Текст книги "Кахатанна. Тетралогия (СИ)"

Автор книги: Виктория Угрюмова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 119 страниц)

– Так хочешь грех на душу взять, случись с ним что?

– Я хочу, чтобы у меня муж был и жив, и здоров...

– Нет, с женами сладу никакого, – вздохнул портной.

Ему и самому не хотелось вылезать из теплой постели, из‑под жениного мягкого бока на холодную улицу, да и страх все еще продирал позвоночник, но совесть мучила его невыносимо. Может, он бы так и просомневался до рассвета – выходить или нет, но тут в коридоре послышались легкие шаги, а затем за дверью раздался голос старшей дочери:

– Папа! Мама! Вы спите?

– Нет, доченька, заходи, – отозвалась Карна.

Алэл вошла, неся в руке зажженную свечу. Она была в легкой ночной накидке, наброшенной поверх белоснежной шелковой рубахи, и распущенные волосы – гордость родителей и сокровище семьи – стекали рыжим водопадом до самых пят. Пангха расплылся в довольной улыбке: хороша невеста, и сколько парней по ней сохнут, свадьба уже намечается...

– Папа! Ты слышал, во дворе будто кто‑то плачет? – спросила Алэл дрожащим голосом.

– Слышали вроде, – сказала Карна.

– И мы с сестрой слышали. Страшно так: кто‑то жалобно‑жалобно стонет. Не заснуть, душа рвется.

– Пойти, что ли? – сказал портной.

– Ну ладно, только возьми свечу, да по саду сильно не шастай. Поглади вокруг, а не заметишь никого, возвращайся – утром вместе поищем. А ты, доченька, – обратилась Карна уже к Алэл, – не уходи, подождем отца здесь.

Пангха вылез из кровати, надел теплый халат и, взяв у дочери свечу из рук, поковылял к дверям.

– Я сейчас, – кивнул он женщинам.

Спальня погрузилась в темноту, и Карне и Алэл стало тревожно.

– Может, Дор тоже позвать к нам? – спросила мать и вдруг услышала, что говорит шепотом, будто боится привлечь чье‑то внимание.

Девушке, видно, тоже было не по себе, потому что она так же тихо ответила:

– Пусть уж остается в нашей спальне.

Они напряженно вслушивались, и наконец до их ушей долетел тихий стук открываемой двери и негромкие шаги. Кто‑то поднимался по лестнице.

– Ну, хвала богам, старый возвращается. Похоже, что без дитяти. И ладно, ладно...

Дверь в спальню распахнулась, и на пороге возникло существо, при одном взгляде на которое женщины начали истошно кричать...

* * *

Когда ночную темноту прорезали леденящие душу вопли, которые неслись из дома портного, в окнах соседних особняков разом зажегся свет. Было видно, как мечутся в окнах всполошенные, смертельно напуганные люди, но никто не решился выйти на улицу и уж тем более – пойти и узнать, что случилось с несчастным Пангхой и его семьей.

И только когда патрульный отряд, из тех, что с недавних пор стали обходить по ночам Салмакиду, обратил внимание на сильное волнение в тихом обычно квартале, все узнали о случившейся трагедии.

Взорам солдат, ворвавшихся в дом почтенного Пангхи, предстала ужасная картина: кровавые куски мяса и клочья ткани – то, что еще недавно было благополучной и добропорядочной семьей, – лежали по всему дому. Стены были заляпаны алым и густым белым – мозгами и кровью. Тела убитых были не просто обезображены, но разорваны на части с такой свирепой силой, что нельзя было с уверенностью утверждать, какому телу что принадлежало. Молодого сангасоя, недавно поступившего на воинскую службу, вытошнило тут же, в коридоре, где его взгляд натолкнулся на несколько пальцев, на которые он чуть было не наступил.

Несчастные женщины так и остались в спальне. Их лица были выедены, а груди вырваны. У той, что была стройнее и, по‑видимому, моложе, правая рука, вырванная из сустава, валялась недалеко от кровати. Старшая женщина была изувечена еще сильнее.

Младшая дочь Пангхи, привлеченная шумом и криками, доносившимися со стороны ее дома, прибежала в сопровождении братьев своей подруги. Ее долго не хотели пускать в дом, но она рвалась из рук удерживавших ее мужчин и рыдала:

– Дор! Дор! Где Дор?!

