Текст книги "Исповедь королевы"
Автор книги: Виктория Холт
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)
Я поняла, что это – самоуверенное создание. Однако оказавшись лицом к лицу с королем с его учтивыми манерами, она была смущена и лишилась дара речи. Ведь даже Луи, хотя он был так не похож на своего деда, все же унаследовал в некоторой степени ту ауру, которая окружала его предков. Самоуверенная Луизон вдруг осознала, что она находится в присутствии королевской особы. Она могла только таращиться на него в изумлении и бормотать: «Хлеба, сир!» Возможно, этот долгий марш под дождем был слишком труден для нее, или же ею овладело волнение, но она вдруг потеряла сознание и упала бы, если бы король не подхватил ее.
Он позвал своего врача, и девушку привели в чувство. Потом он поговорил с ней о ее несчастьях, и единственное, что она могла – это смотреть на него своими округлившимися от изумления глазами и бормотать: «Да, сир! Нет, сир!»
Ах, если бы с ними со всеми можно было так же легко справиться, как с Луизон?
Король сказал ей, что считает себя маленьким отцом своего народа и что его единственное желание состоит в том, чтобы сделать их счастливыми и чтобы все они хорошо питались. Разумеется, она поверила ему и уже была готова без дальнейших церемоний изменить своим революционным идеям и сделаться верноподданной. Когда она уходила, Луи пылко поцеловал ее. Я впервые видела, что он целовал женщину с удовольствием. Он даже пошутил, сказав, что благодаря этому поцелую игра стоит свеч. Игра стоит свеч! Я задумалась. Стоит видеть эту завывающую толпу у наших ворот? Стоит потерять корону? Временами я думала, что его апатичность объяснялась физическим бессилием. Разве мог нормальный мужчина оставаться столь спокойным перед лицом такого беспрецедентного несчастья?
Луизон вернулась к своим подругам. Никто из нас не мог представить себе, как они восприняли ее отчет о беседе. Между тем приближалась ночь. Женщины сняли юбки – как они сказали, для того, чтобы высушить их – и смешались с солдатами, которые, как предполагалось, должны были охранять дворец.
Этот нелегкий день перешел в столь же нелегкую ночь.
Сен-При и Аксель желали немедленных действий. По их мнению, было глупо оставаться.
Луи начинал понимать, что нам следовало уехать в Рамбуйе – не только мне и детям, но также ему самому и оставшимся членам семьи.
Он взял меня за руку и произнес:
– Ты права, мы не должны разлучаться! Мы поедем вместе!
Я поспешила в апартаменты детей.
– Мы уезжаем через полчаса. Держите детей наготове! – сказала я мадам де Турзель.
Но, когда я говорила это, вошел один из слуг короля и сказал мне, что бегство теперь уже невозможно, потому что толпа уже в конюшнях. Они не позволят экипажам выехать.
Я готова была расплакаться. Еще раз мы проявили нерешительность – и проиграли. Я попросила мадам де Турзель не беспокоить детей и вернулась в апартаменты моего мужа. Аксель был рядом со мной. Он больше не мог сдерживаться. Он схватил меня за руку и сказал:
– Ты должна приказать мне, чтобы я вывел лошадей из конюшни! Они могут понадобиться мне, чтобы защитить тебя.
Я покачала головой.
– Ты не должен рисковать своей жизнью ради меня! – сказала я ему.
– А ради кого же еще?
– Ради короля! – предложила я и прибавила, пытаясь облегчить ту сильную боль, которую он чувствовал, ясно показывая это: – Я не боюсь. Моя матушка учила меня не бояться смерти. Если она придет ко мне, думаю, что встречу ее мужественно.
Он отвернулся. Он твердо решил спасти меня. Но как могла любовь одного человека спасти меня от этих воющих мужчин и женщин, стремившихся уничтожить меня?
Около полуночи в Версаль прибыл Лафайетт. Расположив своих людей на плацдарме, он пришел во дворец, чтобы встретиться с королем.
