Текст книги "Исповедь королевы"

Автор книги: Виктория Холт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)

Он ушел. После того случая я стала избегать его. Однако до меня доходили слухи, что он все еще отчаянно пытается продать ожерелье. Я попросила мадам Кампан выяснить, насколько удачными оказались попытки Бёмера, потому что мне было искренне жаль этого человека.

Некоторое время спустя мадам Кампан сообщила мне, что ожерелье было продано султану Константинополя, который купил его для своей любимой жены.

Я вздохнула с облегчением.

– Как я счастлива, что мы больше никогда не услышим об этом вульгарном ожерелье! – сказала я.

Я проводила все больше и больше времени в Малом Трианоне. Мой театр был закончен, и я мечтала ставить в нем какие-нибудь спектакли. Я сформировала свою собственную труппу, которая состояла из Элизабет, Артуа вместе с некоторыми из его друзей, а также из Полиньяков и их друзей.

Моя невестка Мария Жозефа отказалась присоединиться к нам, заявив, что игра на сцене унижает ее достоинство.

– Но ведь если даже сама королева Франции может играть на сцене, то уж для тебя это никак не может оказаться унизительным! – возразила я ей.

– Может быть, я не королева, – ответила она, – но именно из таких, как я, и получаются королевы!

Такое ее заявление вызвало у меня смех, но она все же отказалась присоединиться к нам и вместо этого заняла свое постоянное место среди зрителей. Мсье Кампан оказал нам большую помощь в качестве суфлера и постановщика ролей, то есть выполнял те же самые обязанности, что и в те дни, когда мы тайно играли в спектаклях в одной из комнат в Версале. Но теперь все было по-другому. Это был самый настоящий театр. Я с неистовым восторгом отдалась игре на сцене. Мы поставили несколько пьес и комических опер. Я помню названия некоторых из них: «L'Anglais a Bordeauv»[95]95
  «Англичанин в Бордо» (фр.).


[Закрыть], «Le Sorcier»[96]96
  «Колдун» (фр.).


[Закрыть], «Rose et Colas»[97]97
  «Роза и Кола» (фр.), комическая опера в 3 актах. – прим. оцифровщика.


[Закрыть]. В пьесе «Le Sabot Perdu»[98]98
  «Потерянное сабо» (фр.).


[Закрыть] я играла роль Бабетты, которую на сцене целует ее любовник. Роль любовника играл Артуа. Об этом спектакле много говорили и писали, называя его почему-то оргией.

Казалось, люди уже забыли о той преданности, которую демонстрировали мне после рождения дофина. Памфлеты появлялись с пугающей быстротой, и королева всегда была в них центральной фигурой. Мне было непонятно, почему господа сочинители избрали своей мишенью именно меня. Думаю, это случилось потому, что я не была француженкой. Французы ненавидели Екатерину Медичи не из-за ее плохой репутации, а потому, что она тоже не была француженкой. Они называли ее «итальянкой». А я теперь стала «австрийкой».

Появилась популярная книжонка под названием «Les Amours de Chariot et Toinette»[99]99
  «Любовь Шарло и Туанетты» (фр.).


[Закрыть]. Она рассказывала о моей предполагаемой любовной связи с графом д’Артуа. С тех самых пор как я приехала во Францию, мое имя всегда упоминалось в паре с ним.

Как-то раз король в своих личных апартаментах нашел брошюру под названием «Vie Privee d’Antoinette»[100]100
  «Частная жизнь Антуанетты» (фр.).


[Закрыть], это свидетельствовало о том, что у меня были враги в самом дворце. Один из них, должно быть, и положил туда упомянутую брошюру.

Я отказывалась читать подобные пасквили. Все это казалось мне таким абсурдным! Любой человек, который знал меня, просто посмеялся бы над ними. Тогда я еще не понимала, что мои враги намеренно выставляли меня в таком нелицеприятном виде, и, кстати, очень многие люди верили, что в жизни я действительно такая порочная и безнравственная, какой меня изображали в пасквилях.

