Текст книги "Все волки Канорры (СИ)"

Автор книги: Виктория Угрюмова

Соавторы: Олег Угрюмов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц)

Что касается собственно событий, то они развивались быстро, одновременно и в разных местах. Первой ласточкой, как выяснилось значительно позже, стал король Юлейн, который пришел к Зелгу с просьбой послать к нему доктора Дотта или другого знающего лекаря, потому что у него что-то странное с головой.

– Болит? – участливо спросил некромант, у которого голова последние полчаса раскалывалась так, будто Такангор методично всаживал в центр его черепа свой фамильный топор.

– Лучше бы болела, – поморщился кузен. – Вообрази, мне все время кажется, что кто-то трогает пальцами мой ум. Очень неприятное ощущение. О! А вот теперь такое впечатление, что дядя Гигапонт весело бегает взад и вперед внутри моей головы по всяким разным мыслям и от этого они мельтешат у меня перед глазами.

Зелга, которому довольно часто казалось, что дядя Гигапонт весело бегает у него по голове, это сравнение повергло в ужас. И он закричал:

– Дотт! Голубчик! Где вы? Вы нам необходимы!

Нужно отдать должное привидению, смерть нисколько не умалила его чувство долга по отношению к пациентам. Если его звали, он тут же являлся, невзирая на обстоятельства. Поэтому он свалился в кабинет кассарийского владыки в расстегнутом халате и веночке из водяных лилий сдвинутом набекрень.

– Где болит? – деловито спросил призрак, касаясь лба молодого некроманта прохладной прозрачной ладонью.

– Везде, – признался тот. – Но сперва осмотрите кузена Юлейна. С ним что-то неладно. Его ум трогают пальцами, если вы меня понимаете.

– Я-то как раз понимаю, – озабоченно сказал Дотт. – И если я понимаю правильно, то мне это не нравится.

– А кому нравится? – простонал бедный король. – Обычно так воздействует на меня тещинька Анафефа, но даже ей не удавалось достичь таких впечатляющих результатов.

– И с ним неладно, и с тобой неладно, и с тараканами вот тоже неладно, – сообщила мумия дедули, появляясь в дверях. – Что-то странное творится в замке. Ох, не к добру.

Зелг хотел было указать дорогому предку на недопустимость подобного сравнения: все же венценосный кузен – не насекомое-зомби, однако когда стайка грустных тараканов проковыляла на середину его кабинета и принялась настойчиво махать коротенькими крыльями, подпрыгивать и издавать странные скрипучие звуки, он настолько изумился, что даже слегка забыл про дикую головную боль.

– Пухнапейчиками себя воображают, – пояснила мумия. – Или грифонами. Сразу не разберешь. Но сдурели, как пить дать. А уж если зомби сдурели, в любой момент может начаться повальное безумие. Я такое видел однажды, в ранней молодости, когда замок атаковали…

Договорить ему не пришлось.

В кабинете почти одновременно образовались бригадный сержант, который озадачил доктора Дотта признанием, что «хранит беспокойство в самом глубине своих ушей», и относительно бодрый князь Мадарьяга. Вампир оглядел встревоженную компанию и спросил:

– Вы не знаете – там монстр Ламахолота гоняется за зрителями в рамках факельного шествия, или это его личная инициатива?

