Текст книги "Поединок. Выпуск 3"

Автор книги: Виктор Смирнов

Соавторы: Николай Коротеев,Сергей Высоцкий,Анатолий Ромов,Федор Шахмагонов,Святослав Рыбас,Юрий Авдеенко,Виктор Делль,Виктор Вучетич,Владимир Виноградов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

На набережной совсем пусто. Трефолев разворачивает газету. Развернул, читает.

Проходит минут десять. Все без изменений. Смотрю на Васильченко – он сидит молча. Косится. Понимаю – это знак мне.

Терехов.

Терехов вышел на набережную с той же стороны, откуда пришел Трефолев. Только, в отличие от Трефолева, Терехов не идет сразу сюда. Остановился у парапета. Пиджак наброшен на плечи. Волосы чуть сдувает ветер. Вот Терехов достал сигареты, спички. Закурил.

Повернулся. Не спеша пошел по набережной в сторону киоска.

Трефолев переворачивает газету.

Сейчас Терехов должен поравняться с третьей скамейкой. Подходит. Ближе. Ближе. По виду Терехова я понял – он сейчас пройдет мимо.

Так и есть. Представляю себе, как работает сейчас техник-фотограф оперотдела в лодочном складе.

Терехов проходит мимо Трефолева. Даже не замедлил шага.

Остановился около киоска. Снова Терехов поворачивается. Поискал глазами, куда выбросить сигарету. Не нашел.

Медленно двинулся налево. В противоположную от гостиницы сторону, к повороту на рыбный порт. Повернулся. Снова двинулся к киоску. Смотрю на часы – десять минут четвертого. Терехов находится на набережной ровно час.

Остановился. Смотрит на море.

Час – и ни разу не задержался возле Трефолева. Может быть, что-то заметил? Но что? Неужели нас?

Никакой слежки за Трефолевым нет. Это видно каждому. Может быть, Терехов заметил что-то, говорящее ему о нас? Нас с набережной никак не может быть видно.

Может быть и другое. Трефолев мог каким-то знаком показать Терехову, что он «накрыт». Показать, что Терехову угрожает опасность. Тогда – что это за знак? Взвешиваю все, что говорило бы за это. Ведь Трефолев абсолютно все рассказал нам. Подавать какой-то знак ему нет никакого смысла. Совсем никакого. Все говорит о том, что тот, кто ждет передачу, – Терехов.

Проверь все еще раз. Не спеши.

Что делает здесь Терехов? Допустим, он вышел на набережную просто случайно. Прогуляться.

Подумаем. Если это случайность, почему она началась ровно в два часа? Как раз с появлением Трефолева?

У Терехова уроки. Я думаю об этом. Да, у Терехова сейчас должны быть уроки.

Терехов уходит в ту же сторону, откуда появился на набережной. То есть к школе. Трефолев по-прежнему сидит на скамейке.

Вот смотрит на часы. Встал, отряхнулся. Взял сверток, ушел.

Чувствую себя опустошенным. Ничего не хочется. Даже говорить.

Я не замечаю, как впадаю в дремоту. Сегодня вторая бессонная ночь. Заснуть не дает холод. Мешают птицы. Они кричат так, будто сидят у самого уха. Суббота.

Борюсь со сном, пробую еще раз все продумать. Вспоминаю, все ли мы предусмотрели.

Трефолев. Первые четверг и суббота мая. С двух до четырех. На третьей скамейке справа от газетного киоска.

Что-то мешает мне в этой фразе, какое-то сомнение.

Что же именно? Третья скамейка справа от газетного киоска, повторяю я.

Справа. Но откуда – справа? Справа, глядя отсюда, на море? А если смотреть с моря? Представь себе, что ты смотришь на газетный киоск с моря. Представь только на минуту. Тогда скамейка будет третьей слева.

А что же будет справа?

Слушай, Мартынов, что за чушь тебе приходит в голову. Мелочь, чепуха.

Нет. Ты должен помнить – мелочей в твоем деле не бывает.

Если глядеть на киоск с моря, то справа от киоска скамеек вообще нет. Так и должно быть. Но если бы они были?

Если бы они были – отсюда они были бы слева от киоска. Ну и что?

Впрочем, подожди. Подожди, Мартынов.

Скамейки слева есть. Только они чуть подальше, чем эти, метров на пятьдесят.

И они стоят не на набережной, а на сосновой аллее.