По-видимому, считалось, что один из этих памфлетов я сочинила сама, потому что он был написан от первого лица. Этот литературный опус был еще глупее остальных, потому что просто смешно даже предположить, что, если бы я в действительности была виновата во всех преступлениях, которые мне в нем приписывались, я стала бы публично исповедоваться в них да еще позволила бы, чтобы мою исповедь напечатали и распространили.

«Екатерина Медичи, Клеопатра, Агриппина, Мессалина! Мои преступления превосходят те, что совершили вы! И если память о ваших бесчестных деяниях все еще заставляет людей содрогаться, то какое же возмущение может вызвать жестокая и похотливая Мария Антуанетта из Австрии!.. Жестокая королева, неверная жена, погрязшая в преступлениях и разврате!..»

Прочитав этот памфлет, я рассмеялась и разорвала его, посчитав, что никто не воспримет это всерьез.

Но этот позорный документ под названием «Исторический очерк о жизни Марии Антуанетты» распродавали и переиздавали снова и снова, и даже сейчас, когда я пишу эти строки, он все еще находится в обращении.

Как я не могла понять тогда, что было множество склонных верить всей этой клевете обо мне? Единственный способ, которым можно было разоблачить все эти памфлеты как смешные и лживые, какими они и были в действительности, заключался в том, чтобы вести спокойную жизнь и быть бережливой.

А что же сделала я? В негодовании удалилась в Малый Трианон! Это был мой собственный маленький мирок. Даже сам король мог приехать туда не иначе, как по моему приглашению. Он уважал это мое право и со всей серьезностью ждал, когда я его приглашу. Луи получал большое удовольствие от этих визитов, потому что для него, занятого решением сложных государственных проблем, такие наезды в Малый Трианон были и в самом деле удовольствием, ибо позволяли на время избавиться от церемоний и утомительных бесед с государственными деятелями.

Если мы не были заняты постановкой спектаклей, то играли в детские игры. Наша любимая игра называлась «Descampativos» и чем-то напоминала игру в жмурки. Один из игроков должен был выйти из комнаты. Когда он или она выходили, все остальные с головы до ног закутывались в простыни. Потом того, кто был снаружи, приглашали войти. Все мы по очереди касались его, а он должен был догадаться, кто мы такие. Смысл этой игры заключался в том, что приходилось платить штраф, и эти штрафы постепенно становились все более дикими. Все, что мы делали, описывалось в памфлетах с большими преувеличениями и представлялось читателю как нечто вроде римских вакханалий. Другой нашей любимой игрой была игра под названием «tire en jambe», которая заключалась в том, что все мы садились верхом на палки и сражались друг с другом. Все это положило начало множеству конных игр. Хотя король любил бороться и играть в грубые игры, к нашим играм он почему-то не имел расположения.

Много времени у меня отнимал мой сад. Я постоянно планировала и заново перепланировала его, потому что хотела, чтобы он как можно меньше походил на тот, что был в Версале, и чтобы он выглядел естественным. Как ни странно, оказалось, что устроить такой сад стоит дороже, чем сад с симметрично расположенными газонами и фонтанами, которые стали такими популярными при Людовике XIV. Растения для моего сада привозили со всего мира. Чтобы создать натуральный ландшафт, пришлось привлечь к работе сотни садовников. Я хотела, чтобы в моем саду был ручей, бегущий по лугам, но там не оказалось родника, из которого он мог бы брать свое начало.

– Вы даже не можете достать воду! – кричала я. – Но это же просто смешно!

Пришлось проводить воду по трубам из Марли. Говорили, что этот маленький ручей в Трианоне заполнен не водой, а чистым золотом. Через ручей перекинули простые деревенские мостики, в саду соорудили пруд с островком, причем все это должно было выглядеть так, будто создано на этом месте самой природой.

