Текст книги "Поединок. Выпуск 3"

Автор книги: Виктор Смирнов

Соавторы: Николай Коротеев,Сергей Высоцкий,Анатолий Ромов,Федор Шахмагонов,Святослав Рыбас,Юрий Авдеенко,Виктор Делль,Виктор Вучетич,Владимир Виноградов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)

– Знакомься, Андрей Петрович, – кивает Полянков. – И вы знакомьтесь, лейтенант. Начальник Сосновского рыбнадзора.

– Васильченко, – человек протягивает руку. – Спасибо, Алексей Дмитрич. И вам спасибо, товарищ лейтенант.

– Мартынов.

– Петрович, это мой новый штурман. – Полянков усаживает Васильченко на стул. – Что ж на чашку чая не заходишь, Петрович?

– Вы меня тоже не балуете, Алексей Дмитрич... Хоть бы раз в Сосновск зашли. С патрулирования. Как непогода, заворачивали бы, и делу конец. Имеете право. Место на колхозном причале – стойте в свое удовольствие. А дома у меня всегда картошечка отварная. С селедочкой!

– «С селедочкой»... – передразнивает Полянков. – Вечно в соблазн вводишь. Прямо хоть сейчас на твою посудину.

Полянков протягивает пачку сигарет:

– Угощайся...

– Спасибо. Штурман, вообще-то, между нами, холостой?

– По-моему, до сегодняшнего дня как будто бы, между нами, был, – улыбается Полянков.

– Девчат у нас в поселке – ох, хватает! Одна другой краше.

– Его так и называют – поселок невест, а, Петрович? Точно? Штурманец, вы слушайте и вникайте.

– Вот вы шутите, а на самом деле – зашли бы ненароком.

– В нашей глуши и Сосновск – Рио-де-Жанейро.

– Уж я не говорю про курортный сезон. Там действительно все модницы, кажется, к нам едут. Из Ленинграда, Риги. Вы, Алексей Дмитриевич, запишите на манжете.

– Ладно. Пойдем посмотрим, что там Зуев нацарапал.

На мостике – сырость, холод, ветер. И все-таки мы стоим здесь, молча вглядываясь в темные очертания причала. Наконец-то дом! Только человек, проведший несколько суток в штормовом зимнем море, может понять, какое это блаженство – вернуться домой из дозора. Нам кажется, что был самый трудный дозор. Труднее в этом году уже не будет. Ведь сегодня 31 декабря. Нам повезло – Новый год встречаем дома!

В квартире, где мы живем втроем, – шум, веселье, суматоха. До двенадцати осталось полчаса – и тут появляюсь я. Мои соседи, штурманы нашей части Володя Черняев и Леня Пугачев, увидев меня, кричат «ура».

– Давайте за стол!

– Подождите, дайте снять шинель!

У нас сидят девушки. Я их не знаю, но лица знакомы – они живут в нашем доме. Леня шепчет: «Знакомые моей знакомой. Выбирай!» Так и не успев отогреться после похода, я встречаю Новый год.

Двадцать четыре ноль-ноль. Торжественно тушится свет. Перезвон кремлевских курантов.

– С Новым годом, товарищи!

– За тех, кто в море!

Это замечательно – сидеть за праздничным столом, смеяться вместе с друзьями, отвечать невпопад на расспросы о походе.

– Теперь танцевать!

Звонок. Мы все вместе бежим открывать. Видно, кто-то опоздал.

Ребята кричат:

– Принимай гостя!

Я открываю дверь. За ней – рассыльный.

– Прошу разрешения обратиться. Лейтенантам Пугачеву, Черняеву, Мартынову явиться на корабли. Приказ командира.

Выскакиваем из подъезда, натягивая на ходу шинели. Косой мокрый снег режет лицо. Бежим, скользя по тротуару.

Возле проходной сталкиваемся с другими офицерами. Успеваем спросить на бегу:

– В чем дело, не знаете?

– Знаем, как и вы. Видимо, в море.

Вот и корабль. Влетаю на мостик. Там уже стоит Зуев.

– Отходим?

– Да! – кричит он, как будто я его не слышу. – Идем на поиск.

– Поиск? Чего же мы медлим?

– Ждем командира!

Из темноты показывается огромная фигура. Какой-то гражданский. Прыгает на корабль. Полянков!

– Алексей Дмитрич! – кричим мы.

