Текст книги "Исповедь королевы"

Автор книги: Виктория Холт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)

Ярко освещенный бальный зал, музыка, шуршание шелка, аромат помады для волос и пудры – все это заставляло меня дрожать от возбуждения. Но больше всего меня волновала моя анонимность.

Я заметила, что во время танца за мной наблюдал один молодой человек. Взглянув в его сторону, я сразу же отвела взгляд, но продолжала думать о нем. Молодой человек был без маски и красив какой-то необычной красотой. Возможно, я именно потому и обратила на него внимание, что он был так не похож на других: высок, строен и с очень светлыми волосами. Что делало его каким-то необычным, так это его темные глаза. Кожа его лица была светлой, даже бледной, и все оно являло собой смену контрастов: сначала казалось прекрасным, как лицо женщины, но в следующую минуту, когда ваш взгляд падал на его густые темные брови, вы замечали в нем выражение огромной силы.

Вдруг я почувствовала какой-то внутренний порыв. Я желала говорить с ним, слышать его голос. А почему бы и нет? Ведь это бал-маскарад. Откуда ему знать, кто я? Это было время карнавалов, когда манеры были достаточно свободными. Почему бы домино в маске на балу-карнавале не обменяться несколькими словами с другим танцором?

Мы перестали танцевать и присоединились к нашей группе. Я увидела, что странный незнакомец находится на расстоянии всего лишь нескольких шагов. Инстинкт подсказал мне, что я вызываю у него такое же любопытство, как и он у меня, и что именно поэтому он выбрал позицию так близко от нас.

Я сказала:

– Хочу немного развлечься! Одну минутку!

После чего подошла к незнакомцу, остановилась перед ним и, улыбаясь, произнесла:

– Занятный бал, не правда ли?

Говоря эти слова, я подняла руку, чтобы потрогать маску и убедиться, что она на месте, но тут же почти пожалела, что сделала это. На мне были дорогие бриллианты. Поймет ли он, насколько они дороги? Но, помимо этого, я почувствовала радость, потому что мои руки были прекрасны, и я очень гордилась ими.

– Я нахожу его очень занятным, – ответил он, и я сразу же отметила его иностранный акцент. Интересно, заметил ли он мой акцент, подумала я.

– Вы не француз.

– Я швед, мадам, – подтвердил он мои предположения. – Или мне следует называть вас мадемуазель?

Я рассмеялась. Как бы он реагировал, если бы узнал, с кем разговаривает?

– Вы можете говорить мне «мадам», – был мой ответ.

К нам приблизился граф Прованский. Я поняла, что незнакомец заметил его и попыталась посмотреть на графа его глазами. У моего деверя был вид очень знатного человека. Даже когда мы ездили на бал-маскарад, он никогда не забывал о том, что почти что дофин.

Мне хотелось больше узнать о незнакомце, но в то же время я понимала о том, что рядом со мной стоит брат моего мужа.

– Могу ли я сказать, – произнес молодой человек, – что мадам очаровательна?

– Вы можете это сказать, если действительно так думаете.

– Тогда я повторю: мадам очаровательна.

– Что вы здесь делаете?

– Я приобщаюсь к культуре, мадам.

– На балу в Опере?

– Никогда нельзя точно знать заранее, где вы ее найдете.

Я засмеялась. Не знаю почему, но я чувствовала себя счастливой.

– Итак, вы совершаете большое путешествие?

– Да, я совершаю большое путешествие, мадам.

– Расскажите мне, где вы побывали, прежде чем приехать во Францию.

– В Швейцарии, в Италии.

– А потом вы вернетесь в Швецию? Интересно, какая страна вам понравится больше всех? Посетите ли вы Австрию? Я хотела бы знать, понравится ли вам Вена. Я когда-то жила в Вене.

Мною, казалось, овладело безумие. Я продолжала, затаив дыхание:

– Как вас зовут?

Он ответил:

– Аксель де Ферсен.

– Мсье? Принц? Граф?

– Граф, – ответил он.

