Текст книги "Исповедь королевы"

Автор книги: Виктория Холт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)

– Пусть уж лучше вас, чем Францию! – ответила я довольно резко.

Теперь я начинала осознавать, как глупа я была, раздавая этим людям такие подарки. Я понимала теперь, как они откармливались на моей беззаботной щедрости, которая на самом деле новее не была щедростью, потому что я раздавала то, что не принадлежало мне.

Я почувствовала, что эти люди уже отвернулись от меня. Но только не Габриелла. Она никогда не просила никаких благ для себя лично, а только для своей семьи, потому что они настаивали на этом. И не принцесса де Ламбаль, которая была мне бескорыстной подругой, и не моя дорогая золовка Элизабет, которая испытывала глубокую любовь к моим детям и благодаря этому еще больше укрепила связь между нами. Они были мне настоящими друзьями. Но все остальные уже на том этапе начали покидать меня.

У меня был еще один друг, который вернулся во Францию и о котором я очень хорошо помнила. Это был граф Аксель де Ферсен. Он появлялся на собраниях, и мне никогда не удавалось большее, чем перекинуться с ним несколькими осторожными словами. Все же я испытывала чувство великой безмятежности от того, что он был здесь. Я чувствовала, что он ждал той минуты, когда я подам знак, чтобы тотчас же очутиться рядом со мной.

Дофин становился все слабее. Я постоянно находилась в его апартаментах, наблюдая за ним. Мое беспокойство о нем заставило меня на время забыть о государственных делах. Эта трагедия была для меня более реальной, более душераздирающей, чем трудности, которые испытывала Франция.

Я писала Иосифу о дофине:

«Я беспокоюсь о здоровье моего старшего мальчика. Его развитие идет ненормально. Одна нога у него короче другой, а его позвоночник слегка искривлен и чрезмерно выступает. Уже в течение некоторого времени он подвержен приступам лихорадки. Он худой и хрупкий».

Мне все время хотелось быть рядом с ним и самой ухаживать за ним. Но это было невозможно. Оперный театр попросил нас с королем присутствовать на торжественном представлении. Луи сказал, что, по его мнению, от нас ждут, что мы покажемся там.

Я боялась этого и сказала ему об этом. Люди желали видеть его. Они любили его, но меня они ненавидели. Они были вскормлены на жесточайшей лжи обо мне. Мне ненавистна была мысль о поездке в оперный театр, который сам по себе был для меня напоминанием о тех днях, когда я так безрассудно танцевала там на балах.

– Пойти туда – наш долг! – мрачно сказал Луи.

Я направилась в комнаты детей, чтобы показать им мое платье. Маленький Луи-Шарль пронзительно закричал от восторга и стал гладить мягкий шелк моей юбки.

– Красивая, красивая мама! – сказал он.

Он настоял на том, чтобы показать мне последние трюки, которые научился проделывать Муффле. По его словам, Муффле был самой умной собакой на свете, и он хотел, чтобы Муффле принадлежал ему.

Мой бедный маленький дофин лежал в постели. Его уродливое тельце было закрыто. Когда я склонилась над ним и поцеловала его, мне захотелось плакать. Он обвил руками мою шею и вцепился в меня. Как он любил меня, когда рядом не было никого, кто мог бы настроить его против меня!

Я уехала в Оперу, но воспоминания о том, что я увидела в детских комнатах, остались со мной. Наша поездка стала выдающимся событием. Я была в восторге от того, что короля так громко приветствовали. Однако в мой адрес никаких приветствий не было. Я слышала только крики: «Мадам Дефицит!» и «Где бриллиантовое ожерелье?»

Войдя в королевскую ложу, я увидела там листок бумаги, приколотый булавкой. Его поспешно убрали, но прежде я успела на мгновение разглядеть написанные на нем слова: «Трепещите, тираны!»

И я действительно непроизвольно дрожала от страха все время, пока шла опера. Однако Луи сидел рядом со мной как ни в чем не бывало, улыбаясь своей спокойной улыбкой, которую, казалось, ничто не могло поколебать.