Мотиссимус Мулариканский свидетельствует, и у нас нет причин не верить ему, что он произнес эту историческую фразу в кабинете в тот самый момент, когда на кухне многоног Гвалтезий ринулся на верещащих от ужаса троглодитов, размахивая всем, что держал в щупальцах. Помимо общей причины, побудившей население Кассарии вести себя, как минимум, необычно, у многострадального Гвалтезия имелось дополнительное смягчающее обстоятельство: как мы уже упоминали, Карлюза с Левалесой совершенно бесшумно избавились от замков и тенями вступили в подземный ход. А весь шум, грохот, дым и разрушительные последствия почему-то проявились на кухне. Огромная чаша с только что приготовленным по просьбе Юлейна сливочно-лимонным муссом подпрыгнула в клубах каменной пыли и крошки, обрушившихся с потолка, и выплеснула свое нежное душистое содержимое на проходившего мимо распорядителя. Остолбеневший Гвалтезий наблюдал, как медленно, будто проплывая в толще воды, падают со столов кастрюли и сковородки с изысканными блюдами; как сыплются с полок банки с вареньем и маринадами; как разлетаются на мелкие осколки сосуды с редкими соусами и сиропами. Грохот, сопровождавший эту катастрофу, мог бы перекрыть лилипупсов свист. И только когда воцарилась относительная тишина, нарушаемая сопением и пыхтением перепуганных поваров, дверь, ведущая в подземный ход, бесшумно отворилась и две маленькие хвостатые тени… остальное известно всей Кассарии.

Гвалтезий служил на замковой кухне не один век. Он накрывал свадебный стол Узандафа, запекал мынамыхряка для Эрайя Руйи, лично украшал кремовыми розочками и пухнапейчиками шестьсот пятьдесят семь именинных тортов и изобрел восемь новых подлив для папулыги, а это тоже требует времени. О его талантах и способностях ходили легенды, журнал «Гурмасик» посвятил ему шесть с половиной статей, и кассарийские старожилы полагали, что знают о нем всю подноготную. Оказалось – не всю. Никто не предполагал, что многоног умеет так стремительно передвигаться на своих многочисленных конечностях, ни разу в них не запутавшись, не споткнувшись и не выронив ни одного из доброго десятка предметов, которыми он намеревался разделать две некрупные троглодитские тушки и одного средних размеров осла. Они пронеслись по Виззлу как кометы по ночному небу и скрылись в роще за озером.

Иоффа с сыновьями как раз шли к Гописсе за бодрящей порцией пончиков. Они успели проводить странную компанию удивленными взглядами и едва открыли рты, чтобы выразить свое недоумение, как им навстречу попался Гуго ди Гампакорта, который собирался посетить широко разрекламированное представление Общества Рыболюбов с монстром Ламахолота в главной роли. Староста приветливо помахал князю, тот собирался ответить легким поклоном, но вместо этого почувствовал, как его тело начинает безудержно меняться, а сознание заволакиваться. Примерно то же самое происходило и с кассарийскими оборотнями. Не прошло и минуты, как четыре кошмарные твари, завывая, как кот, застрявший в водосточной трубе, сцепились друг с другом и покатились по улице, распугивая редких прохожих. Прохожих было немного по сходной причине – у каждого нашлось важное дело, отложенное до лучших времен, и всем вдруг показалось, что такое время наступило.

Альгерс выступил с обличительной речью против тирании отдельных распоясавшихся горгон и настолько разошелся, что устоял против нескольких особенно гневных взглядов жены. Завершилось его восстание тем, что он вылил полный кувшин бульбяксы на змей, шипящих на голове законной супруги, заявил, что дома сегодня ночевать не будет и удалился широким шагом, оставив Ианиду в таком состоянии, будто она посмотрелась в зеркало. В довершение всего змеи опьянели от бульбяксы и понесли совершенную околесицу. Птусик утверждал, что видел, как Ианида в одиночестве пила что-то горячительное из огромной плоской бутыли, а змеи на ее голове хором исполняли непристойную матросскую песню.

Гописса смерчем ворвался в «Расторопные телеги» и сцепился с Фафетусом, обзывая того конкурентом и упрекая в многочисленных заимствованиях его гениальных идей, в частности, пирожков с хупусой. И хотя в «Расторопных телегах» отродясь не подавали пирожков с хупусой, это не умерило его горя и не остановило поток обвинений. Более того, славный трактирщик внезапно и не к месту припомнил, что с недавних пор носит гордое звание командира хлебопекарной роты и всякие бывшие дознаватели с их костоломными методами ему не страшны. В довершение скандала Гописса сказал что-то резкое в пуховое ухо филина, принимавшего заказы в стволе развесистого дерева, нечувствительно наступил на хвост Муфларию и лишь гневный взгляд Такангора изгнал его из конкурирующего заведения.