– Граф Аксель де Ферсен, – повторила я.

– Семья моей матери приехала из Франции.

– Так вот почему у вас взгляд француза, – сказала я.

– Мадам очень наблюдательна.

Он подошел на шаг ближе ко мне, и я подумала, что он собирается пригласить меня на танец. Интересно, что мне делать, если он и в самом деле попросит меня потанцевать с ним? Ведь я не осмелилась бы танцевать с незнакомцем. Граф Прованский готов был вмешаться в любую минуту. Артуа тоже был наготове. Если бы незнакомец сделал какое-нибудь движение, которое можно было бы счесть за lèse majesté[49]49
  Оскорбление величества (фр.).


[Закрыть] и которое он вполне мог бы сделать после того, как я поощряла его своей болтовней, граф Прованский немедленно вмешался бы. Я видела, что назревают неприятности, но, как ни странно, вместо того чтобы возбуждать меня, это внушало мне тревогу.

– Мадам задала много вопросов, – сказал граф де Ферсен, – и я ответил на них. Позволено ли и мне задать несколько вопросов в обмен?

Граф Прованский недовольно хмурил брови. Я действовала как обычно, не подумав. Я подняла руку и сняла маску.

Вокруг меня послышались вздохи изумления.

– Мадам дофина!

Я громко засмеялась, чтобы скрыть свою бурную радость, не отрывая при этом глаз от графа де Ферсена. Интересно, думала я, что чувствует мужчина, увлекшийся флиртом с неизвестной женщиной и вдруг обнаруживший, что он разговаривает с будущей королевой Франции?

Он не смутился и держался с восхитительным спокойствием и величайшей гордостью, потом низко поклонился, и я увидела, как его светлые волосы коснулись вышитого воротника. У него были прекрасные волосы – цвета солнечных лучей. Должно быть, он тоже думал, что мои волосы прекрасны.

Люди теснились вокруг меня, пристально рассматривая мою внешность. Многие из них, может быть, уже до этого догадывались, что я здесь, но в маске, которая закрывала мое лицо от лба до подбородка, никто не смог бы с уверенностью узнать меня. Однако под влиянием порыва я сама себя обнаружила и, таким образом, стала предметом всеобщего внимания в этом переполненном бальном зале.

Граф Прованский был рядом со мной. С поистине королевским величием он подставил мне согнутую в локте руку. Я положила на нее свою. А в это время Артуа и вся наша компания уже делали знаки толпе расступиться и дать нам дорогу.

Мы направились прямо к своим экипажам.

Но Прованский, ни Артуа, ни их жены не упоминали о моем поступке. Но, когда я встречала на себе их задумчивые взгляды, я поняла, что они придают этому большое значение.

Мне тоже следовало подумать об этом. Тогда мне не пришло в голову, что эти искушенные молодые люди истолковывали мое поведение как знак того, что я устала от брака, который не был настоящим. Я была молодая и здоровая женщина, которая, однако, не могла реализоваться в сексуальном плане. Таким образом, создалась опасная ситуация для дофина, чьи отпрыски должны были стать Enfants de France[50]50
  Детьми Франции (фр.).


[Закрыть]. Прованский решил быть бдительным. А что, если я заведу любовника? Что будет, если я произведу на свет дитя, которое выдам за ребенка моего мужа? Существовала угроза того, что мой внебрачный отпрыск может лишить его короны. Умозаключения Артуа шли в другом русле: действительно ли я собиралась завести любовника? Если так, то он всегда считал меня очень привлекательной.

А их жены, которые уже начали лучше узнавать своих мужей, думали точно так же, как они.

А я… Я перебирала в памяти каждую минуту из тех, что провела в беседе с незнакомцем, и, казалось, снова слышала его голос, эхом отдававшийся в моих ушах. Я вспомнила его светлые волосы на фоне темного камзола…

Я не думала, что когда-нибудь снова встречу этого прекрасного незнакомца, но твердо знала: моя память долго будет хранить в душе его образ, и он тоже, пока жив, никогда не забудет меня.

