Текст книги "Поединок. Выпуск 3"

Автор книги: Виктор Смирнов

Соавторы: Николай Коротеев,Сергей Высоцкий,Анатолий Ромов,Федор Шахмагонов,Святослав Рыбас,Юрий Авдеенко,Виктор Делль,Виктор Вучетич,Владимир Виноградов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)

Один из шоферов обернулся.

– Потоп, Игорь Васильевич. Вряд ли выберемся, пока вода не схлынет.

– Надо было на Среднем остановиться.

– Все хошь как лучше, – не оборачиваясь, сердито проворчал другой шофер.

Задержанные сидели под охраной в разных машинах. Корнилов открыл дверцу и сел на переднее сиденье той, где находился Казаков. И ботинки и брюки были тяжелыми от воды.

Казаков сидел скорчившись, положив руки в наручниках на колени и время от времени всхлипывал. Его бил озноб, и Корнилов видел, как тело его передергивалось, словно в судороге.

– Игнатий Борисович, вы давно знаете Самарцева?

– Я ни-ка-кого С-самарцева не знаю, – заикаясь, ответил Казаков. У него зуб на зуб не попадал от страха и холода.

– Откуда же у вас деньги? Чемодан с деньгами?

Казаков уронил голову на стянутые наручниками руки и заплакал.

– Да будет вам, – сказал Корнилов. – Снявши голову – по волосам не плачут.

– Что? Что вы говорите? – испуганно пробормотал Казаков. – Вы думаете, что это я... Я напал на кассира?! Да как вы смеете? Вы, вы... – он замолчал, будто не в силах был подобрать слово, которое передало бы меру его гнева и возмущения. – Я хотел отдать эти деньги. В милицию отдать!

– Откуда они у вас? Вы мне так и не сказали, – перебил его Корнилов.

– Да я просто видел, как этот бандит их спрятал... В тот день. Шел из техникума, вижу – из подвала парень выскочил... И чтобы он... И чтобы он, – голос у Казакова упал и стал растерянным. – Я потом чемоданчик нашел и перепрятал. Чтобы они не пропали. Хотел отдать. Чтобы они не пропали, понимаете?

Корнилов молчал.

– Я никого не трогал, я не знаю этого бандита! – истерически закричал Игнатий Борисович. – Я только з-ап-озд-ал. 3-ап-озд-ал вернуть эти деньги. Мне просто пересчитать их хотелось! Пересчитать, понимаете?

– Пересчитать хотелось... – задумчиво сказал Корнилов, вспомнив, как барахтался Игнатий в воде, хватая деньги. – А из-за вас человека тяжело ранили.

– При чем тут я? – взвизгнул Казаков.

Корнилов махнул рукой и вылез из машины.

К машине подошли два парня.

– Ну что, ребята, не толкнуть? – спросил один из них. – А то мы – раз-два, и толкнем!

– Спасибо, – сказал Корнилов. – Мы и сами можем толкнуть. Да мотор заглох.

– Это ерунда! – словно обрадовавшись, заорал парень. Чувствовалось, что он немного навеселе. – У хорошего шофера мотор и под водой заработает! Саня, подмогнем?

– А чего не подмочь? – басом ответил его приятель. – Мы сегодня уже которую машину вытаскиваем.

– Мы и сами не лыком шиты! – обиженно сказал шофер оперативки.

– А мы от всей души... – тоже с обидой начал один из парней, но другой перебил его:

– Ладно, Саня. Слышь, мотор зафурыкал, – и обернувшись к Корнилову, стал рассказывать: – Мы сегодня, как утром на смену пришли, так с завода и не вылазили. Мы же с Балтийского... У нас воды – ого-го! Аврал! И ничего! Все в ажуре. Нам вода нипочем. Ты не подумай, что мы пьяные. Так, бутылку шампанского с одним жигулевцем выпили. Его волна у двадцать первой линии прихватила, а мы помогли. Мы такие! Ну он и вытащил шампанское. Говорит, девушке вез, но тут – дело святое. А мы не евши целый день.

– Товарищ подполковник! – позвал шофер. – Можно ехать.

– Да тут никак милиция? – удивился разговорчивый балтиец. – Тоже авралите?

– Авралим! – отозвался Корнилов и взялся за ручку «Волги».