Он вошел к нам в театральной манере. Я часто думала, считал ли себя мсье де Лафайетт героем революции, с минимумом насилия осуществляющим реформы, в которых, как он полагал, нуждалась страна! Он произнес высокопарную речь о том, что он готов служить королю и пожертвовать собственной головой, чтобы спасти голову его величества. На это Луи отвечал, что генерал может не сомневаться, что ему всегда приятно встретиться с ним и с его добрыми парижанами. Он просит генерала передать им это.
Генерал спросил его, можно ли позволить тем гвардейцам, которые дезертировали со своих постов и присоединились к Национальной гвардии несколькими неделями раньше, вернуться к выполнению своих прежних обязанностей. Это было бы жестом доверия.
Но какие могли быть жесты доверия по отношению к этим людям там, внизу? Все же я полагала, что оба они, и Луи и Лафайетт, верили в это.
Король взял мою руку и поцеловал ее.
– Ты в изнеможении! Это был утомительный день. Ложись сейчас спать и поспи немного. Наш добрый мсье де Лафайетт позаботится о том, чтобы все было хорошо.
Лафайетт поклонился.
– Ваши величества не должны беспокоиться! Люди пообещали, что останутся спокойными на протяжении всей ночи, – сказал он.
Я направилась в свою спальню и опустилась на кровать. Это была правда. События этого дня действительно довели меня до изнеможения.
Перед рассветом меня разбудили какие-то незнакомые звуки. Я вскочила в постели и уставилась в темноту. Вновь послышались голоса – вульгарные, грубые. Откуда они доносились? Я позвонила в колокольчик, и вошла одна из моих служанок. Должно быть, она была где-то поблизости. Это удивило меня, ведь я говорила им, чтобы они не ложились спать в моей комнате, а ночевали в своих собственных постелях.
– Чьи это голоса? – спросила я.
– Женщин из Парижа, мадам. Они бродят по террасе. Вам нечего бояться. Ведь мсье де Лафайетт дал слово.
Я кивнула и снова легла спать. Но, казалось, совсем скоро меня разбудила та же самая женщина. Она вместе с другой служанкой стояла возле моей кровати.
– Мадам, скорее! Вы должны одеться! Они вторглись во дворец! Они уже близко…
Я соскочила с кровати. Рядом со мной была мадам Тьебо, приходившаяся сестрой мадам Кампан. Она натягивала мне на ноги башмаки и пыталась накинуть на меня халат. Потом я услышала поблизости голоса:
– Сюда! Мы доберемся до нее! Вот ее апартаменты! Я сама вырежу ее сердце!
– Нет, нет, эта честь для меня!
– Идемте быстро! – воскликнула мадам Тьебо. – Нет времени одеваться! Они уже почти рядом с нами!
– Апартаменты короля… Дети… – запинаясь, пробормотала я.
Они тащили меня по узкому коридору по направлению к Бычьему Глазу. Дверь была заперта. Я впервые увидела ее запертой, и меня охватил сильнейший ужас. По тому, как близко слышались голоса, я поняла, что незваные гости были уже в моей спальне.
Мадам Тьебо колотила в дверь.
– Откройте, откройте же, ради бога! Ради королевы… Откройте!
Я услышала крики:
– Она обманула нас! Она ушла! Где она? Мы найдем ее!
– О, боже! – молилась я. – Помоги мне быть мужественной! Вот и наступил этот момент. Это смерть, ужасная смерть!
Я колотила в дверь, и вдруг она открылась. Мы ворвались в переднюю Бычий Глаз. Паж, открывший нам дверь, снова запер ее, и мы поспешили через комнату в апартаменты короля. Я всхлипывала от ужаса. Я могла встретиться лицом к лицу со смертью, но не насильственной и позорной смертью в руках этих дикарей.
– Король! – вскрикнула я.
– Он пошел в вашу спальню искать вас! – ответили мне.
– Но ведь они там!
– Он ушел туда по тайному коридору, проходящему под Бычьим Глазом.
Это был тот секретный путь, по которому мы ходили, когда люди следили за его визитами в мою спальню и насмехались над ними. Какое счастье, что я тогда сделала этот тайный ход!
Но что же будет с ним? Будет ли он в безопасности? Они жаждали моей крови, а не его.