В то время этого мне казалось вполне достаточно.

Королева Франции

Ужасный шум, подобный раскатам грома, донесся из дальних апартаментов. Это была толпа придворных, покидающих прихожую умершего государя, чтобы прийти и поклониться новой власти в лице Людовика XVII. Этот необычный шум стал для Марии Антуанетты и ее супруга первым сигналом, извещающим их о том, что отныне им самим предстоит править страной. Непроизвольно, глубоко взволновав всех, кто был с ними рядом, они упали на колени и воскликнули в слезах: «О Господи, наставь нас, защити нас! Ведь мы еще слишком молоды, чтобы править».

Из мемуаров мадам Кампан

Луи любил меня все сильнее и сильнее, а я – его. Я написала матушке, что, если бы мне пришлось выбирать себе мужа среди трех братьев королевской крови, я бы выбрала именно Луи. С каждым днем я все больше ценила его достоинства и в то же время все более критически относилась к моим деверям. Луи был так же умен, как Прованский, хотя последний, обладавший способностью без особых усилий показать себя с лучшей стороны, производил впечатление более умного – но это было ложное впечатление. Артуа был абсолютно лишен серьезности. Он не только был легкомысленным – что я, более чем кто-либо, могла ему простить, – но еще и злонамеренным, а этого я уже простить не могла.

Мерси неоднократно предостерегал меня относительно обоих моих деверей, и я начинала понимать, что он был прав.

Но жизнь моя была слишком веселой, чтобы я могла относиться в то время к чему-либо с должной серьезностью. Мерси писал моей матушке, что единственным настоящим моим недостатком является любовь к удовольствиям. Я и вправду любила их и искала повсюду.

Однако у меня все же были способности к размышлениям. Если бы я больше знала о страданиях бедноты, то, возможно, стала бы более сочувственно относиться к ним, чем большинство людей, окружавших меня.

Эти мои наклонности часто приводили в замешательство мадам де Ноай. Как-то раз, когда я была на охоте в лесу Фонтенбло, я допустила нарушение этикета, в котором ей было трудно упрекнуть меня.

Шла охота на оленя. Поскольку мне не позволяли ездить верхом на лошади, мне приходилось ехать вслед за всеми в коляске. По-видимому, как раз в тот момент, когда испуганный олень пробегал мимо крестьянского домика, из него вышел хозяин. Он оказался как раз на пути оленя, и это несчастное создание сильно ударило его рогами. Крестьянин лежал у дороги, а в это время охотники мчались мимо. Когда я увидела, что произошло, то настояла на том, чтобы остановиться и посмотреть, насколько тяжело ранен мужчина.

Из домика выбежала жена крестьянина. Она стояла над ним, в отчаянии ломая руки. По обе стороны от нее стояли двое плачущих детей.

– Мы внесем его в дом и посмотрим, тяжело ли он ранен. Я пришлю доктора, который позаботится о нем, – сказала я, после чего приказала своим слугам-мужчинам внести крестьянина в дом.

Я была поражена зрелищем, открывшимся мне в этом бедном жилище. Вспоминая о роскоши моих сверкающих апартаментов в Версале, я испытывала чувство вины. Мне хотелось показать этим людям, что я действительно беспокоюсь о том, что будет с ними. Я убедилась, что рана была неглубокой, и собственноручно перевязала раненого. Я оставила им денег и заверила женщину, что пришлю доктора, чтобы быть уверенной в том, что ее муж поправится.

Жена крестьянина поняла, кто я такая. Она смотрела на меня с чувством, близким к обожанию. Когда я уходила, она бросилась на колени к моим ногам и поцеловала край моего платья. Меня это глубоко тронуло.

В тот день я была более задумчивой, чем обычно. «Милые, милые люди», – повторяла я про себя. Когда я встретилась с мужем, я рассказала ему об этом случае и описала нищету, царившую в том домике. Он внимательно выслушал меня.

– Я счастлив, – сказал он с необычным волнением, – что ты думаешь так же, как я. Когда я стану королем этой страны, я сделаю для своего народа все, что в моих силах. Я хочу пойти по стопам моего предка Генриха Четвертого.

