Текст книги "Исповедь королевы"

Автор книги: Виктория Холт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)

– Они никогда не добьются успеха в борьбе против трона! – говорил Луи.

Мадам Кампан была еще более спокойна и серьезна, чем раньше.

– Расскажи мне все! Ничего не скрывай от меня! – просила я ее.

– В Париже бунты, мадам. Толпы людей бродят по улицам, и владельцы забаррикадировали свои магазины.

– Насилие! Как я ненавижу его! – пробормотала я.

– Дантон произносит речи в саду Пале-Рояля, и Демулен – тоже. Они сбросили зеленую кокарду, потому что это цвета графа д’Артуа.

– Боюсь, что они ненавидят Артуа почти так же, как и меня.

Мне стало грустно, когда я вспомнила о тех расточительных авантюрах, которые мы делали с ним.

– Они выбрали цвета мсье Орлеанского, мадам – красный, белый и синий, триколор. Они требуют восстановления в должности Некера и маршируют по улицам с бюстами Некера и герцога Орлеанского.

– Значит, теперь они герои!

Луи снова изменил мнение. Теперь он решил, что необходимы твердые действия. Он призовет военных, он пошлет гарнизоны в Бастилию. Генеральные Штаты необходимо распустить. Но, укрепляя гарнизонами Бастилию, король отдал приказ, чтобы они не использовали ружья против народа.

Я никогда не забуду ту ночь четырнадцатого июля. Жаркий, знойный день подошел к концу, и мы удалились в свои апартаменты.

Я не могла заснуть. Как я была не похожа на Луи! Его отдых, казалось, ничто не могло потревожить. Но, когда прибыл посыльный, его пришлось разбудить.

Это был герцог де Ларошфуко де Лианкур. Он поспешно приехал из Парижа, чтобы рассказать нам ужасную историю. Его лицо было пепельного цвета, его голос дрожал.

Я слышала, как он кричал, чтобы его провели к королю. Тогда я встала и накинула платье.

Королевские слуги возражали. Король находится в постели, говорили они. Его нельзя беспокоить в такой час.

Потом я услышала немногословный ответ Лианкура:

– Разбудите короля! Я должен видеть короля!

Герцог вошел в спальню.

– Сир! Народ штурмовал Бастилию! – воскликнул он.

Луи сел в кровати, протирая глаза со сна.

– Бастилию… – пробормотал он.

– Они взяли Бастилию, сир!

– А… комендант?…

– Они убили де Лоне, сир. Они прошествовали в тюрьму с его головой на пике.

– Это, кажется, похоже на восстание! – сказал король.

– Нет, сир! – серьезно ответил герцог. – Это революция!

Друзья покидают Версаль

Я сам поспешил к вам. Я и вся нация должны стать единым целым. Такова моя воля. И в полной уверенности в любви и верности своих подданных я отдал приказ вывести войска из Парижа и Версаля.

Людовик XVI – Национальной Ассамблее

Потом на балконе появилась королева. «Ах! – сказала женщина в вуали, – с ней нет герцогини!» – «Нет, – ответил мужчина, – но она все еще в Версале. Она работает под землей, словно крот, но мы узнаем, как достать ее оттуда!»

…Я подумала, что мой долг – пересказать королеве диалог этих двух незнакомых людей.

Мемуары мадам Кампан

Прощай, самая дорогая из моих подруг! Это ужасное, но необходимое слово: прощай!

Мария Антуанетта – мадам де Полиньяк

Нам угрожал террор.

Артуа, которого покинула вся его веселость, с побелевшими губами пришел в апартаменты, где мы были вместе с королем.

– Они убивают людей по всему Парижу! Я только что узнал, что мое имя – одно из первых в списке их жертв! – воскликнул он.

Я подбежала к нему и обняла его. В последнее время между нами были прохладные отношения, но все же он был моим деверем. Когда-то мы были добрыми друзьями, и у меня было столько воспоминаний о глупых проделках, которые я делила с ним в те дни, когда ни один из нас не позволял, чтобы какие-нибудь заботы беспокоили нас.

– Ты должен уехать! – воскликнула я.