Стоимость этого великолепия ошеломляла, но я никогда не придавала этому значения. Цифры не вызывали у меня ничего, кроме зевоты. Я даже не знала точно количество нулей в цифре, выражающей стоимость моего сада. Зато я непрерывно думала о том, как еще можно было бы усовершенствовать мой маленький мирок. Мне пришло в голову построить деревню, ведь никакой сельский пейзаж не может быть совершенным без людей. Я решила, что в этой деревне должны стоять домики – восемь домиков, настоящие маленькие фермы с настоящими людьми и животными. Я вызвала мсье Мико, одного из самых известных наших архитекторов, и рассказала ему о своих планах. Эта идея привела его в восторг. Тогда я попросила художника мсье Юбера Робера поработать вместе с мсье Миком. Им предстояло построить для меня восемь небольших фермерских домиков с соломенными крышами и даже с кучами навоза рядом. Эти домики должны были быть очаровательными, но в то же время естественными.

Оба художника с энтузиазмом взялись за осуществление этого проекта, не считаясь с расходами. Они постоянно предлагали различные усовершенствования, и совещания с ними доставляли мне величайшее удовольствие. Фермерские домики должны были выглядеть точь-в-точь как настоящие. В некоторых местах у них даже должна была быть видна обсыпавшаяся штукатурка. Трубы же предполагалось сделать так, чтобы ни у кого не вызывало сомнения, что через них идет дым.

Распорядок дня на этих фермах тоже должен был быть естественным, а для этого не годились никакие искусственные приемы или дополнительные расходы.

Когда дома были готовы, я просто заселила их семьями, которые сама выбрала. Естественно, не составило никакого труда найти крестьян, которые счастливы были поселиться там. Так что у меня появились самые настоящие коровы, свиньи и овцы. На фермах делали настоящее масло. Мои крестьянки стирали белье и развешивали его на изгородях для просушки. Ведь все, как я говорила, должно было быть настоящим.

Вот так был создан мой Hameau[101]101
  Хутор (фр.).


[Закрыть]. Мой театр обошелся мне в сто сорок одну тысячу ливров. В то время я не давала себе труда подсчитать стоимость моего хутора, а позже я уже не осмеливалась сделать это.

Но как я была счастлива там! Я даже одевалась совсем просто, хотя Роза Бертен уверяла, что добиться настоящей простоты гораздо труднее, чем вульгарности, и что это, естественно, стоит гораздо дороже.

Одетая в простое муслиновое платье, я бродила вдоль ручья или сидела на покрытом травой высоком берегу, устроенном так искусно, что никто не стал бы долее сомневаться в том, что он испокон веку находился на этом месте. Иногда я ловила рыбу, которую потом готовили для меня, ведь в моем ручье водилась рыба, как это и должно было быть в сельской местности. Иногда я доила коров. Но перед моим приходом пол коровника обязательно убирали, а коров чистили щеткой. Молоко стекало в фарфоровую вазу, помеченную моей монограммой. Все это приводило меня в восторг и очаровывало. Коровам на шею привязывали маленькие колокольчики, и мы с моими фрейлинами водили их за собой на синих и серебряных лентах.

Я была очарована всем этим. Иногда я собирала цветы, приносила их домой и сама расставляла. Затем я совершала прогулку мимо фермерских домиков, чтобы посмотреть, как идут дела у моих милых крестьян, и убедиться, что они живут естественной жизнью.

– По крайней мере, люди на моем хуторе довольны, – говорила я с чувством удовлетворения.

Мне казалось, что это очень хорошо и оправдывает те огромные суммы денег, которые все еще продолжали тратиться на этот хутор, ведь я постоянно вела в нем работы, чтобы сделать его еще более красивым, и искала новые способы усовершенствовать его.

Мне приходили письма от Иосифа, но они не оказывали на меня такого воздействия, как письма матушки. Кроме того, его письмам недоставало выражения той сильной привязанности, которую она испытывала ко мне. Иосиф считал меня глупой – и в этом он был, несомненно, прав. Он читал мне нотации, но в то время он читал их всем.