– Я буду помогать тебе, – сказала я серьезно.

– Балы, карнавалы – все это недостойно и расточительно.

Я промолчала. Почему, думала я, нельзя быть одновременно и добродетельным, и веселым?

Моя жалость к бедным была такой же, как и все остальные мои чувства, то есть поверхностной. Я не могла до конца понять ужас нищеты этих людей, пока сама не испытала этого.

Почти такой же случай произошел, когда я попросила одного из моих слуг передвинуть мебель. Бедный старик, двигая ее, упал и сильно ушибся. Он потерял сознание, и я позвала на помощь слуг.

– Мы пошлем за его приятелями, мадам, – сказали они мне.

Но я ответила на это отказом и решила, что сама позабочусь о нем как следует. Я настояла, чтобы его положили на кушетку, послала слуг за водой и сама обмыла его раны.

Когда он открыл глаза и увидел, что я стою возле него на коленях, его глаза наполнились слезами.

– Мадам дофина… – прошептал он в недоверчивом изумлении и посмотрел на меня так, как будто я была каким-то божественным существом.

Мадам де Ноай могла бы сказать мне, что по этикету дофина не должна ухаживать за слугой, но я бы не обратила на нее внимания, потому что знала: если я еще раз столкнусь со случаями, подобными этим двум – с ранеными слугой и крестьянином, то буду вести себя в точности так же, как и раньше. Мои поступки были вполне естественными. Поскольку я неизменно действовала в первую очередь по зову сердца, а не разума, то по крайней мере в данном случае это было моим достоинством.

Об этих случаях все рассказывали друг другу, разумеется, не без преувеличений. Когда я появлялась на людях, они приветствовали меня еще более бурно, чем раньше. Они создали образ, которому я на самом деле, конечно же, не соответствовала. Я была молода и красива и, несмотря на слухи о моем легкомыслии, добра и великодушна. Я любила народ так, как никто его не любил со времен Генриха Четвертого, который говорил: «У каждого крестьянина должен быть в котелке цыпленок по воскресеньям». Я придерживалась такого же мнения. Мой муж тоже был хорошим человеком. Вместе мы вернем Франции хорошие времена. Все, что людям оставалось делать, – это подождать, пока умрет этот старый негодяй, и тогда начнется новая эпоха.

Моего мужа люди начали называть Louis le Desire[51]51
  Людовик Желанный (фр.).


[Закрыть].

Это не могло не вдохновлять нас. Мы хотели быть добрыми королем и королевой, когда придет наше время. Однако мы помнили о том, что не смогли выполнить свой первейший долг – обеспечить себе наследников. Я знаю, что Луи задумывался о том, что скальпель может освободить его от этого недостатка. Но действительно ли он поможет ему? Можно ли быть полностью уверенным в успехе? А что, если все окончится неудачей?

Последовал еще один постыдный период экспериментов, о которых я предпочитаю не вспоминать. Бедный Луи! Его тяготило чувство вины. Его неспособность угнетающе действовала на него, так как он глубоко осознавал свою ответственность. Иногда я видела, как он работает на наковальне словно бешеный. Все это изнуряло его настолько, что, когда мы ложились спать, он сразу же засыпал крепким сном.

Он хотел быть хорошим. Но многое было против нас… И не только обстоятельства. Мы были окружены врагами.

Я никогда не переставала удивляться, когда обнаруживала, что кто-то ненавидит меня.

Мои самые незначительные разговоры комментировались и истолковывались превратно. Тетушки смотрели на меня со злобой, и только Виктория – немного грустно. Она действительно верила, что они могут помочь мне и что в случае, когда Аделаида хотела посмеяться над этой Дюбарри, я совершила большую ошибку, не послушав ее. На самом же деле мадам Дюбарри могла бы быть мне полезной, но мое отношение к ней заставляло ее пожимать плечами и не обращать на меня внимания.

У нее были свои неприятности, и я думаю, что в течение тех первых месяцев 1774 года ей было особенно нелегко.