Из этих диких выкриков солдаты наконец поняли, что в доме должен был быть еще кто‑то. Они не без содрогания поднялись на второй этаж, где и нашли окровавленное тело совсем молодой девушки, почти девочки. Она еще дышала.

Дор вынесли из дома в сад, где к тому времени толпилось около полусотни человек соседей и охраны. Тело девушки являло собой жуткое зрелище – она вся была исцарапана, разодрана, лицо ее опухло, а правый глаз заплывал громадным фиолетовым синяком, образовавшимся от сильнейшего удара. Встрепанные волосы, разбитые губы, и самое жуткое – правая нога была откушена или оторвана неведомой тварью почти по самое бедро. Она с трудом, но дышала, и многие высказали предположение, что хоть ее удастся спасти.

Обезумевшая от горя Гата, за несколько минут потерявшая отца, мать и сестру, вцепилась в руку Дор, боясь выпустить ее даже на короткую долю секунды. Это было последнее оставшееся у нее сокровище.

Дор вздрогнула несколько раз всем телом и едва приоткрыла глаза.

– Мама... – позвала она так жалобно, что даже у воинов сердца дрогнули от безысходности. – Мама, папа, где вы?

– Сестричка, я тут, – прошептала Гата, роняя слезы.

– Что с нашими? Я видела... – Девушка застонала, не в силах превозмочь боль.

Кто‑то из солдат перетягивал обрубок ноги чистым полотном. Одного из воинов послали за лекарем, который жил через два квартала. Соседи старались помочь, чем могли, – но что они могли сделать? Люди корили себя в душе за бездействие, но и испытывали облегчение, что это не их семью постигло такое страшное горе.

– Папа! – позвала Дор снова.

– Он не в сознании, – едва вымолвила Гата, боясь напугать сестру сообщением о трагической смерти родителей.

Тело Пангхи – вернее, то, что осталось от его тела, – было найдено в саду. Тварь, изувечившая беззащитных женщин, просто откусила ему голову. Сейчас тело несчастного портного осторожно завернули в несколько простыней и отдельно – голову с окровавленными, пустыми глазницами. Судя по тому, что мужских криков слышно не было, Пангха погиб моментально, а вот уж над его семьей тварь постаралась.

Дор с трудом приподняла голову и попыталась подозвать к себе Гату. Та кинулась к несчастной сестре.

– Гата, будь осторожна. Я видела это... Я знаю – мамы нет, Алэл... Он не мог не убить. – Она откинулась.

По запавшим, посеревшим щекам Дор текли ручейки влаги, размывая запекшуюся кровь.

– Болит... Больно... Я видела его...

Голос прервался всхлипом. Громко зарыдала соседка, с детства знавшая веселых и красивых дочерей Пангхи. Бился в рыданиях мощный парень – жених Алэл, друзья едва удерживали его на месте:

– Не нужно, – бормотал кто‑то, – не нужно. Запомни ее прекрасной. Не ходи туда...

– Что ты видела?!! – закричал начальник охраны, наконец сообразивший, о чем говорит несчастная.

– Я видела...

– Скажи же! Скажи, чтобы мы могли найти убийцу папы и мамы! – закричала Гата, падая на землю возле Дор.

– Видела.

Это были последние слова девушки. Голова ее безвольно поникла, и больше она не подавала никаких признаков жизни.

* * *

Каэтана отправилась на поиски монахов еще ранним утром. Но ни настойчивые мысленные призывы, ни самое примитивное прочесывание аллей храмового парка ничего ей не дали.

– Ну как? – спросил Барнаба, выныривая из‑за цветущего куста жасмина. – Нашла?

– Как сквозь землю провалились. И это когда они больше всего мне нужны.

– Думаешь, они смогут помочь?

– Я уже ничего не думаю, милый Барнаба. Я просто боюсь, что мы теряем столь драгоценное сейчас время. Но не могу же я идти неведомо куда.

– Не можешь, – согласился толстяк.

– А ты мне ничего не подскажешь?

– Что угодно! Но только нужно указать мне, в каком месте искать воспоминания, – памяти у меня нет. Не знаю я, что тебе пригодится, а что – нет.