– Дети… – начала было я.
Тут вошла мадам де Турзель, ведя их с собой. Их в спешке подняли с постелей. Они были в халатах, накинутых поверх спальных костюмов. Они подбежали ко мне, и я обняла их. Я прижала их к себе так, словно никогда не собиралась отпускать. Потом вошел король – спокойно, почти неторопливо.
– Они в твоей спальне. Грабят комнату, – сказал он.
Передо мной возникло ужасное видение, как они режут мою кровать, все еще теплую, сдергивают портьеры, хватают мои драгоценности. Как ни странно, я подумала о маленьких часах, которые играли мелодию. Их так любил мой сын!
Я совершенно явственно услышала их звон:
– Слушайте! Что это? – воскликнула я.
Это были звуки ударов в дверь Бычьего Глаза.
Мы ждали. Я подумала, что в тот момент даже Луи верил, что наступил наш последний час.
А потом… удары вдруг прекратились. Вбежал паж, чтобы сообщить нам, что гвардейцы отогнали толпу от дворца.
Я села и закрыла лицо руками. Мой сын тянул меня за юбку.
– Мама, что они все делают?
Я прижала его к себе. Я не могла говорить. Моя дочь взяла брата за руку и сказала:
– Ты не должен сейчас беспокоить маму!
– Почему же? – хотел он знать.
– Потому что ей надо очень о многом подумать.
Я думала: они убьют моего сына! Он улыбнулся мне и прошептал:
– Все хорошо, мама. Муффле здесь!
– Значит, все хорошо! – ответила я ему шепотом.
Он кивнул.
В Cour Royale[134]134
Королевском дворе (фр.).
[Закрыть] и в Cour de Marbre[135]135
Мраморном дворе (фр.).
[Закрыть] народ звал герцога Орлеанского. Я вздрогнула. Насколько глубоко герцог был замешан в этом?
Элизабет посадила дофина к себе не колени. Меня утешало то, что Элизабет была с нами.
– Мама, твой Chou d’Amour голоден! – сказал мой сын.
Я поцеловала его.
– Ты будешь кушать совсем скоро!
Он кивнул.
– И Муффле тоже! – напомнил он мне, и все мы улыбнулись.
Толпа вокруг дворца вызывала короля.
– Король – на балкон!
Я взглянула на Луи. Он вышел. Они, должно быть, восхищались им, ведь он не показывал никаких признаков страха. Они не должны были знать, что он ничего не чувствует.
В апартаменты пришел Лафайетт. Он был явно удивлен, что толпа ворвалась во дворец. Ведь они дали ему слово.
Меня ничуть не удивляло, что его прозвали генералом Морфеем. Он крепко спал в своей постели, в то время как убийцы вломились во дворец.
Приехал граф Прованский вместе с герцогом Орлеанским. Оба были чисто выбриты и напудрены. Прованс выглядел холодным, как обычно, а Орлеанский – хитрым. Потом мадам Кампан сказала мне, что многие клялись, что ранним утром видели его переодетым среди бунтовщиков и что именно он показал толпе дорогу к моим апартаментам.
Лафайетт вышел на балкон.
– Король! – заревела толпа.
Лафайетт, поклонившись, представил короля. Генерал поднял руку и сказал им, что король теперь согласен с Декларацией прав человека. Уже удалось достичь многого, и он полагает, что теперь они пожелают вернуться домой. Он, командир Национальной гвардии, просит их об этом.
Неужели он ожидал, что они повинуются ему? Не может быть, чтобы он был настолько глуп. Этот человек играл роль – роль героя этого часа.
Разумеется, толпа не двинулась с места. Они собирались получить то, ради чего пришли сюда.
Потом чей-то голос крикнул:
– Королева! Королева – на балкон!
Этот крик был подхвачен. Теперь он перешел в оглушительный рев.
– Нет! Ты не должна… – сказал король.
Аксель был рядом. Он сделал шаг по направлению ко мне, но я взглядом приказала ему держаться подальше. Он не должен обнаруживать нашу любовь перед всеми этими людьми. Это могло только создать дополнительные проблемы.