Какую радость я почувствовала, когда мне показалось, что здоровье моего сына начало понемногу улучшаться! Я забыла обо всех своих тревогах и позволила себе поверить в то, что он действительно становится крепче. Он был очень умным ребенком и всегда забавлял меня своими высказываниями.

– Он будет очень мудрым королем! – говорила я его отцу.

И Луи соглашался со мной.

Его затянули в корсет, пытаясь выпрямить его позвоночник, и он никогда не жаловался на это. Он был словно маленький мужчина.

Я беспокоилась о том, чтобы он научился правильно распоряжаться своими деньгами. В то время я постоянно думала о финансах. Поэтому я приказала его гувернеру, чтобы ему не давали больше денег, чем полагалось на карманные расходы. Он очень увлекся механической куклой, которую увидел однажды, и мечтал иметь ее. Я собиралась подарить ее ему. Он сказал, что просил Бога сделать так, чтобы эта кукла досталась ему. Тогда один из его слуг напомнил ему, что лучше попросить у Бога мудрости, а не богатства.

– На это, мама, я ответил, что не вижу причины, почему бы не попросить его и о том, и о другом сразу! – сказал он мне с улыбкой.

Что еще можно было, делать с таким ребенком, как не дивиться на него?

– Мой дорогой! – воскликнула я. – Ты должен пообещать мне съедать всю ту питательную еду, которую тебе дают. Ты должен вырасти сильным мужчиной. Твой папа в детстве был не слишком силен, зато посмотри на него теперь!

– Я хочу этого! – сказал он.

– Тебе следует сказать «мы хотим», мой дорогой… как это делает король.

Я пыталась научить его, как стать королем. Ведь я постоянно помнила о том, как его отец говорил, что его ничему не научили.

– Когда мы вместе с королем, то мы говорим «мы хотим», мама. Но я сказал правильно, ведь король никогда не говорит «мы» об одном себе.

Он казался таким серьезным и благоразумным, что я не знала, чего мне больше хочется – плакать или смеяться.

Но, как только у меня появилась надежда, он снова заболел. Среди ночи он был разбужен ужасным приступом судорог. Он так страдал, мой дорогой сыночек, а я ничего не могла для него сделать! Доктора постоянно осматривали его и предлагали новое лечение. Они мучили его вытяжкой и говорили о прижигании позвоночника. Он переносил все это с изумительной кротостью и даже находил, что лежать на бильярдном столе очень удобно. Я клала на стол матрац, чтобы он чувствовал себя более комфортно. Он много читал – главным образом, книги по истории. Как-то раз в моем присутствии принцесса де Ламбаль спросил его, выбирает ли он из книги самые волнующие места. Речь шла об истории правления Карла VII. Он взглянул на мою милую глупую Ламбаль почти укоризненно и ответил:

– Я еще недостаточно знаю об этом, чтобы я мог что-то выбирать, мадам. Впрочем, там все интересно.

Он становился все слабее и слабее и не желал, чтобы рядом с ним был кто-нибудь, кроме меня. Когда я входила, в его глазах появлялся блеск.

– Мама, ты так прекрасна! Я чувствую себя счастливее, когда ты рядом со мной. Расскажи мне о прежних временах! – бывало, говорил он.

Под этим он подразумевал те дни, когда он еще мог бегать и играть, как его младший брат, а Муффле крутился возле него. Тогда я рассказывала ему о некоторых небольших происшествиях, случившихся в прошлом, таких, как инцидент в театре Трианона, когда он сидел на коленях у отца и смотрел, как я выступала на сцене.

– Я помню, я помню! – кричал он. – И что же потом случилось?

Он кивал головой, пока я рассказывала. Он уже знал эту историю от слова до слова, потому что на самом деле я уже много раз рассказывала ему об этом. В тот раз я забыла свои слова, и мсье Кампан, сидевший в суфлерской будке с большими очками на носу, пытался найти нужное место. Тогда мой маленький сын воскликнул голосом, полным волнения, и его голос разнесся по всему театру: «Мсье Кампан, снимите эти большие очки! Мама не слышит вас!»