Командир уже на мостике. Он в штатском – не успел переодеться. Наклоняется к микрофону, говорит:

– По местам стоять... Со швартовых сниматься...

Мы уходим, так и не дождавшись всех. Каждая секунда на счету. От соседних причалов отходят еще несколько кораблей.

Сразу же по выходе из порта нас встречает крупная волна. Резкий ветер с моря.

Из соседнего порта передано сообщение: нарушена граница. Ушел мотобот. Надо задержать его во что бы то ни стало. Это и называется – поиск.

Нас кладет с боку на бок. Я стою, крепко вцепившись в леер. Алексей Дмитриевич наклоняется, что-то кричит мне на ухо. Сквозь рев ветра и шум моря с трудом различаю:

– Слышите, штурман... первый раз...

Только потом я понял, что это значило: такого шторма здесь не помнят давно.

Всю ночь мы ведем поиск. Безуспешно. Кажется, мы обшарили биноклями и прожекторами каждую волну. Наступило утро, а корабль все шел, непрерывно меняя курс.

Днем получили приказ – окончить поиск.

Мы идем на базу. Я стою наверху, рядом с командиром. Только что дан отбой боевой тревоги, свободные от вахты матросы бегут отдыхать. Корабль по-прежнему кладет с боку на бок. Но это меня не удивляет. Меня удивляет другое: почему я не свалился от усталости прямо тут же, на мостике?

– Эх, штурман! – с улыбкой оборачивается ко мне командир. – Я удивляюсь, как ему удается раздвинуть замерзшие губы? – Вы только представьте себе, штурман, какой был гусь!

– Какой гусь, Алексей Дмитриевич? – не понимаю я.

– Как какой? Свадебный! Корочка хрустит! Я ж на свадьбе был тамадой! – Он поворачивается спиной к ветру, рассказывает неторопливо: – Свадьба и Новый год сразу. Племянница замуж вышла. Понимаете – любимая племянница. И я – тамада. А гусь, эх, штурман, какой гусь! Редкостный гусь! И вот – беру я его за крыло, поднимаю нож.

Дальше я уже знал и сам. Рассыльный пришел к моему командиру как раз в тот момент, когда он резал гуся.

Наконец – сообщение по рации. Нарушения границы не было. Было лишь подозрение, что граница нарушена. Мотобот, который, как предполагалось, похитили нарушители, найден сегодня утром у берега, недалеко от порта. Его просто сорвало волной и унесло в море...

Но идти на базу нам так и не было суждено.

Валеру Акопяна, после того как он принял сообщение об отмене поиска, вызвали снова. Он долго колдовал над принятым текстом, наконец протянул бумажку Полянкову:

– Оперативная, шифр первый, товарищ капитан третьего ранга.

Я следил, как шевелятся губы Полянкова. Нет, он не повторял содержание радиограммы. Он говорил что-то гораздо более резкое. Как я понял, от всей души.

– Повезло, что мы ближе всех к Мызной косе. Давайте-ка, штурманец, за работу. Поворот на семьдесят градусов.

– Что случилось?

– Приказ – идем к Мызной косе. Через час должны быть там. На причале у метеобудки.

– Зачем?

– А это увидите, когда подойдем.

Рулевой Ваня Пирогов – новобранец, приехавший из Тюменской области. Широколицый, в конопушках. Кивает в ответ на мое приказание. Бросает: «Есть!» Круто кладет на правый борт.

Мертвая зыбь. Брызги с волн сбивает резкий ветер. Изредка они попадают в лицо. Брызги кажутся твердыми. Еще – горячими. Как раскаленные металлические шарики. Смотрю вперед. Нос нашего корабля мерно поднимается. Поднялся, на несколько секунд завис над водой. Падает вниз. От штевня вверх летят два пышных зелено-белых фонтана. Подъем. Повисли. Упали. Два фонтана. Снова подъем. Снова повисли. Снова два фонтана. Так бесконечно.

Да, кажется, сейчас действительно настоящая усталость. Когда-то давно я уже научился перебивать ее. Я научился ее уговаривать. Но сейчас она не уговаривается.

– Мызная коса, – слышу за спиной голос Полянкова. Впереди плывет, сливаясь с водой, черточка. Это значит – открылся низкий пологий берег. Берег кое-где закрыт легким туманом. Сквозь туман наконец я вижу, как черточка в самом деле превращается в низкий пологий берег. Песчаная коса. Сквозь пелену на ней постепенно вырастают точки. Большая точка. Поменьше. Несколько совсем маленьких.