В «Almanach de Liege»[52]52
  Льежский альманах (фр.).


[Закрыть] – ежегодном издании, специализировавшемся на предсказаниях будущего, был один абзац, который гласил:

«В апреле одна важная дама, любимица фортуны, сыграет свою последнюю роль».

Все обсуждали эти слова и полагали, что они относятся к мадам Дюбарри. Существовала только одна возможность того, чтобы она потеряла свое теперешнее положение, – смерть короля.

Те первые месяцы года были нелегкими. Это были месяцы неясных опасений и самого безудержного веселья. Я ездила на нее балы, которые проходили в Опере, и постоянно думала о том красивом шведе, который произвел на меня такое большое впечатление. Я думала о том, увижу ли я его снова, и если это случится, то какой будет наша встреча. Но наши пути так никогда больше и не пересеклись.

Я приобрела нового врага в лице графини де Марсан, гувернантки Клотильды и Элизабет. Она дружила с моим давним противником, учителем Луи герцогом Вогийонским. Он возненавидел меня еще больше с тех пор, как я застала его подслушивающим у наших дверей. Аббат Вермон критиковал то, как мадам де Марсан воспитывала принцесс, а эти двое почему-то считали меня источником критики.

Некоторые из моих служанок повторяли при мне замечания, высказанные мадам де Марсан в мой адрес, считая, что тем самым они предостерегают меня.

– Кое-кто вчера сказал, мадам, что вы держитесь грациознее всех при дворе, на что мадам де Марсан возразила, что у вас походка куртизанки.

– Бедная мадам де Марсан! – воскликнула я. – Она сама при ходьбе переваливается с боку на бок, как утка.

Все смеялись от души. Однако нашелся некто, сообщивший об этом мадам де Марсан точно так же, как кто-то сообщал мне о ее пренебрежительных отзывах о моей персоне.

Как-то раз кто-то похвалил мою живость. «Она любит делать вид, что все знает!» – заметила на это мадам де Марсан.

Я выбрала новый стиль прически, при котором мои локоны вились вокруг плеч, и была уверена, что уложенные таким образом волосы больше шли мне. Однако мадам де Марсан сказала, что это напоминает ей «вакханалию». Мой смех, такой непосредственный, был, по ее словам, «жеманным», а взгляд, которым я смотрела на мужчин, – «кокетливым».

Что бы я ни делала, все вызывало критику со стороны людей, подобных графине. Какой же смысл в том, чтобы пытаться угодить им? Мне оставался только один путь – быть самой собою.

В воздухе чувствовались перемены.

Мы ставили постановки из Мольера, стараясь таким образом задействовать моих деверей и невесток, чтобы персонажи, роли которых они исполняли, были похожи на них самих. В таких случаях им было намного проще играть. Моему мужу нравились наши любительские спектакли. Его вполне устраивала роль зрителя. Если он засыпал и мы делали ему замечание, он остроумно отвечал, что зрители часто спят в то время, когда идет пьеса, но что в этом случае актеры должны винить самих себя, а не зрителей. Но часто он смеялся и аплодировал нам. Не было никакого сомнения, что все мы чувствовали себя гораздо счастливее вместе, когда играли на сцене.

Мы понимали необходимость быть еще более осторожными. Зная, что мадам де Марсан так критически относится ко мне и что тетушки узнают о каждом моем неверном шаге, к тому же помня о недремлющем оке мадам Этикет, я была уверена: если они обнаружат, что мы подражаем актерам, то поднимут крик негодования, и, что самое худшее, наше развлечение будет запрещено. Зная об этом, мы, казалось, еще больше наслаждались своей игрой.

Мсье Кампан и его сын были для нашей маленькой компании ценным приобретением. Кампан-Père[53]53
  Отец (фр.).


[Закрыть] мог одновременно играть роли, добывать для нас костюмы и выполнять обязанности суфлера благодаря своей способности без труда разучивать роли. Это давалось ему с такой легкостью, что он помнил одновременно все наши реплики.