Он смеялся, и я смеялась вместе с ним, хотя на самом деле была близка к тому, чтобы расплакаться.

Возможно, воздух Версаля был для него недостаточно чистым. Один из докторов высказал предположение, что в Ля Мюэтт ему, вероятно, будет лучше.

– Но ведь он не защищен от холодных ветров! – возразил другой.

– Ах, зато эти ветры очищают воздух!

– Комната, которую мсье занимает в Версале, слишком сырая, – сказал Сабатье. – Ее окна выходят на Швейцарское озеро, а вода в нем стоячая.

– Чепуха! – возразил Ляссон. – Воздух Версаля вполне здоровый!

Мой муж вспомнил, что в детстве его отправляли в Медон. Говорили, что тамошний воздух укрепил его силы.

Луи принял решение, и дофина отправили в Медон.

В Версале должны были собраться члены Генеральных Штатов. Я испытывала перед Генеральными Штатами страх, потому что знала, какое беспокойство испытывали те, кого я считала своими истинными друзьями. Когда мы с Акселем обменялись по этому поводу парой слов, он дал мне понять, насколько он встревожен. Я знала, что он считал положение очень серьезным и боялся за меня.

– Луи, а не лучше ли было бы провести это собрание где-нибудь подальше от Парижа? – спросила я мужа.

– Они должны прибыть в Версаль и в столицу! – ответил муж.

– Они лишат тебя твоей власти и твоей гордости! – сказала я.

Я нисколько не сомневалась в этом. Генеральные Штаты были избраны от всех классов общества. Даже члены самых низших классов будут иметь голос в решениях правительства. Такое положение дел не потерпели бы ни Людовик XIV, ни Людовик XV. Но мой муж заверил меня, что это было необходимо.

Шли великие приготовления к церемонии открытия. У страны появились надежды. Казалось, все ожидали от Генеральных Штатов какого-то чуда.

Когда я приехала в Медон повидать сына, то забыла обо всех своих тревогах по поводу предстоящего нам тяжелого испытания (ведь я тоже должна была принимать участие в торжественной процессии). Было очевидно, что дофин быстро терял свои силы.

Когда он увидел меня, его лицо просветлело.

– Когда ты со мной, это для меня самое лучшее время! – сказал он.

Я села рядом с бильярдным столом, на котором он лежал, и взяла его за руку. Он желал знать, как я буду одета во время церемонии.

Я ответила, что цвет моего платья будет представлять собой сочетание фиолетового с белым и серебристым.

– Это будет чудесно! Если бы я был сильным и здоровым, я поехал бы вместе с тобой в карете! – сказал он.

– Да, мой милый! Поэтому ты должен скорее поправляться.

– Я не успею вовремя поправиться, мама, – сказал он серьезно, а потом прибавил: – Мама, я хочу посмотреть на процессию! Пожалуйста, ну, пожалуйста, позволь мне посмотреть, как ты будешь проезжать мимо! Я хочу увидеть тебя и моего дорогого папу!

– Но это утомит тебя!

– Меня никогда не утомит смотреть на тебя. Наоборот, благодаря этому я буду чувствовать себя лучше. Пожалуйста, мама!

Я знала, что не смогу отказать ему в этом, и пообещала устроить так, чтобы он все увидел.

Звонили колокола, и солнце ярко светило. Это было четвертого мая 1789 года – того года, в котором состоялось собрание Генеральных Штатов. Улицы Версаля были живописно украшены. Повсюду на легком ветру трепетали цветы лилии. Я слышала, что по всем Версале не осталось ни одной свободной комнаты.

Повсюду царил оптимизм. Я знала, что ходили слухи о том, что теперь старые методы останутся позади и народ будет участвовать в управлении делами страны. Вот для чего нужны были Генеральные Штаты. Король – хороший человек. Ведь это он созвал Генеральные Штаты. Налоги будут отменены – или, по крайней мере, распределены равномерно. Хлеб будет дешевым. Франция станет раем на земле.

