Текст книги "Все волки Канорры (СИ)"

Автор книги: Виктория Угрюмова

Соавторы: Олег Угрюмов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 41 страниц)

– Точка, как я понимаю, вас уже не устраивает.

– Точка не отвечает всем условиям отвечательного знака, – важно пояснил Карлюза, и, вероятно, впервые за много тысяч лет кассарийский дворецкий не нашел, что ответить на эту филологию, а троглодиты, воспользовавшись этим, совершили маневр, неплохо освоенный ими в последние дни – нырнули в боковой коридор и растворились в темноте.

Думгар неожиданно лихо подмигнул молодому господину и снова принялся выкрикивать бесчисленные команды – ни дать ни взять капитан корабля, попавшего в шторм. Зелг подумал, что шторм-то, конечно, грандиозный, но и капитан таков, что уже заранее ясно, что буре несдобровать.

Из правого бокового коридора доносился громкий голос Балахульды, прорицавшей Птусику, что он во что-нибудь врежется, если будет продолжать летать такими зигзагами; а затем после дикого грохота – ее же голос, требующий уплаты пятнадцати пульцигрошей за такое точное и своевременное предсказание.

Затем герцога взял в оборот неунывающий доктор Дотт. Черный кожаный халат подплыл к нему и без всякого предупреждения оттянул нижнее веко полупрозрачным холодным пальцем.

Врач – это всего лишь посредник между человеком и его телом

– Да, – сказал призрак. – М-да. Угу-угу.

– Что вы хотите сказать этим угу-угу?

– Это такой специальный медицинский термин, ровным счетом ничего не обозначает. Говорится для солидности.

– А что – м-да?

– Не мешайте, молодой человек. Когда доктор говорит м-да, это означает, что он размышляет, а не что он что-то понимает. Хотя чего тут сложного для понимания в вашем случае? Муки совести, угрызения, ночные кошмары.

– Нет у меня никаких ночных кошмаров, – запротестовал Зелг и, как всегда, напрасно.

– То есть как это – нет? – возмутился призрак. – А зачем вы тогда шляетесь среди ночи по замку с лицом грустноптензии и глазами Хрюмсика, застуканного на поедании утренних газет? Если у вас на душе полный порядок и тотисова благодать, тогда вам спать надо, а то война скоро, а они режимом пренебрегают. Ну, живо признавайтесь дядюшке Дотту – переживаете?

– Еще бы он не переживал, – встрял Мадарьяга, просочившийся сквозь стену. – И не пуклите на меня глаза, я уже растворяюсь обратно. А ты не строй из себя выдающегося диагноста – ты даже тараканам-зомби правильный диагноз не поставишь, а дай юноше что-нибудь укрепляющее, бодрящее и успокоительное. И пускай отдохнет, наконец.

– Нет, вы видели. А? Каков наглец. Нет, ну какова язва. Все в доктора записались, – вскричал уязвленный Дотт. – Все умеют воспитывать, лечить и экономить. А как оглянешься – батюшки-светы: все хворые, дети невоспитанные, пульцигроша одолжить не у кого! Зато советы раздают направо и налево, причем бесплатно. Милости прошу в мой кабинет, – церемонно сказал он.

– У вас есть свой кабинет? – изумился Зелг, перед которым вновь распахнулась бездна, тайн полна. Он никак не мог привыкнуть к мысли, что ровным счетом ничего не знает ни о самом замке, ни о жизни его обитателей.

– Что ж я – шарлатан какой-то? – возмутился кожаный халат. – Подпольный знахарь из далекой Юкоки? Пришиваю уши на дому, консультирую под деревом в ночной тиши, отрезаю хвосты, толку косточки и чешуйки в ступе? За кого вы меня принимаете, милорд?

– А почему вы никогда раньше не упоминали о вашем кабинете? – слабо защищался Зелг.

– Да что ж я – кабинетный червь? Заглохлая шлямба? Нудный теоретик, в глаза не видевший живого пациента? Да за кого вы меня принимаете, милорд?