Я сделала шаг по направлению к балкону. Моя дочь начала плакать. Я сказала ей:
– Все хорошо, дорогая! Не бойся, моя маленькая Мусселина! Эти люди всего лишь хотят видеть меня.
Аксель вложил в мою руку руку моей дочери и, подняв моего сына, передал его мне на руки.
– Нет! – воскликнула я.
Но он подтолкнул меня к балкону. Он верил, что люди не причинят вреда детям.
Когда я появилась там, воцарилась тишина. Потом они закричали:
– Не надо детей! Отошлите детей обратно!
Тогда я почувствовала уверенность в том, что они собираются убить меня. Я повернулась и передала дофина мадам де Турзель. Дочь попыталась уцепиться за мой халат, но я оттолкнула ее назад.
Потом я вышла на балкон одна. В ушах у меня что-то жужжало, но, возможно, это был шепот, раздававшийся подо мной. Казалось, у меня ушло несколько минут на то, чтобы сделать этот один-единственный короткий шаг. Словно бы само время остановилось, и весь мир ждал, когда я пересеку порог между жизнью и смертью.
Я была одинока и беззащитна перед этими людьми, которые пришли в Версаль, чтобы убить меня. Я сложила руки поверх своего бело-золотого полосатого халата, в который я поспешно закуталась, когда меня подняли с кровати. Мои волосы рассыпались по плечам. Я услышала, как чей-то голос крикнул:
– Ну, вот и она, эта австрийка! Стреляйте в нее!
Я наклонила голову, словно приветствуя их. Вокруг по-прежнему стояла тишина.
Я не знаю, что произошло за эти секунды. Знаю только, что французы – действительно самый эмоциональный народ на свете. Они любят и ненавидят с большим неистовством, чем остальные. Все их чувства чрезвычайно сильны, возможно, потому, что они чрезвычайно скоротечны.
Мое явное бесстрашие, может быть, моя исключительная женственность, мое холодное безразличие к смерти на короткое время тронули их.
Кто-то крикнул: «Да здравствует королева!» И другие подхватили этот крик. Я взглянула вниз, на море лиц, на этих людей с дурной репутацией, с их ножами и дубинками, с их жестокими лицами. И я не боялась их.
Я поклонилась еще раз и вернулась обратно в комнату. Там меня встретили смущенным молчанием, которое продолжалось несколько секунд. Потом король обнял меня со слезами на глазах, а дети, вцепившись в мою юбку, плакали вместе с ним.
Но это была всего лишь короткая передышка. Толпа снова закричала:
– В Париж! Короля – в Париж!
Король сказал, что этот вопрос нужно обсудить с Национальной Ассамблеей. Ее членов нужно пригласить приехать во дворец.
Но люди снаружи становились все более настойчивыми.
– В Париж! Короля – в Париж! – скандировали они.
Сен-При был мрачен. Аксель – тоже.
– Они ворвутся во дворец! Совершенно ясно, мсье де Лафайетт, что у вас недостаточно сил, чтобы сдержать их! – сказал он.
Лафайетт не мог отрицать этого.
– Я должен предотвратить кровопролитие! Я мирно поеду в Париж! – сказал король.
Он повернулся ко мне и поспешно произнес:
– Мы должны быть вместе… Мы все!
Потом он вышел на балкон и сказал:
– Друзья мои! Я поеду в Париж вместе с женой и детьми. Я доверяю то, чем дорожу больше всего, любви моих добрых и верных подданных.
Послышались радостные крики. Их путешествие закончилось успешно. Их миссия была выполнена.
Лафайетт вошел в комнату с балкона.
– Мадам, вы должны обдумать это! – сказал он серьезно.
– Я уже обдумала. Я знаю, что эти люди ненавидят меня. Я знаю, что они намереваются убить меня. Но если такова моя судьба, я должна принять ее. Мое место – рядом с моим мужем.
Был час пополудни, когда мы покинули Версаль. Прошедший накануне дождь уступил место солнечному свету, и стоял чудесный осенний день. Но хорошая погода не могла улучшить наше настроение.
В карете, в которой ехали мы с королем, находились также наши дети, мадам де Турзель, граф и графиня Прованские и Элизабет.