Я ясно помню тот день. Я была так несчастна! Я ненавидела этот теплый солнечный свет, лица людей, их приветственные голоса. Ведь ни одно из их приветствий не было предназначено мне! Играли оркестры. Повсюду были видны французские и швейцарские гвардейцы. В процессии шли шестьсот человек, одетых в черное, в белых галстуках и в шляпах с широкими опущенными полями. Это было Tiers Etat[119]119
  Третье сословие (фр.).


[Закрыть], депутаты от простого народа со всей страны. Среди них было триста семьдесят четыре адвоката. Вслед за этими людьми шли принцы, самым выдающимся среди которых был герцог Орлеанский. Он пользовался широкой известностью среди народа как друг простых людей. Какой контраст составляла эта знать с теми людьми в черном! Они были в кружевах и золоте, а на их шляпах развевались огромные перья. Там были кардиналы и епископы в своих стихарях и фиолетовых рясах. Они представляли собой великолепное зрелище. Неудивительно, что люди ждали часами, чтобы посмотреть на них, когда они будут проходить мимо. В этой процессии были также те, чьи имена будут часто звучать в моих ушах в последующие годы, – Мирабо, Робеспьер. Кардинал Роган также был там.

Далее ехала моя карета. Я сидела очень спокойно, не глядя ни направо, ни налево. Я сознавала, какая враждебная тишина стояла вокруг меня. Я слышала шепот: «Австрийка!», «Мадам Дефицит!», «Сегодня она не надела бриллиантовое ожерелье!» Потом кто-то крикнул: «Да здравствует Орлеанский!» Я понимала, что это значит. Да здравствует мой враг! Они приветствовали его, в то время как я ехала мимо.

Я пыталась не думать о них. Я должна улыбаться. Я должна помнить о том, что мой маленький сын будет наблюдать за процессией с веранды над конюшнями, куда я приказала доставить его.

Я думала о нем, вместо того чтобы думать об этих людях, которые так ясно показали, что ненавидят меня. Я говорила себе: «Почему я должна беспокоиться о них? Только пусть он вырастет сильным и здоровым, и меня больше ничто не будет волновать!»

Мне было слышно, как толпа приветствовала моего мужа, ког да его карета проезжала мимо. Они не испытывали ненависти к нему. Но я была иностранкой и виновницей всех их несчастий. Они избрали меня в качестве козла отпущения.

Как я была счастлива, когда это испытание было уже позади и я могла вернуться в свои апартаменты!

Я сидела за своим туалетным столиком в окружении служанок. Я чувствовала себя усталой, но, когда ложилась спать, знала, что не усну. Мадам Кампан поставила на мой туалетный столик четыре восковых свечи, и я наблюдала, как она зажигала их.

Мы говорили о дофине, о его последних высказываниях и о том, какое удовольствие он получил, наблюдая за процессией. Вдруг первая свеча самопроизвольно потухла.

Я сказала:

– Это странно! Ведь здесь нет сквозняка!

Я подала мадам знак снова зажечь ее.

Она так и сделала. Но, как только она зажгла ее, тут же погасла вторая свеча.

Мои служанки замолчали, пораженные. Я нервно засмеялась и сказал:

– Что же это за свечи, мадам Кампан? Обе потухли!

– Не сомневаюсь, что у них что-то не в порядке с фитилем, мадам, – сказала она.

И все же то, как она это сказала, позволяло предположить, что на самом деле она сомневалась в своем утверждении.

Через несколько минут после того, как она зажгла вторую свечу, погасла третья.

Теперь я почувствовала, что мои руки дрожат.

– Здесь нет сквозняка, и все же три свечи погасли… одна за другой, – сказала я.

– Мадам, у них, несомненно, есть какой-то дефект! – сказала моя добрая Кампан.

– Как много несчастий уже было! Как вы думаете, мадам Кампан, может ли несчастье сделать нас суеверными? – спросила я.

– Думаю, это вполне может быть, мадам, – ответила она.

– Если четвертая свеча тоже погаснет, ничто не сможет убедить меня в том, что это не роковое предзнаменование.