– Слышишь, Андрей, – я все еще сомневаюсь, стоит ли мне это спрашивать. – Как ты думаешь, Трефолев сядет именно на эту скамейку?

– Почему он должен сесть на другую?

– Третья скамейка справа от газетного киоска.

– Конечно. Трефолев показал это на допросе. В чем ты сомневаешься?

– Справа – откуда? Глядя на море или с моря?

– Но с другой стороны скамеек нет.

– На набережной, вдоль парапета – нет.

Васильченко хмурится.

– Ты считаешь скамейки по аллее?

– Да. Почему не там?

– Они же далеко. Метров за пятьдесят.

Мы молчим. Действительно, я нервничаю. Надо успокоиться.

– Я считаю, мы выбрали место правильно. Он сядет здесь.

– Да, – соглашаюсь я. – Ты прав.

– Он и не должен был подойти в первый день. Почти наверняка.

– Наверное.

– Ты знаешь, что я подумал?

– Что?

– Слушай внимательно. Ты спишь, Володя.

– Слушаю.

– Ведь у него с двух до четырех перерыв. Как раз в два кончается последний урок. Урок рисования первой смены. А в четыре начинается урок рисования второй смены.

– Я об этом думал.

– Выводов не сделал? Не слишком ли точно все рассчитано.

– Думаешь, он согласовал часы передачи со своим школьным расписанием?

– Да. Чтобы наблюдающим за ним, если такие окажутся, было ясно – вышел прогуляться, как обычно. И для постороннего глаза – тоже обычно. Не привлечет внимания.

Оцепенение проходит.

Может быть, действительно Терехов в первый день не решился подойти просто из предосторожности?

Мы сидим перед меловым стеклом, не шевелясь и ничего не говоря друг другу. Набережная заполнена гуляющими. Заметить, вышел ли Трефолев на набережную, трудно. В квадратике – чьи-то лица, плечи, руки. Третья лавочка занята. Сейчас на ней двое незнакомых мне молодых людей в плавках. И девушка. Если подойдет Трефолев, ему просто негде будет сесть. Свободная часть скамейки занята сумками и полотенцами.

Мимо лавочки прошла Рита Соловьева.

Один раз. Вернулась, идет в другую сторону. Остановилась. Повернулась. Стоит лицом к скамейке.

Снова представляю, как работает фотограф. Вот он делает снимок. Да, сейчас надо снять тех, кто стоит у киоска.

Трефолева еще нет.

Вот он. Теперь – без пиджака, в рубашке. На голове пляжная шапочка.

Подошел к лавочке. Что-то говорит сидящим на ней молодым людям. Те кивают на соседнюю скамейку.

Трефолев опять что-то говорит. Наконец один из молодых людей снимает сумку. Трефолев садится, кладет рядом авоську со свертком.

Вот Прудкин в белой кепке.

Терехов. Появился точно так же, как в четверг. Со стороны школы. Подошел ближе, остановился у парапета.

Саша с компанией. Смеются над чем-то. Вот спустились на пляж.

Терехов подходит к скамейке Трефолева. Поравнялся со скамейкой.

Он должен сейчас подойти. Просто обязан подойти и сесть.

Подходит. Сейчас сядет.

Нет. Прошел мимо.

Смотрю на часы. Пять минут пятого. Не подошел.

Трефолев встал. Взял авоську. Молодые люди тут же поставили на это место сумку. К ним подошел еще кто-то. На набережной стало оживленней.

Трефолев оглядывается. Идет вдоль парапета к гостинице.

В воскресенье, в десять утра, Сторожев ждал меня там же, где и прошлый раз, – на перроне.

– Сергей Валентинович, а если Трефолев все-таки дал какой-то знак?

– Лишено всякой логики.

– Почему бы и нет, Сергей Валентинович? Ну, решил?

– Ты считаешь, Трефолев вдруг, ни с того ни с сего захотел бороться против нас не за страх, а за совесть?

Сторожев сдул несколько хвоинок с перил.

– Нет. Трефолев действовал честно. Вчера, вернувшись из Сосновска в Ригу, он ждал нашего звонка и явился после него в указанное место. Сейчас сидит дома. Ждет нового контакта с ними. Как и было решено еще зимой.

– Может, мне лучше не идти к Терехову завтра, Сергей Валентинович?