Перед моим мысленным взором встала ужасная картина: его голова, надетая на пику, как голова несчастного Лоне.

– Да, ты должен подготовиться к отъезду, – спокойно произнес король.

Он был единственным из нас, кто оставался безмятежным.

Интересно, а как же я? Насколько близко я стояла в этом списке? Несомненно, я возглавляла его.

Потом я подумала о своих дорогих подругах – о Габриелле, которая стала объектом злословия, и о моей милой принцессе де Ламбаль.

Я сказала:

– Но ведь там есть и другие!

Артуа прочитал мои мысли, как он часто делал в прежние времена.

– Они говорят о Полиньяках, – сказал он.

Я повернулась и направилась в свою личную комнату. Я послала мадам Кампан, чтобы она привела ко мне Габриеллу.

Она пришла испуганная. Я нежно обняла ее.

– Моя самая дорогая подруга! Тебе придется уехать! – сказала я.

– Ты отсылаешь меня прочь?

Я кивнула.

– Пока еще есть время.

– А ты?

– Я должна быть с королем.

– И ты думаешь…

– Я не думаю, Габриелла. Я не осмеливаюсь думать!

– Я не могу уехать! Я не оставлю тебя! Ведь здесь дети!

– Значит, ты такая же, как эти мятежники. Ты тоже забыла, что я все еще королева? Ты поедешь, Габриелла, потому что я говорю тебе, что ты поедешь!

– И покину тебя?

– И покинешь меня. Потому что таково мое желание! – сказала я, отворачиваясь.

– Нет! Нет! – закричала она. – Ты не можешь просить меня уехать! Мы столько всего пережили… Мы должны остаться вместе! Если я останусь, ты будешь чувствовать себя более счастливой, чем если я уеду!

– Счастливой? Иногда я думаю, что я никогда уже не буду счастливой снова. Но мне легче будет найти утешение, зная, что ты в безопасности, далеко отсюда, чем живя в страхе, что они сделают с тобой то, что сделали с Лоне. Так что немедленно начинай собираться! Артуа тоже едет. Все, кто может, должны уехать. Возможно, со временем придет и наша очередь.

С этими словами я выбежала из комнаты, потому что не могла больше этого выносить.

Я вернулась к королю. Из Парижа прибыли посыльные. Народ требовал, чтобы король присутствовал там. Если он не приедет, они пойдут на Версаль, чтобы привезти его. Они желали, чтобы он был в Париже. Они хотели «хорошо позаботиться» о нем.

– Если ты поедешь туда, то, может быть, не вернешься! – сказала я.

– Я вернусь! – ответил он так спокойно, словно собирался отправиться на однодневную охоту.

Народ требовал, чтобы его сопровождали братья. Я дрожала не только за мужа, но и за Артуа. Они говорили, что он – мой любовник. Это была старая сплетня, но сейчас старые сплетни вновь воскресили.

Карета стояла у дверей, и я проводила до нее Луи.

– Да хранит тебя Бог! – прошептала я.

Он пожал мне руку. Он был тверд. Он был совершенно уверен, что народ не причинит ему вреда. Однако я не могла разделить его оптимизм. Я спрашивала себя, увижу ли я когда-нибудь снова его лицо.

Я должна была чем-то заняться. Я не осмеливалась оставаться одна и размышлять. Я все еще наглядно представляла себе толпу, врывающуюся в Бастилию, и голову Лоне, насаженную на пику. Но вместо головы коменданта Бастилии я видела голову короля.

Я должна попытаться действовать как обычно. Что мне делать? Мои дети лишились гувернантки. Я должна найти для них новую гувернантку.

Некоторое время я размышляла и в конце концов остановилась на мадам де Турзель. Она была вдова, серьезная женщина, а кроме того, обладала тем качеством, которое теперь стало одним из самых ценных: преданностью.

Я сказала ей, что она будет назначена на эту должность, и она поняла, почему. Должно быть, она знала, что на улицах сжигали наши с Габриеллой изображения, что повсюду распространялись непристойные картинки и стихи о нас.

О да, мадам де Турзель все понимала, и мне хотелось сказать ей, как высоко я ценю ее за ту спокойную манеру, в которой она поблагодарила меня за оказанную ей честь и поклялась служить моим детям столько времени, сколько я ей позволю.