Мы установили сцену и начали готовиться к спектаклю. Старший мсье Кампан был в костюме Криспена. Он выглядел в нем весьма изящно. Этот дотошный человек добился того, что костюм до мельчайших деталей был именно таким, каким должен был быть, и довел свой образ до совершенства с помощью блестящих нарумяненных щек и щегольского парика.

Комнату, которая служила нам театром, редко использовали. Именно поэтому мсье Кампан и выбрал ее. Там была потайная лестница, которая вела в мои апартаменты. Как-то раз я вспомнила, что забыла у себя плащ, который должен был мне понадобиться на сцене, и попросила мсье Кампана спуститься по этой потайной лестнице и принести его мне.

Я не думала, что в такой час кто-то может быть в моих апартаментах, но как раз в это время там находился один из слуг, посланный туда с каким-то поручением. Услышав шаги на лестнице, он пошел посмотреть, кто там есть.

В полутьме на неосвещенной лестнице перед ним неясно вырисовывалась странная фигура из прошлого века. Конечно, он решил, что оказался лицом к лицу с привидением. Слуга вскрикнул, упал на спину и кувырком скатился вниз по ступенькам.

Мсье Кампан бросился к нему, тем временем, услышав звуки этой суматохи, мы все поспешили вниз по лестнице, чтобы посмотреть, что там случилось. Слуга лежал на полу. К счастью, он не разбился, но от страха был совершенно белый и дрожал, в ужасе уставившись на нас. Не сомневаюсь, что мы представляли собой странное зрелище. Мсье Кампан, будучи человеком очень добрым, предложил разъяснить этому бедняге ситуацию.

– Мы играем в любительском спектакле, – объяснил он слуге. – Мы вовсе не призраки. Взгляни на меня. Ты узнаешь меня… и мадам дофину?..

– Ты знаешь меня, – сказала я. – Смотри… мы всего лишь играем пьесу…

– Да, мадам, – запинаясь, пробормотал слуга.

– Мадам, – предупредил предусмотрительный Кампан. – Мы должны убедить его молчать.

Я кивнула, и мсье Кампан сказал слуге, что он никому не должен говорить о том, что видел.

Слуга заверил нас, что будет хранить нашу тайну. Он вышел с ошеломленным видом, а мы вернулись обратно на нашу «сцену». Но вдохновение почему-то покинуло нас. Вместо того чтобы продолжать представление, мы обсуждали случившийся инцидент. Мсье Кампан выглядел очень серьезным. Вполне возможно, считал он, что слуга не сможет удержаться и расскажет одному или двум знакомым о том, что видел. За нами начнут следить. Нашу совершенно невинную игру могут истолковать самым ужасным образом. Нас обвинят в том, что мы устраиваем оргии. Как легко будет нашему театральному предприятию приписать любое предосудительное значение! Мудрый мсье Кампан! Он думал обо мне и, без сомнения, знал куда больше, чем я когда-либо могла узнать, о тех дурных слухах, которые ходили о дофине. Он придерживался того мнения, что следует прекратить это занятие. Мой муж согласился с ним, и нашим любительским спектаклям пришел конец.

Лишившись этого развлечения, я обратилась к другим удовольствиям. В Париж некоторое время назад прибыл мой прежний учитель игры на клавесине, Глюк. Матушка написала мне письмо, в котором настаивала, чтобы я помогла ему добиться успеха в Париже. Я с восторгом взялась за это, потому что втайне считала, что наши немецкие музыканты превосходят французских. Все же в Париже мне постоянно приходилось слушать французскую оперу. Конечно, я испытывала теплое чувство к Моцарту и решила сделать для Глюка все, что в моих силах. Парижская Академия отвергла его оперу «Ифигения», но Мерси убедил их отменить свое решение.

В тот вечер, когда опера должна была исполняться, я решила превратить это в торжественное событие. Я упросила мужа сопровождать меня на представление. С нами пошли также граф Прованский с супругой и еще несколько друзей, среди которых была и моя дорогая принцесса де Ламбаль. Это был триумф. Люди радостно приветствовали меня, а я показывала им, как счастлива находиться среди них. После окончания оперы зрители вызывали Глюка аплодисментами в течение целых десяти минут.