– Тогда тем более надо найти Да‑Гуа, Ши‑Гуа и Ма‑Гуа.

– Пойдем искать, – покладисто покивал головой толстяк.

Каэтана с удивлением на него посмотрела – он все кивал и кивал головой, будто находил в этом какое‑то удовольствие. Она остановилась, выжидая.

– А почему ты так и не сказала мне, как я выгляжу сегодня? – спросил Барнаба без всякой видимой связи с предыдущей темой.

– Устойчивее. Больше похож на что‑то определенное. Только вот уши...

– А что с ушами?

– Для слона нормально, для остальных великоваты. Извини, если я тебя разочаровала.

– А жаль, – сказал Барнаба, манипулируя с ушами. – Так удобно слушать и не жарко – можно обмахиваться, как веером.

– Если это единственное преимущество, то лучше оставь как у людей. А то от нас с тобой во внешнем мире будут шарахаться во все стороны. Это не способствует успеху нашей миссии.

– Как скажешь, – покладисто согласилось Время. – О, ты смотри, кто пожаловал!

– Кто? – Каэ обернулась в надежде увидеть трех монахов.

В мерцающем и переливающемся плаще серебряного огня стоял перед ней Повелитель Ада Хорэ, Тиермес. Ветра не было, но его волнистые кудри платинового цвета шевелились, как живые. А глаза – сверкающие озерца жидкой ртути – смотрели на нее с такой нежностью и такой печалью, что сердце сладко защемило.

– Здравствуй, – сказал он и шагнул навстречу, протягивая к Каэтане обе руки.

Она легко обняла его, на мгновение приникла к неожиданно теплой груди. Затем так же легко отстранилась.

– Здравствуй... – начал он, но Каэ ласково положила ладонь ему на губы:

– Молчи, молчи. Не нужно. Лучше ответь, что ты здесь делаешь?

– В гости пришел.

– В гости ты приходил не так уж и давно. А сегодня лицо у тебя не как у гостя, а совсем, я бы сказала, наоборот.

– Ты же Богиня Истины, ничего от тебя не скроешь, лю...

– Молчи, я же прошу, молчи.

Тиермес отвернулся на мгновение. И рассеянный взгляд его упал на Барнабу.

– А это кто? – спросил он с нескрываемым изумлением. Присмотрелся. – О! Приветствую тебя со всем почтением, – и поклонился изысканно.

– Здравствуй, Тиермес, – ответил Барнаба. – Меня можно узнать?

– Не легко, но вполне возможно, – улыбнулся Правитель Ада Хорэ. – Хорошо, что ты здесь. Твоя помощь крайне необходима.

– Что‑то случилось? – тревожно спросила Каэтана.

– К сожалению. Я думаю, что скоро тебя навестят Новые боги. Во всяком случае, га‑Мавет, Арескои и А‑Лахатал могут появиться здесь в любой момент. Выслушай их, будь добра. То, что произошло у Джоу Лахатала, – страшно, они растеряны и нуждаются в помощи.

– Мне кажется, я догадываюсь, что именно.

– Даже ты не сможешь угадать всего. Но если ты думаешь, что Он появился, тогда ты права.

– Да, правда. Об этом я и подумала.

– Он чуть было не поглотил га‑Мавета, и тогда мальчик призвал меня. Я сделал, что мог. Милая, как мало я смог сделать. То, что я ощутил, – непередаваемо. Он непобедим, я не нашел ни одного слабого места, ни одной бреши в Его защите, куда можно было бы нанести удар. Ты знаешь, я не трус. Но как жутко чувствовать себя беззащитным и беспомощным.

– Итак, он появился. Когда, как, откуда?

– Ни одного ответа, Каэ, дорогая. Может, желтоглазый хоть что‑нибудь расскажет, но сомневаюсь. Я на какое‑то время проник в Его сознание: оглушительная агрессия, злоба, чернота, пустота. Ни единой мысли, ни капли чувства.

– Это плохо. А что с га‑Маветом?

– Не хотел тебе говорить, но ведь все равно увидишь. Мне пришлось отрубить ему руку.

– Как же это? – ахнула Каэтана. И растерянно обернулась к Барнабе:

– Неужели не успеем?