Я направилась в свои апартаменты. Мне хотелось побыть одной. Я ужасно боялась показать, какое беспокойство я испытывала. Что происходит с моим мужем там, в Париже? Неужели они зайдут так далеко, что убьют своего короля? Что мне делать? Должна ли я готовиться к бегству вместе с детьми?

Мне надо распорядиться, чтобы упаковали вещи, снарядили экипажи и держали их наготове.

Я направилась в апартаменты детей. Я должна была быть с ними, потому что опасалась предательства.

Мой сын принес мне книгу с баснями Лафонтена.

– Давай почитаем басню о лисице, мама!.. Я видел лисицу прошлой ночью. Солдат принес ее в…

Я задержала свою руку на его головке.

– Не сейчас, мой милый!

Он выглядел озадаченным.

– А где мадам де Полиньяк? – спросил он.

– Она в своих апартаментах. Она очень занята, – ответила его сестра.

– Сегодня все как-то не так! – сказал мой сын.

Потом он оживился:

– Мама, пойдем, я покажу тебе мой садик!

– Думаю, сегодня тебе лучше остаться дома, моя радость. В конце концов… да, я почитаю тебе!

Итак, я сидела и читала, в то время как мои уши напряженно ловили звуки, которые могли означать, что прибыл посыльный с такими ужасными известиями, которые я даже не осмеливалась представить себе.

Было уже одиннадцать часов, когда вернулся король. Я сидела в своих апартаментах и ждала, мучаясь от страха. Он вернулся в окружении депутатов Национальной Ассамблеи. Следом за ним шел всякий, сброд – мужчины и женщины, которые несли дубинки и орали.

Я услышала крик: «Vive le Roi!»[121]121
  Да здравствует король!


[Закрыть] и почувствовала, что мое настроение улучшилось. Тогда я сбежала вниз, чтобы приветствовать его.

Он выглядел очень уставшим, но спокойным, как всегда. Его сюртук был испачкан, галстук съехал набок, и к его шляпе была прикреплена трехцветная кокарда.

Я была готова разрыдаться от чувства облегчения, и он тоже испытывал волнение.

– Ты должна была уже быть в постели! Зачем ты изнуряешь себя ожиданием? – сказал он.

Как будто всем нам было так же легко спать перед лицом всего этого ужаса, как ему?

Но эти люди не давали нам покоя. Все они столпились во внутреннем дворе.

– Король! – кричали они, а потом: – Королева! Дофин!

Я взглянула на мужа. Он кивнул. Я повернулась к мадам Кампан, которая на протяжении этих ужасных дней все время была рядом со мной.

– Пойди к герцогине де Полиньяк и скажи ей, что я хочу, чтобы моего сына немедленно привели ко мне.

– И Ваше Величество желает, чтобы его привела сама мадам де Полиньяк?

– Нет, нет! Скажи ей, чтобы она не приходила! Эти ужасные люди не должны ее видеть.

Мадам Кампан привела ко мне сына.

Король вывел его на балкон, и люди заревели:

– Vive le Roi! Vive le Dauphin![122]122
  Да здравствует король! Да здравствует дофин!


[Закрыть]

Мой маленький сын поднял руку и помахал им. Это, казалось, растрогало их.

– Королева! – закричали они.

Мадам Кампан положила свою руку на мою. Я заметила, что в глазах ее промелькнул страх. Я знала, что она думала о том, что они со мной сделают, когда я появлюсь.

И все же я должна выйти, туда, на балкон. Если я этого не сделаю, они будут штурмовать дворец. Они приветствовали моего мужа и сына. Они не питали к ним злобы – по крайней мере, в данный момент. Но как насчет меня?

Я ступила на балкон. Про себя я бормотала молитвы и думала о матушке и обо всех предостережениях, которые она посылала мне. Интересно, думала я, смотрит ли она сейчас на меня с небес? Я была виновна в величайшей глупости, но по крайней мере сейчас я ее не опозорю. Если мне суждено умереть, я приму смерть, как полагается представительнице рода Габсбургов, так, как она ожидала бы от меня.