Все это очень обрадовало Мерси. Он показал мне письмо, которое написал моей матушке.

«Я чувствую, что приближается время, когда великое предназначение эрцгерцогини будет претворено в жизнь».

Я была склонна гордиться собой. Но у Мерси не было привычки излишне хвалить меня.

Он сказал:

– Король стареет. Заметила ли ты, как ухудшилось его здоровье в эти последние недели?

Я ответила, что, как мне показалось, он выглядит немного утомленным.

Мерси напустил на себя самый таинственный вид, который, как я должна была понимать, означал, что то, что будет сказано, между нами, – строжайшая тайна и об этом не следует говорить никому.

– Возможно… скоро… случится так, что дофину придется править страной, но у него не хватит сил править самому. Если ты не будешь управлять им, это сделают другие. Тебе необходимо понять это. Ты должна осознать, какое влияние можешь иметь на него.

– Я? Но я же ничего не смыслю в государственных делах!

– Увы, это чистая правда. Ты боишься этого и позволяешь себе быть пассивной и зависимой.

– Я уверена, что никогда не смогу понять, чего от меня ждут.

– Найдутся люди, которые будут направлять тебя. Ты должна лишь научиться осознавать и ценить свое могущество.

Во время Великого поста аббат де Бове прочитал проповедь, которую вскоре уже обсуждали во всем Версале, а кроме того, не сомневаюсь, и в каждой парижской таверне. Казалось, у всех было такое чувство, что жизнь короля подходит к концу. Похоже, вся страна желала его смерти. Разумеется, аббат не осмелился бы прочитать такую проповедь, если бы король чувствовал себя хорошо. Я обнаружила, что при всем своем цинизме и всей своей чувственности мой дедушка был исключительно благочестивым человеком. Я имею в виду, что он искренне верил в то, что нераскаявшиеся грешники попадают в ад. Он цел такую разгульную жизнь, какую до него вели лишь немногие монархи, даже французские, и верил, что если не получит отпущения грехов, то наверняка окажется в аду. Поэтому ему было не по себе. Он хотел раскаяться, но не слишком спешил, потому что мадам Дюбарри была его единственным утешением на старости лет.

Аббат в своей проповеди осмелился высказаться против обычаев двора и в особенности короля. Он уподоблял его престарелому царю Соломону, пресытившемуся излишествами и ищущему острых ощущений в объятиях проституток.

Король пытался делать вид, что на самом деле проповедь направлена не против него, а против некоторых придворных вроде герцога де Ришелье, имевшего репутацию одного из самых отъявленных распутников своего времени, или против кого-нибудь еще.

– Ба! – как-то сказал ему Луи, – проповедник бросил камни в твой огород, мой друг.

– Увы, сир, – парировал хитрый Ришелье, – но по пути так много их залетело в огород вашего величества!

Луи оставалось только мрачно рассмеяться, услышав такой ответ. Однако в действительности он был серьезно обеспокоен и искал способ заставить замолчать чересчур прямолинейного аббата. Единственное, что он мог сделать, – это представить его к сану епископа. Аббат воспринял это с радостью, однако продолжал громогласно выкрикивать свои предостережения. Он даже зашел настолько далеко, что осмелился сравнивать роскошь Версаля с нищетой крестьян и парижской бедноты.

– Еще сорок дней, и Ниневия будет разрушена! – кричал он.

Смерть, казалось, витала в воздухе. Мой очаровательный дедушка заметно изменился. Он сильно располнел после моего приезда, но, несмотря на это, морщин у него заметно прибавилось. Однако его обаяние осталось прежним. Я помню, как потряс его один случай, происшедший во время партии в вист. Один из его старейших друзей, маркиз де Шовлен, играл за одним из столов. Когда игра закончилась, он поднялся и пошел поболтать с дамой, сидевшей за другим столом. Вдруг его лицо исказилось, он схватился за грудь и… рухнул на пол.