– Должны успеть, – спокойно ответило Время. – Хоть этот шанс у нас есть.

– Можно с тобой поговорить о чем‑нибудь приятном? – спросил Тиермес, обращаясь к Каэтане. – Неприятности и сами нас найдут.

– Только ты во всем обитаемом мире можешь называть неприятностью угрозу полного уничтожения. Ну, пойдем, пройдемся по парку. Глядишь, и наших монахов встретим. Все равно без толку стоять смысла нет.

Они двинулись в сторону бассейнов с морской водой. Владыка Ада Хорэ нежно обнимал Каэ за талию, и она не отстранялась. Со стороны было заметно, что этих двоих связывает какая‑то давняя тайна, какое‑то событие, которое оставило неизгладимый след в их душах.

Гибкий, стройный, прекрасный Тиермес, словно отлитый из драгоценного белого серебра гениальным скульптором, в присутствии Интагейя Сангасойи терял свою обычную холодность и кажущееся безразличие ко всему и становился умным и тонким собеседником, веселым товарищем – и никто не смог бы признать в этом дивном существе с драконьими полупрозрачными крыльями грозного и мрачного хозяина преисподней. Когда они отошли от Барнабы на значительное расстояние, Тиермес посмотрел ей в глаза:

– Теперь я могу сообщить, что я соскучился по тебе и твоей прекрасной стране?

– Тебе не положено.

– Это раньше было не положено. Тогда впереди была вечность и позади была вечность. Я не боялся не успеть. А нынче каждая минута может стать последней. Ведь если Он решит нанести удар по мне, а рядом не окажется никого способного помочь, то сопротивление мое будет очень недолгим и жалким до бессмысленности.

– Неужели до такой степени силен этот таинственный некто?

– Больше, чем мы можем себе представить, – вздохнул Тиермес. – Ну, вот и поговорили о приятном...

– Прости, пожалуйста.

Он хотел было что‑то добавить, но тут со стороны храма появился бегущий человек, который размахивал руками и кричал:

– Госпожа! Госпожа!!! Там к вам!!!

Кто к ней пожаловал, посланец отчего‑то вслух не произносил. Наконец он добежал до своей госпожи и, задыхаясь от быстрого бега, доложил:

– У ручья вас ждут двое... гостей, – перевел взгляд на Тиермеса, задрал голову вверх, чтобы рассмотреть его лицо, и сказал:

– Ой!

Владыка Ада Хорэ только рассмеялся. Затем взял под локоть свою спутницу и предложил:

– Пошли к ручью. Если мне не изменяет чутье, то это га‑Мавет и его братья.

* * *

Бессмертные заметно нервничали в ожидании Каэтаны. А‑Лахатал отошел к воде – там он чувствовал себя уютнее – и погрузился в созерцание колышущихся водорослей. Арескои нетерпеливо шагал в тени деревьев. Черный бог казался спокойнее остальных, к тому же он очень сильно ослаб. На правое плечо его был накинут плащ, падавший пышными складками, так что стороннему наблюдателю невозможно было догадаться о том, что выше локтя руки уже нет. Меч был передвинут на правую сторону и явно мешал желтоглазому с непривычки. Он плохо освоился со своим уродством и выглядел немного растерянным. Лицо его после перенесенных страданий осунулось и побледнело, нос заострился, скулы выступили, а под глазами залегли темные тени. Но выражение жестокости и презрения исчезло, а взгляд смягчился и стал гораздо живее.

Когда Интагейя Сангасойя в сопровождении Тиермеса приблизилась к ожидавшим бессмертным, они неловко поклонились ей. Им было непривычно приветствовать недавнюю свою противницу и неудавшуюся жертву как Великую Богиню, хранительницу Сути и Смысла вещей. А га‑Мавету было горько представать перед ней искалеченным и побежденным: не умели Новые боги просить о помощи и снисхождении, и страх, что их заставят это делать, был сильнее любого другого страха.

– Приветствую вас, друзья мои, – сказала она, улыбаясь. – Ну, наконец‑то и вы навестили меня. Я рада, что вы пришли.

Арескои подошел к ней и пристально посмотрел в глаза:

– Ты знаешь, что раньше...