– Берем конвойную команду, штурман. Конвоира и конвоируемого. Приказ – доставить на базу.

Берег медленно приближается. Можно хорошо разглядеть, как большая точка становится метеобудкой, точка поменьше – вездеходом погранзаставы, маленькие точки – людьми.

– Конвоируемого – под вашу личную ответственность. Особую ответственность. Приготовьте оружие.

– С ним же конвоир.

Полянков вглядывается в причал.

– На такой-то зыби? Тут и меня укачает.

Помолчав, добавляет:

– Ну, это я так. На всякий случай. А оружие приготовьте.

– Есть, товарищ капитан третьего ранга.

Берег в туманном и морозном утреннем воздухе совсем близко. Коса. От нее тянется в море на сваях хлипкий дощатый причал.

Можно разглядеть лица людей.

Два офицера-пограничника. Майор и капитан. Чуть поодаль – конвоир в полушубке. На погоне, придавленном ремнем автомата, – три нашивки. Сержант. Почти вплотную к сержанту – конвоируемый.

Руки за спиной. Голова опущена. Шапка-ушанка.

В лице – ничего необычного. Мешки под глазами. Широкий плоский нос. Если бы не этот нос, лицо его можно было бы даже назвать привлекательным. Одет в новое, но мятое пальто. Лицо небритое, осунувшееся.

Кроме подконвойного и пограничников на причале четверо людей в штатском. Значит, конвоируемый – скорее не по нарушению границы, а из оперативного отдела. Вернее всего, это сотрудники из округа.

Швартоваться будет сравнительно легко. Волна идет с моря, причем довольно плавно. На берегу все перешли на причал, стоят, окружив конвоируемого.

– Примите швартов! – перегнувшись через леер, кричит Полянков.

Летят концы – продольный и шпринт, сразу же за ними спускается трап. Нижняя ступень трапа с хрустом трется о причал.

Кивок конвоира – конвоируемый идет по трапу. Он поднимается, все так же глядя вниз. Одного из тех, кто стоит на причале в штатском, грузный, невысокий, с одутловатым лицом, я узнаю – это полковник Лозовой, начальник следственного отдела округа. Значит, конвоируемый – преступник по особо важному делу.

Лозовой машет рукой Полянкову. Тот отвечает.

Конвоир поднимается следом за подконвойным. Трап и швартовы тут же убирают.

– Все поняли, товарищ капитан третьего ранга? – спрашивает Лозовой.

Пока он говорит это, корабль относит от причала. Полянков берет микрофон:

– Так точно, товарищ полковник. Все понял.

Конвоируемый стоит на мостике рядом со мной. Если он – особо важный преступник, почему он без наручников? Но это – не моя забота. Оборачиваюсь:

– В кубрик. Вот по этому трапу.

– Слушаюсь, товарищ лейтенант. – Сержант трогает конвоируемого за плечо: – Вниз.

Опять нос корабля перед моими глазами медленно поднимается вверх. Повисает. Падает вниз. Мористее начинается туман. Он идет кусками. То редеет, то наваливается чуть ли не на голову. В кабельтове впереди уже ничего не видно.

Спускаюсь вниз. Так и есть. Полянков оказался прав. Лицо сержанта по цвету похоже на кальку для прокладки курса. Бледное, серое. Укачало. Умоляюще смотрит на меня. Я понимаю, что это значит: не говорите ничего, лейтенант, не спрашивайте, плохо мне или нет. Постараюсь продержаться. Я вижу – парень крепится из последних сил.

Конвоируемый сидит на ввинченной в переборку металлической ступеньке. По его лицу нельзя понять, насколько сильно подействовала на него качка.

И вообще – подействовала ли. Видит, что я обратил на него внимание. Поднимает глаза. В них – никакого выражения.

– Гражданин офицер, разрешите подняться.

– Нельзя.

– Мне бы наверх. Плохо мне. Мутит.

– Нельзя.

– Совсем плохо.

– Нельзя. Сидите здесь.

– Попорчу вам тут всю обстановку. Разрешите.

Я не отвечаю. Поднимаюсь на мостик.

– Ну что там? – спрашивает Полянков.

– Готовы, товарищ капитан третьего ранга.

– Совсем готовы?

– Конвоир – совсем. А этот не поймешь. Просится наверх, подышать воздухом. Я не разрешил.

– Правильно. Ничего, скоро придем. Полтора часа ходу, и на базе.