– Чао! – крикнул тот, кого звали Сашей. – Моя милиция меня бережет!

Машины осторожно, вздымая по обе стороны веера воды, тронулись.

РАССКАЗЫ

Святослав РЫБАС

ЗАСАДА

Они схлестнулись впервые в марте двадцатого года.

Атаман подкатил к дому на тачанке, спрыгнул на примятый осевший снег и, на ходу срывая застежки с кобуры, метнулся к двери и замолотил кулаком.

– Откройте! – крикнул он. – Аграновский! Срочный пакет Ежаку!

Клацканье отворяемых запоров заглушило щелчок курка.

– Ну, живее! – он стукнул сапогом в дверь.

Командир продотряда Аграновский, ссутулясь и неся перед собой керосиновую лампу, вышел на крыльцо. В тот же миг три пули в упор погасили поднятую для защиты лампу, и Аграновский, забирая пустое пространство руками, рухнул на дощатое крыльцо.

Атаман перешагнул через убитого. В сенях было темно, он нащупал щеколду, дверь отворилась легко, без скрипа. Прижавшись к стене, Каменев пытался что-либо разглядеть в комнате. Он знал: выстрелы разбудили Ежака, и он, должно быть, стоит, затаившись, у другой стены и всматривается в кромешную, аспидную темень. Малейший шорох выдал бы его.

– Гад! – закричал атаман. – Гад! Ежак! Стреляй, сволочь! Трус!

Но ему не было ответа, и тогда он, приседая, как кошка, стал двигаться вдоль стены. Видно, у Ежака не было оружия, иначе бы он выстрелил на голос.

– Не узнаешь! – еще раз крикнул Каменев. – За что брата казнил в Белолуцке, сволочь! Я тебе звезды за него буду резать, сволочь!

Попав рукой в окно, он уже не слышал хруста стекла и не почувствовал боли. Он пошел в открытую, подстегивая себя словами, как кнутом.

– Стреляй, гад! Комиссар!

Внезапно на него налетело что-то холодное, липкое, он взвизгнул от ужаса. Ему показалось, что он летит вниз, а на лице сидит ядовито-желтый паук, жрет кожу. Он забарахтался и вдруг лающе захохотал. На нем висела мокрая простыня. Атаман отбросил ее и в бешенстве рванул вторую дверь.

– Ежак, не уйдешь!..

Тяжелый удар по голове сшиб его с ног, и, падая, он наугад выстрелил, прежде чем потерял сознание. Но пришел в себя мгновенно. Ежак уже ломал ему руки и хрипло сопел в затылок.

– Пу-усти... – прохрипел Каменев. – Сдаюсь!..

– А звезды! Кому? – ответил Ежак. – Нет, Васятка! Кончился ты, бандитское отродье.

– Брата казнил! – выкрикнул атаман. – Я за брата!.. Кровь одна, Гришка! И смерть приму за нее!..

– Примешь, Васятка, – сказал Ежак.

– Не пощадишь?

– Не пощажу.

– Вишневский, Нехорошев, Аграновский, – сказал Каменев. – Недаром подохну!

– Молчи, Васятка. А то руку сворочу!

– Не пугай. Все одно к братке иду... Помнишь пасху перед войной? Мы с тобой пасхи воровали... Помнишь?

– Вишневский! – сказал Ежак.

– А сомов у запруды помнишь?

– У меня другой счет.

– Звезду тебе вырежут. Будешь Иисус со звездой!

За околицей застучал пулемет.

– Наши, – сказал Ежак.

– Ваши на осинах висят, Гриша. Дом окружен.

– Будем прощаться, Василий. Теперь не свидимся. Готов?

– Не стреляй еще...

– Пора!

Каменев изогнулся угрем, перекатился через спину – пуля опалила ему щеку. Он вскочил. Ежак подставил ему ножку и Каменев полетел к окну, вышиб головой стекло. Вторая пуля ударила по руке. Он перевалился, как мертвый, через подоконник, метнулся к плетню, на ходу крича в темноту:

– Стреляй, хлопцы!

Ежак выскочил на крыльцо, споткнулся о труп Аграновского, упал, и над головой пронеслась длинная злобная пулеметная очередь. И Ежак заплакал от злости, слезы его текли по холодному лицу убитого, смешиваясь с подсыхающей кровью.