– Тебе неприятно вспоминать об этом, вот и не вспоминай. Я знаю, что теперь все переменилось и ничего из того, что было прежде, не встанет между нами.

Она помедлила немного.

– Тиермес сказал мне, что случилось. Если я хоть чем‑нибудь смогу помочь, то буду рада это сделать. – Затем поклонилась га‑Мавету:

– Я искренне сожалею. Но ты сильный, и ты справишься.

Черный бог изумленно посмотрел на нее. Он‑то никак не мог забыть поединок с Кахатанной, во время которого погиб Джангарай. И был уверен, что она никогда смерти ингевона ему не простит. Однако сожаление Интагейя Сангасойи было совершенно неподдельным – в этих тонкостях га‑Мавет начал разбираться. Она смотрела на него с жалостью и скорбью, и Бог Смерти вдруг заметил, что глаза у нее обведены темными кругами, как от бессонницы или перенесенных страданий, а веки слегка воспалены. Щеки юной богини сильно запали, и вообще она выглядела очень уставшей и измученной.

– Тебе плохо? – участливо спросил желтоглазый.

– Не слишком хорошо, – ответила она. – Скорбные времена грядут.

– Я уже это понял...

Бог Смерти заглянул в глаза Кахатанне:

– Ответь мне, неужели в твоем сердце нет ненависти? Столько зла, сколько причинили тебе мы...

– Разве ты уже не понял, что ненависть иссушает душу? Ты сам столкнулся с ненавистью в чистом виде. Она высосет тебя, а потом заполнит образовавшуюся пустоту чернотой и злобой. И тебя уже нет. Поэтому, хотя боль моя велика, я предпочитаю ее – это чувство живого. А ненависть – удел мертвеца.

– Ты говоришь странно, – прошептал Арескои, который с напряженным вниманием слушал Интагейя Сангасойю. – Но я понимаю тебя.

– Я рада.

– А что ты скажешь по поводу происшедшего с нами?

– Скажу вот что: помимо всего плохого есть в этом и хорошее – вы столкнулись с Врагом лицом к лицу и убедились, что Он все‑таки существует... жаль, что это так дорого обошлось.

– Что ты намерена делать?

– Мне необходимо уйти во внешний мир, но я не могу собраться в дорогу, потому что у меня нет никаких ориентиров. Видите ли, когда я утратила память, то позабыла и все, что мне было известно о местонахождении нашего противника, все, что как‑то относилось к нему. Думаю, то, что я была выброшена с Арнемвенда, и случилось оттого, что я слишком много о нем знала или могла узнать в самом скором времени. Может, Олорун... Не помню... Если бы мы вместе попытались решить эту задачу...

Тут она обратила внимание, что взгляды трех богов прикованы к чему‑то за ее спиной. Обернулась. Там стоял Барнаба в немыслимом наряде из ярких заплат, в кисточках и помпонах. На одной половине лица у него буйно курчавилась рыжая борода, а правая – гладко выбритая – была покрыта голубыми цветочками.

– Как лучше? – спросил он.

– А что обозначают голубые цветочки?

– Это веснушки, – оскорбился Барнаба, – не ясно?

– Представь себе – нет. Лучше поговори с нашими гостями.

– Приветствую вас, мальчики, – буркнул Барнаба. – Чем тебе веснушки не нравятся?

Арескои даже не рассвирепел, настолько нелепым показался ему чудак, назвавший его, грозного и беспощадного Победителя Гандарвы, мальчиком.

– Кто это? – спросил он у Тиермеса.

– Время, – беспечно откликнулся Жнец.

Га‑Мавет взялся за голову.

А‑Лахатал, как самый рассудительный из всех братьев, нашел в себе силы обратиться к Каэтане как ни в чем не бывало:

– Ты скажешь, чем помочь тебе?

– Мне нужно знать все, что происходит в мире странного и необычного. Мне нужно вспомнить, что я потеряла в нынешнем своем воплощении, что не восстановилось. Мне нужно вспомнить все тайны. Правда, нелегкая задачка? Но вы почти всесильны, вы можете узнать так много. Помните о существовании Врага, ищите Его, не упускайте из поля зрения поступки людей – если Он собрался в скором времени проникнуть в наш мир, то какие‑нибудь события ясно укажут на это. Я понимаю, что говорю расплывчато, кратко и невразумительно. Но именно поэтому я и боюсь, что не вижу вещей, истинную природу которых могла бы прозреть...