Бумсик и Хрюмсик внезапно поняли, что в их личном маленьком зале свинской славы не хватает поверженного демона. На свою беду демон как раз проходил мимо. Борромель топал к Альгерсу побеседовать на предмет переделки серебряных подков. Он хотел заказать подковы на семь пальцев, с пяточкой и стальной шпорой. Увлеченный уникальным проектом, он не придал особенного значения тому, что по центральной улице Виззла к нему несутся вскачь два могучих хряка. Он подумал – радуются его появлению, и как-то совершенно забыл, что вот так воинственно они крутят пятаками и хвостиками, когда атакуют. Позже демон признавал, что совершил роковую ошибку, не ударившись в паническое бегство, а ведь видел Бумсика и Хрюмсика в деле, при Липолесье, и уж мог бы предвидеть конечный результат. Свины доскакали до Борромеля, оглянулись в поисках Такангора, и поскольку бравый генерал был занят беседой с друзьями в «Расторопных телегах», позволили себе всю полноту самовыражения.

Тот вечер вообще стал в каком-то смысле уникальным и незабываемым. О нем еще много судачили в окрестностях Виззла и в самом замке. Одним из самых ярких впечатлений публики признали полет Птусика. В какой момент рукокрылый мыш, славный своими незаурядными летными способностями, врезался в белого грифона, не видел никто. Зато потом все с восторгом наблюдали, как сперва Крифиан носился за Птусиком по всему небу; затем Птусик летал за Крифианом; а затем они вместе гонялись за какой-то ошалевшей горгульей, голосившей, что ее преследуют с очевидной целью – посягнуть на самое дорогое, что у нее есть – свистульку в виде монстра Ламахолота, купленную на представлении Общества Рыболюбов. Затем Крифиан устроил переворот на местной почте, захватил власть и тут же затеял реорганизацию, заочно назначив Кехертуса лордом-маршалом. А Птусик полетел завоевывать мир, но сбился с курса.

Что до представления, то оно было подробно описано поваренком Мотей в его синей тетрадке, запечатлено во всех кассарийских хрониках, а также обстоятельно задокументировано в ежегодном отчете Общества Рыболюбов в разделе «Главные достижения и их катастрофические последствия». В чем же была его суть?

Общество Рыболюбов задумало поставить ряд забавных назидательных сценок с воспитательным подтекстом. Хотя ситуации в них обыгрывались разные, сюжеты не баловали зрителей оригинальностью. Действие сводилось к тому, что жестокие и алчные рыболовы один за другим приходили к берегу озера и забрасывали в воду снасти с целью вытянуть на берег и жестоко лишить жизни несколько несчастных беззащитных рыбок. В роли рыбаков блестяще выступили жители Виззла и двое троллей из фольклорного ансамбля. Поплавок (в других сценках – сети и верши) немедленно ныряли, и рыбаки, потирая руки, в рифму доводили до сведения зрителей, что они ужасно довольны богатым уловом, их совершенно не мучает совесть, что маленькие рыбки-детки сегодня лягут спать в слезах, не дождавшись папы и мамы с обещанным ужином из нескольких червячков, а то и мудрой бабушки с ее доброй сказкой. Затем, пропев или высказав в стихах надежду на то, что они заработают много денег на новые башмачки для неблагодарной жены на продаже трупиков бедных убитых рыбок, рыбаки с адским хохотом принимались вытягивать удочку или сети. Особенно жутко хохотал один тролль, который уже видел, как после этой роли королевские театры предлагают ему солидный ангажемент. Вот тут и наступал звездный выход монстра Ламахолота. Чудовище не имело такого оглушительного успеха даже у шестнадцатой научной экспедиции, члены которой буквально в экстазе от невиданного зрелища зарисовывали, как он пожирает ее руководителя.