– Аграновский! – позвал Ежак. – Я тебе клянусь, Аграновский! Я не умру, пока не отомщу за тебя.

Пули впивались в дерево. Прерывисто вспыхивал огонь перед уносящейся тачанкой. Ежак встал. Ветер полоскал его нательную рубаху. «Им надо целиться по коленям, – думал Ежак. – Тогда бы попали мне в грудь». Покачиваясь, он сделал несколько шагов и рухнул на снег. Он намертво сжимал в правой руке черный револьвер системы «смит-вессон». Покуда он не пришел в себя, не смог вырвать револьвер из его кулака даже двухметровый великан кузнец Самуил Коваленко, комполка Заволжской бригады. Кузнец поднял Ежака и отнес в дом.

– Гришаня, – бормотал он. – Терпи, сынку. Терпи.

...В губернскую ЧК пошла телеграмма:

«Карта десять верст в дюйме. В районе Черной речки замечена крупная банда. Налет на отделение милиции в райгородке. Убит компродотряда Аграновский. Начальник милиции Ежак ранен. Преследование не дало результатов».

«Губком КСМУ предлагает всем членам луганской организации от семнадцати лет зачислиться в батальон особого назначения. Секретарям КСМУ представить в батальон списки не позже двенадцати часов двенадцатого августа. Сборный пункт – Казанская, дом Куприянова.

Гартманской, патронной и железнодорожной ячейкам явиться с соответствующими ячейками КП Украины.

Комбат особого назначения Волощенко

Секретарь губкома КСМУ Новиков».

И снова они схлестнулись, будто и не было перерыва в их схватке. Ежак организовал отряды ЧОНа в Старобельском уезде. Каменев со своими двенадцатью сотнями примкнул к Махно и теперь рыскал по Луганской степи. Они гонялись друг за другом. Каждый выпытывал у пленных о своем враге – знали, что им не разойтись.

Тяжелым пыльным шляхом шел обоз. Милиционеры Старобельского отряда и чоновцы изнемогали в седлах. Жаром несло из степи. Степь была враждебной, десятки банд растворились в ее пространствах, и она грозила поглотить и этот почти беззащитный обоз, направлявшийся в далекое село за хлебом.

Скрипели телеги. Чья-то сильная глотка пробовала запеть «Яблочко», но никто не поддержал. Вилась следом пыльная поземка и опадала на дорогу, на следы коней.

Они не знали, что уже обречены. Они чувствовали усталость, но путь был далек. Они мечтали о женщинах, а война не оставила им времени на любовь и на детей. У них было короткое прошлое и десять часов будущего.

За полдень открылись белые хаты села и колокольня на окраине. Спешились в церковном дворе и полегли в прохладную траву. Но голос сурового старика, ведшего их, прогремел и поднял всех на ноги, и снова не было пощады их изнуренной плоти.

Злобно глядели на них мужики. Молча отдавали мешки с зерном.

Пятеро из охраны обоза забрались на колокольню. Крепки были ее стены из красного кирпича. Могли они выдержать и артобстрел. Стыло было внутри. Один дернул за веревку, ударил колокол грозно, сумрачно. И полетел звук в окна-бойницы, в чистое поле, где бешено скакал одинокий всадник, по неизвестной причине покинувший село. «Срезать его из винта? Нехай себе скачет, и без него дел хватает».

Суровый старик Лысенко, покрытый шрамами, приник к окулярам Цейса, оглядывая окрестности. Его лицо, лицо бойца пресненских баррикад, было жестким.

А во двор съезжались продармейцы, веселые и песенные. Вот-вот они покинут это село. Солнце еще не докатится до того осокоря, как кликнут сбор.

Но тут хлопнул с высоты выстрел, и старик крикнул свой последний приказ:

– Закрыть ворота! Каменюка!

Сквозь железные прутья ограды просунулись дула винтовок. Клацнули затворы. И отлетели первые вражьи души.

К воротам крадется дьякон, хилый старик, приникает к стенам. Не видят его бойцы.

Новая атака, новый залп. Спокойно держатся хлопцы, и верна у них рука, и ворота держат удары двух пушек.

Как молоды они, чтобы сейчас умереть!

Слабые руки дьякона отодвигают засов, и створы поддаются, расширяется проем между ними.