Сверяю прокладку. Где-то справа должны быть два безымянных островка. От них до базы при такой погоде ходу примерно час – час пятнадцать. В люке показывается голова радиометриста.

– Товарищ лейтенант, плохо с ними.

– Дайте пакеты.

– Я дал, все равно плохо. Посмотрите.

Спускаюсь. В лицо ударяет резкий запах рвоты. Конвоир дергается, уткнувшись в пакет. Над ним стоит один из матросов. Подконвойный привалился к переборке, держится двумя руками за ворот, будто пытается разорвать.

– Гражданин офицер. Дайте подышать. Будьте людьми.

Лезу наверх.

– Ну? – Полянков оборачивается.

– Просится наверх.

– Ладно. Пусть поднимется.

– А что с конвоиром делать? Он вообще скапустился.

– Поднимайте и его.

– Есть.

Спускаюсь, киваю конвоируемому:

– Можете подняться.

– Спасибо, гражданин офицер.

Пропускаю его вперед. Оборачиваюсь:

– Ребята, поднимите и сержанта. Пусть подышит.

– Есть, товарищ лейтенант.

Дальнейшее происходит в какие-то доли секунды, в мгновения, которые для меня становятся огромными, бесконечно застывшими глыбами времени. Ноги в стоптанных ботинках перед моим лицом осторожно переступают по трапу. Вот они оказались на пупырчатой металлической палубе ходового мостика. Я поднимаюсь следом – в этот момент подконвойный оказывается между мной и оградительными леерами. Он делает резкое боковое движение. Всем телом переваливается через леер. Я еще не могу понять, что это возможно. В январском море – нулевая температура. Это соображение приходит потом. Я прыгаю вслед. Моя рука опережает это движение, вцепившись в конец бухты аварийного троса, свернутого на палубе. Я слышу за своей спиной крик. Но, падая, не понимаю, что этот крик означает. Полет от мостика до волны мгновенен. Но все же в это мгновение каким-то странным образом – может быть, действительно остановилось время – я успеваю подумать, что я уже мертв. Потому что человек может выдержать в зимней воде всего несколько секунд. Я оказываюсь в воде, чувствую твердый охват холода. Я знаю, что это смерть. Но странно – в этот момент мне приходит в голову совсем не то, что должно приходить. Не мысль о всей моей предыдущей жизни, и даже не мысль отыскать глазами подконвойного, из-за которого я прыгнул. Я пытаюсь вспомнить, сколько именно секунд может выдержать человек в ледяной воде. Он держится на плаву, пока не остановится сердце. Сколько же... Двадцать секунд? Сорок? В этот момент я вижу подконвойного. Его лицо в брызгах медленно поворачивается ко мне. Шапки нет, волосы прилипли ко лбу. Нас окатывает волна. Я не думаю, зачем и почему он прыгнул. Пусть сейчас мы оба умрем. Но если на нем нет брючного ремня, все пропало. Что – все? Делаю отчаянное усилие, пытаясь разорвать безжалостный холод, дотянуться до полы его пальто. Сейчас все должно сосредоточиться только на одном – на мысли о его ремне. Вот он. Вот пиджак. Рву его руками. Ремень. Есть ремень. Нас снова накрывает волна. Пусть. Теперь – только просунуть под этот ремень конец троса. Только просунуть. Просунь! Мартынов, просунь! Пожалуйста, просунь. Неужели все? Да. Теперь тяни на себя и завязывай трос на своем ремне! Успей завязать его, пока не умрешь! Успей не умереть, слышишь, Мартынов.

– Успей! – зло кричу я неизвестно кому, ругаясь, чувствуя, что пальцы деревенеют. – Успей!

Наверное, я успел. Но того, как матросы подтащили нас за трос к борту, как поднимали наверх, я уже не чувствовал.

Очнулся я от боли. Боль разрывала кожу на части. Мне показалось – кожа вся в лохмотьях. Я увидел, что лежу голый. Несколько пар рук с ожесточением мяли мою кожу, раздирали ее. Сильно пахло спиртом.

– Ой, Владимир Владимирович, – я увидел лицо Акопяна. – Это я, Валера. Товарищ лейтенант! Владимир Владимирович! Что же это делается! Владимир Владимирович, не умирайте! Пожалуйста, не умирайте. Голубчик, Владимир Владимирович. Не умирайте.

– Еще коньяку! – услышал я голос Полянкова. – Дайте ему еще коньяку! Черт возьми, где у вас коньяк?