Герцог подумал, что принимает Дотта за черный халат со скверным характером внутри, но понял, что этот диагноз, несмотря на всю его безошибочность, ему поставить не дадут, и покорно проследовал за своим верным эскулапом в его таинственную обитель.

Кабинет доктора Дотта впечатлял существо, не подготовленное к медицинским сюрпризам. Его украшали, в основном, диковинки, добытые с боями у таксидермистов; картинки – частью узкопрофессионального, частью неприличного содержания – предмет мечтаний полковника Даэлиса и кобольда Фафетуса, время от времени ностальгировавшего по старым добрым денечкам, когда он работал специалистом по «беседам, особо располагающим к откровению»; а также огромная коллекция своеобразных портретов с душераздирающими подписями от бесчисленных поклонниц любвеобильного призрака, вроде таких несомненных шедевров, как «Твоя навек целиком и по частям», «Исследуй меня всю», «Я ваша и посмейте только отказаться», «Бессовестному тирану моего сердца – мое сердце». Проследив за взглядом молодого некроманта, халат пожал кожаными плечами, будто говоря: «Они такие, ничего не попишешь», и принялся шустро копаться в шкафах, в сундучках и на этажерках. Поучительные цветные витражи на оконных стеклах стали наливаться светом под первыми лучами восходящего солнца.

– Вот лучше бы, вместо того, чтобы меня лечить, сходили к нашим новым гостям – поговорили все-таки по душам, как в некотором роде коллеги и братья по разуму, – укорил Зелг. – Неловко как-то. Люди, если можно так выразиться, стоят в коридоре, на сквозняке, все сквозь них бегают, как оглашенные.

– А я их уже навестил с дружеским визитом, справиться, как они тут устроились, не нужно ли чего, не желают ли принимать публику – и если да, то какое время будет для них удобнее.

– А что же вы сразу мне не сказали? – взволновался Зелг. – Почему от меня всегда все скрывают? Ну, не томите! Как прошла беседа?

– Никак. Они ни с кем не говорят. Они же духи.

– Вы тоже.

– Ну, упаси боже! Я привидение. Вы что – не изучали разницы между духами, призраками, мороками и привидениями? Чем вы там вообще занимались в своем университете?

– Математикой, – ответил растерявшийся некромант. – Философией. Логикой. Точными науками. Астрономией еще и стихосложением.

– Ну, и помогло это вам? В общем, милорд, – только вот не надо мне тут опасно клубиться – они не заговорят с простым привидением вроде меня, ибо явились не за тем, чтоб лясы точить. Нужна была какая-то мощнейшая магия, чтобы призвать их из небытия. У них тут то ли миссия, то ли еще что-нибудь такое же возвышенное и загадочное. У духов всегда так, возьмем, к примеру, нашу Касю.

Тут доктор Дотт внимательно вгляделся в лицо вельможного пациента и согласился.

– Хорошо, Касю брать не будем, а то вы мне здесь все спалите к чертовой матери. Но суть от этого не меняется. Духи – существа грандиозные, отличаются от призраков и привидений, как вы – от простого смертного. И говорить они станут, вероятно, с тем, из-за кого или по чьей милости здесь объявились. Я навел справки там-сям и выяснил, что этот вот волк на их гербах – родовой герб Турандаров, первых королей-магов Канорры, так что я ставлю рупезу против двух на князя Гампакорту. Если они с кем и заговорят, так это с ним. Странно, что он игнорирует их присутствие. Впрочем, очень даже такое может быть, что они где-то когда-то чего-то не поделили.

– Он родился гораздо позже, чем они умерли, – сообщил герцог.

Дотт внимательно рассмотрел его, как выдающийся экспонат своей коллекции.

– Я родился лет на тысячу позже вашего блистательного дедушки, и не далее как вчера мы с ним славно не поделили десять рупез и семнадцать пульцигрошей. Нет, дело не в том, кто когда родился. Эти духи выжидают урочного часа. Я и сам всегда выжидаю урочного часа.

– Это как?