Мой дедушка поднялся. Я видела, что он пытается что-то сказать, но не может произнести ни слова.

Кто-то сказал:

– Он мертв, сир.

– Мой старый друг! – пробормотал король. Луи покинул апартаменты и направился прямо к себе в спальню. Мадам Дюбарри пошла следом за ним. Она была единственной, кто мог утешить его. Но я знала, что он боялся оставаться с ней, так как опасался, что умрет так же внезапно, как его друг маркиз, и тогда все его грехи останутся на нем.

Бедный дедушка! Я так хотела утешить его! Но что я могла сделать? Я являла собой молодость, и по самой природе вещей это могло только лишний раз напомнить ему о его собственном возрасте.

Судьба словно смеялась над ним. Вскоре аббат де ла Виль, которого он недавно продвинул по службе, пришел поблагодарить его за это. Ему позволили предстать перед королем, но едва только аббат начал произносить свою благодарственную речь, как с ним случился удар, и он упал мертвым прямо к ногам короля.

Этого дедушка уже не смог вынести. Он заперся в своих апартаментах и послал за своим духовником. Мадам Дюбарри была очень обеспокоена.

Аделаида же была в восторге. Когда мы с мужем посетили ее, она только и говорила, что о порочной жизни, которую вел король. Если он хотел обеспечить себе место на небесах, ядовито заметила тетушка, ему следовало без промедления послать эту шлюху укладывать свои вещи. Ее воинственность делала ее похожей на генерала, а ее сестры напоминали подчиненных ему капитанов.

– Я говорила ему миллионы раз, – заявила она, – что время уходит. Я отправила посыльного к Луизе, чтобы просить ее удвоить свои молитвы. Мое сердце будет разбито, если, попав на небеса, я узнаю, что моего возлюбленного отца, короля Франции, не пустили туда.

Однажды, вскоре после смерти аббата де ла Виля, король, следуя по каким-то делам в своей карете, неожиданно встретил похоронную процессию и остановил ее. Он хотел узнать, кто умер. На этот раз покойником оказался не старый человек, а молодая девушка шестнадцати лет. Однако это показалось ему еще более зловещим.

Смерть могла нанести удар в любой момент, а ему было уже шестьдесят с лишним лет.

Как только закончилась Пасха, мадам Дюбарри предложила королю уехать с ней в Трианон и пожить там спокойно несколько недель. Сады в это время были так прекрасны, ведь уже наступила весна, и пришло время прогнать мрачные мысли и думать о жизни, а не о смерти.

Ей всегда удавалось развеселить его, поэтому он согласился поехать с ней. Король выехал на охоту, но после этого внезапно почувствовал себя очень плохо. Однако мадам Дюбарри приготовила для него лекарства и продолжала настаивать на том, что единственное, что ему нужно, – это отдых в ее обществе.

На следующий день после их отъезда я находилась в своих апартаментах, где брала урок игры на арфе, когда вошел дофин. Он выглядел очень серьезным.

Муж тяжело уселся, и я сделала знак учителю музыки и слугам оставить нас наедине.

– Король болен, – сказал он.

– Очень болен?

– Нам это не сказали.

– Он сейчас в Трианоне. Я сейчас же поеду навестить его и буду ухаживать за ним. Он скоро снова будет здоров.

Мой муж взглянул на меня, грустно улыбаясь.

– Нет, – возразил он, – мы не можем ехать туда, пока он не пошлет за нами. Мы должны ждать его распоряжений, чтобы ухаживать за ним.

– Этикет! – пробормотала я. – Наш дражайший дедушка болен, а мы должны ждать, когда этикет позволит нам явиться к нему.

– Ламартиньер едет туда, – сказал мне муж.

Я кивнула. Ламартиньер был главным королевским доктором.

– Нам ничего не остается, как только ждать, – заключил он.

– Ты очень обеспокоен, Луи.

– Я чувствую себя так, словно вся Вселенная падает на меня.