И нет уже времени на жизнь. Кровь на саблях. Двор вырублен. И встал красный обрубок, бывший минуту назад бойцом, и хрипло крикнул:

– Все равно подохнете!

И в тот же миг сбывается пророчество убитого. Пять винтовочных пуль с колокольни – корчатся пятеро палачей.

Ежак покатал на ладони патрон. Последний.

Ежак загнал его в барабан.

Они были в церкви и во дворе. Они рвались и сюда, на колокольню. Только крышка люка отделяла осажденных от их пуль.

Ежак тоскливо смотрел в изломанную маревом даль. Остался неоплаченный долг и этот патрон. До смерти не больше десяти минут: в конце концов они собьют запор. «Дело нехитрое», – подумал он. И еще он подумал о том, что ему восемнадцать, а все сейчас закончится. Каменев все-таки поймал его.

Год продолжалась эта гонка, беспощадный год. Судьба сталкивала их и разводила, оставляя рубцы и шрамы.

Ежак оттолкнулся спиной от стропила и выглянул в бойницу. Двор не был виден: мешал зеленый куполок внизу. На взгорбке по-прежнему стояли две гаубицы, нацеленные на церковь. За пушками горячил воронка Васька Каменев. Далек, недосягаем для пули был он, атаман Каменюка. Ежак вскинул «смит», уперся понадежнее рукояткой в красную кирпичную крошку на брустверке. Тщедушное тело атамана запрыгало на мушке. Но стрелять не имело смысла. И Ежак отодвинулся в глубь колокольни, в полумрак.

Он был измотан вконец. Что ж, тяжелейший гон проигран. Осталось умереть достойно.

Этот патрон для побежденного. Тебя пристрелят тут же во дворе. Ты призовешь в свидетели осокорь за разбитым забором. Зеленый, нашпигованный осколками осокорь.

Слава богу, они не успеют тебя вздернуть. У них бы хватило на это ума. Да только им некогда с ним возиться, у них на хвосте Заволжская бригада.

Ежак сплюнул от злости. У него зачесались кулаки. Он был молодой здоровый парень. И он не знал сомнения в своих силах. Мысль о том, что Каменев связан по рукам преследованием, поддерживала желание непременно продержаться, вырваться отсюда. И уж тогда бы поглядели: кто – кого.

Вырваться, вырваться... Язык колокола да веревка, волочащаяся по полу, подрагивают в ответ на выстрелы. Ежак ухватил ее крепко, надежно, рванул – ударил колокол грозно, с железным придыхом, и задрожали стропила, и потек звук в бойницы, в степь, на соседние деревни, проселки и поля. «Ну-Где-Ты-Завол-Жская-Бригада! Где-Ты!»

Он точно слился с ревущей медью, клокочущей медью, орущей, неумолчной, бешеной! Набат рвался за кордон, сквозь конные сотни, сквозь гражданскую, сквозь грохочущую дробь «максимов», «льюисов», «гочкисов», сквозь огонь и дым пороховой.

Ежак отбросил веревку. Расхристанный, длиннорукий, он замер, уставившись на люк, подрагивающий под ударами прикладов. Его черный «смит» был зажат в правой руке. Ежак медленно взвел курок. Крышка люка, окованная железными полосами, побитые ржавчиной петли и серые от пыли доски – вот его защита. Он снял с пояса гранату. В ней не было капсюля, но сейчас это было неважно. Будь в ней даже десять капсюлей, с одной бомбой не одолеешь банду. «Но почему они еще не приладили бомбу с той стороны? – подумал он. – Не догадались?» Он с зажатой в кулак гранатой и черным «Смитом» вырос над люком и заорал во все горло. Он издевался, точно играл с ними, и ему стало весело, и это веселье безумствовало в нем. Он еще поиграет. Ох, как он еще поиграет, восемнадцатилетний начальник Новоайдарской милиции! И ты, Васютка Каменев, будешь напарником ему в этой страшной кровавой игре.

А Каменев гарцевал на взгорбке, недосягаемый, неуязвимый. Он кричал, что четвертует Ежака, сжарит на костре, привяжет к конскому хвосту...

Ежак расплел веревку, привязал один конец к чеке гранаты, приоткрыл люк и опустил бомбу. «Теперь не сунутся. Теперь у меня еще патрон сохранится».