– Ну, у меня на кафедре Костознания был один профессор – не профессор, а прыщ на… – призрак тяжко вздохнул, не в силах понять, почему его повелитель так не любит смачные выражения, – скажем, на носу. Так вот, после своей смерти я всегда являлся ему в урочный час – годовщину выпускного экзамена и с этакими художественными завываниями отвечал на вопрос, на котором он меня тогда срезал. Он у меня до того дошел, что накануне этого дня бегал по всем храмам, жертвы приносил, Тотису молился, шарлатанам всяким прорву денег отнес. А я семнадцать лет подряд регулярно, как восход солнца, дескать «стопа циклопа состоит из трехсот семнадцати костей и косточек, как то…» – и пошел чесать наизусть. А уж он корчится от мук невыносимых. Мало кто встречал смертный час с такой радостью и облегчением.

– Почему, от мук?

– Так я ж неправильно отвечаю, начиная с двухсот семьдесят шестой косточки, а ему это хуже зубной боли.

– А вы встречались после его кончины? – спросил Зелг, искренне сочувствуя злосчастному профессору.

– А как же. То в кости перекинемся, то о дамах пощебечем. Он нынче в «Усыпальнице» заведует отделом «Как сделать вечный сон здоровым». До сих пор слезно благодарит.

– За что?!

– Как – за что? Я его так подготовил к реалиям посмертной жизни, никакие жрецы, никакие философы так не сумели бы.

– Вернемся к нашим гостям, – предложил молодой некромант, у которого голова пошла кругом от всех этих историй. – Думаете, стоит попросить князя Гампакорту побеседовать с ними?

– Ни в коем случае! – вскричал Дотт. – Это ж такая силища стоит буквально у порога вашей спальни, неведомо с какими идейками. А Кассария нонича не та, что давеча, без мощной защиты и поддержки. Теперь с ними будет сложно управиться, если они что-то такое судьбоносное задумали. Не стоит их провоцировать.

– Так зачем же вы раньше мне этого не сказали? – возмутился Зелг.

Черный халат взмахнул рукавами.

– А когда было сказать, если у нас то пожар, то потоп, то извержение, то народные танцы. Ну, да неважно. Потому что рано или поздно все само прояснится, с этими мистическими событиями всегда так, они уж если начинают происходить, их ничем не остановишь. Руководствуйтесь, мессир, старым верным правилом адских бюрократов: девяносто процентов важных вопросов решаются сами собой, десять процентов нерешабельны в принципе. Но вернемся к нашему лечению.

Зелг открыл было рот, чтобы поведать, что он настроен продолжать беседу о духах, а к лечению не возвращаться хотя бы по той причине, что они к нему еще не приступали, но кто бы дал ему высказаться, да еще так определенно. Черный халат уже вовсю порхал по кабинету, видимо, счастливый до глубины души, что в его руки наконец попался такой выносливый и покладистый пациент.

– А вас, голубчик, можно совершенно спокойно лечить, лечить и лечить до самой смерти. Здоровья хватит, – радостно сказал он. – Я намерен опробовать на вас самые новаторские и оригинальные методы. Вот, например, редкое и чудодейственное зелье по рецепту вашей незабвенной бабки Бутусьи… Кое-кто полагает, что оно не сильно отличается от лекарственной бамбузяки, но это предположение выдает в предполагающем невежество и полное незнакомство с предметом. Милорд, я вижу, как вы крадетесь к двери. Не нужно. Сидите смирно, а я продолжу.

И он продолжил.

– Лекарственная бамбузяка, – увлеченно рассказывал доктор Дотт, расставляя перед изумленным герцогом батарею цветных склянок, флакончиков и бутылочек, – отлично врачует сердечные раны, утоляет душевную скорбь и тоску, возвращает пейзажу и натюрморту прежние цвета, блюдам – вкус, и придает жизни в целом утраченный временно смысл. Зелье же незабвенной бабки Бутусьи служит нам для решения более сложных медицинских проблем, вроде утоления мук совести. Ваша бабка долгое время имела об упомянутых муках самое общее представление, и любящие родственники часто напутствовали ее, пойди, мол, в библиотеку, возьми том на букву «С», «совесть», почитай, тебе будет интересно.