Монстр сожалел об одном – что раньше не покинул свою труднодоступную дикую обитель и не устроился рыбой в Кассарию. Он даже не предполагал, что эта скромная должность может принести столько почета и радости. Под бурные аплодисменты ликующей толпы и бешеную барабанную дробь он с шумом и ревом выныривал перед жестоким рыболовом, вода кипела, как в котле, бурлила водоворотами и красиво стекала по его сверкающей темно-зеленой шкуре. Огромный спинной гребень топорщился, как колючки возмущенного ежа, застукавшего супругу с соседским сусликом; он разевал гигантскую пасть, вызывая неподдельный ужас у многочисленных зрителей, и ревел с такой силой, что птицы срывались с деревьев, проклиная ту минуту, когда им пришло в голову облюбовать здесь веточку для ночлега. Женщины визжали, отцы семейства мужественно покашливали, дети заливались смехом, требовали следующую конфетку и «цтобы ляля порыцяла есё».

Испуганные рыбаки, поминутно заглядывая в сценарий, песней молили о пощаде и торжественно клялись в стихах больше никогда не охотиться на беззащитных рыбок, после чего убегали в ужасе, а монстр торжествующе погружался в пучину вод. Тот самый тролль исполнял свою роль с особым рвением: он закатывал глаза, демонстрируя ужас высшей категории, и осторожно валился на траву под ноги зрителям, дергая плоскими ступнями и высовывая язык для пущей убедительности. Он играл потерю сознания, какой привык видеть ее в исполнении своей супруги, когда отказывал ей в покупке новой волосатой юбочки.

Когда Зелг представил, как монстр гоняется за факельным шествием и публикой вокруг озера, ему показалось, что сейчас его череп расколется и оттуда потечет кипящая лава. Но едва он успел подумать, что хуже уже не будет, как князь Мадарьяга нехорошо облизнулся и уставился на Юлейна горящими оранжевыми глазами.

Представление произвело настоящий фурор. Члены Общества Рыболюбов, организовавшие благотворительную продажу свистулек в виде чудовища озера и брошюрок «Твой мокрый друг – рыбка», весь сбор от которой должен был пойти на новый садок для разведения особо упитанных червей и мух, готовились перейти к факельному шествию. Глава общества, в прошлом – тритон, а ныне почетный водяной из соседнего водоема, который он гордо именовал озером, а остальные прудом, влез на огромный замшелый валун, лежащий в воде, для заключительной речи. Эту речь он готовил две предыдущие недели, и ничто не могло помешать ему произнести ее перед благодарными слушателями от первого и до последнего слова, выстраданного бессонными ночами. Публика зарукоплескала, тритон раскланялся. Это был триумф. И тут монстр Ламахолота вышел из берегов.

– Ваше величество, какой вы сегодня аппетитный! Аппетитнее, чем обычно.

Считать эти слова простым комплиментом не приходилось. Конечно, ни Зелг, ни Юлейн прежде не видели вампира в его, так сказать, профессиональном облике, но не требовалось особой проницательности, чтобы понять, что происходит. Оптимист по натуре, молодой герцог всегда был склонен воображать «второе я» своих друзей в романтическом свете, без ужасающих подробностей, и страшно огорчился, когда рассмотрел детали. Вот что это за уши? А цвет морды? А может ли приличная челюсть так раскрываться сразу в несколько сторон? На конкурсе кошмарных зрелищ князь с легкостью взял бы первый приз. Но того, кто видел «Мальчика с писающей собачкой» простым кошмаром было не пронять.

– Но-но, – сказал король и решительно поставил между собой и вампиром стул. – Попрошу.

Мадарьяга оскалил впечатляющие клыки.

– Держите его, Лилипупс, – велел Зелг.

Бросив на него полный укоризны взгляд, вампир истаял в серый туман и втянулся в окно.

– За ним, – коротко скомандовал Лилипупс и исчез с глухим хлопком.