Колокольня будто была клеткой для него. Но колокол, дико прокричавший о помощи, о ненависти, нес призыв по дорогам.

И когда истекал одиннадцатый час осады, 2-я Заволжская бригада смяла банду. Только атаману с десятком человек удалось уйти.

А те, пятеро с колокольни, постаревшие и полные ненависти, прыгнули в седла и сгинули в степи.

Долго летали по степи отголоски выстрелов и погони. Они шли по следам атамана и взяли его в деревне Волкодавовке, гиблом кулацком месте. Связанного атамана они привезли поперек седла к братской могиле, поставили на колени и навели на него винтовки.

– Вот и все, Васятка! – сказал Ежак. У него была седая голова. Он очень устал. Но «смит» с полным барабаном не тяготил руки, он был безотказным, этот тяжелый необходимый револьвер.

Церковь разобрали. На том месте сейчас стоит школа. Ребята галдят на переменках во дворе. То же глубокое южное небо над головой, та же холмистая даль за селом.

Как предание, как легенду вспоминают старожилы церковный двор и позеленевший, побитый пулями медный колокол. И помнят старожилы неизвестных ребят, осажденных в церкви. Легенда течет точно река, и все новые подробности прибавляются к ней. Ныне говорят, будто целая армия не смогла одолеть пятерых.

Николай КОРОТЕЕВ

ПОСЛЕДНИЙ РЕЙС

– Я не просил бы вас, если бы это было возможно.

Семиглазов проговорил фразу с сердцем, с затаенной обидой и удивлением. Неужели начальнику автотранспортной колонны непонятно, что, будь это просто, он, руководитель строительного управления, не стал бы его просить? Желнорович и сам послал бы машины на трассу газопровода, без напоминаний.

И по тому, как Желнорович пожал плечами и опустил глаза, Семиглазов видел, что тот все понимает, но не хочет рисковать, даже не может рисковать. Они оба знали: погубить машину – пара пустяков; малейшая оплошность водителя – и трубы полетят с кручи.

– Вот подсохнет, – сказал Желнорович, глядя в сторону.

Семиглазов вспомнил разговор с главным инженером отдела капитального строительства Магнитогорского металлургического комбината. Инженер не выпускал из рук карандаша. Лист бумаги, лежавший перед ним, был испещрен числами из пяти и шести знаков. Они кричали сразу и о нуждах и о выгоде.

– Дайте нам газ, и мы пустим его прямо в домны, сэкономим до двадцати процентов кокса! Для восстановления руды в металл кокс нужен как разрыхлитель и как датчик углерода. Мы дадим в домны углерод газа. А двадцать процентов кокса заменим рудой. Таким образом, пять домен станут давать чугуна столько, сколько сейчас могут дать шесть.

Карандаш инженера снова принимался строчить цифры.

– Мы «подсветим» белое, «холодное» водородное пламя газа сжиганием мазута и дадим больше тепла мартенам. Значит, ускорится варка стали. На этом, как приз за ускорение варки, мы получим столько стали, сколько могли бы дать еще два мартена.

Опять на листе вырастала колонка цифр.

– Понимаете, доменный и коксовый газ, который мы используем и которого нам не хватает, имеет восемьсот калорий, а тот же кубометр природного – семь тысяч шестьсот!

И, кивнув за окно на серые султаны дымов, инженер добавил:

– В магнитогорском небе почти не останется копоти. Люди станут дышать глубже и свободнее. Понимаете, чистое небо над металлургическим гигантом! А про бытовые нужды я и не говорю.

Инженер вздохнул:

– Вы дадите нам газ, я не сомневаюсь, – и улыбнулся. – Рано или поздно. Но нам нужно раньше. Чем раньше, тем лучше. Поэтому я и говорю...

Тогда Семиглазов, как теперь Желнорович, смотрел в сторону и думал о том, как убедительнее сказать инженеру, что круты склоны Южного Урала и на трассе оказалось гораздо больше болот, чем предусмотрено проектом. И, рассказывая об этом инженеру, Семиглазов в глубине души понимал, что не этого от него ждут и говорит он не то. Поэтому, помолчав, Семиглазов ответил инженеру:

– Сделаем все возможное. И больше того...

Семиглазов сейчас добивался от Желноровича если не тех же слов, то такого же обещания. Как раз настало время сделать «больше того».