Видимо, глубокое изучение теории привело к тому, что добросердечная бабка ваша прониклась сочувствием к страдальцам, коим не понаслышке знакомы описанные в статье симптомы. И в порыве милосердия сочинила одно из самых популярных своих зелий.

Призрак вытащил из верхнего ящика стола очки в золотой оправе и торжественно нацепил их на несуществующий нос.

– Ого! – сказал Зелг. – Я еще ни разу не видел вас в очках.

–Вы и без халата меня ни разу не видели, – резонно возразил доктор, и герцог не нашелся, что ответить.

Дотт между тем влил в высокий стакан содержимое фиолетового и черного флакончиков, плеснул из оранжевой склянки, вылил половину голубой матовой бутылочки – весьма, кстати, симпатичной, и капнул несколько капель из дымящейся мензурки.

– Сейчас нужно подождать, – сказал он, энергично взбалтывая странный коктейль. – Если засвистит, бегите бегом без разговоров. А если зашипит и вспенится синим, то… О! Готово! Можно пить!

– А нужно ли? – спросил рассудительный герцог.

– Нужно! Даже необходимо. Вспомогательное зелье бабки Бутусьи создает самозакатывательный глазной эффект, стойкий самозаламывательный эффект для передних конечностей, а также скорбное самоскребление для задних. Гарантирует минимум полчаса завываний и протяжных стонов, смертельную бледность ланит – удовлетворит даже самых придирчивых; и, я большой поклонник этого эффекта – эдакую изящную нечленораздельную бормотанию. Окружающие, охваченные магическим эффектом, слышат, кому что хочется, и не нужно объясняться с каждым по отдельности. В общем, все вам сочувствуют, оказывают всемерную моральную, а порой и материальную поддержку – что еще нужно? Пейте, милорд, не кочевряжьтесь.

Зелг хотел было заметить, что его одолевают глубокие сомнения, но опыт подсказывал, что прозорливая и талантливая Бутусья давно изобрела замечательное средство для прекращения сомнений и колебаний, и оно тоже придется ему не по вкусу.

– А кроме самозакатывания и самоскребления какая-то польза от него будет?

– Вам мало? – возмутился призрак. – Конечно, будет. Визуальные эффекты полностью подменяют собой душевные проблемы. То есть вы как бы переживаете и мучаетесь совестью, но на самом деле чувствуете себя спокойно и уверенно, как Лилипупс в казарме новобранцев. Да и просто вкусно, в конце концов.

– Вкусно? – недоверчиво спросил герцог, припоминая свои последние впечатления от приема внутрь лекарственного зелья незабвенной бабки.

– Ну, не то чтобы совсем вкусно, но и не так уж плохо.

– Насколько неплохо?

– Не настолько, чтобы вы сразу поняли, что неплохо, но достаточно, чтобы вы не гонялись за мной по всем угодьям еще пару месяцев с намерением отомстить.

– Все ясно, – сказал Зелг. – Спасибо за заботу, но я решительно не стану пить эту гадость.

– Это не гадость, – возразил доктор, однако не слишком уверенно.

Он еще раз взболтал склянку, посмотрел на свет сквозь созданную им настойку и спросил:

– Может, предложить милорду Такангору? Ему даже Адский чаек не повредил.

Другой бы на месте Зелга, возможно, и возгордился, поняв, что его сравнивают с минотавром по части питейных способностей, но молодой некромант понимал, насколько они несопоставимы. Поэтому он просто махнул рукой и вышел.

Каждый визит к врачу превращался в сражение, из которого он неизменно выходил победителем, сумев сохранить

в неприкосновенности свой невроз

Франсуаза Малле-Жорис

На пороге герцог столкнулся с подозрительно бодрой компанией – Бургежа, граф да Унара, бурмасингер Фафут и Карлюза с Левалесой, сияющие в лучах рассветного солнца.