Зубы мои почувствовали твердость стекла.

– Зажмите ему челюсть! Разобьет бутылку!

Только сейчас я понял, что меня всего бьет крупная, очень крупная дрожь. Из бутылки полилась жидкость. Лиц я уже не видел, все было как в тумане.

– Только бы температура поднялась, – сказал Полянков. – Если температура не поднимется – плохо.

Лица стали качаться, поплыли – все дальше, дальше. Руки матросов, раздиравшие мою кожу, натиравшие ее спиртом, уже не волновали меня. Я почувствовал приятное тепло, возникшее внутри, в желудке. Что же сейчас со мной будет? Почему уплывают лица? Теряю я сознание или засыпаю?

Мне показалось – прошло очень много времени. Целая вечность.

Очнувшись, я увидел окно. Потом – белый потолок, стену, окрашенную светло-зеленой краской. Две койки, стоящие рядом. Койки пустые, аккуратно заправленные. Это госпиталь. Госпиталь. Кто-то заглянул в дверь. А собственно, что со мной могло быть? Я услышал, как сказали: «Очнулся». Что же со мной? Это был все-таки обморок. А не сон. Вялость, страшная вялость. Но в остальном как будто ничего. Очень даже ничего. То есть все в порядке. Вспоминаю все, что произошло накануне.

– Володя?

Возле меня Сторожев. Вглядывается. Лицо его серьезно. Рядом – врач и сестра. Я слышу, они что-то говорят. Среди других слов слышу – «пневмония».

– Да нет, – я чувствую, что могу говорить, и довольно легко. – Никакой пневмонии. Я здоров. Просто здоров. Только слабость.

– Володя.

– Да, Сергей Валентинович.

– Молодец, Володя. Ты представлен к награде.

Надо что-то сказать. Да. Вот именно. Что же сказать?

– Служу Советскому Союзу.

Я еще не могу понять до конца, полностью, что это значит – представлен к награде.

– Все в порядке. Его мы откачали. Правда, ему придется полежать подольше, чем тебе.

Сторожев смотрит на меня как-то странно, склонив голову набок.

– Скажу тебе, дружок, – не организм у тебя, а машина. Поэтому я и ухожу. А ты вот что – как себя чувствуешь?

Он уже не говорит со мной просительно и мягко, как тогда. Наоборот – почти зло. Ну и хорошо. Но сейчас я вдруг понимаю – мне хочется с ним работать. Это пришло именно вдруг.

– Ничего чувствую, Сергей Валентинович. Здоров практически.

Ведь я все это время думал о его предложении. И отказывался от него. И думал. Но я заставлял себя отказываться от него, даже от мыслей об этом предложении.

– Ты это брось – здоров. Ты мне нужен.

Что же меня заставляло отказываться? Верность экипажу? Верность морской службе?

– Понимаю, Сергей Валентинович.

– И нужен не «практически здоровым», а здоровым как бык. Только как бык. И все дела. Давай лежи. Делай все, что говорят врачи. И ешь побольше. Мяса, фруктов. Ребята тебе целую корзину прислали. Так, по тебе вижу – больше недели ты здесь не продержишься.

– Что вы, Сергей Валентинович. Я думаю – через день встану.

– Лежи и слушай меня. Вылежись, отдохни. Как только сможешь писать, вспомни все и напишешь отчет-рапорт. Как произошла эта штука с Трефолевым. Все, от точки до точки. От приема его на корабль и до самого конца. И изложишь свое мнение.

– Трефолев его фамилия?

– Да. Бывай. Поправляйся. Ухожу.

Что же я должен был вспомнить о Трефолеве? Сначала мне казалось – тут все просто.

Потом я подумал, что все невероятно сложно.

Потом, разглядывая окно, потолок и светло-зеленую стену, я понял, что не только прыжок Трефолева, но и все в жизни соединяет в себе эти два начала. Простоту и удивительную сложность. Настолько удивительную, что мысль отказывается справиться с ней. Но если я хочу работать вместе со Сторожевым – а я уже решил, что хочу, – я обязан буду справляться со всем этим. Со всей этой сложностью. Мои мысли, чувства, я весь – все обязано будет справляться.

Трефолев. Подконвойный. Я ничего о нем не знаю. Вернее – знаю. Знаю, что его почему-то не повезли из следственного отдела округа в штаб района обычным путем, а решили переправить на корабле. Почему?