– Остались последние двенадцать труб. Больше мы вам не должны дать ни одной. Это сто двадцать метров. Они не решают судьбу газопровода. – Желнорович проговорил это, с надеждой глядя на Семиглазова, думая убедить его столь веским доводом.

Но начальник СМУ не сдавался.

– Все в отдельности – не решает. Все вместе – решает. Потом будет совсем трудно. Настанет глубокая осень. А пока надо использовать все, что можно. Каждый шанс.

– Знаю. Но ведь дождь. Четвертый день дождь. – Желнорович задумался, проклиная про себя осень, которая в этом году словно ожидала первого сентября. Уже накануне ночью по небу потянулись длинные гряды туч.

Дождь пошел утром. В нем не чувствовалось веселья летнего ливня, безудержно щедрого, звонкого. Первые капли начавшегося дождя пригоршней медных монет упали бесшумно в дорожную пыль и исчезли в ней. Потом стало видно, как порывистый ветер отрывал куски от туч и швырял их, и они повисали в воздухе темными полосами, похожими на пыль.

Прокрутив не один год шоферскую баранку, Желнорович знал силу скупых осенних дождей. Они не стекают буйными ручьями, едва смочив верхний слой земли. Скупые дожди въедливы. Каждая капля просачивается глубоко. Да и грунты здесь глинистые, особенно податливые на такие дожди. Поэтому Желнорович ответил:

– Даже за четыре солнечных дня дорога не подсохнет. Покроется коркой, а под ней – жижа.

Семиглазов поднялся из-за стола и, глядя на Аркадия Ивановича, стал надевать зеленый брезентовый дождевик.

– Будет «окно» в дожде – попробуем, – твердо проговорил Желнорович.

Сказав «да», Аркадий Иванович принял на свои плечи груз ответственности за доставку труб. И так же как Семиглазов давал обещание на заводе от имени тысяч молодых строителей, объявивших стройку ударно-комсомольской, так и он, Желнорович, отвечал прежде всего от имени людей, которым предстояло совершить этот последний рейс, доставить монтажникам последние 120 метров труб.

Семиглазов и Желнорович вышли вместе и одновременно посмотрели на неумолимое небо, затянутое броней туч.

Раскисшая земля текла с газонов и из немощеных дворов на проезжую часть улиц и тротуаров, толстым слоем покрывая асфальт.

Когда они прощались, им и в голову не приходило, что осень смилостивится так скоро.

Разгулявшийся к вечеру ветер разорвал тучи. В просветах замелькали первые блеклые звезды. И всю ночь небо оставалось чистым. Румяная заря стаяла в то утро быстро, и поднялось большое солнце, огненно-красное, словно недовольное, что его побеспокоили. Оно попробовало прятаться за клочья облаков, но они скоро исчезли, и тогда солнце принялось греть очень старательно.

Поднявшись очень рано, Аркадий Иванович увидел все это и заторопился. В воздухе чувствовалась сухая морозная свежесть, что радовало Аркадия Ивановича: скорее подсохнет земля.

Проспект уходил так далеко, что крайние дома казались не больше спичечной коробки. И ярко освещенные подстриженные кроны лип, посаженных вдоль домов, походили на веселую гирлянду. На теневой стороне зелень казалась черной, и на одном дереве Аркадий Иванович заметил веточку с совсем желтыми листьями.

Город оборвался круто. За пятиэтажным домом у тротуара начиналась степь, и по ней бежала дорожка, будто оспой, изрытая отпечатками подошв.

Он пошел по степи, туда, где за станционными постройками железнодорожной ветки на Сибай находился гараж. Аркадий Иванович ловил себя на мысли, что старается ступать в грязь с нарочитым ожесточением.

Грязь была врагом неумолимым и коварным.

В гараже еще никого не было. Это верней верного говорило о том, что сегодня никто из шоферов и не думал выезжать на трассу. В обычные дни в эту пору – семь часов утра – машины уже уходили в рейс.

Первым у конторки появился Слава Жучаев, водитель ЗИЛ-151, вездехода с тремя ведущими.

– Готовь машину, – сказал ему Аркадий Иванович.

– Куда поедем?

– На разведку.