Как писал впоследствии в своих знаменитых мемуарах славный Бургежа, той ночью он проклял день и час, когда объявил об открытии литературного приложения к журналу «Сижу в дупле». Едва избавившись от высокоталантливого автора поэмы «Неласков вкус зеленого квадрата» и отказав во взаимности его менее настойчивым собратьям по перу, он имел все основания полагать, что проблема отпала раз и навсегда. И, как водится, не угадал. Как это говорит мудрый народ? Беда не приходит одна? Святая правда: с первыми лучами сентябрьского солнца в его маленькую комнатку в западном крыле замка ворвались два взволнованных троглодита.

– Перед смертью на поле боя, – сказал Карлюза вместо приветствия, – имею намерение издать вашими силами свой бессмертный шедевр и войти в вечность с солидным гонораром.

При слове «гонорар» лауреат Пухлицерской премии выдохнул огонь из ноздрей и дым из пуховых ушек.

– Зачем вам гонорар перед смертью? – проскрипел он.

– Я хочу покупать много имущества, – охотно пояснил сэнгерайский чародей. – Сначала я стану покупать много полезного имущества, потом – много бесполезного имущества. Вы станете моим источником благоденствия и праведно нажитого богатства. Купленное вашим непосильным трудом будет спасибить мне наградой за всемерный талант и невыносимую духовность.

Бургежа понял, что не скоро освоится на широких просторах троглодитской логики. До сегодняшнего утра он был склонен полагать себя существом многоопытным, все повидавшим и все пережившим. Сейчас его одолевало чувство беспомощности. Такое часто случалось с теми, кому довелось беседовать с достойным Карлюзой на животрепещущую для последнего тему – вот и Мардамон не даст соврать. Единственный, на кого он мог положиться в этом запутанном случае, был граф да Унара, уже блестяще доказавший свою устойчивость к подобного рода катаклизмам и способность ликвидировать их последствия. Поэтому, завидев в конце коридора Начальника Тайной Службы, он бросился к нему, как томимый жаждой вавилобстер к источнику вод.

– Граф, – вскричал лауреат Пухлицерской премии, – граф, прошу вас, всего на минутку.

Нечеловеческая проницательность подсказала графу, что Бургежа так настойчиво зовет его не для того, чтобы взять интервью, хотя именно сегодня он бы его дал не без удовольствия. Графу да Унара было чем удивить читателей «Сижу в дупле». Но от него требовалось деяние куда более великое.

– Граф, – взмолился эльфофилин, – помогите нам решить нелегкий вопрос морально-психологического свойства.

– То есть финансовый? – прозорливо уточнил граф.

Троглодиты воззрились на него с тем выражением, с каким Мардамон смотрел некогда на Каванаха Шестиглавого. Тут было все: и восхищение, и любовь, и священный ужас неофита перед лицом божества.

– В чем именно заключается ваша финансовая проблема?

– Нужно много разнообразистых штуксей для троглодитского счастья, – проникновенно поведал Карлюза. – Штукси покупают за денежку.

– В общем и целом у нас те же проблемы, – сказал граф.

– Бубзички, недокусички, верещунчики, – загибал пальчики Карлюза.

Граф сложил ладони шалашиком и оперся подбородком на пальцы.

– Сейчас я совершенно ясно вижу, что мне тоже не хватает для счастья верещунчиков, просто у меня не было подходящего случая задуматься об этом.

– А я бы многое сейчас дал за пару косматосов, – произнес бодрый голос, созданный перекрывать шум битвы и назначать потерпевших, что говорило о том, что в разговор вмешался генерал Топотан. – Жизнь без косматосов – совсем не то, что жизнь с косматосами.

– Совсем как без верещунчиков? – спросил пытливый Карлюза.

– И без бубзичков.

Левалеса уставился на генерала с неподдельным ужасом. Жизнь без бубзичков, казалось, говорил его взгляд, бессмысленна в принципе.

– Теперь вы понимаете, каково мне, – подытожил Такангор. – А что хотим издавать?

– Поэму, – охотно поведал Карлюза и задекламировал:

Противномордый, но прекрасный тролль

Своей дубасей демонам нес боль.