Знаю, что он был для оперативного отдела очень важен. Настолько важен, что его сопровождал сам полковник Лозовой. Что еще? Несмотря на то что Трефолев был так важен для оперотдела, на нем не было наручников. Отступление от логики. Почему? Но может быть, наручники и не были нужны. В такую погоду даже без всякого конвоя убежать практически невозможно.

И все-таки он сделал попытку. Сделал. Что ему мог дать побег? Он был бессмыслен со всех точек зрения. Допустим, я бы не прыгнул вслед за ним. Допустим даже, что он принял какой-то стимулятор и он прекрасный пловец. Ну и что? Мифический батискаф или подлодка? Все это чушь, исключено, нереально. Да, рядом были два безымянных острова. Да, был туман. Но если он важный преступник, то он должен быть умен. Должен быть, обязан. А раз он умен, он не считает дураками нас. Значит, он знал, что в любом случае не уйдет. Знал, что мы найдем его и в тумане, и на этих островах. Знал – и все-таки прыгнул?

Теперь, разобравшись в сложности, я прихожу к простоте. Остается единственный вывод. Он решил покончить счеты с жизнью и выбрал для этого самый удачный момент. Ему хватило для этого как раз той доли секунды, когда я еще не успел встать между ним и леером. Он воспользовался этой моей единственной оплошностью. Мне нужно было подниматься на мостик первым. А конвоируемого выпустить из кубрика только вслед за собой. Я сделал ошибку. Пусть я же потом ее и исправил. Но это была ошибка.

Эти свои соображения я коротко изложил в рапорте-отчете.

Войдя в кабинет Сторожева, я сразу протянул ему отчет. Он внимательно прочел четыре мелко неписаных листа. Взял лежащую рядом пухлую папку, отогнул жестяные щупы. Снял металлический зажим. Аккуратно вложил мои листки в дырокол. Оглядел их, подправил ладонью. Пробил, насадил листки на щупы. Еще раз просмотрел первые строки. Закрепил зажим, загнул, закрыл папку. Несколько секунд смотрел на меня. Мне показалось, что он силой заставляет себя вот так, в упор, меня разглядывать. Я вдруг увидел в его взгляде то, что совсем не ожидал увидеть. Растерянность. Что-то говорящее о его слабости.

Правда, эта растерянность мелькнула только на секунду. Он тут же спрятал ее, убрал. Спросил, отодвигая папку и пряча в стол лежащие под ней бумаги:

– Решил?

– Что?

Я не сразу понял смысл его вопроса. Сторожев вздохнул, играя карандашом. Он будто пытался скрыть раздражение от того, что я не понимаю его.

– А, да, то есть есть, товарищ капитан. Так точно. Решил.

– Вот и хорошо, – карандаш заходил в руках Сторожева. – Сейчас пока не спеши. Но потом не забудь написать подробный рапорт на мое имя. Прошу ходатайствовать о переводе, обязуюсь и все такое. Понятно?

– Понял, товарищ капитан.

– Сергей Валентинович. Всегда так меня называй.

– Ясно, Сергей Валентинович.

Сторожев постучал карандашом по папке.

– Здесь все документы по делу Трефолева. Дело это буду вести я. Но мне нужен помощник. Хороший помощник. Очень хороший.

– Ясно.

– Слух у тебя как? Ничего?

– Пока не жалуюсь. Был ничего.

– Тогда вникай. Будешь сидеть в этой комнате, но обязан услышать все, о чем будут говорить в соседней. Сейчас там начнется допрос Трефолева.

– Понял.

– Учти – это будет девятый допрос. Ни на одном из предыдущих Трефолев не сбился. Думаю, он все время говорит правду. Явился он к нам с повинной. Дверь в соседнюю комнату будет чуть приоткрыта. Постарайся не только услышать его, но и увидеть.

– Хорошо, Сергей Валентинович.

– Мы посадим Трефолева так, что ты будешь видеть его голову чуть сзади, в профиль. Запомни – знать, что ты работаешь у нас, ему совсем не обязательно. Совсем.

– Все понял, Сергей Валентинович.

– А договорим потом.

Сторожев снял трубку. Помедлил, выслушав ответ.

– Это я. Можно вводить. И дежурного по отделу. Допрашивать буду вместе с ним.

Сторожев вышел в соседнюю комнату, оставив дверь приоткрытой.

Едва Сторожев успел сесть за стол, как я увидел: вводят Трефолева.