– Обязательно идти. По многим причинам. Даже, допустим, если ты перед ним раскрыт. Терять тебе нечего. Поставь перед собой какую-нибудь задачу. Любую. Например, во что бы то ни стало добыть отпечатки его пальцев. Так, чтобы это было сделано незаметно. Кстати, нам это действительно нужно. Представил?

– Слушаю внимательно, Сергей Валентинович.

– Сыграй с ним в эту игру. Будто ты незаметно добываешь отпечатки пальцев. Как ты это сделаешь? Ну, допустим, самое грубое? Попросишь что-нибудь нарисовать?

– Может быть, заговорю о благоустройстве Щучьего озера. Достану план, начну чертить. Попрошу сделать на плане наброски. Мимоходом протяну свою ручку, которой чертил сам. Потом спрячу. На ней будут отпечатки его пальцев.

– Понимаешь теперь, зачем нужна эта игра? Если допустить, что ты для Терехова раскрыт и он догадался, кто ты такой?

– Я смогу увидеть, как он будет себя вести.

– Может быть, он ни единым жестом не выдаст себя. Вернее всего, так и будет. Может быть, это вообще даже не он. Но у тебя будут, на худой конец, отпечатки его пальцев. Или доказательство, что оставить их он не пожелал.

– Сергей Валентинович, я договорился идти к Терехову с девушкой из поселка, Сашей Дементьевой.

– Не имеет значения, пойдешь ты к нему с ней или без нее. Ведь эта девушка к Терехову ходила и без тебя?

– Я на всякий случай. Хорошо, Сергей Валентинович. Посмотрю по обстоятельствам.

Сторожев повернулся. Перрон пуст.

– Еще что-нибудь?

Хорошо слышен шум электрички. Она подойдет минуты через две. Сторожев уедет.

– Что ты молчишь?

– Мелочи всякие.

– Выкладывай.

– Мы считаем, что здесь продумано все до тонкости. Так? Но мне кажется – мы сами одной тонкости не учли. По крайней мере, так могло получиться. Трефолев должен сидеть на третьей скамейке справа от газетного киоска. Но справа – откуда?

– Понял тебя, – помолчав, сказал Сторожев. – Но теперь это уже неважно. Хотя... Ты говорил об этом Васильченко?

– Говорил.

– Ну и что?

– Он сказал, что скамейки эти далековаты, для того чтобы принимать их в расчет.

– По твоей вине сейчас вторую электричку пропущу. Может, в самом деле они далековаты. Вот что, Володя. Я на твоем месте пошел бы к Терехову даже сегодня вечером.

– Вы его не знаете, Сергей Валентинович. Он не примет. Конечно, если это приказ...

– Дело не в приказе... Говоришь – нельзя? Никак нельзя? Может, под каким-нибудь предлогом?

– Сергей Валентинович...

– Ну хорошо, хорошо. Иди завтра.

– Я могу пойти сегодня.

– Нет. Иди завтра.

Ищу наощупь часы. Подношу к глазам.

Семь часов. Я еще не проснулся по-настоящему.

Окончательно меня будят только шаги Васильченко.

Слышу, как он долго натягивает сапоги. Что-то уронил. Подошел к двери.

– Я на «Тайфун». Пойду в патруль. Ты вот что. Рано к Терехову не ходи. Но и не затягивай особенно. Так, к полдесятому. В десять. Пойду сегодня далеко, к косе. Вернусь часа через четыре. Если что, буду здесь. Ни пуха ни пера. Смотри.

– К черту.

Ровно в десять мы с Сашей останавливаемся у палисадника Терехова. Сейчас кусты, росшие вокруг беседки перед домом, покрылись первыми листьями. Они почти скрывают низ беседки. Саша стучит – сначала тихо, потом громче. Наконец толкает калитку. Закрыта.

– Ничего. Нужно просунуть руку и снять крючок.

Она легко дотягивается сквозь просвет в досках до крючка. Я вхожу вслед за ней. Вместе мы подходим к крыльцу.

– Вячеслав Константинови-ич! Мы-ы! Это мы! Вячеслав Константинович!

Она поднимается к двери, нарочно громко шаркая ногами:

– Вячеслав Константинови-и-ич! Мы-ы!

Я подошел к двери, приоткрыл. За ней, примерно в метре, была вторая дверь. Я постучал. На мой стук никто не отозвался. Я приоткрыл дверь. В комнате было тихо. Я уловил странную смесь запахов. Запах жженой бумаги и ореховой горечи.

Терехов сидел за столом, положив голову на руку. Так не спят.