Я стояла там с высоко поднятой головой, полная решимости не показывать страха. Наступила тишина, которая, казалось, длилась долгое время… А потом кто-то крикнул:

– Vive la Reine![123]123
  Да здравствует королева! (фр.).


[Закрыть]

Крики были оглушительными. Я почувствовала, что у меня кружится голова, но все же стояла и улыбалась.

Там, внизу, люди приветствовали меня, короля и дофина. Казалось, они больше не испытывали к нам ненависти. Они любили нас.

Но я уже не была такой дурочкой, как когда-то. Я знала, что любовь народа на следующей день может превратиться в ненависть. Осанна и распятие были совсем близко.

Наконец этот бесконечный день завершился, и мы в изнеможении бросились в постель. Луи сразу же заснул, а я лежала и думала о том, какие новые испытания ожидают нас в предстоящие дни.

На следующий день король рассказал мне о том, что произошло в Париже. Освеженный сном, он не показывал никаких признаков того, что ему пришлось пройти через тяжелое испытание. Я никогда еще не знала другого человека, который мог встретить несчастье с таким безразличием. Словно бы само божественное провидение специально подготовило его для той роли, которую ему пришлось играть.

Когда он приехал в Париж, его ждал мэр Байи, который был председателем третьего сословия, чтобы принять его и предложить ему ключи от города. Это возвращение к старым обычаям прибавило Луи оптимизма, который никогда не покидал его надолго. Все должно было закончиться благополучно.

Байи сказал:

– Я принес Вашему Величеству ключи от вашего доброго города Парижа. С этими словами обращались к Генриху Четвертому. Он снова покорил свой народ, а в данном случае народ снова покорил своего короля!

В этих словах было мало утешительного. Противопоставление Луи королю, которого французы всегда считали величайшим, выглядело оскорбительным. Но Луи не показал обиды и спокойно принял ключи. Могу хорошо представить себе, какие великодушные улыбки расточал он окружившему его сброду, сомкнувшемуся вокруг его кареты. Казалось, он не замечал их угроз, и это привело их в замешательство.

На площади Людовика XV кто-то выстрелил в него, но промахнулся и убил женщину. Однако в общей суматохе этот инцидент едва заметили.

Около ратуши Луи вышел из кареты, и люди, вооруженные пиками и шпагами, образовали проход, через который он прошел. Он направился к трону, в то время как кричащие мужчины и женщины столпились в холле. Перед моим воображением встает сцена, которая вселила бы ужас в любое сердце, но только не в сердце Луи. Ведь, несмотря ни на что, он должен был воспринимать себя как маленького отца своего народа, грустного, потому что его дети вели себя очень плохо, но все же готового улыбнуться и простить их при появлении у них первых признаков раскаяния.

Но раскаяния не было. Теперь они были хозяевами, и хотя его манера держать себя смущала их, они были полны решимости не забывать об этом и ему тоже не позволить забыть.

Его спросили, согласен ли он с назначением Жана Сильвена Байи мэром Парижа, а Мари Жозефа Жильбера Мотье де Лафайетта – командиром Национальной гвардии. Он согласился с этим.

Потом он снял шляпу и, стоя с непокрытой головой, заявил:

– Я сам поспешил к вам. Я и вся нация должны стать единым целым. Такова моя воля. И в полной уверенности в любви и верности своих подданных я отдал приказ вывести войска из Парижа и Версаля.

Послышались одобрительные возгласы. Он милостиво улыбался, отказываясь верить в то, что теперь он открыл бунтовщикам свободный путь к революции.

Когда ему дали трехцветную кокарду, чтобы он прикрепил ее к своей шляпе, он не испугался. Как бы отреагировал на такое оскорбление его дед? Кто осмелился бы предложить подобное Людовику XIV? Но мой Луи воспринял это с кротостью. Он снял свою шляпу и приколол к ней этот народный символ. Он, их король, стал одним из них. Что им оставалось делать? Даже в такое время они, должно быть, все еще испытывали перед королевской властью остатки благоговейного страха.

Они приветствовали его: «Да здравствует король!» – кричали они.