– В целом неплохо, – одобрил минотавр, – душевно так и со смыслом, но лично я бы не хотел, чтобы мне посвятили такие строки. Это может аукнуться впоследствии на матримониальных планах.

– Каким образом? – заинтересовался Фафут, которого живо интересовало все, что могло пагубно сказаться на матримониальных планах и внезапно прекратить счастливое течение семейной жизни.

– Вообразите, что я – это он, герой поэмы, – загудел Такангор. – И что обо мне читают потенциальные невесты? Что я противномордый? Мне это будет донельзя обидно, даже если моя морда не является идеалом красоты.

– Ну, – пробурчал Фафут, – вам как раз грех жаловаться.

– Мне-то как раз не грех, – возразил Такангор, – ибо я такая же жертва печатного текста. Дамы – существа впечатлительные, верят всему, что им пишут в газетах. Написали, что я герой Кровавой Паялпы, вот они, голубки, и прониклись нежностью, скачут как сатир в бублихуле. А натвори я подвигов с мардамонов воздвиг, но без соответствующего освещения в прессе, и никакого эффекта, кроме решительной строгой критики. Это надо отдельный талант иметь, как у Дотта – комплименты всякие рассказывать, улыбаться куда надо, смотреть, куда не надо бы. Так вот, Лилипупс понесет большие моральные потери, когда солидное издание официально объявит его физиомордию противной, хотя лично мне она глубоко симпатична.

– Нет, нет, нет, – заволновался Бургежа, забыв, что он еще не опубликовал этот эпический шедевр, и срочно выстраивая крепкую линию обороны. – Лично я вижу это так: потенциальные невесты читают, что он прекрасный и как-то сразу забывают о том, что он противномордый. И эта несущественная художественная деталь не играет в дальнейшем никакой судьбоносной роли.

– А мне это видится немного иначе, – Такангор пошевелил ушами. – Они читают, что он противномордый, и уже не обращают внимания на то, что в целом он вообще-то говоря прекрасен.

– Ну, это и есть свобода авторского видения, право на собственный взгляд.

– А что вы скажете про свободу читательской реакции и право на несогласие, исполненное достойным Лилипупсом.

Бургежа, лично воспевший невероятные боевые качества бригадного сержанта в цикле статей о битве при Липолесье, размышлял недолго.

– Полный… крах, – признал он.

– На вашем месте, – посоветовал Такангор, – я бы уже теперь задумался, готов ли я отдать жизнь за свои литературные пристрастия и издательские принципы.

– Какие литературные пристрастия! – взвился эльфофилин. – У меня очередная бойня на носу, мне предстоит освещать, освещать и освещать. Я прямо сейчас и намеревался приступить.

– Что – освещать? – спросил минотавр.

– Ну, как же, подготовку к сражению, военный совет. У меня солидное издание, внушительный тираж. Подписчики жаждут сенсаций. Никто не станет вникать в эту катавасию с литературным приложением, все ждут леденящих душу подробностей. Так что – я пошел.

– Куда? – еще проникновеннее и ласковее спросил генерал.

– Писать.

– Нельзя.

– Свобода слова, – нервно пискнул Бургежа.

– Военная цензура, – мягко напомнил Такангор. – Кстати, я выяснил, у нас есть целая коллекция отличных висячих замков.

– Мирное время, – слабо возразил Бургежа, понимая, впрочем, что в присутствии Такангора сочетание «мирное время» автоматически становится оксюмороном.

– Вот и хорошо, что мы договорились, – расплылся в добродушной улыбке генерал Топотан, и перед лауреатом Пухлицерской премии замаячил призрак родной благоустроенной клетки.

* * *

В природе ничего не исчезает бесследно.

Другое дело – в ящиках письменного стола

Пшекруй

С трудом вырвавшись из ласковых рук фей-врачевательниц, гномы-такисдермисты в полном боевом порядке покинули лазарет. Они не радовались тому, что остались целы и невредимы после нашествия неведомого чародея и применения прогрессивных методов лечения; не ужаснулись известию о том, что Кассария лишилась своего могущественного духа, и сердце молодого господина на какое-то время вдребезги разбито; нисколько не удивились всему, что с ними произошло – ими целиком и полностью владело единственное чувство, ярость.