– Вячеслав Константинович.

Терехов не отозвался. Приступ? Человеческую смерть я видел и раньше. Видел пограничников, погибших в перестрелке. Товарища, утонувшего на спасательных работах в учебном плавании. Но я не ожидал именно такой смерти. Вот такой, будничной, тихой. Я не ожидал этой тишины в доме.

– Вячеслав Константинович! – повторил я. Чуть поодаль увидел стакан с коньяком. Коньяка в нем было на донышке. Заметил – Терехов гладко выбрит. На щеке аккуратно лежит прядь волос. Пригнулся, увидел его глаза. Они были сосредоточенны, будто Терехов что-то внимательно разглядывал на столе.

Я вышел, передвигаясь по прихожей к крыльцу, стараясь двигаться так, чтобы тело Терехова все время оставалось в поле моего зрения, чтобы я видел его хотя бы краем глаза.

– Володя? Что-нибудь случилось?

– Саша, вы должны быстро, как можно быстрей добежать до участкового Зиброва. Скажите Зиброву, что Терехов умер. Пусть немедленно сообщит куда следует. Немедленно.

Саша внимательно смотрит на меня. Глаза ее сузились.

– Что?

– Пожалуйста, Саша. Скажите – Терехов умер.

– Он... – Саша закусила губу. – Он умер?

– Пусть Зибров немедленно сообщит куда следует. Я жду. Бегите. Очень прошу. Быстрей. Скорей же, Саша.

– Да. Да, я поняла.

Я вернулся в комнату.

Тщательно осмотрел окна, двери и крупные предметы, которые находились в комнате.

Всего окон в комнате было три. Окно перед столом, за которым сидел Терехов, было приоткрыто. Створка закреплена на крючке. Это окно выходило к лицевой части участка, из него была видна заросшая беседка и дальше – калитка, ведущая на улицу. Я внимательно осмотрел подоконник. Пыли не было. Значит, Терехов постоянно открывал это окно.

Два других окна выходили к забору соседнего дома. Оба были сейчас закрыты наглухо. Из них был виден довольно запущенный огород, грядки со старыми стеблями. За ним – доски забора с облупившейся краской и часть сарая.

Присмотревшись, я заметил, что оба окна забиты гвоздями.

В углу комнаты, у русской печки, стояли большое кресло и низкая тахта. На тахте – не очень чистое на вид покрывало. У самой двери – громоздкий старый буфет, у окна – стул и стол. За этим столом и сидел сейчас мертвый Терехов. Еще два стула и табурет были приставлены к стене.

Наверняка эта комната была одновременно и спальней, и рабочим кабинетом. На стене висело несколько репродукций. Над тахтой – большой перекидной календарь на этот год с маркой «Морфлот». У календаря на вбитом в стену гвозде были наколоты квитанции за электроэнергию.

Вдоль стен стояли холсты на подрамниках. Все они были повернуты изображениями к стене.

На столе кроме бутылки и стакана была большая хрустальная ваза с фломастерами и карандашами.

На тахте – коробка спичек и распечатанная пачка сигарет «Столичные».

Все кресло было завалено листами ватманской бумаги, раскрытыми папками, рисунками, фотографиями. Многие были порваны. Часть клочков лежала сверху на кресле, часть заполнила папки, часть рассыпалась на полу.

Я всмотрелся в фотографии, которые уцелели. Почти на каждой из них была или белокурая девочка, снятая в разные годы, от пяти до двенадцати, или женщина – тоже снятая в разное время.

В печке была квадратная ниша, какие обычно делают в русских печах. В нише стоял большой алюминиевый чайник, рядом маленький фарфоровый, для заварки. Фарфоровый чайник был накрыт вчетверо сложенной холщовой тряпкой.

Я приоткрыл крышку, держась за холст. Чайник был пуст. В нем оставалась только старая спитая заварка. От нее и шел запах. Потрогал печь – стены печки были чуть теплыми, заслонка открыта. Весь пол у печки густо усеян бумажным пеплом.

Вот все, что я увидел во время осмотра.

После принятой нами конспирации присланный Сторожевым наряд показался мне очень большим.

У калитки остановились три вездехода. Через минуту подъехали два мотоциклиста с пограничниками, сразу за ними – «рафик» медицинской экспертизы и еще один вездеход.

Сторожев вошел в комнату, кивнул мне. Подошел к Терехову. Нагнулся.