К счастью, среди них были некоторые люди, которые, хотя и желали реформ, но ненавидели насилие и понимали, что страну можно спасти от катастрофы только в том случае, если эти реформы будут проводиться организованно и конституционно. Одним из таких людей был граф де Лали-Толлендальд.

Он крикнул:

– Граждане, радуйтесь присутствию вашего короля и тем благам, которыми он одарит вас!

Затем он обратился к моему мужу:

– Здесь нет ни одного человека, сир, который не был бы готов пролить за вас кровь. Король и граждане, давайте продемонстрируем миру свободную и справедливую нацию под властью нежно любимого короля, который достиг всего не с помощью силы, а только с помощью добродетели и любви.

Когда я наглядно представляю себе эту сцену так, как ее описывал мне Луи, я даже сейчас думаю, что тогда он еще мог спасти Францию. Его мужество само по себе вызывало у них уважение; его хорошие намерения всегда были налицо. Если бы только он был целеустремленным, если бы только он не оценивал происходящее со всех сторон, если бы следовал прямому курсу, если бы предпринимал решительные действия! Но ведь тогда он не был бы Луи.

Потом он встал перед толпой и со слезами волнения на глазах воскликнул:

– Мой народ может всегда рассчитывать на мою любовь!

Итак, в окружении приветствующих его подданных, с трехцветной кокардой на шляпе он вернулся в Версаль.

На следующее утро мы с ним беседовали. Я не спала всю ночь, обдумывая свой план. Мы не могли оставаться там. Я знала, что мы подвергались опасности.

Я послала мадам Кампан, чтобы она смешалась с толпой, собравшейся во внутреннем дворе, а потом сообщила мне о том, что услышит там. Это на многое открыло мне глаза.

– Нетрудно было заметить, мадам, – сказала она, – что многие люди в толпе изменили свою внешность. Они были не из бедных, хотя их одежда, быть может, и указывала на это. Их манера говорить выдавала их.

– Ты говорила с кем-нибудь?

– Кое-кто говорил со мной, мадам. Это была одна женщина с черной кружевной вуалью на лице. Она очень грубо схватила меня за руку и сказала: «Я очень хорошо знаю вас, мадам Кампан! Вы должны сказать своей королеве, чтобы она больше не вмешивалась в дела правительства. Пусть она предоставит своему мужу и нашим добрым Генеральным Штатам устраивать счастье народа!»

Я задрожала, но заставила себя произнести:

– Что еще?

– Потом, мадам, ко мне приблизился какой-то мужчина, одетый как рыночный торговец. Его шляпа была низко надвинута на глаза. Он схватил меня за другую руку и сказал: «Да, повторяй ей снова и снова, что с этими Генеральными Штатами не получится так, как с теми, другими, которые не принесли пользы народу. Скажи ей, что с 1789 года нация стала слишком просвещенной. Теперь она сделает из них нечто более значительное, и в наше время уже не увидишь депутатов третьего сословия, которые держат речь, преклонив одно колено. Скажи ей все это, ты слышишь меня?»

– Так, значит, вот о чем они говорят?

– Да, мадам. Когда вы появились на балконе, они стали через меня переговариваться друг с другом. Но на самом деле их слова предназначались мне.

– И что же они сказали?

– Женщина в вуали сказала: «С ней нет герцогини!» А мужчина ответил: «Нет, но она все еще в Версале. Она работает под землей, словно крот, но мы узнаем, как достать ее оттуда!»

– И это все, мадам Кампан?

– Потом они отошли прочь от меня, мадам, и я поспешила во дворец.

– Я очень рада, что ты рассказала мне об этом. Пожалуйста, никогда не забывай рассказывать мне о таких вещах.

– Мадам, если бы я не сделала этого, то считала бы, что не исполнила свой долг.

Я пожала ее руку.

– Как хорошо иметь друзей в такие времена, как эти! – сказала я с некоторым волнением.

Когда я рассказывала королю о том, что услышала мадам Кампан, он слушал меня серьезно.

– Всегда найдется кто-то, кто будет высказываться против нас, – сказал он.

– Возможно, нам следует сильнее удивиться, если мы обнаружим людей, которые высказываются в нашу поддержку! – горько возразила я. – Мы должны уехать, Луи! Для нас уже небезопасно оставаться здесь.