Я никогда не забуду эту поездку. Хотя мне предстояло испытать еще большие унижения, пережить еще большие трагедии, она стоит особняком в моей памяти. Запах этих людей, их злобные лица рядом с нашим экипажем, кровожадные взгляды, которые они бросали в мою сторону! Это долгое, медленное путешествие заняло шесть часов. Я чувствовала в воздухе запах крови. Кто-то из этих дикарей убил гвардейцев, и теперь они несли на пиках их головы впереди нас. Полагаю, это было мрачное предупреждение о том, что они собирались сделать с нами. Они даже заставили парикмахера сделать прически на этих головах. Этот несчастный человек был вынужден делать это под угрозой смерти, испытывая отвращение и тошноту.
Верхом на пушке ехали пьяные женщины, выкрикивавшие друг другу непристойности. Мое имя часто упоминалось. Но я испытывала к ним слишком сильное отвращение, чтобы заботиться о том, что они говорили обо мне. Некоторые женщины, наполовину обнаженные, потому что они не позаботились о том, чтобы сменить юбки, шли под руку с солдатами. Они разграбили королевские амбары, и экипажи были нагружены мешками с мукой, которые бдительно охраняли солдаты. Базарные торговки приплясывали вокруг нашей кареты и кричали: «Нам больше не нужен хлеб! Мы везем с собой в Париж пекаря, жену пекаря и его мальчишку!»
Мой маленький сын хмыкнул:
– Я так голоден, мама! Твой Chou d’Amour не завтракал, не обедал…
Я утешала его, как только могла.
Наконец мы приехали в Париж. Мэр Байи приветствовал нас при свете факелов.
– Какой это замечательный день! Наконец-то парижане могут видеть в своем городе его величество со своей семьей! – сказал он.
– Надеюсь, что мое пребывание в Париже принесет мир, гармонию и подчинение законам! – гордо ответил Луи.
Как бы мы ни были измучены, все же нам пришлось ехать в ратушу. Там мы сели на трон, на котором до нас сидели короли и королевы Франции. Король попросил Байи передать людям, что он всегда испытывает удовольствие и доверие, оказываясь среди обитателей своего доброго города Парижа.
Когда Байи повторял эти слова, он пропустил слово «доверие». Я сразу же заметила это и напомнила Байи о его оплошности.
– Вы слышите, господа? Ведь так получилось даже лучше, чем если бы моя память не подвела меня! – сказал Байи.
Они высмеивали нас. Они делали вид, будто обращаются с нами как с королем и королевой, в то время как на самом деле мы были всего лишь их пленниками.
Потом нам дали короткую передышку. Нам позволили переехать из ратуши в Тюильри – в этот мрачный, пустынный дворец, который они выбрали для нас.
Тюильри и Сен-Клу
Никто не поверил бы в то, что произошло с нами за последние сутки, и что бы он ни представил себе, все это будет далеко до того, что нам пришлось вынести.
Мария Антуанетта – Мерси
Когда кто-либо принимает на себя руководство революцией, вся трудность состоит в том, чтобы не подгонять ее, а сдерживать.
О, прекрасный, но слабый король! О, несчастнейшая из королев! Ваши колебания ввергли вас в ужасную пропасть! Если вы отвергнете мои советы либо если я потерплю неудачу, погребальный покров окутает это королевство.
Мирабо
Он (Ферсен) обосновался в селении Отей… и приходит в Сен-Клу под покровом темноты. Солдат из охраны, бывший в увольнении, встретил его, когда он уходил из замка в три часа утра. Я подумал, что мой долг – поговорить об этом с королевой. «Не думаете ли вы, – сказал я ей, – что присутствие графа де Ферсена и его визиты в замок могут быть источником опасности?» Она посмотрела на меня с тем презрительным выражением, которое вы хорошо знаете. «Скажите ему это сами, если считаете правильным поступить так!..»