Она уже готова была сказать мне что-то успокоительное, когда четвертая свеча тоже погасла.

Я почувствовала тяжесть на сердце и сказала:

– А теперь я лягу спать. Я очень устала.

И я легла в постель, думая о враждебных лицах в процессии, о шепчущихся голосах и о том маленьком личике, которое я видела на веранде над конюшнями.

И я не могла спать.

Нас вызвали в Медон – Луи и меня – и мы отправились туда со всей возможной скоростью.

Я сидела у постели моего сына. Он не хотел, чтобы я уходила. Его горячая маленькая ручка лежала в моей руке, и он все шептал:

– Мама, моя прекрасная мама!

Я чувствовала, как по моим щекам струятся слезы, и не могла сдержать их.

– Ты плачешь обо мне, мама, потому что я умираю. Но ты не должна грустить! Всем нам придется умереть! – сказал он.

Я умоляла его не разговаривать. Он должен беречь свое дыхание.

– Папа будет заботиться о тебе. Он хороший и добрый человек, – продолжал он.

Луи был глубоко растроган. Я почувствовала на своем плече его руку, мягкую и нежную. Это была правда. Он действительно был хорошим человеком. Я вспомнила о том, как страстно он желал иметь детей и как мы страдали от того, что не могли иметь сына. Теперь у нас уже был сын, но мы опять страдали.

Маленький Луи-Жозеф боролся за свою жизнь. Думаю, он пытался цепляться за нее, потому что знал, что мне так хотелось, чтобы он жил! Он думал обо мне даже в эти последние минуты.

Я молилась про себя:

– О, боже, оставь мне моего сына! Возьми у меня все, что угодно, только оставь мне моего сына!

Но с Богом не торгуются.

Я почувствовала в своей руке чью-то теплую ручку. Это был мой младший мальчик. Луи послал за дочерью и сыном, чтобы напомнить мне, что они еще оставались у меня.

С одной стороны от меня стояла моя прелестная десятилетняя дочь, а с другой – четырехлетний Луи-Шарль.

– Вы должны утешить вашу мать! – мягко произнес король.

Я привлекла детей поближе к себе, и это в некоторой степени утешило меня.

Четырнадцатое июля

25 июня 1789 года. Ничего. В Сент-Апполин состоялась охота на оленя, но меня там не было.

14 июля 1789 года. Ничего.

Мемуары мадам Кампан

Я только что приехал из Версаля. Мсье Некер смещен. Для патриотов это сигнал начала Варфоломеевской ночи. В этот вечер швейцарские и немецкие батальоны перережут нам горло. У нас есть только одна возможность: к оружию!

Камилл Демулен в Пале-Рояле

Народ все еще говорил о короле с любовью. Похоже, его характер благоприятствует желанию нации реформировать то, что называют злоупотреблениями. Но они все еще воображают, что его сдерживает мнение и влияние графа д’Артуа и королевы. Поэтому эти две августейшие особы стали объектом ненависти недовольных.

Дневник Людовика XVI

Все четыре свечи погасли, и казалось, что свет мой жизни тоже погас для меня. Меньше чем за два года я потеряла двоих детей. Я обратилась к тем, которые еще оставались у меня – к моей спокойной и милой дочери, которую я любовно называла Мусселиной, любящей и тихой, никогда не причинявшей мне беспокойства, и к моему дорогому сыну. Новый дофин, своенравный и в то же время милый, был совсем непохож на своего брата. Он был даже еще более страстно привязан ко мне. По натуре он был весел, и самым лучшим успокаивающим средством для меня в эти дни траура было слышать его радостный смех, когда он играл в свои игры. Он был своевольным мальчиком и проявлял раздражение, если ему не давали поступать по-своему. Но какой четырехлетний ребенок не ведет себя точно так же? Однако его всегда можно было привести к повиновению, если я показывала ему, что хочу этого. Он обожал свою сестру, и было очень приятно видеть их вместе. Она любила обращаться с ним по-матерински, а он хотел делить с ней все, что у него было. Как и большинство мальчиков, он страстно увлекался мундирами и солдатами. Он был большим любимчиком гвардейцев и часто наблюдал за ними из окна или же, что еще лучше, выходил в сад и маршировал рядом с ними.