Если бы у несчастного некроманта не так раскалывалась голова, он удивился бы волшебным способностям бригадного сержанта. Между тем удивляться не следовало: Лилипупс так и не расстался с магическим кидацлом, который вручил ему Думгар в канун битвы при Липолесье. Плотно поработав с ним в самом начале сотрудничества, он с удовольствием отмечал, что теперь оно протекает без сучка и задоринки.

– Что с ним? – спросил Зелг, имея в виду Мадарьягу.

– Не что с ним, а что с нами? – уточнил Узандаф. – Скажите, лично вы не хотели бы воспарить? Нет? А я хочу. И это наводит на подозрения.

– Еще как на подозрения, – живо откликнулся Юлейн. – Вот мне только что пришло в голову, что я соскучился по душеньке Кукамуне. Налицо явные признаки безумия.

– А у тебя, дружок, – заметил дедушка, поглаживая Зелга по рукаву, – появилась весьма неприятная привычка, чуть что не так – клубиться и мерцать подозрительным светом.

– Думгара ко мне, сейчас же! – крикнул некромант, скрываясь за дверями своего кабинета. По пути он мельком взглянул в зеркало, и пожалел, что взглянул.

* * *

Когда маркиз расспрашивал графа да Унара, кто как проводит время в любезном их сердцу поместье, он не упомянул верного Гегаву. Отчасти, потому что не пристало главному казначею интересоваться, чем занимается дворецкий, отчасти – потому что Гегава обычно занимался тем же, что и король, собственно, ему за это и платили. И обычно так оно и было. Обычно, но не на сей раз.

Его величество провел все утро на кухне, во вдумчивой беседе с Гвалтезием, листая старинные поваренные книги с завлекательными картинками. И предоставленный самому себе дворецкий пустился во все тяжкие – переосмыслил свою жизнь. До недавнего времени он был склонен считать, что в целом она удалась, карьера сложилась, поставленные цели достигнуты и желать больше нечего. Он служил одному из самых могущественных королей Ламарха, распоряжался целой толпой слуг, в какой-то мере командовал самим государем и, в своем роде, тоже был повелителем. Однако события последних месяцев показали ему глубину его заблуждений и хрупкость иллюзий. Глядя на Думгара, Гегава признавал, что другим дворецким выпал куда более великий жребий. Они были накоротке с такими существами, о которых сам он разве что читал в газетах, их власть была безгранична, авторитет непререкаем, влияние – огромно. А главное, королевский дворецкий понимал, что его подчиненные всегда делились на два лагеря. Те, кто любил, не трепетали, те, кто трепетал, не любили, да и из тех, кто любил, никто и не любил вовсе, а так – испытывал сдержанную симпатию. Но вот же бывает иначе: обожают и при этом трепещут, и уважают и внимают каждому слову. Об этом он и пел, громко и самозабвенно аккомпанируя себе не лютне.

Играть на лютне его мечтала научить маменька, как все маменьки уверенная в том, что если как следует настоять на своем, то у чада однажды прорежется музыкальный гений. Однако после нескольких ужасающих попыток даже она вынуждена была признать, что сыну стоит избрать для себя другое, более мирное занятие. Так что пел он сейчас на свой страх и риск.

Думгар торопился к своему господину. Он понимал, что в Кассарии творится неладное, причем сразу со всеми, однако больше всего его беспокоил Зелг. Голем проигнорировал кучу малу призраков у входа в тронный зал; не задержался на лестнице, где тетя Вольпухсия разводилась с дядей Герменутием, а дядя Герменутий отказывался разводиться безвозмездно, требуя подсчитать совместно нажитое имущество, – хотя тут было чем полюбоваться. Тетя Вольпухсия как раз обвинила Герменутия в том, что он не принял никаких мер, когда правящий герцог бегал за ней с мухобойкой, приняв ее за пчелу-убийцу, а дядя Герменутий с самоубийственной честностью заявил, что хоть кто-то сделал то, о чем сам он только мог мечтать, и развод продолжился с новой силой.