Он, разумеется, писал также и Мерси, и Мерси по-прежнему оставался моим сторожевым псом, каким он был еще при жизни матушки.

Мерси не отличался особой почтительностью и всегда говорил обо всем без обиняков. Он показывал мне письма, которые писал Иосифу, вероятно, надеясь, что я извлеку из них пользу для себя.

«Королевская Мадам никогда не разлучается со своей матерью, и любые серьезные дела постоянно прерываются детскими играми. Это новое осложнение настолько усугубляет природную склонность королевы к невнимательности, что она почти не слушает того, что ей говорят, и даже не делает попыток вникнуть в смысл разговора. Я чувствую, что теперь более далек от нее, чем когда-либо…»

Он вздыхал, пока я читала это письмо, потому что, пробегая строчки глазами, я оставалась все такой же рассеянной и думала о том, что бледно-розовый шарфик, возможно, больше подойдет моей дорогой девочке, чем голубой, который она тогда носила.

Бедный Мерси! После смерти моей матушки мужество покинуло его. Или, может быть, он наконец понял, что спасти меня от моих глупостей – безнадежная задача.

Деньги! Казалось, они были постоянной темой разговоров – и какой скучной темой! Страна испытывала явный дефицит финансов, который было совершенно необходимо возместить. Так говорил мсье Некер, назначенный генеральным контролером финансов. Политика Тюрго провалилась, и его сменил Клюньи де Нюи, который также не смог получить удовлетворительных результатов. Этому человеку не удалось добиться успехов, несмотря на то, что он пользовался поддержкой парламента (главным образом потому, что пытался уничтожить всю работу, проделанную Тюрго). Он ввел государственную лотерею, которая, однако, не дала ожидаемых результатов, к тому же было совершенно очевидным, что его методы откровенно ведут к финансовой катастрофе. Когда де Нюи умер, все вздохнули с облегчением, и мой муж обратился к Жаку Некеру.

Некер был швейцарцем. Этот человек добился всего своими собственными силами. Ему принадлежали парижский и лондонский банки «Телюссон и Некер». Он доказал свою способность успешно проводить финансовые операции и в то же время пользовался любовью философов, выиграв приз Французской Академии за лучшую литературную работу. В своих сочинениях Некер неоднократно совершал нападки на собственников и осуждал контраст между богатыми и бедными. Сам же был человеком, состоящим из величайших контрастов, возможно, даже более чем величайших: он был идеалистом – и в то же время мечтал о власти; отказывался получать плату за свою работу – но ведь в то время он был чрезвычайно богат и не нуждался в деньгах; хотел улучшить положение бедных, привести страну к процветанию – но лишь при условии, чтобы все знали, что это ему, Некеру, и только ему одному они должны быть благодарны за все это.

Жак Некер был протестантом, а со времен правления Генриха IV еще ни один протестант не допускался до такого важного поста. Это свидетельствовало о том, какое большое влияние Некер оказывал на короля, если даже такое правило было нарушено. С тех пор как Луи стал королем, он прилагал огромные усилия, чтобы научиться разбираться в государственных делах. Он был уверен, что в то время страна нуждалась именно в Некере.

Некер был высоким мужчиной с густыми бровями и высоким лбом, над которым возвышалась шапка пышных волос. Цвет лица у него был желтоватый, губы всегда плотно сжаты. Казалось, он постоянно прикидывал в уме цену всего того, что попадалось ему на глаза. Его изящные бархатные костюмы выглядели на нем как-то неуместно. Я сказала Розе Бертен, что, по-моему, он бы лучше смотрелся в костюме швейцарского горожанина и что хорошо бы ей сшить ему такой костюм.

– Мадам, – ответила она, – я выбираю клиентов с величайшей осторожностью. Поскольку я обслуживаю королеву Франции, это мой долг.