– Но как же мы сможем покинуть Версаль?

– Очень просто. Мы должны ускользнуть отсюда вместе с детьми и с теми из наших друзей, кому мы доверяем.

– Артуа следовало бы уже уехать. Я видел враждебные взгляды, направленные на него. Я слышал крики, выражавшие враждебность по отношению к нему. Я слышал, как кричали: «Король – навеки, несмотря на вас и на ваше мнение, мсье!» Но мой брат выглядел надменным и безразличным, и это им не понравилось. Я боялся за него. Да, Артуа нужно быстрее уезжать.

– Артуа… и Габриелле тоже. Здесь они не будут в безопасности. Мы тоже не будем в безопасности здесь.

– Но ведь я – король, моя дорогая. Мой долг – быть вместе со своим народом.

– А твои дети?

– Народ ожидает, что дофин останется в Версале.

– Я видела смерть на их лицах. Я слышала ее в их голосах!

– Этот вопрос должен решить Совет.

– Тогда созови Совет! Это нужно сделать безотлагательно!

– Думаю, мы должны остаться.

Я говорила ему об опасностях, которые окружали нас и наших детей. Если мы ценим свою жизнь, мы не должны оставаться, сказала я. У меня уже все собрано, в особенности мои драгоценности, ведь они стоят целого состояния.

– И куда же нам следует бежать?

– В Метц. В последние дни я не думаю ни о чем другом. Мы могли бы уехать в Метц, и тогда начнется гражданская война, в которой мы подчиним себе этих мятежников.

– Это должен решать Совет! – настаивал Луи.

Совет собрался, и они заседали весь день и всю ночь. Я расхаживала взад и вперед по своим апартаментам. Я говорила мужу, что мы должны уехать и что это нужно сделать безотлагательно. Я приказала своим друзьям уехать, как только стемнеет, потому что знала, что оставаться небезопасно. И для нас это было еще опаснее, чем для них.

Но Луи хотел выслушать мнение Совета. Пусть они решают. Но я внушала ему, что нам необходимо бежать. Он не мог игнорировать мои мольбы. Ведь он всегда так стремился угодить мне!

Наконец он вышел из комнаты Совета. Я подбежала к нему и заглянула ему в лицо.

Он мягко улыбнулся.

– Король должен остаться со своим народом! – сказал он.

Я сердито отвернулась, и мои глаза наполнились слезами из-за крушения всех моих надежд. Но он принял решение. Что бы ни случилось, мы с ним должны остаться, а вместе с нами – и наш дофин.

Наступила ночь. Со внутреннего двора, где было какое-то движение, доносились приглушенные звуки – негромкие голоса, нетерпеливый стук лошадиных копыт.

Они вот-вот должны были уехать – все мои веселые друзья, которые составляли мне компанию в те беззаботные дни. Я тревожилась за аббата Вермона. Он вызвал гнев народа из-за того, что был близок ко мне. Я сказала ему, что он должен снова уехать в Австрию и не возвращаться во Францию до тех пор, пока положение не изменится к лучшему.

Аббат был уже стар. Ему хотелось сказать мне, что он никогда меня не покинет. Но террор подкрадывался все ближе, и это отражалось на их лицах. Поэтому ему тоже приходилось уезжать, чтобы направиться в Австрию.

В последний раз я простилась с ними всеми, с членами нашей семьи и приближенными, которым мы приказали спасаться и оставить позади Версаль и Париж.

Среди них была и Габриелла вместе со своей семьей. Милая Габриелла! Ей так не хотелось уезжать! Она так долго была моей постоянной компаньонкой! Она любила меня от всего сердца и была мне настоящей подругой. Она страдала вместе со мной из-за смерти моих детей; она помогала мне нянчить их, радовалась их ребячьим успехам и горевала об их детских печалях.

Я не могла вынести разлуки с ней. Внезапно мне захотелось броситься вниз, во внутренний двор, и умолять ее не покидать меня. Но как я могла вернуть ее туда, где она будет подвергаться опасности? Нет, я не должна видеть ее, не должна соблазнять ее остаться, не должна искушать саму себя. Я любила эту женщину. Все, что я могла сделать для нее сейчас, – это молиться, чтобы ей удалось достичь безопасного места.