Жучаев кивнул, но посмотрел на начальника удивленно. Если бы Слава не понимал, что Желнорович и сам отлично знает положение на трассе, то, пожалуй, пустился бы в пространные объяснения. Он как дважды два – четыре сумел бы доказать, что сейчас на всем стокилометровом участке – их участке, от Магнитогорска до реки Белой, движение замерло. Только тракторы с трудом преодолевали считанные километры, подтаскивая от монтажных площадок к прокопанному в склонах гор ложу тридцатиметровые «плети» спаянных труб.

Однако с каждым днем на монтажных площадках оставалось все меньше звеньев стальной жилы, по которой газ Второго Баку должен был устремиться к химическим заводам Южного Урала, а потом, перевалив хребты, подойти к Магнитогорску. Трубы, которые остались на складе, были последним звеном. Поэтому Жучаев промолчал.

– Проверьте машины, – сказал Желнорович, когда пришли остальные шоферы.

И те трое, чьи трубовозы были нагружены, промолчали, хотя каждый знал, почем фунт лиха в поездке на трассу по такой погоде.

Из разведки вернулись к полудню. И все время, пока они были в пути, Жучаев длинно и неопределенно говорил о том, что строителям, идущим навстречу, – от Шпакова к Салавату и от Салавата к Белой – легче. Там есть дорога. Она идет вдоль нитки газопровода, отступая на километр-два. А здесь? Здесь и в помине нет дорог, даже проселков. Есть лишь выбитые по лесной целине колеи. Уж лучше бы их не было.

Когда на стоянке у гаража Желнорович выходил из машины, Слава заметил:

– Крепко здесь засесть можем.

– По машинам! – приказал Желнорович.

Жучаев выехал первым. Потом неторопливо, волоча за собой тяжелые прицепы с широкими словно литыми колесами без шин, двинулись в путь трубовозы.

Ярко светило обманчивое осеннее солнце, слепя водителей. Через открытые окна кабин врывался запах парующей земли и полыни, который побеждал даже въедливый вездесущий запах бензина.

Пробитые грузовиками колеи, извилистые, словно февральские тропинки, тянулись вдоль железнодорожного полотна, а с другой стороны простерлись шпалеры низких плодовых деревьев и домики, напоминающие ульи. Это были заводские сады, выращенные упорными людьми на суровой степной земле, над которой в зимнюю пору гуляют свирепые ветры, сдобренные жгучей стужей. Сейчас даже издали были видны красные и белые яблоки, отягощающие ветви.

Миша Исламов подумал о том, что осенью сестра обещала приехать к нему в гости в Магнитогорск и надо будет послать в деревню саженцы. Ведь у них испокон веков крытые лубом дома стояли одиноко, а если будут сады, то и селение приобретет другой, праздничный вид. И еще его не покидало чувство гордости за доверие, оказанное ему, молодому шоферу. Он любил свою профессию за то, что она помогла ему увидеть землю своей родной Башкирии. Так в детстве открывают мир, когда наконец взбираются на заветную высокую гору, за которой скрывалось неведомое. Теперь он знал свою землю, ее богатства: нефть, газ, руды. В Башкирии, близ Шкапово, рос газобензиновый завод. На нем газ будет «высушиваться». Ведь он поднимается из недр влажный, содержащий газолин. И если газ не сушить, то маслянистые пары, наподобие вазелина, станут оседать на стенках труб и закупорят их. «Влажный» газ нельзя пускать в трубопровод.

Его размышления прервало нарастающее рычание.

Машина будто тянула резиновый канат. Но вот он перестал растягиваться, и автомобиль остановился.

«Грязь волочится», – подумал Исламов и, захватив лопату, вышел из кабины.

Миша нагнулся, чтоб увидеть колеса прицепа. Перед ними барьером поднималась горка липкой земли. На каком-то маленьком ухабе колеса съехали юзом и, раз потеряв сцепление с землей, заскользили подобно салазкам.

Шедший впереди вездеход Жучаева остановился. На подножку вышел Слава и закричал:

– Ну, началось?

– Ничего! – ответил Миша.

Пока ехали по равнине, машины останавливались, едва пройдя сто метров, и шоферы освобождали колеса от грязи. Водители не успевали даже отдышаться, как приходилось снова глушить моторы и брать в руки лопаты.

У глубоких выбоин Слава по очереди перетаскивал машины на буксире.

За три часа проехали пять километров и были довольны.