Мне показалось, Сторожев слишком долго изучает лицо Терехова.

– Прошу никого не входить, – попросил он. Наконец выпрямился. Кивнул медэксперту. Медэксперт замешкался, открывая чемодан; фотограф отдела, Сергеев, воспользовавшись этим, стал делать снимки с разных точек. Снизу, сбоку. Мелькали вспышки. Заглянул Зибров. Остановился у порога, кивнул мне.

Сторожев оглядел комнату. Подошел к печке, потрогал фарфоровый чайник. Спросил:

– Когда ты пришел?

– Без пяти десять, Сергей Валентинович.

Сторожев снял одну из квитанций. Внимательно осмотрел ее. Насадил на место.

– Все было кончено?

– Да.

– В доме никого не было?

– По-моему, нет. Ни одного звука я не услышал.

– Так. – Сторожев подошел к окну, выглянул. – Черт. Надо было прийти к нему вечером. Несмотря ни на что.

Последние две фразы Сторожев произнес еле слышным шепотом, так, что я переспросил: «Что-что?» – но Сторожев ничего не ответил. Я промолчал. Значит, Сторожев считает, что это не самоубийство?

– Сейчас осмотрим комнату, и иди на улицу. Постой немного на улице. Полчаса. И можешь идти домой. Если придет с моря Васильченко, подождите с ним у себя.

– Хорошо, Сергей Валентинович.

Медэксперт закончил осмотр.

– Что-нибудь выяснили?

– Смерть наступила часа уже два, товарищ капитан. Отравление цианистым калием. Остальное могу сказать только после вскрытия.

– Хорошо. Спасибо.

– Можно забирать тело?

– Пока оставьте его на месте. Еще минут двадцать.

– Хорошо.

Сторожев следил, как Братанчук с кисточкой в руках обрабатывает бутылку и стакан. Закончив, Братанчук взялся за вазу и карандаши.

– Володя. Вспомни – ты ничего особенного не заметил, когда вошел?

Сторожев осторожно отодвинул одну из картин у стены. Это был морской пейзаж: штиль, синий парус, серое море.

– Заметил. Прежде всего позу Терехова. Она была естественной. Он будто отдыхал.

– Я не об этом. Братанчук! – Сторожев показал глазами на фарфоровый чайник. Братанчук достал резиновый пакет, осторожно уложил туда чайник, спрятал в сумку.

– И все-таки постарайся вспомнить.

– По-моему, прежде всего запомнились запахи. Да, запахи.

– Какие именно? Постарайся ответить поточней.

– Запах жженой бумаги. Потом – запах миндаля.

– И все? Вспомни. Не было еще, скажем, запаха рыбы?

– Нет. Миндаль и жженая бумага. Хотя нет, не все. Конечно, еще был запах чая. Теплого чая. Но главным образом запах жженой бумаги. Он перебивал все остальное. Вот это и запомнилось.

Эти мои слова будто заставили Сторожева подойти к печке. Он сел на корточки перед заслонкой.

– Запах жженой бумаги... Он жег документы. Много документов. Как ты считаешь?

– Не просто жег, Сергей Валентинович. Когда они сгорели, он тщательно перемешал пепел. Превратил его буквально в труху. Посмотрите.

– Да, я это заметил. Но сначала он разорвал фотографии. Вот только – почему не все?

– Может быть, ему кто-то помешал? Или что-то?

– Нет. Здесь никого не было. Я в этом уверен.

– Понял, что это занятие бессмысленно.

Мы встали. Сторожев подошел к боковой стене. Попытался открыть одно из окон.

– И занялся документами?

– Да.

Окно не поддавалось. Я видел – рама прибита двумя гвоздями к наличнику.

– Тоже верно.

Сторожев оставил окно, перешел к перекидному календарю.

Стал переворачивать листы календаря. На каждом была глянцевая цветная фотография: огромный белый пароход в море.

– И без данных лаборатории как будто все сходится, – сказал Сторожев.

– Мне кажется, не все сходится. Фрагменты отпечатков пальцев пока не проверены. Блок на выходе, который подходил бы сразу к двум рациям. Его нет.

Сторожев присел, стал внимательно разглядывать ноги Терехова. На Терехове были тапочки без задников. Именно их Сторожев изучал, наверное, около десяти минут.

– Блок. Ты прав. Если бы нам удалось его найти. Я прикажу перекопать весь участок.