И ярости их не было предела: они столько времени бились над достоверным чучелом гухурунды, не без оснований полагая, что ему суждено стать жемчужиной их коллекции; они уже записались на все ближайшие конкурсы, сочинили семь статей в «Новые радости таксидермиста», «Чучело-ворчучело», «Кладбищенский вестник», «Усыпальницу» и несколько тематических изданий помельче; они уже заказали себе в швейной мастерской замка красные фартуки с золотым шитьем и особые береты для участия в торжественных церемониях награждения, а также для выступления перед коллегами с целью поделиться с ними бесценным опытом, освободили на стене место для новых наград – и вдруг все рухнуло самым скандальным образом. От кого угодно ожидали они злодейского коварства. На любого, включая слепого оборотня, смотрели с подозрительным недоверием. Но даже в страшном сне не могло привидеться им, что их подведет вождь и наставник, лучший из лучших, столп и светоч таксидермии, Морис. Если ты не можешь доверять правой ноге своей или левому уху своему, горе тебе, позор и суровое общественное порицание.

Приблизительно так деликатные домовые передали Зелгу с Юлейном краткий смысл прочувствованных речей, которые безостановочно произносили возмущенные коротышки. Масло в огонь подлило также бесследное исчезновение всего имущества таксидермистов, нажитого за долгие и продуктивные века, и сообщение Думгара о том, что поиски пропавших инструментов, материалов и экспонатов не являлись приоритетной задачей жителей замка в последние десять часов. Услышав, что в Кассарии нашлись дела поважнее сбежавшего чучела уникального древнего демона, таксидермисты от злости и горя обезумели настолько, что стали присматриваться к Думгару на предмет восполнения невосполнимой утраты. Это был очень опасный момент, ибо каменный дворецкий был нынче не настолько невозмутим, как к тому все привыкли, и малого толчка хватило бы, чтобы вызвать настоящий ураган. Только ценой самозабвенных усилий коротышкам удалось обрести утраченную было связь с реальностью и таким образом сохранить себе здоровье и нервы. Но душа их жаждала мести и воздаяния, как недавно жаждал мести призрак, вышивавший кассарийские гербы на уничтоженных троглодитами салфетках.

Лучшим выходом в данной ситуации им представлялись, в порядке возрастания, следующие действия: найти Мориса и набить из него отличное чучело; найти гухурунду и вернуть его в исходное состояние; найти того, кто подбил Мориса свернуть с пути истинного и оживил уникальный экспонат, испортив плоды тяжкого и самоотверженного труда последних дней, и – набить из него чучело.

Увы и ах! Никакая из вышеупомянутых радостей не была им доступна, и таксидермисты сильно приуныли.

Однако боги, когда-то принявшие на себя руководство нашим суетным миром, быстро освоили искусство компенсации проторей и потерь, понимая, что в противном случае недовольные молящиеся прогрызут им плешь своими бесконечными слезливыми жалобами и настойчивыми просьбами. Поэтому, отняв одной рукой что-то важное, другой рукой боги тут же подсовывают нам в утешение что-нибудь не менее привлекательное и величественно удаляются в свою холодную вечность, оставив нас радостно агукать над новой погремушкой.

Завернув за угол, безутешные таксидермисты, только что утратившие смысл жизни и не видевшие в грядущем никаких перспектив, обрели лучшего в мире ценителя их высокого и специфического искусства.