Мудрый домоправитель не отправился и к озеру, где события развивались по нарастающей. Когда факельное шествие, преследуемое монстром Ламахолота, пошло на третий круг, к нему присоединилась фея Гризольда, и, отнюдь, не на предмет утешения или помощи страждущим. Каждый из нас хотя бы однажды видел себя в мечтах кем-то другим. Кроткий и миролюбивый Юлейн представлял себя кровожадным воителем в сверкающих доспехах на грозном древнеступе; маркиз Гизонга – беззаботным транжирой, гулякой и повесой, куда там Ржалису. Домосед и аккуратист Гегава – первооткрывателем и исследователем далеких земель, заросшим, диковатым, с куском жареного на углях мяса в одной руке и очаровательной слегка одетой дикаркой в другой. Даже Бумсик и Хрюмсик что-то там такое смотрели романтическое в своих безмятежных поросячьих снах.

Только Такнгор видел себя Такангором и страшно удивлялся, когда его спрашивали, кем он хотел бы быть, когда он и так уже был.

Так что, слету оседлав монстра и поощряя его к дальнейшей погоне и прочим противоправным действиям азартными криками и пронзительным хулиганским свистом, Гризольда ощутила себя той длинноногой статной амазонкой, какой всегда представляла себя в мечтах. Монстр также приободрился, получив неожиданную поддержку, и перешел на галоп.

Голем не стал уточнять, зачем гномы-таксидермисты во главе с Морисом надувают какое-то привидение, пытаясь придать ему объем. Проигнорировал неподобающе яркую дикарскую раскраску библиотечных эльфов и не заинтересовался, почему пугательные призраки шарахаются от любой тени. Он только проводил задумчивым взглядом шестиногий столик, прыгающий через три ступеньки – видимо, вообразивший себя борзым козленком, резвящимся в Пальпах; и ни слова не сказал парадной герцогской мантии, взмахивающей отороченными мехом полами на манер парящего грифона. Он направлялся в правое крыло дома, к своему господину. Когда с потолка на него свалился застегнутый не на те пуговицы кожаный халат в криво нахлобученном венке из водяных лилий и, приплясывая, сообщил, что он, Думгар, необходим милорду, потому что на остальных, и на него, в том числе, полагаться больше не приходится, каменный домоправитель, как мог, ускорил шаг. И милейший дворецкий короля, глядевший на него с детским обожанием, совсем некстати путался сейчас под ногами со своей лютней. Голем обладал многими талантами, но скорость передвижения не была его сильной стороной, а Гегава создавал дополнительные трудности. На просьбу отложить выступление до более подходящего момента он не отозвался, а продолжал издавать страшные звуки. Думгар вздохнул, ухватил внезапного обожателя поперек туловища и широким шагом двинулся к покоям герцога.

По пути он едва не задавил Мардамона, который бросился ему наперерез с криком: «Глядите, какой прекрасный воздвиг я воздвиг!». Воздвиг оказался не столько прекрасным, сколько громоздким, но у домоправителя не было времени, чтобы обсудить эту, на его взгляд, очень существенную разницу. К тому же он не любил, когда герцогское имущество подвергалось порче и разграблению, а именно это и учудил жрец-энтузиаст, возводя свой внезапный монументальный шедевр из всего, что попалось под руку, а в бережно лелеемом Думгаром кассарийском замке что попало под руку не попадалось – только драгоценные и раритетные вещи. Осторожно обойдя взволнованного зодчего, голем дал себе зарок не завершать день, пока не проведет с ним серьезную воспитательную беседу.

Буквально ворвавшись в покои своего господина, Думгар натолкнулся сперва на Узандафа, который разучивал со своими тараканами оду, посвященную себе, знаменитому, затем был перехвачен королем, который сходу заявил, что ему чрезвычайно повезло с женой, а, если вдуматься, то и с ее родственниками, особенно с мудрой маменькой. Голем не стал спорить. В этой жизненной позиции он видел причину и залог своего невероятного долголетия.