Трефолев оглянулся. Дежурный по отделу был молодой, высокий, он чем-то напоминал длинноногую птицу. Светлые волосы дежурного были зачесаны набок, так, что почти закрывали густой волной один глаз. Этого офицера я не знал; потом, просматривая протоколы допроса, узнал, что фамилия его Братанчук. Дежурный по отделу показал на стул. Трефолев сел.

– Ну что, Трефолев, еще поговорим? – сказал Сторожев.

– Пожалуйста. Я могу бесконечно говорить. – Некоторое время Трефолев сидел молча. Вдруг добавил, как будто ни с того ни с сего: – Гражданин начальник.

– А вы не обижайтесь, – сказал Сторожев. – Если бы не эта ваша штучка с прыжком за борт, представляете, как все было бы хорошо.

Трефолев ничего не ответил.

– Жить надоело?

Трефолев не шевельнулся.

– Ну? Трефолев?

– Надоело, – после долгого молчания наконец сказал Трефолев. – Жить больше не хочу.

– Глупо. Вы пришли с повинной. Для вас ничего не потеряно.

Трефолев молчал.

– Ладно, забудем об этом. Расскажите нам с самого начала, как все произошло.

– Вы о чем?

– О том, как вас завербовали.

– Опять?

– Опять.

– Но вы все знаете.

– Трефолев, вас просят рассказать.

– Вы знали все еще до того, как я явился с повинной. Гражданин начальник.

– Повторенье – мать ученья, – дежурный по отделу сидел верхом на стуле, – Говорите, не тяните время. Слышите, Трефолев.

– Хорошо, гражданин начальник. Пожалуйста. Так. Я шел в столовую. Пришел. Выбил чеки. Сел, как обычно.

– Где, когда, – сказал дежурный. – Не забывайте, Трефолев, – где, когда. Время дня, время года. Все до точки.

– Осенью, три года назад. Часов в семь вечера. В Риге, в районе торгового порта. Шел в столовую из дому. Ходил туда обычно. Выбил чеки, стал есть. Ко мне подсел человек. По-русски говорил чисто. Почти. Немножко, может быть, с акцентом. Поговорили. Так, обо всем. За жизнь. Спросил: хочешь заработать двадцать пять рублей – отнеси пакет.

– Дальше.

– Я отнес пакет. Передал другому. В порту.

– Этот человек двадцать пять рублей вам дал сразу?

– Сразу.

– Больше ничего не говорил?

– Предупредил – можешь со мной не связываться, это опасно. Но если захочешь – сможешь заработать рублей пятьсот.

– И вы связались? – спросил Сторожев.

– За двадцать пять рублей продали душу? – добавил дежурный.

– Вы же знаете все, гражданин начальник.

– Хорошо. Давайте дальше.

– Теперь уже поздно. Что жалеть. Я ведь не знал, что так получится. Думал – фарцовка. То, се.

– Рассказывайте.

– Ну, относил несколько раз пакеты в порт. За пятьдесят, за двадцать пять рублей. Потом попросили отвезти передачу в поселок.

– В Сосновск?

– В Сосновск.

– Передавал вам пакеты и платил деньги всегда один и тот же человек?

– Я ведь уже говорил. Всегда разные. Тот, который первый раз был, был чаще. Раза три.

– Сколько всего их было? За все время?

– Сейчас уже заучил, помню точно. Пять человек, гражданин начальник.

– Иностранцы? Или, может быть, хоть один из них был иностранцем?

– Вроде бы и да и нет. Не скажу точно. Все говорили по-русски очень хорошо. Но один или два, мне показалось, были одеты, как одеваются на иностранных пароходах.

– Дальше.

– Потом уже стал только возить передачи в Сосновск.

– Ни разу не пытались узнать, что было в пакетах?

– Нет. Они предупредили – если попробую узнать, будет плохо.

– Какие были пакеты? Как выглядели?

– Пакетов много было. Я уже не помню даже, сколько всего. Так, приблизительно.

– Те, что возили в Сосновск.

– Разные. Некоторые как будто были набиты пачками бумаги. Такими аккуратными, ровными.

– Могли это быть деньги?

– Да. Я часто думал – взять бы этот пакет целиком. И смотаться. Если бы только знать точно, что это деньги. Уехать куда-нибудь на юг. Взять жену.

– Это вы нам потом расскажете.

– Кошмары уже начали мучить. Поймите, гражданин начальник. Просто не мог. Жалел потом, хоть пулю в лоб.