Его обаяние заставляло всех любить его. Я называла его моим chou d’amour[120]120
  Душенькой (фр.).


[Закрыть].

Я не желала, чтобы он слишком много знал о том положении, которое занимал. Но, с другой стороны, я всегда помнила, как мой муж жаловался, что его никогда не учили разбираться в искусстве управления государством. Я даже думала, что, возможно, это пренебрежение его обучением было в некотором смысле причиной наших теперешних трудностей.

Поэтому я рассказала своему сыну о тех изменениях, которые внесла в его будущую жизнь смерть его брата.

– Итак, ты знаешь, мой милый, что теперь ты стал дофином.

Он кивнул, продолжая обводить своим толстым маленьким пальчиком узор на моем платье.

– А это значит, что когда-нибудь ты станешь королем Франции. Подумай об этом!

Он серьезно взглянул на меня.

– Я скажу тебе кое-что получше, мама! Сказать?

Я подняла его и посадила себе не колени.

– Что же может быть еще лучше, мой дорогой?

Он приблизил свой рот к моему уху и прошептал:

– Муффле теперь мой!

Вероятно, я прижала его к себе слишком крепко, потому что он сказал:

– Мама, это хорошо, когда тебя любят, но иногда это бывает больно!

Я почувствовала, как меня охватило волнение, и подумала: «О, мой малыш, как же ты прав!»

Жизнь быстро шла вперед, навстречу какому-то ужасному кульминационному моменту, хотя смерть моего сына заставила меня на время забыть об этом. В течение тех первых дней, полных горя, происходящее вокруг не особенно беспокоило меня. Но потом я поняла, что у меня были и другие причины, чтобы задуматься.

Первое собрание Генеральных Штатов состоялось в «зале маленьких удовольствий». Там выступали король, Бертен, хранитель печатей, и Некер. Некер объяснил ассамблее, что всех их созвали вместе, выполняя четко выраженную волю короля. Главной целью этого собрания являлось решение вопроса о том, пожелают ли два самых богатых общественных слоя – знать и духовенство – пойти на великие жертвы ради своей страны. Что-то произошло, и это свидетельствовало о том, что народ теперь настроен по-новому.

Произнеся свою речь с непокрытой головой, король снова надел шляпу. Обычай был таков, что в этот момент все дворяне должны были снять шляпы, а представители третьего сословия – преклонить колени. Однако последние отказались сделать это и надели шляпы.

Дворяне выразили свое негодование, и кто-то закричал, приказывая представителям третьего сословия снять шляпы. Однако тотчас же стало очевидно, что они упрямо отказываются сделать это. Трудно сказать, что могло бы случиться, если бы мой муж с великим присутствием духа не снял свою шляпу. Этот жест означал, что все остальные должны были сделать то же самое – даже грубые представители третьего сословия. Казалось, что таким образом удалось избежать неприятных осложнений. Но этот инцидент был символом той борьбы, которая вот-вот должна была разгореться между дворянством и духовенством, с одной Стороны, и представителями третьего сословия – с другой.

У всех на устах было имя графа де Мирабо. Он был аристократом по рождению, но в детстве ему пришлось много страдать из-за своего садиста-отца, который бил его, издевался над ним и даже отправил его в тюрьму. Это был выдающийся человек. Встав на сторону третьего сословия, он значительно усилил его. Вскоре стало ясно, что между третьим сословием и остальными членами Генеральных Штатов неминуемо должен был возникнуть конфликт.

Представители третьего сословия объявили себя Национальной Ассамблеей. Они заявили, что представляют девяносто шесть процентов нации. Они начали создавать свои собственные законы и объявили, что разработают Конституцию и определят в ней, насколько велика будет власть короля.

Герцог Люксембургский, который был в то время председателем дворянства, вместе с кардиналом де Ларошфуко пригласил короля для серьезной беседы.