– Предупрежден – значит вооружен, – подвел итог Барнаба.

– Золотые слова, – сказал Тиермес. – Врасплох нас уже не застанут. Мы еще повоюем.

– Я, кажется, понял. – Арескои тряхнул головой. – Действительно, у нас есть немало шансов выиграть. Я даже знаю, куда отправлюсь для начала.

– А я думаю, что надо собирать войска, – сказал га‑Мавет. – Это будет большая битва, своими силами, мы не обойдемся.

– Ну, вот и всем нашлось дело. – Каэтана опять оглядела парк. – Где можно спрятаться на столь малом отрезке пространства? Ах, простите...

Бессмертные распрощались с ней довольно быстро. Каждый из них не торопился высказывать вслух свои мысли, но это вовсе не значило, что мыслей было мало. Скорее, наоборот. Когда они растворились в воздухе, Тиермес взял Интагейя Сангасойю за руку:

– Милая Каэ, мне тоже пора.

– Правда? Как жаль. А может, побудешь еще?

– И рад бы, но не могу. У меня тоже пара идей появилась. Надо все досконально проверить. А ты не торопись уходить, подожди несколько дней. Колесо событий только‑только завертелось.

– Попробую. А ты приходи поскорее.

– Конечно, с радостью.

Голубое мерцание воздуха отмечает то место, где только что стоял Тиермес.

* * *

– Правду говоря, повелитель, – жалуется Нингишзида взъерошенному Тхагаледже, – больно смотреть. Наша крошка – и сразу два Бога Смерти. И одного достаточно, чтобы спокойно ночь не спать, а два – это уже явный перебор. Страшные времена грядут.

– Когда они были тихими? – резонно возражает правитель Сонандана. – Великая Кахатанна говорила что‑нибудь новое о своем уходе во внешний мир?

– После позавчерашнего решения ничего нового.

– Надо бы поскорее сообщить ей о гонце.

– Разойдутся гости, и сразу скажем. Как император?

– Процветает, здоров, хвала богам, и по‑прежнему влюблен. Это видно невооруженным глазом.

– Это не новость.

– И без того достаточно новостей.

Верховный жрец Интагейя Сангасойи и верховный правитель сангасоев беседуют около храма Кахатанны.

– Как только я получил сообщение от аиты, то поспешил сюда. Наши лазутчики еще ничего не знают.

– Это плохо, – нахмурился Нингишзида. – Нужно будет со всей строгостью поговорить с Деклой.

Декла вот уже два поколения занимал в Сонандане должность советника по внешним вопросам. В его ведении находились все лазутчики и платные осведомители. С тех пор как Интагейя Сангасойя покинула свою страну и надолго исчезла, правители Сонандана решили вести игру по общепринятым правилам. Для этого нужен был хитроумный, дальновидный и сдержанный человек. Декла подошел идеально.

Теперь, на стопятидесятом году жизни, он все еще оставался одним из самых ловких и умных людей при дворе татхагатхи. Маленький, седой, тщедушный старичок Декла производил впечатление наибезобиднейшего, наисмиреннейшего существа. Но как глубоко заблуждались те, кто считал его нелепым и беспомощным. Старик и ныне был способен выдержать рукопашную схватку с тремя тяжеловооруженными воинами и выйти из нее без серьезных повреждений. Он играл в шахматы так, что равных игроков в Сонандане было трудно разыскать. Он всегда и все знал, а зная, делал наиболее точные выводы. Именно его каторжный труд во многом позволил сохранить Сонандан как могучее и целостное государство вплоть до возвращения Богини Истины.

– Я здесь, – раздается за спиной у жреца мощный и громкий голос.

Это Декла. Его голос вызывает не меньшее удивление, нежели способности. Просто невозможно вообразить, каким образом в столь хрупком и субтильном существе, как начальник тайной службы, находит себе пристанище такой голос – звучный, заполняющий все пространство.

– Ты вовремя, как всегда, – благосклонно кивает ему Тхагаледжа. – Помоги нам решить один вопрос: ты знаешь, что происходит теперь в западных королевствах?