Мне показалось, Сторожев уже не замечает меня.

– Я подожду на улице, Сергей Валентинович. Разрешите?

– Да, конечно.

Перед домом Терехова собралась довольно большая толпа. Ближе всех стояли соседи. Я увидел Сашу. Подходили все новые люди.

Самоубийство? Я вдруг почувствовал – я убежден в этом не из-за каких-то фактов. Все дело в естественности его позы. Не может быть такой поза человека, которого убили.

Я подошел к Саше. Она отвернулась.

– Саша...

– Володя, я не могу. Пожалуйста, не спрашивайте меня ни о чем.

Я не видел ее лица. Но чувствовал, что она молча плачет. Тронул ее за плечо. Она повернулась. Боком, неловко ткнулась в мою руку.

– Володя, простите меня. Это ужасно.

Я чувствовал, как рубашка на моем плече становится мокрой. Саша плакала некрасиво. Она сморкалась, то и дело вытирала нос платком, кусала губы, судорожно всхлипывала.

– Саша. Успокойтесь. Пожалуйста. Возьмите себя в руки.

– Я уеду сегодня. Я не могу здесь больше быть. Это ужасно.

Она по-прежнему не смотрела на меня. Стояла, отвернувшись в сторону.

– Хорошо, – я помедлил. – До свиданья.

Я смотрел, как она идет, опустив голову. Вот скрылась за углом.

Меня отвлек шум. Санитары вынесли носилки с телом Терехова. Стоявшие сзади сейчас пытались протиснуться вперед. Правда, они все равно ничего бы не увидели – тело Терехова было накрыто синей простыней. Санитары вдвинули носилки в машину, дверца захлопнулась. «Рафик» включил сирену. Он так и уехал с включенной сиреной, чтобы выбраться из толпы, стоящей около дома.

Постепенно люди стали расходиться.

Теперь рядом со мной остались только самые любопытные.

Я увидел Малина. Он возился в беседке.

Пограничники перекапывали огород.

Еще один наряд разбирал сарай. Часть стены была уже разобрана, крыша снята. Двое пограничников вынимали гвозди, двое осторожно снимали доски.

Когда Васильченко спрыгнул с катера на причал, он сразу по моему виду понял, что что-то случилось.

– Что с тобой?

– Ничего, – я взял швартов, закрепил за кнехт. – Терехов умер.

– Черт.

Мы сели на ящик. Я разглядывал, как пляшут солнечные зайчики.

– Что с ним было? Сам или кто-то?

– По-моему, сам.

– Расскажи хоть, как это случилось.

Я подробно рассказал все.

Подъехал Зибров на мотоцикле. Я заметил – брюки его до колен выпачканы землей.

– Что-нибудь нашли?

– Пока ничего. Перекопали весь участок.

– Сам копал?

– Копал. Сторожев просил передать – завтра в двенадцать вы оба должны быть у него в отделе.

– Хорошо. Куда сам?

– В район. Смерть с неустановленной причиной – шутишь. Счастливо.

– Счастливо.

С вечера я собрал вещи. Их оказалось немного – они не заполнили и половину сумки. Спать мы легли рано. Уже ночью под окном затрещал мотоцикл. Скрипнула дверь.

– Нашли блок, – сказал Зибров в темноте. – Только сейчас. Представляешь, в сарае был спрятан. В одной из досок.

На другой день в двенадцать часов я вошел в кабинет Сторожева.

– Садись, – Сторожев достал из папки листок. – Хочу познакомить тебя с результатами химического анализа. Держи.

Я взял протянутое заключение. Мельком пробежал первые фразы. Сразу же увидел строчку, отчеркнутую красным карандашом. Пометка Сторожева.

«...Найдены... химические составные... растворимой стандартной гранулы-облатки для цианистого калия».

Значит, Терехов принял облатку. Она растворяется в пищевом тракте мгновенно. Тут же – смерть.

Облатка с цианистым калием. Химические остатки гранулы, найденные при вскрытии, подтверждают, что Терехов был безусловно резидентом.

Второе – такую гранулу насильно в рот не запихнешь. Значит, химический анализ только подтверждает факт самоубийства.

То, что на столе стоял коньяк, легко объяснить. С коньяком такую гранулу принять легче.

Говорят, трудно отойти от уже законченной работы.

Уже третий вечер, лежа в офицерской гостинице в Н., засыпая, я стараюсь думать о чем-нибудь постороннем. О том, что слышал от Братанчука. Если завершение операции признают удачным, все участники оперативной группы будут представлены к награде.