– Если ваше величество не распустит Генеральные Штаты, монархии придет конец! – сказал де Ларошфуко.

Король встал перед дилеммой. Он сказал, что желал бы угодить всем.

Он вызвал Некера, который посоветовал ему действовать в примиренческом духе. Я была против этого. Что-то подсказывало мне, что Генеральные Штаты собираются уничтожить нас. Я была на стороне герцога Люксембургского и кардинала де Ларошфуко, которые требовали распустить Генеральные Штаты. Я говорила, что депутаты – это кучка сумасшедших и что мы должны разогнать их.

Луи, как обычно, никак не мог принять решение. Я видела, что он склоняется то к точке зрения Некера, то к моей. Он пошел на компромисс, заявив, что не будет вести переговоры с бунтовщиками.

Двадцатого июня, когда король уехал на охоту в Ле-Бютар, Ассамблея пожелала собраться. «Зал маленьких удовольствий» был закрыт, поэтому они провели свое собрание на теннисном корте. Там они поклялись не распускать свою Ассамблею до тех пор, пока не выполнят волю народа и не подготовят Конституцию.

Это был вызов королю. Ведь у короля было право распустить Ассамблею, когда он того пожелает.

Когда Луи узнал о клятве, данной на теннисном корте, он повел себя, как всегда, нерешительно. С одной стороны были те, кто заявлял, что этих людей, которых теперь называли бунтовщиками, следует разогнать с помощью военных. А с другой стороны был Некер, который советовал действовать примиренческими методами. Потом Мирабо, который стоял на стороне третьего сословия, объявил, что Национальная Ассамблея уступит только силе оружия. Жан Сильвен Байи, председатель Национальной Ассамблеи, заявил, что раз уж нация собралась, то ее никто не сможет распустить.

И нация действительно собралась. Мы недостаточно быстро осознали это. Герцог Орлеанский, выступавший в поддержку третьего сословия, распространял в Пале-Рояле призывы к бунту и поощрял агитаторов. Каждый день там проходили митинги, по нескольку раз в день появлялись новые памфлеты.

Слова «свобода» и «народ» обладали магическими свойствами. Во всем Версале и Париже атмосфера была напряженной, и повсюду чувствовался страх. Мы не могли предугадать, что произойдет дальше.

По этому поводу со мной говорил Аксель. Он сказал:

– Вы знаете, что я всегда буду здесь, если вы этого захотите.

На некоторое время я почувствовала себя счастливее. Может быть, он, как иностранец, который бывал среди парижан, способен был понять сложившуюся ситуацию гораздо лучше, чем мы. Мы не верили, что монархия пошатнулась; мы не могли даже представить себе этого. Но он, смешавшись с толпой людей у Пале-Рояля, слышал их недовольный ропот.

Луи было необходимо поехать в Париж, чтобы присутствовать на собрании Генеральных Штатов. Я беспокоилась о том, что могло случиться с ним там. Этот человек был раздражен из-за того, что король не последовал его совету, и хотя я специально просила его поехать вместе с королем, он не сделал этого. Величайшим достоинством Луи была его храбрость. Мне никогда не приходилось видеть, чтобы он испытывал страх, как большинство людей. Если он предпринимал неправильные действия – что он делал очень часто – то это случалось не из-за страха. Теперь он решил проявить твердость. Однако я знала, что, если бы кто-нибудь привел сильный аргумент в пользу изменения этой линии поведения, он снова стал бы колебаться. Его несчастье заключалось в том, что он должен был рассматривать ситуацию со всех точек зрения, и в каждом случае таких точек зрения оказывалось слишком много.

На собрании он сделал решительное заявление. Он не допустит никаких изменений в общественных институтах, под которыми он подразумевал армию. Он сделает налоги одинаковыми для всех. Дворянство и духовенство должны отказаться от своих привилегий. Он желает получить совет относительно отмены королевских указов.

Когда он уезжал, он приказал, чтобы на ночь Ассамблея была распущена, но никто не подчинился его приказу. И когда маркиз де Брезе, церемониймейстер, объявил собрание закрытым и посоветовал всем разойтись по домам, встал Мирабо и крикнул, что они разойдутся только тогда, когда пожелают, а что касается Брезе, то он может вернуться к тем, кто его послал. Он повторил, что разогнать их можно только силой оружия.