Врач был врачом, а не пациентом, именно потому, что избегал споров

П. Г. Вудхаус

Он только спросил, где молодой герцог. Оба безумца внезапно проявили недюжинное здравомыслие и ответили в том духе, что этого как раз лучше пока не знать. Возможно, предположили они, этого лучше не узнавать и впоследствии. Неведение, пояснили они, самый щедрый дар богов и не следует от него отказываться без крайней на то нужды. Они собирались продолжать эти разглагольствования и дальше, но невыносимый слепящий свет странного синеватого оттенка, могучим потоком текущий из-под дверей зелгового кабинета, сам по себе был отличным ответом. Думгар сгрузил королевского дворецкого чуть ли не на руки его повелителю и решительно шагнул в синее сияние.

Что до Гегавы, то ему понравилась ода. Слабое чириканье тараканов-зомби тронуло его душу и он присоединился к их нестройному хору.

Есть в мире вещи, которые не все способны принимать с ледяным спокойствием стоика. Пение Гегавы как раз входило в их число. Услышав, как музицирует его благонадежный в остальных отношениях дворецкий, а также поняв, что он близок к тому, чтобы начать превозносить нечеловеческую красоту, глубокий ум и великолепные душевные качества тещиньки Анафефы, Юлейн решил, что для одного дня потрясений довольно и благоразумно отошел к обмороку.

ГЛАВА 6

Двери открываются в 7.30. Неприятности начнутся в 8.00

Афиша первого публичного выступления Марк Твена

На этот раз голубой замок Гон-Гилленхорм не показался Зелгу неприступной твердыней. Исполинские стены и башни ходили ходуном, как при сильном землетрясении или пробуждении вулкана. Кассариец еще ни разу лично не присутствовал при извержении, но был уверен, что более слабое сравнение тут неуместно. Казалось, в подземельях крепости набухает огромный громокипящий лавовый пузырь или беснуется хтоническое чудовище – или Думгар сцепился с Лилипупсом.

Он чувствовал замок так же отчетливо, как собственное тело. Он содрогался, стонал и задыхался от невыносимого напряжения. Он преисполнился решимости стоять до конца, но страшился того, что было заключено в его утробе.

Да и окружающее пространство полностью переменилось. Небо потемнело, нахмурилось и грозно нависло над башнями; сумрачный серый свет едва пробивался сквозь свинцовые тучи, как бывает ненастным рассветом; ветер стонал, пророча беду, хватал за руки и одежду и не давал пройти.

Стражи встретили его на мосту у ворот, и сердце некроманта заколотилось сильнее от острого чувства опасности, ползшего за ними неотвязной тенью. Ему казалось, он чувствует пропитавший все вокруг запах безнадежности и отчаяния.

– Ты пришел, владыка, – устало прошелестел один из стражей.

Его некогда дорогой плащ висел оборванной жалкой тряпкой, доспехи потускнели, рукоять меча потерлась и пропиталась потом, как бывает только после нескольких месяцев тяжелых боев. Да и сам он выглядел уставшим, даже изможденным. Лицо потемнело, осунулось, у рта пролегли жесткие складки, лоб словно пропахали две борозды – длинные глубокие морщины рано постаревшего человека. Зелг хотел было спросить «Что с вами?», но не стал, не посмел. Он отлично знал, что здесь происходит.

– Мы отчаялись увидеть тебя, господин, – заговорил второй сорванным надтреснутым голосом. – Нам нужна помощь.

– Я вижу.

– Он становится сильнее с каждым днем.

– О, я знаю.

Стражи не упрекали герцога за то, что он так опрометчиво, так безрассудно ворвался в их жизнь, разбудил спящего и оставил их наедине с противником, стремительно обретающим могущество, но он и сам понимал, что кругом виноват.