Некер в поисках путей сокращения расходов проверил королевское домашнее хозяйство и пришел к выводу, что во дворце слишком много слуг. В распоряжении одной только Королевской Мадам было восемьдесят человек. Никто из нас никогда не выезжал без сопровождения целой свиты слуг. В первый же день после того, как решение Некера сократить штат дворцовых слуг было приведено в исполнение, четыреста шесть человек потеряли свои места, а вслед за ними и многие другие тоже.

Однако это решение не было идеальным. Правда, мы сэкономили на нашем домашнем хозяйстве, зато те слуги, которых мы уволили, остались без работы.

Некера и его жену очень волновало состояние наших больниц, и король, всегда готовый содействовать благим делам, был полностью согласен с ними. Условия в Hotel-Dieu[102]102
  Больнице (фр.).


[Закрыть] в Париже действительно были шокирующими. Мой муж поехал туда инкогнито и ходил по больничным палатам. Вернулся он очень грустный и весь в слезах. Но Франции не нужны были слезы. Ей нужны были действия. Луи знал это и принял решение снести старое здание и заменить его четырьмя новыми больницами. Но где было взять средства на это? Ему пришлось отказаться от этого грандиозного замысла и довольствоваться расширением старого здания, добавив туда еще триста коек.

А тем временем мои счета за хутор неуклонно росли.

Почему меня не заставили почувствовать, какая это была глупость с моей стороны? Почему все хотели потворствовать мне? И было ли это действительно потворством? Может быть, на самом деле мне просто не хотели протянуть руку помощи, чтобы спасти меня от моего рока? До рождения нашей дочери муж был снисходителен ко мне, потому что чувствовал себя виноватым в том затруднительном положении, в которое меня поставил. Впоследствии он никак не мог в достаточной степени отблагодарить меня за то, что я доказала всему миру, что он способен стать отцом.

Впрочем, почему я должна обвинять во всем других? Ведь мне говорили об этом, но я не слушала. Я плакала, когда мне рассказывали об ужасном состоянии больниц. После рождения Королевской Мадам я решила основать родильный дом. И сделала это, что в какой-то степени успокоило мою совесть – ведь теперь мне уже не нужно было больше думать о таких неприятных вещах, как умирающие люди, лежащие на полу в больнице, страдающие от паразитов, вынужденные жить в соседстве с крысами и лишенные элементарного ухода и питания.

Некер постоянно пытался реформировать больницы, тюрьмы, улучшить положение бедных. Он установил новые правила, которые касались не сбора налогов, а организации займов. Это обеспечило ему поддержку народа, но ничуть не улучшило положение дел.

Некер стремился к популярности. Он никогда не критиковал меня. Теперь-то я знаю, что хотя Некер и желал принести пользу Франции, но больше всего он стремился к тому, что получить власть, а учитывая то, что король безумно любил меня и хотел, чтобы у меня были какие-то развлечения, Некер вынужден был продолжать угождать королеве, потому что без поддержки короля не смог бы добиться своей цели.

Нехватка денег, казалось, затронула всех. Разразился ужасный скандал, когда принц де Гемене разорился. Его разорение привело к банкротству нескольких торговцев, которые снабжали его в течение многих лет. Огромный штат его прислуги был в отчаянии. Это событие, естественно, повлияло на его положение в Версале и Париже. В частности, его жена уже не могла сохранить свою должность гувернантки «детей Франции».

На ее место я назначила мою дорогую Габриеллу, которая, кстати, совсем не стремилась к этому. (Я думаю, именно равнодушие к власти больше всего нравилось мне в этом милом создании.) Наверное, Габриелла была бы счастливейшей женщиной, если бы могла спокойно жить где-нибудь в деревне подальше от двора. Ее не привлекали ни драгоценности, ни даже наряды. Возможно, потому, что она знала, что достаточно прекрасна, чтобы обходиться без них. Габриелла была ленива и ничто так не любила, как лежать на лужайках Трианона вместе со мной и, может быть, еще с несколькими нашими самыми близкими подругами и праздно болтать. Она заявила, что не годится для этой должности, потому что дофину нужна няня, которая будет постоянно присматривать за ним.