Как типично это было для Луи – потерять всю свою твердость так же быстро, как он приобрел ее. Когда Брезе сообщил ему о том, что произошло, он только пожал плечами и сказал:

– Что ж, очень хорошо! Пусть остаются там, где они находятся сейчас!

Потом он совершил ошибку. Он уволил Некера и назначил на его место де Бретея.

Я сидела с детьми и читала им вслух басни Лафонтена. Дочь облокотилась на мое кресло и следила глазами за текстом, пока я читала, а сын сидел у меня на коленях и смотрел, как двигались мои губы. Он то и дело пронзительно смеялся, когда какое-либо место в рассказе казалось ему особенно забавным.

В такие минуты, как эти, было легко забыть о том, что происходило вокруг нас.

Мы находились в Трианоне, который за последний раз очень изменился. Театр стоял закрытым. У меня к нему душа не лежала. Я часто бродила по саду вместе с Габриеллой, и мы старались не говорить с ней о том страхе, который был у нас в душе. Я уже больше не была окружена веселыми молодыми мужчинами. У них отняли их синекуры, которых все они добивались и которыми я их с восторгом одаривала. Они были рассержены. «Мы все станем банкротами!» – кричали они.

Я перестала читать и закрыла книгу.

– Я хочу показать тебе мои цветы! – сказал Луи-Шарль.

Тогда мы спустились в сад, к тому маленькому клочку земли, который я отдала в его полное распоряжение. Цветы приводили его в восторг, и он уже выращивал их там с помощью садовников.

– Не знаю, что я больше люблю, мама: цветы или солдат! – сказал он.

Рука об руку мы гуляли по садам, и мои дорогие сельчане с хутора выходили на улицу, чтобы сделать нам реверанс. В глазах их читалось чувство обожания к моим детям. Ни один человек не догадался бы, что происходит во внешнем мире. И снова Трианон был моим раем.

Сын выпустил мою руку и убежал вперед. Он добежал до своего садика и стоял, поджидая нас.

– Я разговаривал с кузнечиком, – сказал он. – Он смеялся над старым муравьем. Но ведь он больше не будет смеяться, когда придет зима, не правда ли, мама?

– Когда же ты разговаривал с кузнечиком, мой милый?

– Только что. Ты не могла видеть его. Он выпрыгнул из книги, пока ты читала.

Он серьезно взглянул на меня.

– Ты все это выдумал! – сказала его сестра.

Но он клялся, что не выдумал.

– Я клянусь, – кричал он.

Я рассмеялась. Но его склонность к преувеличениям немного обеспокоила меня. Не то чтобы он не желал быть правдивым – просто у него было чрезвычайно живое воображение.

Потом он собирал цветы и дарил их мне и своей сестре.

– Мама, когда ты поедешь на бал, я сделаю тебе ожерелье из цветов! – сказал он.

– В самом деле, милый?

– Красивое-красивое ожерелье! Оно будет лучше бриллиантового.

Предостерегающие тени всегда были рядом со мной.

Неожиданно я подняла его и горячо поцеловала.

– Я гораздо больше хотела бы иметь цветы! – сказала я.

До меня дошли новости о том, что происходило в Париже. И эти жаркие июльские дни город, казалось, к чему-то готовился и выжидал. Я слышала, что часто упоминались имена наиболее опасных людей – Мирабо, Робеспьера, Дантона и самого большого предателя среди них всех – герцога Орлеанского, принца из королевской династии, который подстрекал страну подняться против нас.

– На что он надеется? Занять твое место? – спрашивала я Луи.

– Это будет невозможно! – отвечал мой муж.

Но я слышала, что целые толпы день и ночь собирались в саду Пале-Рояля и что на этой небольшой территории герцог Орлеанский уже стал королем. Говорили, что журналист-агитатор Камилл Демулен находился на его содержании. Этот человек работал против нас.