Слезы струились по моим щекам. Я взяла листок бумаги и написала ей:

«Прощай, самая дорогая из моих подруг! Это ужасное, но необходимое слово: прощай!»

Я с горечью рассмеялась: как всегда, я испачкала строки кляксами. И хотя мой почерк был неровный и нетвердый, она, конечно, поймет, с какой искренностью, с какой глубокой и верной любовью были написаны эти строки.

Я послала вниз пажа с этим письмом, чтобы он передал его мадам де Полиньяк в последние секунды перед ее отъездом.

Потом я тяжело бросилась на кровать и отвернула лицо от света.

Я лежала и слушала. Наконец я услышала, как экипажи отъехали. Огромные залы заполнились пустотой. Тишина – в стеклянной галерее. Мертвый покой – в Бычьем Глазе. Ни звука – в Salon de la Paix[124]124
  Салон Мира (фр.).


[Закрыть]. По утрам мы слушали мессу в сопровождении нескольких наших слуг, таких, как мадам Кампан и мадам де Турзель. Ни праздников, ни карт, ни банкетов. Ничего, кроме мрачного ожидания чего-то еще более ужасного, чем мы могли представить себе.

Каждый день нам приносили известие о бунтах в Париже, и не только в Париже – это происходило по всей стране. Толпы совершали налеты на замки, жгли и грабили. Никто не работал, поэтому в Париж не привозили хлеб. Булочные были закрыты. Группы голодных людей собирались снаружи, срывали засовы и врывались в магазины в поисках хлеба. Не найдя его, они поджигали здания и убивали всякого, кого считали своим врагом.

Агитаторы были заняты вовсю. Люди, подобные Демулену, все еще выпускали свои листки с новостями, воспламеняя людей революционными идеями и побуждая их восставать против аристократии. Экземпляры газет «Courrier de Paris et de Versailles»[125]125
  «Парижский и версальский курьер» (фр.).


[Закрыть] и «Patriote Français»[126]126
  «Французский патриот» (фр.).


[Закрыть] тайно принесли к нам. Мы были встревожены и испуганы, прочитав то, что писал о нас и нам подобных Марат.

Каждый день я просыпалась, думая, что он, возможно, станет последним днем в моей жизни. Каждую ночь, ложась спать и пытаясь отдохнуть, я думала, что, может быть, в эту ночь ко мне ворвется толпа, стащит меня с кровати и убьет самым ужасным способом, какой только сможет придумать. Во всех этих печатных листках мое имя выделялось особо. Они не испытывали ненависти к королю. Они презирали его как слабовольного человека, которым я будто бы управляла. Я же была хищницей, величайшей преступницей в этой ужасающей мелодраме революции.

Фулон, один из министров финансов, которого все ненавидели за его бездушное отношение к народу, был зверски убит. Как-то раз он сказал, что если народ голоден, то пусть ест сено. Его отыскали в Вири, проволокли по улицам, набили ему рот сеном и повесили на lanterne[127]127
  Фонаре (фр.).


[Закрыть]. Потом ему отрубили голову и торжественно пронесли ее по улицам.

В Компьене точно так же поступили с его зятем, мсье Бертье.

Я знала, что этих двоих постигла такая ужасная участь потому, что Фулон посоветовал королю подчинить себе революцию, прежде чем сама революция подчинит его.

Как ужасно было размышлять о судьбе этих людей, которых мы знали! Я дрожала за мою дорогую Габриеллу, которая была на пути к границе, потому что слышала, что по всей стране останавливали кареты и коляски, вытаскивали седоков наружу и заставляли давать отчет о том, кто они такие. Если они оказывались аристократами, им перерезали горло или делали кое-что похуже. Что будет с Габриеллой, если ее обнаружат? Ведь ее имя так часто упоминалось в паре с моим!

Я думала о несчастном мсье Фулоне и удивлялась тому, как извратили его замечание насчет сена. Обо мне говорили, будто бы, услышав, что народ требует хлеба, я спросила: «Почему же они не едят пирожные?» Это было абсурдно. Я никогда не говорила такого.