– Но ведь я и сама буду следить за ним, – уверяла ее я, – а также его отец и еще многие другие. Мы будем проводить вместе больше времени, чем раньше. Ты должна принять мое предложение, Габриелла!

Однако она все еще колебалась. Но когда ее любовник Водрейль узнал об этом, то настоял на том, чтобы она приняла этот пост. Я часто спрашивала ее, что же произошло между ними. Она как-то заявила, что он внушает ей ужас – ужас и в то же время восторг. В общем, Габриелла заняла пост гувернантки моих детей. Теперь я знаю о том, что дружба между мной и Габриеллой явилась одной из главных причин недовольства мною. Как странно! В действительности наша дружба была так прекрасна – нежная дружба двух женщин, у которых так много общего, что объединяло их! Что в этом плохого? И все же наша привязанность друг к другу была неправильно истолкована. Я не имею в виду те злобные сплетни, которые вызывала наша симпатия друг к другу. На меня и моих друзей всегда клеветали. Я не обращала на всю эту болтовню никакого внимания – ведь это было так смешно! Но ее семья оказалась крайне амбициозной. Я убедила Луи присвоить мужу Габриеллы титул герцога. Это означало, что она получала droit au tabouret[103]103
  Право на табурет (фр.).


[Закрыть], что давало ее семье право постоянно предлагать своих членов на замещение тех или иных вакансий при дворе. К тому же этой семье теперь регулярно выплачивались огромные суммы из все уменьшающейся государственной казны.

О, деньги!

Как-то раз одним чудесным июньским днем я сидела в своих украшенных позолотой апартаментах и играла на клавесине. Но мои мысли были далеки от музыки. Я размышляла о том, что старею. Ведь мне было уже почти двадцать восемь лет! В декабре моей дочурке должно было исполниться пять лет, а маленькому дофину – два года в октябре.

Ах, вздыхала я в душе, как жаль, что мне уже так много лет! Мной овладела печаль. Я не могла представить себя старой. Что я буду делать, когда не смогу больше танцевать, играть и выступать на сцене?

Устраивать браки своих детей? Отдать мою любимую доченьку какому-нибудь монарху из далекой страны? При мысли об этом меня охватила дрожь. Боже, сделай так, чтобы я никогда не состарилась!

За дверью послышался шорох.

Я подняла взгляд от клавесина и сделала знак принцессе де Ламбаль, чтобы она узнала, кто желал войти ко мне.

Это был швейцар, который хотел доложить о посетителе.

Я вздрогнула, увидев в дверном проеме… его. Он выглядел намного старше, чем прежде, но от этого ничуть не стал менее привлекательным.

Мне даже показалось, что он стал каким-то еще более необыкновенным, чем раньше.

Итак, ко мне приближался граф Аксель де Ферсен. Я поднялась и протянула ему руку. Он взял ее и поцеловал.

В эту минуту я внезапно почувствовала, что вновь ожила и стала счастливой. Все мои мрачные мысли о подкрадывающейся старости исчезли.

Он вернулся!

Какие чудесные дни последовали за этим! Граф часто приходил в мою гостиную, и хотя мы никогда не оставались наедине, но могли подолгу беседовать, к тому же мы не нуждались в словах, чтобы выразить чувства, которые испытывали друг к другу.

Когда он рассказывал мне об Америке, его глаза сияли от восторга. Он был награжден крестом Цинциннатуса за отвагу, но не носил его. Это было запрещено его величеством королем Швеции Густавом, хотя на последнего эта награда все же произвела впечатление, и он назначил Акселя полковником своей армии.

– Теперь вы останетесь во Франции на некоторое время? – спросила я.

– Чтобы сделать это, мне нужен предлог.

– А у вас его нет?