– Моего повелителя интересуют события, имевшие место в Аллаэлле?

– Именно они.

– Я не хотел утруждать моего повелителя пересказом альковных сплетен. Это неинтересно и не имеет отношения к нашему государству.

Тхагаледжа хотел было что‑то возразить, но жрец неожиданно сильно сжимает его локоть.

– Ты прав, Декла, – морщится татхагатха. – Это неинтересно. Просто мне хотелось проверить, как хорошо несут свою службу твои лазутчики.

– Они полны рвения, стараясь угодить моему повелителю. А от кого, осмелюсь узнать, великий татхагатха слышал эти сплетни? И что именно ему стало известно?

– Да так, ничего особенного. Случайно услышал, краем уха, что роман Фалера вошел в завершающую стадию и что графиня хороша, как никогда. Чем, думаешь, дело кончится?

– Ничем, – спокойно отвечает Декла. – Фалер стар и глуп, но не настолько, чтобы поставить на карту будущее собственной страны. Будет спать с Бендигейдой до тех пор, пока хватит на это сил.

– На самом деле, – кривится правитель, – ничего интересного. Сплошная грязь.

– Поэтому я и не стал утруждать этими рассказами моего владыку, – еще раз кланяется Декла. – Разве что великий татхагатха прикажет мне вплотную заняться этим вопросом и предоставить самый подробный отчет...

– Какой может быть отчет? – усмехается татхагатха, повинуясь взгляду верховного жреца. – И так все ясно.

– Я рад, – говорит старик. – Тогда, если повелитель позволит мне, я удалюсь, чтобы заняться более важными делами. Меня ждет лазутчик из Мерроэ. Как только ситуация прояснится, я сразу доложу вам о своих умозаключениях.

– Ты знаешь, как ценим мы твое мнение, – улыбается Нингишзида.

Тхагаледжа небрежным движением руки отсылает Деклу.

– Мне нужно побеседовать с тобой без свидетелей, – тихо говорит он жрецу.

Нингишзида кивает и делает руками в воздухе движение, незаметное глазу непосвященного. Это охранительный знак Шу, исключающий возможность подслушивания, разве что подслушивающий – бог или маг, гораздо более могущественный, чем тот, кто ставит преграду.

– Что скажешь? – спрашивает Тхагаледжа.

– Еще одна мелочь, о которой следовало бы упомянуть в разговоре с нашей девочкой. Как ужасно, если Агатияр окажется прав...

* * *

Придворного лекаря короля Аллаэллы звали Иренсей. Он получил свою должность еще в начале правления Фалера и с тех пор пережил на своем посту множество странных и загадочных событий – ведь от лекарей скрывают обычно гораздо меньше, чем от остальных людей. Худо‑бедно, за свою долгую жизнь он даже стал разбираться в магии и, хотя использовать заклинания в своей работе его было невозможно заставить, мог безошибочно определить, появилась ли болезнь естественным путем или здесь замешаны злые силы.

Иренсей слыл самым искусным хирургом и врачевателем в трех западных королевствах. Он пользовался всякой возможностью пополнять и улучшать свои знания – особенно же преуспел в своем мастерстве после того, как провел год на востоке. Объездив вместе с посольством Фалера Урукур, Бали, Сихем и Хадрамаут, он узнал множество тайн, которыми охотно поделились с ним целители этих стран. Мастера всегда узнают друг друга, и им нет нужды враждовать. Когда человек в своем искусстве поднимается на определенную ступень, из его сердца неуловимым образом исчезают зависть и алчность, жадность и презрение. Профессия, выбранная Иренсеем, изначально предполагала неоценимость любой человеческой жизни. И лекарь считал своим неотъемлемым долгом не просто врачевать болезни, но и предупреждать их, не допуская источник зла к людям.

Вернувшись с востока, он был непомерно обласкан Фалером, которому надоели безуспешные усилия прочих врачей по части поправления его пошатнувшегося здоровья. А уж королева Лая в лекаре просто души не чаяла – ведь именно он и никто другой лечил ее любимых детей. Оба сына короля Аллаэллы буквально выросли на руках у Иренсея. Он занимался всем: от первых ссадин и ушибов до первых юношеских прыщей, а также оказался самым верным другом, которому и досталась честь выслушивать все сердечные излияния молодых принцев. Иренсей любил королевскую семью, а точнее – любил Лаю и ее детей. Короля Фалера он воспринимал плохо, потому что государь был капризен, своенравен и по‑человечески ему несимпатичен. Об этом мало кто догадывается, но все‑таки и у лекарей бывают свои симпатии и антипатии.