Не многие детские мечты имеют свойство сбываться. Никто не возразит против этой простой, банальной даже истины. И никто не принял эту истину так близко к сердцу, как славный король Тиронги. Наш внимательный читатель помнит, с каким трепетом относился Юлейн к старинным балладам и семейным преданиям, повествующим о великих деяниях его предков; как хотел хотя бы однажды оказаться на месте Элильса Великолепного, который так и въехал в историю на своем верном древнеступе в своих известных всему миру алых доспехах. Не отказался бы он и от удовольствия хоть на часок-другой ощутить себя в шкуре Бареоса Гахагуна Одноглазого, который прокатился по соседним странам безудержной приливной волной, сметая все на своем пути. Иссеченный в битвах щит Бареоса с его личным гербом – одним закрытым глазом и девизом «Не вижу преград» украшал пиршественную залу королевского дворца вот уже пять с половиной веков, и за все это время не было ни дня, чтобы хоть кто-то не взглянул на великую реликвию с трепетом и почтением и не вспомнил о грозном воителе.

Юлейн тоже хотел что-то повесить в пиршественной зале или положить в оружейной, или – предел мечтаний – отдать как уникальный экспонат в Наглядный Уголок Беспардонного Назидания: какой-нибудь щит или шлем; или меч, которым бы он поразил кого-то непоразимого; или хотя бы конспект пламенной и вдохновляющей речи, произнесенной им перед победоносным сражением, которое войдет во все военные учебники как образец полководческого таланта короля и безупречной отваги тиронгийской армии.

Если достаточно долго тереть эбонитовую палочку шерстяной тряпочкой, то у трущего встанут дыбом волосы – то ли от загадочного взаимодействия эбонита и шерсти, которые в природе друг с другом принципиально не встречаются; то ли от ужаса, на какую чепуху он расходует свою единственную и неповторимую жизнь. Сходный эффект можно наблюдать, если упомянуть о женитьбе в присутствии капитана Ржалиса; о грибных плантациях при Мардамоне (а вот не все коту мыши с маслом); или о Такангоре при Тотомагосе. То есть вот только что ничего не происходило, и вдруг начинает происходить прямо на ваших глазах.

Итак, завернув за очередной угол, злая и растерянная орда коротышек столкнулась нос к носу с повелителем Тиронги. Центральный таксидермист, заместитель Мориса, уступавший ему, быть может в виртуозности, но уж никак не в священном безумии поэта своего дела, нехорошо уставился на короля, прикидывая, считается ли чучело правящего государя достаточно интересным экспонатом для начала новой коллекции. Юлейн расценил этот взгляд как сочувственно-вопросительный и перевел его в вербальную плоскость следующим манером: «Как дела, ваше величество, как поживаете, о чем грустите?». И поскольку его давно подмывало высказаться от души, честно ответил:

– Паршиво, как иначе. Все вверх тормашками с того самого момента, как душенька Кукамуна затеяла эту авантюру с писающей собачкой, чему я теперь нисколько не удивляюсь, глядя на вопиющее поведение ее братца, воспитанного без сомнения той же мегерой, моей тещинькой Анафефой, отчего я теперь принужден вести войска в битву совершенно без подготовки и даже без древнеступа.

Таксидермист по имени Дормидонт, который уже мысленно прилаживал к палисандровой лакированной подставке табличку с надписью «Король Юлейн Благодушный, увековеченный в момент охватившего его безумия накануне войны с тремя королями», заметно оживился при упоминании о древнеступе. Государь на древнеступе украсит коллекцию, несомненно, существеннее, чем он же без внушительного топтуна. А поскольку Думгар не упоминал, что в замке пострадали еще какие-то покои, кроме мастерской таксидермистов, то, вероятнее всего, чучело исполинского древнеступа стоит как прежде в музее замка и в ус не дует. И Дормидонт посмотрел на Юлейна еще раз – как мать, после долгих мытарств и десятилетий жестокой разлуки обретшая свое потерянное на рынке дитя.

– Древнеступ? – пропел он голосом сирены, которой в конце рабочего месяца выплачивают дополнительную премию за каждого погубленного моряка. – Вы хотели бы скакать верхом на древнеступе?

– Ну, не совсем верхом, – уточнил Юлейн. – А в этой милой будочке у него на спине. И чтобы, знаете, будочка была такая с резными перильцами, коврами, пышными варварскими украшениями – черепа там всякие, как у кузена Зелга, шкуры, кисти, бубочки, бусины.