– У моего сердца есть причина. Но я не могу объявить о ней всему миру. Должно быть две причины…

Я все поняла. Его семья требовала, чтобы он вернулся в Швецию и обосновался там. Он должен жениться… на богатой. Он должен подумать о своем будущем. Как можно было сделать все это, оставаясь во Франции?

Он рассказывал мне об этом, и мы улыбались друг другу, охваченные каким-то безнадежным восторгом. С самого начала у нас не было никакой надежды на то, что мы когда-нибудь станем любовниками. Это было невозможно! Я совсем не походила на ту женщину, которую изображали в памфлетах, потому что по своей сути была очень утонченная и романтичная натура. Низменные эпизоды в спальне для меня были лишены очарования. Я верила в любовь – в любовь, которая была служением, преданностью, бескорыстием… То есть в идеализированную любовь. В своем мундире шведской армии он выглядел великолепно, таким он навсегда останется в моей памяти. Я не искала преходящих ощущений, удовлетворения минутного желания, а мечтала о том, как было бы хорошо, если бы я была просто знатной женщиной, если бы мы были женаты и жили идеализированной жизнью в маленьком домике в каком-нибудь местечке наподобие моего хутора, где коровы идеально чистые, масло изготовляется в севрских чашах, а овцы украшены серебряными колокольчиками и лентами. Я не хотела, чтобы что-то низменное вторгалось в мой рай.

Кроме того, у меня были дети. Для меня они были само совершенство. И это были дети Луи. Они уже никогда не станут другими, а моя маленькая Королевская Мадам с каждым годом становилась все больше похожа на своего отца.

В моих мечтах не было никакой логики, никаких практических рассуждений. Я страстно желала романа – и притом романа, не имеющего ничего общего с реальной жизнью.

Несмотря на это, я хотела удержать Акселя во Франции и была в восторге, когда Луи показал мне письмо, которое он получил от короля Швеции Густава. В послании было следующее:

«Мсье, мой брат и кузен, граф де Ферсен, который служил в войсках Вашего Величества в Америке, благодаря этому заслуживает Вашей благосклонности. Я надеюсь, что не буду нескромным, если попрошу Вас дать ему собственный полк. Его рождение, его состояние, положение, которое он занимает при моей персоне, – все это приводит меня к мысли о том, что он может быть вполне пригоден для службы Вашему Величеству. Но, поскольку он останется также и у меня на службе, ему придется делить свое время между своими обязанностями во Франции и в Швеции».

Мне не пришлось долго убеждать Луи в том, что это прекрасная идея.

Теперь у Акселя была возможность чаще бывать в Версале, не вызывая при этом толков. Он приходил в мундире французского солдата.

– Мой отец недоволен. Он считает, что я напрасно трачу время.

– Увы! – ответила я. – Боюсь, что он прав.

– Еще никогда «напрасно» потраченное время не делало меня таким счастливым.

– Сегодня вечером будет концерт. Я буду искать вас.

И все продолжалось в том же духе.

Ферсен-отец был энергичным человеком. По его мнению, раз уж сын решил тратить свое время во Франции, то пусть хотя бы женится там. Была одна очень подходящая молодая женщина, которая вполне могла бы стать его невестой. У нее было состояние, ее отец обладал влиянием во Франции, а ей нужен был муж благородного происхождения и с титулом. Этой избранной невестой была Жермена Некер, дочь генерального контролера.

Когда Аксель сообщил мне об этом, я испугалась. Ведь если он женится, нашему роману придет конец. Правда, я сама была замужем, и у меня совершенно отсутствовали шансы стать женой Акселя. Но разве кто-нибудь когда-нибудь слышал о женатом трубадуре? Каким образом он сможет постоянно посещать меня, если у него будет жена, да еще такая, как Жермена Некер, сторонница демократии и реформ, женщина высоких идеалов, которые она заимствовала у своих родителей?

– Это не должно случиться! – сказала я.