Но наступила старость и вместе с букетом болезней принесла с собой постыдный и нестерпимый страх за собственную шкуру. А уж когда при дворе стала заправлять всем прекрасная любовница Фалера, лекарь и подавно стал опасаться за себя. Всем была известна его преданность наследным принцам, что уже не могло понравиться Бендигейде. Сейчас, стоя у постели несчастной королевы, Иренсей во все глаза смотрел на отвратительное украшение, которое графиня Бран‑Тайгир носила на груди. Талисман из зеленого золота таил в себе ярко выраженное зло. Лекарю с его чутьем и долгими годами практики было легко ощутить его и оценить, насколько он был опасен. Иренсей ни секунды не сомневался в том, что болезнь королевы спровоцирована этим магическим предметом. Она началась раньше, но сегодня лекарь поставил окончательный диагноз – королева Лая излечению не подлежит, разве что случится чудо. Но никто из тех, от кого это могло зависеть, в чуде заинтересован не был. Судьба Лаи была решена.

Иренсей не мог помочь государыне. Он испугался и за себя, подумав, что Бендигейда догадывается о том, что он наверняка знает, что произошло. И искать защиты не у кого. Король примет сторону любовницы, и даже застарелая монаршая подагра не спасет врачевателя. И все‑таки, несмотря на страх и опасения, присутствовала мысль: неужели он, врач, знает, но допустит, чтобы подобная участь постигла и детей короля. Хотя хороши дети: старшему – двадцать пять и младшему – двадцать.

Придворному лекарю платят изрядно, потому что покупают не только знания и умения, но еще и человеческое достоинство. Служа монархам, нельзя чувствовать то, что чувствует обычный человек. Гордость, самолюбие, неприятие некоторых сторон человеческой натуры просто невозможны. Смелость, верность и дружба – исключены. Этот закон не усваивается, но прорастает внутрь человека, закрепляется где‑то на уровне позвоночника, и тот сам сгибается при необходимости, даже не спрашивая хозяина, а согласен ли он. Конечно, согласен. Иначе, как герцог Ганиг, можно стать короче ровно на одну голову.

Вернувшись в свои апартаменты, Иренсей тревожно заходил из угла в угол. Что делать? Искать мага? Но кто допустит мага до королевы и как к этому отнесется Шахар? Ведь уже всем ясно, что придворный чародей сделал ставку на фаворитку короля. И еще одна мысль беспокоила старика: он явственно слышал, как много раз королева произнесла имя Богини Истины и Сути. Просила что‑то передать ей. Просила не за себя и детей, но стремилась предупредить о чем‑то. Это было настолько удивительно, что врач не мог успокоиться и прийти в себя. Надо было что‑то делать! И внезапно его осенило.

Как он мог забыть, что лучше всех в Аллаэлле, если не на всем западе, в магических талисманах разбирается старый ювелир Махама. Они с Иренсеем не были друзьями, но что‑то похожее на приятельские отношения все же установилось между двумя стариками. Оба были мастера в своем деле и уважали искусство друг друга. Если кто и достал этот предмет Бендигейде, то наверняка Махама.

Схватив плащ, сунув ноги в сапоги, лекарь среди ночи выбежал на улицу, забыв о своем коне и о портшезе, положенном ему по должности, и со всех ног помчался на окраину, к западным воротам Аллаэллы, где располагался домишко Махамы.

На отчаянный стук (лекарь довольно долго барабанил кулаками по дощатой двери) отворил одноухий слуга старого ювелира. У его правого бока громоздился лохматый, одноухий же кобель. Пес молчал и только изредка приподнимал верхнюю губу, демонстрируя вошедшему кинжальные клыки. Это было настолько недвусмысленным предупреждением на случай возможных беспорядков, что только безумец решился бы нанести вред хозяевам дома. Пес стоил нескольких дюжих охранников.