– Поздно они вас начали мучить.

– Все из-за жены вышло.

– Ну, ну, ну. Спокойно.

– Я спокойно. Детей у нас нет, я ее люблю. А она... Вот из-за нее все и вышло. Я говорил же вам, все как на духу.

– О семейных обстоятельствах поговорим потом. Продолжайте.

– Что продолжать. Начал возить передачи в Сосновск. И все. Возил пакеты. Потом пришел к вам.

– Вам давно уже деться было некуда.

– Но пришел же? Я ведь пришел?

– Какого характера были остальные пакеты?

– Часто очень тяжелые. Совсем. Будто там гири.

– Как часто были такие тяжелые?

– Раз пять. Может быть, шесть. Я же не записывал.

– Сколько всего пакетов вы перевезли в Сосновск?

– Так... Если считать – они давали в два месяца раз. Пакетов пятнадцать перевез. Пятнадцать-шестнадцать.

– Как и кому вы передавали пакеты в Сосновске?

– Обычно я их возил в авоське. Сойду в Сосновске, и сразу в камеру хранения. Там камера автоматическая. Тут же прямо, в зале ожидания, за перегородкой. Беру себе ящик, кладу пакет в ящик прямо в авоське, запоминаю шифр. Иду к телефону. Набираю номер. Один и тот же номер все время – три-шестнадцать.

– Вы знали, в каком доме установлен этот номер?

– Не знал.

– Два года ездили и не знали?

– А откуда? Я в поселок и не заходил.

– Всегда один и тот же был номер?

– Один и тот же.

– Кто отвечал?

– Там тоже всегда был один и тот же голос. И звонить я должен был всегда в один и тот же час. С двух до трех. Такой не очень густой. Сказал бы – почти старческий. «Да, слушаю». Ну, я так, будто переспрашиваю, правильно ли номер набрал. А сам говорю номер шифра. Например, набрал на ящике я шифр двадцать пять – четырнадцать. Звоню. Там снимают трубку. Я сразу: «Простите, это двадцать пять – четырнадцать?» Он отвечает: «Ошиблись. Три-шестнадцать». И вешает трубку. Все. Значит, я могу уезжать. Обычно я так и делал.

– Никогда не пытались подождать и посмотреть, кто будет брать пакет?

– Нет.

– Почему?

– Зачем мне на свою шею неприятности искать? Рыпаться-то зачем?

– Те, кто давали вам пакеты, предупреждали, что делать этого нельзя? Что пытаться проследить, кто берет пакеты, лучше не пробовать?

– Да. Говорили – положишь пакет, не торчи больше. Езжай назад. Только без хвоста. Без конторы. Ну, понимаете. Это вы – контора.

– Можешь не объяснять.

– Вот и все. Так до последнего раза.

– А последний раз?

– Последний раз сказали – в камеру хранения больше не ходи.

– Того, кто сказал это, вы видели раньше?

– Нет. Это был новый.

– Продолжайте.

– Он сказал – в камеру хранения больше не ходи. Пакет спрячешь у себя дома. В Сосновск поедешь только весной, в начале мая.

– Как вы должны были это сделать? Практически?

– Будто бы отдыхать. Жене скажешь – в командировку. А если не хочешь так, можешь каждый раз ездить на электричке. Короче – первый четверг и первую субботу мая ты должен быть на набережной в Сосновске. С тобой должны быть или газеты, или журнал. Читать не обязательно. Но чтобы что-то было в руках. Сядешь на третью лавочку справа от газетного киоска. В каждый из двух дней будешь сидеть на лавочке от двух до четырех. Само собой, если пакет заберут в четверг, можешь тут же уезжать. Пакет положишь рядом на лавочку. В один из этих дней рядом на лавочку сядет человек. Заговаривать с ним не нужно. Человек посидит, возьмет пакет и уйдет.

– Больше ничего не говорили?

– Больше ничего.

– Вспомните.

– Хотя нет. Говорили. Вернее – говорил. Этот, который пакет передал.

– Запутать нас не пытайтесь, Трефолев.

– Да вы что, гражданин начальник. Вы же видите.

– Что же он говорил?

– Сядешь на лавочку, только если убедишься, что нет хвоста. Нет конторы.

– Дальше.

– Если почувствуешь, говорит, что рядом контора – не садись. Тут же на вокзал – и уезжай.

– Как же вы должны были тогда поступить с пакетом?