Мадам Софи как-то раз заметила, что если люди не могут достать хлеб, то им придется есть корочки от пирожных. Бедная Софи всегда была рассеянная и немного странная. Она терпеть не могла корочки от пирожных. Она обронила это замечание, когда стала старой и больной и смерть ее была уже близка. Об этих ее словах сообщили всем, причем их вложили в мои уста. Ничто не казалось им слишком незначительным, чтобы использовать это против меня, и ничто не казалось им слишком безумным. По словам этих людей, я была способна на крайнее легкомыслие и глупость, и в то же время меня представляли как умную женщину и искусную интриганку.

Эта клевета не встречала никакого сопротивления. Люди хотели верить ей.

Так проходили дни того страшного жаркого лета. Я изо всех сил старалась вести себя как обычно и бороться со страхом, который так часто овладевал мной.

Я снова и снова пыталась побудить короля к бегству. Мои драгоценности по-прежнему оставались собранными и упакованными. Я не сомневалась, что нам следовало попытаться бежать, как это уже сделали наши друзья. Я не получала известий от Габриеллы и Артуа, но предполагала, что они находятся в безопасности. Если бы они были убиты, я узнала бы об этом.

Среди окружавших меня людей были четыре человека, которых я любила все больше и больше, потому что понимала, что их дружба ко мне была настоящей. Именно в такое время мы начинаем понимать и ценить такую преданность. Это были моя дорогая простушка Ламбаль, моя благочестивая Элизабет, а также преданная гувернантка моих детей, мадам де Турзель, и моя практичная и серьезная мадам Кампан. Я постоянно находилась в их обществе. Они рисковали жизнью точно так же, как и я, и все же я не могла убедить их покинуть меня.

Думаю, что больше всего мне помогла именно та практичность, с которой мадам де Турзель и мадам Кампан выполняли свои обязанности. Они делали это так, словно в нашей судьбе не произошло никаких изменений.

С первой из них я любила говорить о детях. Когда мы беседовали между собой, нам удавалось установить в комнате почти мирную атмосферу.

Я говорила с гувернанткой о своих маленьких тревогах по поводу дофина.

– Я видела, как он внезапно начинал шуметь – например, лаять, как собака.

– Он очень чувствительный, мадам.

– Он немного вспыльчив, когда сердится… Он быстро раздражается.

– Как и все здоровые дети. Но все же он добродушный, мадам. И щедрый.

– Да благословит его Бог! Когда я дала ему подарок, он попросил подарок и для своей сестры тоже. У него очень великодушное сердце. Но меня немного беспокоит его привычка все преувеличивать.

– Это признак богатого воображения, мадам.

– Не думаю, что он знает что-нибудь о своем положении дофина. Но, возможно, это даже к лучшему. Наши дети все узнают слишком быстро…

Мы замолчали. Должно быть, она, как и я, думала о том, скоро ли ему придется узнать о том, что происходило вокруг нас.

В дверях появился паж.

Меня желал видеть какой-то посетитель. Мое сердце екнуло и напряженно затрепетало. Откуда мне было знать, кто был там, снаружи? Могла ли я знать, когда эти люди с лицами кровожадных маньяков ворвутся ко мне?

Я не спросила имя посетителя. Я успокоилась и поднялась.

Он стоял в дверях, и когда я увидела его, чувства настолько овладели мной, что я подумала, что сейчас упаду в обморок.

Он вошел в комнату и взял меня за руки. Он поцеловал их. Интересно, что подумала мадам де Турзель, которая была рядом? Она поклонилась и, повернувшись, оставила нас вдвоем.

Он смотрел на меня в молчании, словно припоминая каждую черточку моего лица.

Я услышала собственные глупые слова:

– Вы… вы приехали?..

Он не ответил. Да и зачем? Разве не было очевидно, что он приехал?

Тогда я вспомнила об ужасных криках толпы и о том, что они сделали с друзьями королевы.

– Сейчас не время приезжать. Здесь очень опасно! Все уезжают… – сказала я.

– Вот поэтому-то я и приехал! – ответил Аксель.