Думаю о том, что Васильченко в системе рыбоохраны работать осталось недолго. Уходит Зибров – его повышают и забирают в область. Значит, должны назначить нового участкового. Лучший вариант – Васильченко.

Стараюсь не думать о Терехове. Но понимаю – не думать о Терехове сейчас не могу.

Может быть, он все-таки потому не подошел к Трефолеву, что Трефолев ошибся? Условия передачи пакета были настолько точными, что Терехов насторожился, когда Трефолев сел не на ту лавочку?

Начинаю обвинять в том, что мы не проверили это, кого угодно. Прежде всего – Васильченко.

Вспоминаю, что сказал мне Васильченко, когда я первый раз заговорил об этом. В четверг, как раз перед тем, как Трефолев впервые вышел на набережную и сел на третью скамейку.

Мне кажется, Васильченко тогда чуть ли не нарочно не придал никакого значения моим словам.

Но Васильченко был совершенно прав. Я прочел потом стенографическую запись показаний Трефолева. Там написано:

«Ждать на третьей скамейке на набережной справа от газетного киоска».

Именно на набережной. Те же, другие скамейки, которые я считаю правыми со стороны моря, – совсем не на набережной. Они – на сосновой аллее.

Но сосновая аллея в конце концов тоже на набережной.

Нет. Это я пытаюсь выстроить факты. Так, как мне нужно. Не так, как они сами собой выстраиваются.

Связь между фактами здесь самая что ни на есть прямая.

Терехов заметил, что Трефолев накрыт. Заметил давно.

Для этого ему стоило лишь обратить внимание на Зиброва и Васильченко. На то, что они подошли к пустому ящику камеры хранения – к тому самому ящику, из которого Терехов только что достал привезенную Трефолевым передачу.

Как только Терехов заметил это, он понял, что искать теперь будут того, кто эту передачу взял, то есть его самого.

Что он должен был предпринять, заметив это? Уехать? Скрыться?

Уехать из поселка Терехов никак не мог.

Он прекрасно понимал – его отъезд будет сразу замечен и станет равносилен провалу.

Его будут искать. Рано или поздно его найдут.

Значит, Терехову оставалось вести себя так, как будто ничего не случилось. Что он и сделал.

Но в том, что он раскрыт, он еще окончательно не был уверен. Ему теперь надо было обязательно это проверить. Во что бы то ни стало.

Для этого Трефолеву и было дано указание о новом виде передачи. Тем более что камера хранения стала ненадежной.

Для того чтобы определить, накрыт ли Трефолев, избранная Тереховым новая система была идеальной.

Начало мая. Курортников немного. Если, допустим, кто-то из наших сотрудников приедет с Трефолевым в Сосновск и будет наблюдать за ним, скажем, сидя на той же набережной, – Терехов сразу это заметит. Ведь его долгие прогулки по набережной логически оправданы.

Тогда уже он будет твердо знать, как себя вести.

Но видимо, еще до мая у Терехова появились какие-то другие, более веские опасения.

Может быть, он заподозрил меня. Именно этого я боялся. Пусть я не дал ему для этого никакого повода.

Может быть, он просто хотел проверить, в какой мере Сосновском заинтересовались органы госбезопасности.

Кроме всего прочего, он получал прекрасную возможность навести наблюдающих на ложный след.

Идеальной фигурой для этого был Прудкин.

Терехов давно заметил махинации Прудкина с камерой хранения. Он понимал, что этим могут заинтересоваться и те, кто, как он думал, наблюдают за Сосновском. Значит, оставалось лишь подтвердить эти подозрения.

Достать отпечатки пальцев Прудкина для Терехова не составляло труда. Все афиши кинотеатра Терехов рисовал в кабинете Прудкина. Прямо на столе лежала ватманская бумага, стаканы с краской, которые Прудкин наверняка переставлял.

Теперь Терехову оставалось только эти отпечатки использовать.

Прежний канал связи для Терехова давно был под сомнением. Связь же была ему нужна как воздух.

Или – органы госбезопасности были убеждены, что тому, кого они ищут, связь нужна как воздух.

Да. Он был уверен, что это предполагают и те, кто наблюдает за поселком. Так родилась идея выхода в эфир в районе Щучьего озера.