Сен-При
Я очень благодарен тебе за все твои слова по поводу моей подруги [Марии Антуанетты]. Верь мне, моя дорогая Софи, она заслуживает всех тех чувств, которые я испытываю к ней. Она – самое совершенное создание, которое я когда-либо знал или мог знать…
Аксель де Ферсен – своей сестре Софи
С каким ужасным роковым чувством я вошла в Тюильри! Прошло уже много времени с тех пор, как это место было обитаемо. Там было сыро и холодно. Коридоры были такими темными, что даже днем их приходилось освещать чадящими масляными лампами. Мы были в таком изнеможении, что единственное, что нам хотелось, – это спать. Дофин больше уже не говорил, что голоден. Его глаза слипались, но все же он сказал:
– Это противное место, мама! Давайте сейчас же поедем домой!
– Но почему же, мой Chou d’Amour, ведь Людовик Четырнадцатый жил здесь и любил это место. Поэтому ты тоже должен полюбить его!
– Но почему он любил его?
– Возможно, ты узнаешь это.
Ему слишком хотелось спать, чтобы задавать еще вопросы, и меня это очень радовало.
Я пыталась заснуть на поспешно сооруженной для меня постели, но все продолжала лежать без сна. Я была испугана, и мне казалось, что я все еще чувствую движение кареты, слышу крики людей и вижу эти окровавленные головы, которые держат высоко на пиках.
Я думала о том, что теперь будет с нами. Король крепко спал.
Утром мое настроение немного улучшилось. Солнце осветило ветхий вид дворца, но дневной свет, по крайней мере, действовал утешительно. Я почувствовала, что уже само то, что мы провели в безопасности ночь, было в некоторой степени триумфом.
Король был полон оптимизма.
– Нам сюда привезут мебель из Версаля. Я уверен, что мой народ пожелает, чтобы мы расположились здесь достойным образом.
Казалось невероятным, что он мог до сих пор верить в любовь своего народа.
Наши верные слуги раздобыли для нас кое-какую еду, и мы теперь могли заняться обследованием дворца. Оказалось, что в порядке была только одна часть – та, что была обращена в сторону сада. На втором этаже находилось несколько комнат, в которых можно было жить. В этих комнатах мы расположили спальни короля и Элизабет, комнаты для дофина и его сестры, гостиную и несколько приемных. На первом этаже находились моя спальня и еще четыре комнаты. Все эти апартаменты соединял лестничный пролет, так что в случае крайней необходимости мы все очень быстро могли бы собраться вместе.
Однако оказалось, что мы не найдем здесь покоя, потому что с наступлением утра народ вновь стал собираться.
Мой сын услышал их голоса и подбежал ко мне.
– Mon Dieu[136]136
Боже мой (фр.).
[Закрыть], мама, неужели все снова будет как вчера? – воскликнул он.
Я пыталась утешить его, но женщины уже кричали мне, чтобы я вышла на балкон. Я вышла туда, причем, как и накануне, думала, что, вполне возможно, иду на смерть. Однако я сразу же заметила, что это была совсем другая толпа, более здравомыслящая. Это были парижане, твердо стоявшие на стороне революции. Однако это были не те преступники и проститутки, которые совершили поход на Версаль. Я сразу же почувствовала разницу и решила, что могу поговорить с ними.
Когда я вышла на балкон, установилась тишина. Я поняла, что они уважают мое мужество, которое проявлялось в том, что я без страха стояла лицом к лицу с ними.
Я произнесла:
– Друзья мои, вы должны знать, что я люблю мой добрый город Париж!
– О да! – крикнул чей-то голос. – Так сильно, что четырнадцатого июля вы хотели, чтобы он был осажден, а пятого октября чуть не сбежали за границу!
Послышались одобрительные крики и смех. Однако как все это отличалось от того, что было вчера!
– Мы должны перестать ненавидеть друг друга! – сказала я.
Снова установилась тишина. Потом кто-то сказал:
– А она смелая, эта австрийка!
Снова тишина, а потом:
– Да здравствует королева!
Когда я вернулась в комнату, я почувствовала большое облегчение. Но я знала, что теперь все будет уже не так, как раньше. Должны произойти великие перемены. Да, это было необходимо. Больше не будет ни расточительных балов, ни платьев от Розы Бертен, ни новых усовершенствований в Трианоне. Все это было уже не нужно мне. Мне будет вполне достаточно моих детей, моего любовника, моего великодушного и нежного мужа.
Я села и написала письмо Мерси. Я велела ему некоторое время держаться подальше от двора, потому что боялась, что австрийского посла будут считать врагом и он, несомненно, будет в опасности.
«Если бы мы могли забыть, где мы находимся и как мы сюда попали, то нам следовало бы радоваться настроению народа, особенно в это утро. Надеюсь, что если здесь нет недостатка в хлебе, то очень многое уладится… Никто не поверил бы в то, что произошло с нами за последние сутки, и что бы он ни представил себе, все это будет далеко до того, что нам пришлось вынести».
В мою комнату вошел король и сказал:
– Я слышал, как народ аплодировал тебе. Это – конец революции. Теперь мы выработаем новый порядок, самый лучший для нас всех.
Я обняла его, хотя на самом деле не была согласна с ним. Каким бы мягким ни было в тот день настроение народа, все же я не могла забыть о том, что мы пленники. Когда я узнала, что нас собираются заставить переехать из Версаля в Тюильри, я сказала мадам Кампан: «Когда короли становятся пленниками, им недолго остается жить».
Настроение народа определенно изменилось, потому что в течение следующих нескольких дней из Версаля постепенно прибывала мебель. Столяры и обойщики весь день были на месте, и совсем скоро апартаменты, которые мы выбрали, стали выглядеть более пригодными для королевской резиденции. Наши королевские телохранители, отобранные из благородных семейств, были, разумеется, уволены и заменены людьми из Национальной гвардии Лафайетта. Для нас это было очень неудобно, так как эти люди были любопытны и дурно воспитаны и без всяких церемоний вторгались в нашу частную жизнь.
Я очень боялась, как бы мой сын не обидел этих гвардейцев, и внушала ему, чтобы он был с ними приветлив. Для него это было нетрудно. Он расспрашивал их и разговаривал с ними в такой манере, которую они не могли не найти очаровательной.
Он был уже достаточно большой, чтобы испытывать недоумение по поводу того, что произошло. Он сравнивал нашу теперешнюю жизнь с прошлой. Все мы в его присутствии старались скрывать свои опасения и пытались внушить ему веру в то, что все, что случилось с нами, было вполне естественным. Но он был слишком смышленый, чтобы верить этому.
Однажды он подбежал к королю и сказал:
– Папа, я должен сказать тебе что-то очень серьезное!
Его отец улыбнулся и ответил, что будет очень рад услышать об этом серьезном деле.
– Чего я не понимаю, папа, так это почему народ, который так сильно любил тебя, теперь вдруг разозлился на тебя. Что ты такого сделал, что они так сердиты? – спросил дофин.
Король посадил мальчика к себе на колени и сказал:
– Я хотел сделать народ более счастливым, чем он был. Но мне нужны были деньги, чтобы тратить их на войны. Поэтому я попросил деньги у народа, как это делают все короли. Но судьи, которые входили в парламент, были против этого. Они сказали, что только народ имеет право дать разрешение на это. Я попросил самых выдающихся граждан, отличающихся либо рождением, либо состоянием, либо талантом, приехать в Версаль. Это называется Генеральными Штатами. Когда они приехали, то попросили меня пойти на уступки, на которые я не мог пойти как из уважения к себе самому, так и из чувства справедливости по отношению к тебе, ведь когда-нибудь ты станешь их королем. В том, что произошло за последние несколько дней, виноваты злые люди, которые подстрекали людей к восстанию. Ты не должен думать, что в этом виноват народ!
Не знаю, понял ли все это мальчик, но он серьезно кивнул. После этой беседы он, казалось, лишился значительной части своих детских привычек.
Продолжалась унылая зима. Мы приспособились к новому жизненному распорядку, который очень сильно отличался от нашего прежнего образа жизни. Версаль и Трианон, казалось, отодвинулись от нас на годы. Но и я тоже изменилась.
Мне было тридцать четыре, и я получила ужасный урок. Я начала понимать, что, если бы вела себя по-другому, народ не поносил бы меня так. Он не испытывал к королю такой ненависти, как ко мне.
Я настолько сильно изменилась, что специально выбрала апартаменты на первом этаже, чтобы можно было пожить отдельно от семьи, побыть одной и поразмышлять. Как странно, что я, никогда не обладавшая способностью сосредоточиться на теме, которая меня не интересовала, дольше, чем на несколько секунд, пыталась теперь разобраться в самой себе.
Я проводила целые часы, делая записи и излагая письменно го, что произошло в прошлом. Я продолжала делать это и потом. Это был единственный способ познать себя и проследить шаг за шагом тот путь, который привел меня туда, где я теперь оказалась.
Я изменилась. Из легкомысленной девчонки я превратилась в женщину. Это изменение было внезапным, однако не более внезапным, чем изменения в моей судьбе. Я чувствовала себя так, словно за сутки прожила целую жизнь, полную страданий и страха. Такое оказало бы воздействие на любого человека.
Когда я вспоминаю письма, которые писала Мерси, я понимаю, как велики были эти изменения. Я писала ему:
«Чем более несчастной я себя чувствую, тем сильнее становится моя любовь к моим истинным друзьям. Я с нетерпением жду той минуты, когда смогу свободно встретиться с вами и заверить вас в своих чувствах, которых вы имеете полное право ожидать от меня, чувствах, которые я буду испытывать до конца своей жизни».
Наконец-то я осознала, какую ценность представлял для меня Мерси. Теперь я понимала, что все могло бы сложиться по-другому, если бы я обращала внимание на его предостережения и предостережения моей матушки.
Но мне придавало мужества то, что теперь я уже была в состоянии понять, что была не права. Я не осознавала этого до тех пор, пока великие страдания не открыли мне глаза.
В течение той унылой зимы дни казались длинными и однообразными. Большим утешением для меня были мои дети и Аксель, который имел возможность часто навещать меня. Я, бывало, сидела в классной комнате, пока аббат Даву занимался с моим сыном. Я видела, как трудно ему было сосредоточиться. Это так напоминало мне мое собственное детство, что я стала предостерегать его по этому поводу.
– Но, мама, здесь ведь так много солдат, и они гораздо интереснее, чем уроки! – серьезно отвечал он.
Я напомнила ему, что великие воины тоже должны учить уроки.
Все мы каждый день слушали мессу и кушали вместе. Мы стали ближе друг к другу, чем когда-либо прежде. Теперь мы жили, словно семья буржуа, сидели за столом вместе с детьми, и они участвовали в наших беседах. Бедняжки Аделаида и Виктория очень сильно изменились. Софи умерла, и они все время повторяли: «Счастливая Софи! Она избавлена от всего этого!»
Они больше не были моими врагами. Несчастье изменило их. У них хватило здравого смысла, чтобы осознать, что сплетни, которые они распространяли обо мне в прошлом, сыграли немалую роль в том, что все мы теперь оказались в таком положении. И они раскаивались в этом. Думаю, их удивляло также то, что я не держала на них зла. У меня не было времени, чтобы быть мстительной. Мне не доставляло удовольствия напоминать им о том вреде, который они мне причинили. Я могла только жалеть их. Ведь они так долго прожили при том общественном устройстве, которое теперь трещало у них под ногами, оставляя их совершенно беззащитными.
Их отношение ко мне полностью изменилось. Они стали относиться ко мне с любовью и преданностью, а возможно, даже с обожанием, ведь Аделаида никогда ничего не делала наполовину, а Виктория, разумеется, во всем следовала за своей сестрой.
Природная святость Элизабет еще больше усилилась. Она все время проводила со мной и детьми. Вместе мы занялись изготовлением гобелена. Это занятие помогало нам проводить долгие зимние часы так приятно, как только можно было ожидать.
После обеда король обычно падал на свой стул и засыпал либо шел спать в свои апартаменты. Он был очень мягок в отношениях со всей семьей, и ему всегда удавалось успокоить истерические вспышки у тетушек, которые время от времени не могли удержаться и давали выход своим чувствам. Они так страстно желали вернуться к прежним дням! Им было еще труднее, чем всем нам, приспособиться к новому режиму.