Ферсен согласился со мной, но вид у него был мрачный. Некеры уже были информированы о возможности такого союза и находили его превосходным. Мадемуазель Некер будет смертельно обижена, если Аксель не попросит ее руки.

– Мы должны найти для нее другого поклонника! – заявила я. – Причем такого, который понравился бы ей еще больше.

На самом же деле я была в ужасе. Разве возможно, чтобы какой-нибудь мужчина мог больше понравиться женщине, чем Аксель?

Жермена Некер была очень решительной женщиной. Она заявила, что выйдет замуж только за того, кто ей понравится. Как ни странно, но мне уже показалось, что она вовсе и не предполагала выходить замуж за Акселя. В течение какого-то времени она была влюблена в барона де Стеля и поэтому приняла решение выйти замуж за него. Неудивительно, что, будучи такой сильной по натуре, Жермена Некер очень скоро стала мадам де Стель.

Аксель показал мне свое письмо к сестре Софи, которую очень любил и с которой всегда был искренен. Он уверял меня, что она поймет его истинные чувства.

«Я никогда не приму узы брака. Это против моей природы… Будучи не в состоянии отдать себя той, которой я желаю принадлежать и которая любит меня по-настоящему, я не отдам себя никому».

Итак, наш роман был сохранен.

Но даже при таких условиях Аксель не мог оставаться во Франции неопределенно долго. Семейные дела требовали его возвращения в Швецию. Но я знала, что он мой навсегда. Он никогда не женится. Он сам это сказал.

Через несколько месяцев де Ферсен снова вернулся в Париж, куда на этот раз прибыл вместе с королем Швеции Густавом. Я хорошо помню тот день, когда мы получили известие об их прибытии. Луи уехал на охоту и остановился в Рамбуйе. Получив известие о приезде короля Швеции Густава, ему пришлось так поспешно одеваться для встречи с его величеством, что в результате вышла небольшая оплошность: король Франции приветствовал своего гостя в разных башмаках: один был с золотой пряжкой и с красным каблуком, а другой – с серебряной пряжкой и черным каблуком. Но Густава, которому, очевидно, была безразлична даже его собственная внешность, это не смутило. Важно было то, что Аксель снова был во Франции.

Я всячески обнаруживала свои чувства и тут же заявила, что мы должны устроить в Трианоне праздник в честь шведского короля, а про себя решила, что это будет такой праздник, какого Трианон еще никогда не знал.

Все, кто окружал меня, многозначительно приподнимали брови. Они хихикали и шептались, прикрывая рот рукой. В чью же честь на самом деле должен был быть дан этот праздник?

Прежде я никогда не питала к Густаву особой любви. Когда он в последний раз приезжал во Францию – а я тогда была еще дофиной – он подарил любимой собаке мадам Дюбарри бриллиантовое ожерелье. Я сказала, что это глупо и, кроме того, вульгарно, ведь он оказал больше внимания любовнице короля, чем будущему королю Франции.

Но теперь это был король Акселя, и я стремилась как можно лучше принять его. Ведь вместе с ним я буду принимать и своего любимого графа.

Мы дали представление в театре Трианона – «Le Dormeur Eveillé»[104]104
  «Пробуждение спящего» (фр.).


[Закрыть] Мармонтеля, после чего направились в английский сад. Среди деревьев и кустарников скрывались фонари. Я распорядилась, чтобы позади «храма любви» выкопали канавы, заполнили их вязанками хвороста и подожгли его. Благодаря этому храм, казалось, вставал из пламени.

Густав сказал, что у него такое впечатление, будто он находится на полях Элизиума. Это как раз и соответствовало моему замыслу. Вот почему я распорядилась, чтобы все были одеты в белое и бродили по саду подобно обитателям рая.

В такой обстановке мы с Акселем получили возможность быть ближе друг к другу и даже целоваться. Одетые в белые одежды, в сумерках этого чарующего вечера мы верили, что действительно попали в иной мир, в наш собственный мир, где не было места долгу и реальности.