Текст книги "Поединок. Выпуск 3"

Автор книги: Виктор Смирнов

Соавторы: Николай Коротеев,Сергей Высоцкий,Анатолий Ромов,Федор Шахмагонов,Святослав Рыбас,Юрий Авдеенко,Виктор Делль,Виктор Вучетич,Владимир Виноградов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц)

– Что скажешь, Илья?

– Помог ты мне... Превеликое тебе, прямо скажу, за это спасибо. Тут он, значит, Митька-то. Чуяло сердце мое... Ну, я скажу, полста бандитов – это нам выдержать. Тут нам помощь не нужна. Сами справимся... Ах ты, Медведев, сукин сын! Вот ты какой... Теперь помотаем его...

– Что выдержите – это хорошо. Не об этом речь. Девка-то его вправду помирает... А я ведь врач, Илья. Диплома только не успел получить, в шестнадцатом на германскую пошел.

– А чем мы поможем? Была б она в городе, а штурмовать остров – мертвое дело.

– Надо ли его штурмовать?

– Да ты что, в своем уме? – изумился Нырков. – Кто ж туда пойдет? Какой ненормальный согласится сунуть голову в самое логово? Они ж бандиты... Может, и она уже...

– Боли иногда начинаются за неделю до родов. Перед его уходом, он сказал, кровь появилась... Думаю, что сутки еще есть. Больше – вряд ли... Далеко туда?

Нырков, оторопев, уставился на Сибирцева и молчал.

– Чего молчишь? Далеко туда добираться, до болот этих твоих?

– Нет, он спятил! – сорвался на крик Нырков. – Да кто тебе позволит? Меня же за это повесить мало! Ты знаешь, что со мной сделают, если с твоей головы хоть волос упадет? Нет. Нынче же отправляю в Тамбов. Тебя еще не хватало на мою голову!

Как ни странно, крик Ныркова успокаивающе подействовал на Сибирцева. И решение, которое исподволь накапливалось в нем, кажется, уже созрело.

Риск? Да, риск большой. Но ведь это Ныркова знает в городе каждая собака, а он – человек чужой. Почему не быть ему обыкновенным проезжим врачом? Другой вопрос: выдержит ли игру старик? Он, похоже, уже в полной прострации. Но ведь все рассказал, терять ему, с одной стороны, вроде и нечего, а с другой... Продал своих-то. Есть о чем подумать. Думай, Сибирцев, думай.

– Знаешь что, Илья? – сказал он решительно. – Давай сюда еще раз твоего старика.

На Ныркова было жалко смотреть. Он совершенно сник.

– Ты послушай меня, – продолжал Сибирцев. – Не скажу, чтобы я не боялся смерти. Но мне не впервой. Было дело, расстреливали уже, да только метку оставили на память. Головорезы, которых я видел, тебе, пожалуй, и не снились. Хоть, в общем, все они одинаковые. Знаешь ты их. Но ведь меня-то они не знают. А риск в нашем с тобой деле нужен. Не выходит у нас без риска. