Текст книги "Исповедь королевы"
Автор книги: Виктория Холт
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 35 страниц)
Я подумала, что никогда прежде не испытывала таких чувств по отношению к другим мужчинам.
После этого моя дружба с ним стала широко обсуждаться, и его начали считать одним из моих любовников.
Чары были разрушены, и вскоре после этого он сказал мне:
– Если я останусь здесь, то принесу вам только вред.
Холодный ужас обуял меня. Я ответила, что привыкла к клевете. Если ее будет немного больше, это не причинит мне никаких дополнительных неприятностей.
– Я вызову на дуэль любого, кто осмелится сказать что-нибудь плохое о вас в моем присутствии!
Настоящий герой романа! Он был безукоризненным во всех отношениях, говорил все это искренне и с радостью умер бы ради меня – я знала это. Ради меня он был готов даже уехать.
Габриелла де Полиньяк старалась утешить меня.
– Как я несчастна из-за того, что со мной так обращаются! – сказала я ей.
Потом я рассмеялась:
– Но если люди с такой злобой распускают слухи о том, что у меня якобы есть любовники, то с моей стороны действительно странно обходиться вовсе без них, в то время как молва приписывает мне такое великое их множество.
Габриелла, несомненно, думала, что это и в самом деле странно с моей стороны. Вряд ли хоть одна женщина в моем положении обошлась бы без этого. Конечно, с моей стороны было глупо окружать себя такими людьми, поэтому ничего удивительного нет в том, что меня подозревали в таком же непристойном поведении, каким отличались и мои приближенные.
Даже Габриелла была любовницей Водрейля. При этом любовников всех этих женщин приписывали также и мне, потому что я часто встречалась с ними в апартаментах моих подруг. Мне следовало бы довольствоваться компанией принцессы де Ламбаль и моей дорогой золовки Элизабет.
Итак, Аксель, который очень остро воспринимал все, что касалось вопроса независимости Америки, принял решение уехать туда, чтобы содействовать ее укреплению.
Мое сердце было разбито, но я должна была притворяться, что мне просто жаль прощаться с человеком, которого я уважала и с которым любила поболтать. Этим, правда, мне никого не удалось обмануть.
– Как! – воскликнула одна графиня, когда услышала, что он уезжает. – Неужели вы покидаете ту, которую завоевали?
Я притворилась, что не слышала этого, и продолжала бессмысленно улыбаться Артуа, который со злорадством наблюдал за мной.
– Если бы я что-то завоевал, то не покинул бы этого. Я уезжаю, не оставляя позади никого, кто будет желать о моем отъезде, – ответил Аксель.
Он лгал ради меня, потому что знал о моих чувствах. Это было единственное, что ему оставалось делать. Он не осмелился остаться.
Итак, он уехал. Что ж, я посвящу себя моему ребенку.
Разумеется, слухи о моем поведении достигли ушей матушки. Правда, они не касались конкретно Акселя.
Я писала ей:
«Моя дорогая матушка может быть спокойна относительно моего поведения. Я испытываю слишком большую потребность иметь детей, чтобы пренебрегать чем-либо в этом отношении. Если в прошлом я была не права, это было обусловлено моей молодостью и безответственностью. Но теперь вы можете быть уверены в том, что я осознаю свой долг. Кроме того, я в долгу перед королем за его нежность и доверие ко мне, с чем и поздравляю себя».
Это была правда. Я была глубоко благодарна Луи за его доброту ко мне. Не только страх иметь детей от другого мужчины заставил меня согласиться на то, чтобы Аксель уехал. Это говорило также о моем желании оставаться верной женой и быть достойной своего мужа. Я знала, что он никогда не изменял мне. У него никогда не было любовницы. Возможно, он представлял собой первого французского короля, стремящегося к добродетели. Многие ли женщины при дворе могли похвастаться тем, что их мужья верны им? Его трогательное отношение ко мне, желание угодить и вечная tendresse[91]91
Нежность (фр.).
[Закрыть] – разве все это не заслуживало вознаграждения?
Кроме того, у нас был ребенок.
Моя крошка Королевская Мадам! Как я обожала ее! Теперь я редко виделась с маленьким Арманом. Он был смущен и грустен. Иногда я вдруг замечала это и тогда посылала за ним, снова позволяла ему лежать на моей кровати и кормила его конфетами. Но все уже изменилось. Он больше не был моим малышом. Он был теперь просто Арманом, и заботиться о нем я предоставляла своим слугам. Все свободное время я отдавала своей малютке-дочери. Мальчика же хорошо кормили, он продолжал пользоваться всеми теми материальными удобствами, которыми пользовался прежде. Мне и в голову не приходило, что я поступила с ним со свойственной мне беспечностью: забрала из родного дома, баловала и ласкала, а потом вдруг отбросила в сторону, забыв обо всей этой истории. Но если моя память оказалась такой короткой, то Арман ничего не забыл. Прошли годы, и мне тоже пришлось вспомнить об этом. Он сделался одним из моих злейших врагов, тех, кто внес свой вклад в то, чтобы уничтожить меня.
Так что даже тогда, когда мне хотелось делать добро, я на самом деле лишь содействовала зарождению той могучей силы, которая должна была в конечном счете подняться против меня, окружить, смести и уничтожить.
Матушка писала мне так же часто, как прежде, и главной темой ее писем было, как всегда, необходимость появления у нас дофина.
Она узнала от Мерси, что я продолжала не спать по ночам, посвящая их развлечениям. Можно ли было при таких условиях рассчитывать на рождение дофина? Король ложился рано и рано вставал. Я же ложилась поздно и вставала тоже поздно. Она узнала, что в Трианоне, где я часто бывала, я спала одна. Она не одобряла lit a part[92]92
Постель порознь (фр.).
[Закрыть]. Каждый месяц она ждала известия о том, что я забеременела, но по-прежнему не было никаких сообщений об этом счастливом событии.
«Вплоть до настоящего времени я проявляла сдержанность, но теперь буду настойчивой. Преступно даже допускать мысль о том, что у тебя не будет больше королевских детей. Я становлюсь все более нетерпеливой, к тому же в моем возрасте у меня осталось не так уж много времени», – писала она.
Я тоже мечтала о дофине.
Я действительно старалась вести более спокойную жизнь, даже начала читать, как того желала моя матушка, хотя, возможно, не те книги, которые она бы выбрала для меня, – мое сердце отдавало предпочтение романам. Я также немного занималась рукоделием, но при всем при том то и дело играла в азартные игры, хотя и не так много, как раньше. Самой же большой радостью для меня было проводить время с Королевской Мадам.
Первое слово, которое она произнесла, было слово «папа». Это доставило мне такое же удовольствие, как и королю. Я писала моей матушке:
«Эта бедная малышка начинает ходить. Она уже говорит «папа». Зубки у нее еще не прорезались, но я уже ощущаю их. Я счастлива, что ее первое в жизни слово – «папа» – было обращено к отцу».
Каждый день она делала новые успехи. Как я была взволнована, когда она сделала свои первые нетвердые шаги по направлению ко мне!
Разумеется, я написала матушке и рассказала ей об этом.
«Я должна сообщить моей дорогой матушке о счастье, которое испытала несколько дней назад. В комнате моей дочери находилось несколько человек, и я попросила одного из них спросить у малышки, где ее мама. Эта очаровательная крошка, хотя ей никто и слова не сказал, улыбнулась и пошла прямо ко мне, протянув ручки. Она знает меня, моя милая дочурка! Я была вне себя от радости и теперь люблю ее еще больше, чем прежде».
Мерси выражал матушке недовольство по поводу того, что со мной невозможно ни о чем говорить, потому что я тут же прерываю разговор и начинаю говорить о том, что у моей дочки прорезался первый зубик, что она говорит «мама», что она проходит большее расстояние, чем раньше. Он сообщал, что я провожу с ней почти весь день и еще меньше, чем прежде, слушаю то, что он мне говорит.
Казалось, мною никогда не будут довольны. А тем временем матушка продолжала писать мне:
«У вас должен быть дофин!»
К моей великой радости, я поняла, что снова беременна. Я решила никому ничего не говорить об этом, кроме короля и нескольких моих подруг, но не смогла удержаться и шепотом сообщила об этом Габриелле, а также рассказала принцессе де Ламбаль, моей дорогой Элизабет и мадам Кампан, но заставила их всех поклясться, что они сохранят это в тайне до тех пор, пока я не буду совершенно уверена в этом.
Потом случилось ужасное происшествие. Однажды, путешествуя в своей карете, я вдруг почувствовала холодный сквозняк и, не подумав, подпрыгнула, чтобы закрыть окно. Это потребовало больших усилий, чем я думала, и вызвало перенапряжение, в результате чего через несколько дней у меня произошел выкидыш.
Мое сердце было разбито. Я горько плакала, и король тоже плакал вместе со мной.
Но мы не должны отчаиваться, сказал он. Очень скоро у нас будет дофин, он уверен в этом. А пока у нас есть наша обожаемая Королевская Мадам.
Он утешил меня, а я заверила его, что не сообщала о своем состоянии никому, кроме тех, на кого могла положиться. Можно себе представить, как бы это восприняли мои тетушки и невестки. Они обвинили бы меня в моей неудержимой любви к удовольствиям, в безразличии к своему долгу – во всем что угодно, лишь бы дискредитировать меня!
Я сказала мужу, как я рада, что не сообщила им о своей беременности. Он ответил, что мы должны сохранить это в тайне и что я должна сказать всем, кто знает об этом, чтобы они ничего не рассказывали другим. В течение нескольких дней я чувствовала себя совершенно больной, но поскольку в целом я обладала очень крепким здоровьем, то быстро поправилась.
Потом я подхватила корь. Поскольку король никогда не болел этой болезнью, я уехала в Трианон, чтобы побыть там в одиночестве. Со мной поехали те, которые уже перенесли эту болезнь или же готовы были пойти на риск заразиться: Артуа и его жена, графиня де Прованс, принцесса де Ламбаль и Элизабет. Не следовало ожидать, что мы останемся там без мужской компании: туда приехали герцоги Гинский и де Куаньи вместе с графом д’Эстергази и бароном де Безенвалем. Эти четверо мужчин постоянно находились в моей спальне и делали все от них зависящее, чтобы развеселить меня. Естественно, это вызвало множество толков и сплетен. Их называли моими сиделками. Распространялся даже слух о том, что никакой кори у меня на самом деле не было – это всего лишь предлог. Все в шутку спрашивали, кого из дам король избрал бы в качестве своих сиделок, если бы заболел.
На этот раз Мерси сказал, что не видит ничего плохого в том, что со мной в Трианоне находятся мои друзья, которые развлекают меня и помогают оправиться от болезни. Король тоже не видел в этом ничего плохого. Короли и королевы с давних времен всегда принимали посетителей в своих спальнях. Это была традиция.
Когда мне стало лучше, я все же продолжала оставаться в Трианоне. Мне хотелось быть там все время. Из Вены поступали протесты. Мерси сказал мне, что моя матушка позволила ему напомнить мне о том, что великий двор должен быть доступным для многих людей. Если это не так, появляются зависть и ненависть, а это ведет к несчастью.
Я слушала его, зевая, и думала о спектакле, который собиралась вскоре поставить в своем театре. Я сама должна была исполнять в нем главную роль. Несомненно, все согласятся с тем, что она подходит мне.
Результатом моей беседы с Мерси было то, что я написала матушке и заверила ее, что буду проводить в Версале больше времени.
Она ответила мне:
«Я очень счастлива, что ты имеешь намерение восстановить свой штат в Версале. Я знаю, как там сейчас скучно и пусто. Если там не будет твоего штата, то вред, который произойдет от этого, будет больше, чем вред от его восстановления. Это в особенности относится к твоей стране, где люди известны своей импульсивностью».
Я пыталась сделать то, что она предлагала, и держать свой штат в Версале, но очень многие люди, которых я обидела, больше не явились ко двору. В частности, я теперь редко видела герцога Шартрского. Он удалился в Пале-Рояль и там принимал своих друзей. Я понятия не имела, что они там обсуждали, и мне даже в голову не приходило поинтересоваться этим.
Тогда мне казалось, что дело было вовсе не в том, чтобы держать двор в Версале. Почему я не могла проводить все больше и больше времени в Малом Трианоне, где жизнь была гораздо веселее, в окружении друзей, которых я сама выбрала?
Удар настиг меня внезапно. Я даже не знала о том, что матушка была больна.
В мои апартаменты пришел аббат Вермон. Он сказал, что ему нужно поговорить со мной наедине. Его взгляд был блуждающим, губы подергивались.
Я спросила:
– Что случилось?
Он ответил:
– Ваше величество! Вы должны приготовиться получить известие о величайшем несчастье!
Я поднялась, глядя на него в изумлении. Я увидела письмо в его руке и все поняла.
– Императрица?..
Он кивнул.
– Она умерла! – сказала я беспомощно, потому что уже поняла, что это правда. На меня нахлынуло чувство страшного одиночества, которого я никогда прежде не испытывала.
Он кивнул.
Я не могла говорить. Я оцепенела и ощущала себя ребенком, который потерялся и знает, что уже никогда больше не почувствует себя в безопасности.
– Этого не может быть! – прошептала я.
Но он заверил меня, что все, сказанное им, правда.
Я нетвердо произнесла:
– Прежде всего я хочу остаться одна…
Он кивнул и удалился, а я села на кровать и стала вспоминать ее такой, какой знала в Вене. Я видела ее отражение в зеркале, пока служанка причесывала ее волосы. Я словно снова чувствовала холодный венский ветер. Такого резкого и холодного ветра я не знала с тех пор, как покинула Австрию. Я представляла себе, как она склоняется над моей кроватью, а я притворяюсь спящей. Я словно слышала ее голос: «Ты должна делать то! Ты должна делать это! Такое легкомыслие!.. Такая расточительность!.. Ты катишься в пропасть… Я дрожу за тебя…»
– О, дрожи за меня, мама, потому что без тебя я так одинока! – прошептала я.
Пришел король. Он плакал вместе со мной. Прежде чем прийти, он подождал в течение четверти часа. Я услышала его голос в передней, где ждал аббат, уважая мое желание побыть одной.
Мой муж сказал:
– Благодарю вас, мсье аббат, за услугу, которую вы мне только что оказали.
Тогда я поняла, что это он послал аббата, чтобы тот сообщил мне эту ужасную новость.
Потом король вошел и обнял меня.
– Моя дорогая! – сказал он. – Это так грустно для всех нас, и особенно для тебя!..
– Не могу поверить в это! – призналась я. – Ведь еще совсем недавно я получала от нее письма!
– Да, конечно, тебе будет так не хватать ее писем!
Я кивнула.
– Ничто уже не будет таким же, как прежде.
Он сел на кровать рядом со мной и взял меня за руку. Мне казалось, что я слышу ее голос, предостерегающий меня, как она делала это на протяжении всей моей жизни. Ее голос словно говорил мне, что я не должна горевать, ведь со мной мой муж, моя дочь, и я не должна забывать о том, что Франции нужен дофин.
Я приказала, чтобы при дворе был объявлен траур, надела траурные одежды, заперлась в своих апартаментах и не виделась ни с кем, кроме членов королевской семьи, графини де Полиньяк и принцессы де Ламбаль. И так в течение нескольких дней я оставалась в отдалении от двора. Я беспрерывно думала о ней.
Когда я приняла Мерси, граф рассказал мне о том, что узнал о ее кончине. С середины ноября она была тяжело больна. Врачи говорили, что она страдала склерозом легких.
Двадцать девятого числа она сказала служанкам, которые ухаживали за ней:
– Это мой последний день на этой земле, и все мои мысли – о моих детях, которых я оставляю здесь!
Она назвала всех нас по именам, протягивая руки к небесам.
Дойдя до меня, матушка несколько раз повторила: «Мария Антуанетта, королева Франции». Потом она разразилась слезами и плакала долго и горько.
Императрица прожила целый день, и было уже восемь часов вечера, когда она начала задыхаться.
Иосиф, который был рядом с ней, прошептал:
– Ты тяжело больна!
И она ответила ему:
– Достаточно тяжело, чтобы умереть.
Она подала знак докторам:
– Я ухожу. Умоляю вас, зажгите погребальные свечи и закройте мне глаза!
Матушка взглянула на Иосифа. Он обнял ее, и она скончалась.
Австрийка
Мсье дофин просит позволения представиться!
Людовик XVI – Марии Антуанетте
Сегодня утром я увидела нашего маленького дофина. Он чувствует себя очень хорошо и мил, как ангелочек. Народ по-прежнему в восторге. На улицах можно встретить только играющих на скрипках, поющих и танцующих людей. Мне все это кажется очень трогательным. В самом деле, я не знаю другой такой добродушной нации, как наша.
Мадам де Бомбель – мадам Элизабет
Екатерина Медичи, Клеопатра, Агриппина, Мессалина! Мои преступления превосходят те, что совершили вы! И если память о ваших бесчестных деяниях все еще заставляет людей содрогаться, то какое же возмущение может вызвать жестокая и похотливая Мария Антуанетта из Австрии!
Франция с лицом Австрии, унизившаяся до того, чтобы прикрывать себя тряпкой.
Подпись под портретом Марии Антуанетты, одетой в простую креольскую блузу.
Снова я разрешилась от бремени ребенком. Это был октябрь, а значит, после смерти моей матушки прошел почти год. Как мне не хватало ее писем, которые с такой регулярностью приходили в течение десяти лет! Мне часто приходило на память, как я дрожала от страха, когда вскрывала их, как порой я чувствовала себя раздраженной ее вечным недовольством. Но как часто в течение последнего года я мечтала о том, чтобы снова получать эти искренние послания! Как бы я была рада сообщить ей, что снова беременна! Но что толку? Она ушла навсегда. Тем не менее я знала, что в моей памяти она вечно останется со мной.
Я страстно желала иметь сына, но не смела возлагать на это слишком большие надежды. Нельзя было сильнее любить свое дитя, чем я любила нашу маленькую дочь. Я молилась: «Умоляю, Господи, дай мне сына! Но если ты посчитаешь нужным послать мне дочь, она тоже будет для меня желанной».
Эти роды были не похожи на предыдущие. Король сказал, что не разрешит публике присутствовать на них, потому что я не должна снова подвергаться такому риску, как в первый раз. Решили, что будут присутствовать только члены семьи и шесть фрейлин, в том числе принцесса де Ламбаль, которая также была членом семьи, и, конечно, акушер и врачи.
Когда я проснулась в то утро – это было двадцать второе октября, – у меня начались схватки. Они были такими слабыми, что я даже смогла принять ванну. Но к полудню они усилились.
В этот раз роды были более легкими, чем когда я рожала мою маленькую Королевскую Мадам. Все же, когда ребенок родился, я была в полубессознательном состоянии и слишком слаба, чтобы полностью осознавать, что происходит.
Я видела людей, столпившихся вокруг моей кровати. Они хранили глубокое молчание, и я боялась спросить у них о ребенке. Король подал знак, чтобы никто не разговаривал со мной. В течение последних недель моей беременности он был очень обеспокоен и приказал, чтобы после рождения ребенка никто не говорил мне, какого он пола, потому что, если это будет дочь, я буду разочарована, а если дофин, то радость может быть слишком бурной. Он считал, что любое из этих чувств может нанести мне вред в том состоянии изнеможения, в котором я, несомненно, буду находиться после родов.
Когда до моего сознания дошло, какое глубокое молчание стояло вокруг моей кровати, я подумала: это девочка. Или даже еще хуже: ребенок родился мертвым. Но нет! Ведь я слышала его крик! Я родила ребенка. Мне хотелось крикнуть: «Дайте мне моего ребенка! Что из того, что это…»
Потом я увидела короля. В его глазах стояли слезы. Казалось, он переполнен чувствами.
Я сказала ему:
– Ты видишь, как я спокойна. Я не задала ни одного вопроса.
Его голос задрожал, и он произнес:
– Мсье дофин просит позволения представиться!
Сын! Моя мечта осуществилась. Я протянула руки, и на них положили моего ребенка. Мальчик!.. Чудесный мальчик!
В спальне и в прилегающих комнатах, где ждали министры и члены нашего семейства, поднялось волнение.
Впоследствии я узнала, что все начали целовать и обнимать друг друга. Я слышала голоса: «Дофин! Я говорю тебе, это правда! Теперь у нас есть дофин!» Даже мои враги были охвачены волнением. Мадам де Гемене, которая должна была заботиться о дофине, села в кресло на колесиках, и ей вручили малыша. Потом ее отвезли в апартаменты, находившиеся поблизости, и все столпились вокруг, чтобы посмотреть на ребенка. Всем хотелось прикоснуться к нему, или к платку, в который он был укутан, или хотя бы к креслу, в котором сидела принцесса.
– Он немедленно должен стать христианином! – сказал король.
И в три часа наш маленький дофин был окрещен.
Сразу же раздался залп из ста одного ружья, чтобы весь Париж узнал, какой пол у ребенка. Для города это был сигнал для начала бурного торжества. Повсюду звонили колокола и образовывались процессии. Ночью зажгли костры, и, как всегда, состоялся фейерверк. Я с трудом могла поверить, что это были те самые люди, которые совсем недавно так радовались всем этим гнусным пасквилям обо мне, распространявшимся повсюду. Теперь они молили Бога защитить меня, мать их дофина. Теперь они танцевали, пили за мое здоровье и кричали: «Да здравствуют король и королева! Да здравствует дофин!»
Как говорила моя матушка, это был очень импульсивный народ.
Я была в восторге от моего новорожденного малыша и послала за Королевской Мадам, чтобы она могла увидеть своего маленького брата. Мы стояли с ней рука об руку и любовались им, когда он лежал в своей колыбельке. Ей было три года, и она с каждым днем становилась все милее, а кроме того, была очень умна.
Я мельком увидела Армана, стоявшего в дверях и с хмурым видом наблюдавшего за нами. Я улыбнулась ему, но он опустил глаза. Проходя мимо него, я взъерошила его волосы. Он уже не был тем прелестным малышом, как когда-то. Но, возможно, мне казалось так потому, что теперь я сравнивала его со своими собственными детьми.
Набатные колокола звонили три дня и три ночи подряд. Я слышала их звон, когда просыпалась, и мной овладевало сознание величайшего счастья. По всему Парижу был объявлен двухдневный праздник. Вино рекой лилось по улицам. Повсюду были установлены буфеты с мясом. Люди носили на шее гирлянды искусственных цветов и вместо приветствия кричали друг другу: «Да здравствует дофин!»
Одно празднество следовало за другим. Каждый цех посылал в Версаль своих представителей. Эти церемонии продолжались девять дней. Весь двор собирался, чтобы принимать этих посланцев. Какое было веселье, когда цех изготовителей портшезов прислал портшез с сидящими в нем манекенами, изображающими кормилицу и дофина! Кормилица была точной копией женщины, которую мы наняли. Ей тут же дали прозвище Madame Poitrine[94]94
Мадам Грудь (фр.).
[Закрыть]. Трубочисты принесли модель трубы, на которой сидели маленькие трубочисты и распевали восхваления новорожденному наследнику трона. Портные принесли миниатюрный мундир, кузнецы – наковальню, на которой они сыграли специально сочиненную по такому случаю мелодию. Рыночные торговки надели свои черные шелковые платья, которые они хранили годами и носили только в самых торжественных случаях, и пропели восхваления мне и моему маленькому сыну. Но самым необычным подарком был тот, что принесли слесари. Они чувствовали себя особенно близкими к королю из-за его интереса к их профессии. Эти люди принесли громадный замок и преподнесли его в подарок королю. Их предводитель предложил, чтобы его величество попытался отпереть этот замок. Такая задача по плечу только настоящему слесарю, сказал он, и если король предпочтет, чтобы свое умение продемонстрировал кто-нибудь из их группы, ему стоит только приказать. Но, зная о мастерстве его величества… и так далее в том же духе. Король, получив такой вызов, принял решение попытаться, и под громкие аплодисменты это ему очень быстро удалось. В тот момент, когда он повернул замок, из него выпрыгнула маленькая стальная фигурка. Все увидели, что это был крошечный дофин, сделанный с изумительным искусством.
Празднества продолжались. Когда я выезжала на улицы Парижа, народ приветствовал меня.
Я думала, что моя прежняя глупость и неосмотрительность забыты. Ведь я дала этой стране то, чего она желала: наследника трона, маленького дофина.
Оглядываясь в прошлое, я думаю, что в то время достигла вершины своей удовлетворенности жизнью. Король разделял мои чувства. Почти в каждый произнесенной им фразе присутствовали слова «мой сын» или «дофин». Все слуги обожали его. Люди ждали часами, чтобы хоть мельком увидеть новорожденного. Это был чудесный малыш, прекрасный и радостный ребенок. Он стал центром нашей жизни. Луи ходил вокруг него, подавая всем руку, и жадно прислушивался к тому, что говорили люди – о дофине, разумеется.
Каждый раз, когда кто-нибудь упоминал о нем, на его глазах выступали слезы. Поэтому, как нетрудно себе представить, он был постоянно в слезах. Элизабет сказала мне, что при крещении – а она была его крестной матерью – король глаз не мог оторвать от ребенка.
Мадам Грудь стала в нашей жизни важной персоной. Это имя очень подходило к ней. У нее была огромная грудь, и доктора признавали, что ее молоко было превосходным. Она была женой одного из наших садовников и относилась к дофину как к собственному ребенку. Поскольку он был самой важной персоной во Дворце, она занимала второе место после него. Она орала, как гренадер, и часто ругалась, но ее невозмутимость была просто замечательна. Ни мое присутствие, ни присутствие короля ничуть не смущали ее. Она, бывало, говорила: «Не трогайте его сейчас! Я только что отняла его от груди и не хочу, чтобы его беспокоили!» Это забавляло и смешило нас. Мы были очень довольны, потому что знали, как она заботится о нашем малыше. Она принимала одежду, и кружева, и изящное белье, которые мы давали ей, пожимая плечами, но наотрез отказывалась пользоваться румянами или пудрить волосы, утверждая, что не одобряет все это и не понимает, какую пользу подобная ерунда может принести ее малышу.
Многие годы спустя Элизабет показала мне письмо, которое она в то время получила от своей подруги, мадам де Бомбель. Это так живо напомнило мне о тех днях, что обе мы плакали над этим листком бумаги.
«Сегодня утром, я увидела нашего маленького дофина. Он чувствует себя очень хорошо и мил, как ангелочек. Народ по-прежнему в восторге. На улицах можно встретить только играющих на скрипках, поющих и танцующих людей. Мне все это кажется очень трогательным. В самом деле, я не знаю другой такой добродушной нации, как наша».
О да, тогда они были счастливы и довольны нами. Но почему все это не могло продолжаться и дальше?
Оглядываясь назад, на последние годы, я пытаюсь понять, как можно было предотвратить эту ужасную трагедию. Ведь должен же был быть какой-то способ остановить ее!
С тех пор как я стала королевой, меня периодически посещали два очень искусных придворных ювелира, Бёмер и Бассенж. Мадам Дюбарри восхищалась их работой. Возможно, поэтому они изготовили одно изумительное ожерелье, которое надеялись продать ей. Они собрали самые прекрасные камни в Европе, вложив в этот проект весь свой капитал. К их несчастью, Людовик XV умер прежде, чем они смогли предложить мадам Дюбарри свое ожерелье, а после его смерти, конечно, не было никакой надежды, что она сможет приобрести его.
Отчаянное положение, в котором они оказались, заставило их, естественно, в первую очередь обратиться ко мне. Когда они показали мне ожерелье, я была поражена видом этих великолепных камней, хотя втайне считала украшение немного вульгарным. Оно скорее походило на ошейник раба и не было таким соблазнительным, каким задумали его ювелиры. Кроме того, возможно, мысль о том, что оно делалось в расчете на мадам Дюбарри, также не прибавляла ему привлекательности в моих глазах.
Ювелиры были поражены и напуганы моей реакцией. Зная о моей страсти к бриллиантам, они думали, что я буду очарована ожерельем и найду необходимые средства, чтобы приобрести его.
Они показали ожерелье королю, а он позвал меня, чтобы я взглянула на него.
– Тебе оно нравится? – спросил меня муж.
В тот момент я испытывала раскаяние, потому что матушка всегда строго отчитывала меня за мою расточительность. Я сказала, что, по моему мнению, сейчас мы больше нуждаемся в кораблях, чем в бриллиантовом ожерелье.
Король согласился со мной, но это удивило его так же, как ювелиров. Они стали упрашивать нас, ибо им было необходимо продать его, чтобы вернуть вложенные в него капиталы. Но я демонстрировала непоколебимость, так как не хотела увеличивать свои расходы и вызывать тем самым гнев матушки (ведь она бы обязательно узнала о таком приобретении). И все это ради того, чтобы приобрести вещь, которая мне к тому же не особенно нравилась.
Король заявил, что, если я желаю приобрести это ожерелье, он использует свой секретный денежный резерв и отдаст все, что имеет, лишь бы угодить мне.
Я засмеялась и поблагодарила его, сказав, что он очень добр ко мне, но у меня уже есть достаточно много бриллиантов. Платить миллион шестьсот тысяч франков за украшение, которое я буду надевать не чаще пяти раз в году, – это просто смешно!
Я совершенно забыла об этом ожерелье. Прошло несколько лет. Как-то раз, когда я была с моей маленькой дочкой, пришел Бёмер и спросил разрешения увидеться со мной.
Я решила, что о хочет показать мне какую-нибудь маленькую безделушку. Моей дочери, наверное, будет интересно посмотреть на нее. Поэтому я распорядилась, чтобы его впустили. Как только он вошел, я сразу поняла, что он испытывает серьезные затруднения. Он бросился на колени и разразился слезами.
– Мадам, – воскликнул он, – я буду разорен, если вы не купите мое ожерелье!
– Опять это ожерелье! – закричала я, – Я думала, что мы больше никогда не услышим о нем!
– Я стою на грани разорения, мадам. Если вы не купите мое ожерелье, я брошусь в реку!
Моя дочь придвинулась ближе ко мне и схватилась за мою юбку. Она в ужасе уставилась на этого человека, находившегося в состоянии истерики.
– Встаньте, Бёмер! – сказала я. – Такое поведение мне не нравится. Честным людям не приходится просить на коленях. Я буду огорчена, если вы покончите жизнь самоубийством, но я не в коей мере не буду нести ответственность за вашу смерть. Я не заказывала это ожерелье и всегда говорила вам, что оно мне не нужно. Пожалуйста, не говорите мне о нем снова. Попытайтесь сломать его и продать камни по отдельности, вместо того чтобы грозить, что утопитесь. Мне очень неприятно, что вы устроили такую сцену в моем присутствии и в присутствии моей дочери. Пожалуйста, постарайтесь сделать так, чтобы это больше никогда не повторилось! А теперь идите!