Терехов отлично знал местность, знал каждый кустик, каждую тропинку. Он рассчитал – если он выйдет в эфир в районе озера, то успеет спокойно вернуться в поселок. До того как озеро будет оцеплено.

Выйдя в эфир, Терехов затем надежно спрятал рацию, а в кустах оставил стакан с отпечатками пальцев Прудкина.

Сам Прудкин выезжал в эти дни в Ригу. Значит, для органов госбезопасности очерченный Тереховым круг замыкался.

Завершала все и ставила под всем точку, по замыслу Терехова, вторая рация, подброшенная под летнюю эстраду. На нее Терехов тоже заблаговременно перенес отпечатки пальцев Прудкина.

Тем не менее Прудкина мы не арестовали.

Косвенно помогло и косвенно помешало Терехову то обстоятельство, что Прудкин, обнаружив чемодан под эстрадой, не взялся за него руками.

Ведь если бы Прудкин взялся за чемодан и заявил, что брался за него, все могло получиться иначе. Это заявление, как ни странно, могло бы обернуться против Прудкина. Не исключено, что Сторожев решился бы арестовать его. Тогда – до определенного момента, конечно, – Терехов бы достиг своей цели.

Но в том-то все и дело, что ход с чемоданом под эстрадой был действительно сильным ходом.

Взялся ли Прудкин за чемодан, заявил ли он об этом – было в конце концов неважно, Терехов этого и знать не желал. Ему достаточно было убедиться, что, найдя отпечатки пальцев Прудкина, мы тем не менее не арестовали его.

Это и было для Терехова важным знаком.

Он должен был понять в результате всего этого, что обложен. Причем обложен квалифицированно. По всем правилам. А раз так – надежды на спасение нет.

Он понял, что теперь при всем его желании он так и не заметит тех, кто наблюдает за ним и Трефолевым.

И то, что он в самом деле не заметил никого на набережной, было для него зловещим знаком.

Терехов создавал пустоту для нас. И теперь понял, что сам попал в эту пустоту. А он знал, что такое пустота.

Так Терехов убедился, что единственный выход, который ему остается, – проглотить облатку.

Что он в конце концов и сделал.

– Давайте прикинем все еще раз, – предлагает Сторожев. – Для меня сейчас не так важно, как и где Терехов был завербован. Важно другое – что было первопричиной, толкнувшей его на это. Он жил в Ленинграде, в Москве, несколько раз выезжал за границу. Вот все документы об этом. Возможности у него, как говорится, были самые широкие. Но суть не в них. Зачем он это сделал? Что толкнуло его на такой шаг? Деньги?

Все молчат. Понятно, что и я стараюсь не перебивать рассуждений Сторожева.

– Вернее всего, именно деньги. Других причин я не вижу. Не любить Советскую власть у Терехова не было никаких оснований и поводов. Все, что надо, у него было. Ему, так сказать, были предоставлены самые широкие возможности.

Сторожев листает папку. Слышно, как скрипит карандаш стенографиста. Стулья составлены тесно, людей в кабинете Сторожева очень много. Так что мне кажется – Сторожев собрал так много людей неспроста.

– Говорят, у него был чрезвычайно скверный характер.

Братанчук незаметно трогает меня коленкой.

– Володя?

– Да, Сергей Валентинович.

– Говорят?

– В этом я убедился на собственном опыте.

– Это, конечно, не улика. Но сам факт помогает подойти к выяснению причин. Человек он был недоброжелательный, злой.

Сторожев неторопливо раскладывает перед собой фотографии.

– Семейная жизнь не удалась. Допускаю – именно это заставило его затаить злобу. А ненависть, озлобленность привели к предательству. Никто не хочет добавить?

– Нет, – Братанчук разглядывает карандаш.

– Как же он осуществлял план сбора разведданных? После того как был завербован? Следует признать – прикрытие у Терехова было отличное. Художник, уроженец Сосновска. Мог постоянно рисовать на натуре, не вызывая особых подозрений. Снабжен Терехов был высококлассной, уникальной радиоаппаратурой. Как известно, самое трудное место в организации резидентуры – связь. Связь здесь была организована надежно. Трефолев, связной, ничего о Терехове не знал. Даже в случае провала он не мог бы сообщить о нем ничего конкретного. А высокое качество двух раций давало Терехову вообще неограниченные возможности. Он мог просто брать одну из раций в портфель и работать, скажем, в пустом вагоне электрички. По этому пункту есть у кого-нибудь вопросы?