Потом пошла возвышенность. Дорога стала чуть посуше, и грязь не так быстро наматывалась на колеса прицепов.

В ложбинах меж холмов стали темнеть березовые кустарники, а вдали все отчетливее проступали сквозь белесый туман испарений синие увалы Кряхты, самого высокого перевала в этой части Южного Урала. Подъем на перевал шоферы прозвали Глиняной горой. Но еще до Глиняной горы Козлов едва не свалился вместе с трубами под откос.

Это произошло на повороте, сразу за крутым подъемом.

Когда шофер много лет за рулем, руки его почти без видимого участия отводят машину от рытвин, в нужный момент переключают скорость. И для Козлова вождение машины уже не составляло особой заботы – так взрослый человек, не задумываясь о буквах, пишет слова. Только неожиданное могло вывести его из привычно спокойного состояния.

Когда трубовоз, на предельных оборотах ревя мотором, взял подъем и пошел на поворот, шофер почувствовал словно головокружение. Он не сразу понял, в чем дело. Просто машина в какой-то момент стала быстрее разворачиваться.

Только в следующую секунду резанула мысль: «Заносит! Прицеп заносит!»

Он сразу дал тормоз и отчаянно засигналил Жучаеву, тянувшему его на буксире.

Целые две секунды катилась его машина, и каждое мгновенье Козлов ждал, что послышится грохот рухнувших под откос труб. Но было тихо. Козлов выпрыгнул из кабины.

Концы труб и левое колесо прицепа повисли в воздухе. Промедли он еще секунду, и все было бы кончено.

Только через час, набросав под съехавшее колесо камней и скорее не вагами, а плечами удержав машину от скольжения под обрыв, трубовоз вывели на дорогу.

Машина Кондратьева шла последней. Хоть шофер он был и молодой, да армейский. Служил он в тайге, и какие только дороги ему не приходилось видеть. Потому и не побоялись поставить его замыкающим. Он считал профессию шофера самой интересной и важной. Даже к летчикам, к специальности, о которой вряд ли кто не мечтал в детстве, Кондратьев относился без особого почтения.

– Легко летать в небе, ты по земле попробуй! – шутил он.

И здесь, на строительстве газопровода, Кондратьев считал шоферское дело самым нужным. И пожалуй, он был прав. Все необходимое для строительства доставляли шоферы. Правда, они не работали на канавокопателях, но тот, кто управляет канавокопателем, в сущности, тоже шофер; они не укладывали трубы в готовое ложе, но и тот, кто это делал – тракторист, шоферу ближе, чем брат. В общем, вся армия машин, благодаря которой и стало возможным строительство газопровода в такой короткий срок и в таких трудных условиях, двигалась, работала только благодаря тому, что есть такая профессия – шофер. И Кондратьев волен был выбрать любую из этих специальностей, но он обладал слишком непоседливым характером и очень любил быструю езду.

И еще он верил в товарищей, в то особое братство, которое существует среди людей одной специальности. Есть такие неписаные законы, которым следуют твердо и неуклонно, как если бы эти правила были начертаны на медных скрижалях. И один из таких законов кодекса шоферов гласит: «На дороге не пропадешь».

И действительно, если из-за своего характера Кондратьев едва не попал в беду, то именно благодаря товарищам он, как говорят, счастливо отделался.

Случилось это уже в глухих сумерках, когда небо снова заволокли тучи и пошел мелкий спорый дождь. Больше двух часов потратили водители, чтобы загатить маленькое болотце у самого подъема на знаменитую Глиняную гору. Давно было мокро в сапогах, и ватники так набухли, что казались пудовыми. Валили и таскали деревья молча, без азарта, потому что очень устали. Веселые слова не приходили на ум.

Когда наконец настил, по общему мнению, оказался достаточно прочным, разошлись по машинам. Вездеход Жучаева благополучно преодолел болото и пополз на Глиняную гору. Он остановился на середине подъема, на небольшой ровной площадке. Отсюда Слава мог в случае надобности помочь остальным.

Трубовоз Исламова пошел на Глиняную гору первым. И свободно взял ее. За ним двинулась машина Козлова. Когда красный огонек стоп-сигнала полез в гору, Кондратьев решил не ждать, пока передняя машина преодолеет весь подъем, и поехал вслед.