Земля под ногами затряслась, и с ближней горы двинулась лавина. Как несокрушимая армия, поглощающая все на своем пути, сметающая живое и оставляющая позади себя лишь руины и смерть, она покатилась по крутому склону, выворачивая с корнем деревья, срезая утесы и выступы, навсегда преображая пространство. Зелг как завороженный следил за движением чудовищного белого змея, струившегося от вершины к подножию, и думал, что это в каком-то смысле прообраз его самого – он так же необратимо изменял мир, и после него безвозвратно исчезало то, что веками существовало до. И никакими силами невозможно исправить это.

Чудовище под ногами заворочалось сильнее, замковый двор вздыбился, мост заходил ходуном, Зелг покачнулся и едва не улетел в пропасть. Страж подхватил его под руки в последний миг.

– Благодарю тебя… – некромант замялся. Он не знал, как зовут его спасителя и защитника. Ему стало неловко.

– У меня нет имени, повелитель, – невесело усмехнулся тот.

Молодой герцог собрался было удивиться, что воин так безошибочно угадал его мысли, но вовремя спохватился – ведь тот тоже в каком-то смысле был его мыслью, чуть больше, чем просто мыслью, может, не чуть, а намного больше, но все-таки…

Двое воинов стояли перед ним, похожие как братья – высокие, синеглазые, с волосами цвета соломы, выгоревшей на солнце. Один – пошире в плечах и чуть пониже; второй – на полголовы выше, с широкими веснушчатыми кистями и белесыми бровями и ресницами. И Зелг вдруг вспомнил, когда впервые увидел их.

Это случилось в Аздаке, одним грустным дождливым вечером. Ему было что-то около пяти лет, он подхватил простуду, долго не мог выздороветь, несмотря на то, что лекарь прописал ему чуть ли не шесть микстур одна другой противнее, и матушка Ласика недовольно ворчала, упирая на то, что другим женщинам куда больше повезло и с мужьями, и с детьми. Первые – живы и заботливы, вторые – здоровы и послушны, а она вынуждена сидеть сиднем в старом замке с вечно больным ребенком, хотя еще вполне молодая и красивая женщина и могла бы устроить свою жизнь. Теперь-то Зелг понимал, что это было не взаправду, что эти жалобы оставались пустыми словами, таким немудрящим припевом ежедневной песенки. А на самом деле Ласику и Ренигар вполне устраивал статус вдовы одного из самых знатных и загадочных вельмож Ламарха и огромное содержание, которое неведомые, но преданные слуги исправно выплачивали ей на наследника кассарийских некромантов. И толпы поклонников вовсе не осаждали двери ее дома, даже в молодости, о которой она любила вспоминать так, будто это происходило не десять лет, а века тому. За неимением подлинного прошлого она увлеченно создавала вымышленное, где была окружена женихами, хороша собой, весела, мила и приветлива. Повзрослев и помудрев за последний год, принесший ему столько испытаний, кассариец стал лучше понимать покойную матушку и даже немного ей сочувствовал. Возможно, она и желала быть такой, как в своих фантазиях, но ей недоставало таланта и душевных качеств. И когда выпал шанс изменить жизнь, она им не воспользовалась. Пока Зелг был ребенком, он оставался заложником ее неразумных поступков и дурного характера, а ведь это не он изобрел правило, что «посеешь поступок – пожнешь характер, посеешь характер – пожнешь судьбу».

Словом, в тот пасмурный вечер, лежа в темной, плохо освещенной детской, он воображал, что у него есть два добрых друга и защитника. Братья-рыцари Эгон и Тристан. Просто сейчас они где-то далеко, очень далеко отсюда, но однажды они явятся к нему. Или он сам отыщет их в огромном мире. И уж эти рыцари, мечтал он, никогда не оставят его в одиночестве, никогда не предадут и защитят от любых бед и напастей, и даже самых грозных врагов. И в подробностях представлял себе голубые с алым подбоем плащи, сверкающие доспехи, шлемы с высокими гребнями. И видел лица – вот эти самые лица: прямые носы, белесые брови и ресницы, пронзительные синие глаза. Правда, они не казались такими уставшими и измученными, и у них еще не было таких морщин, но все-таки это были они – не ошибешься.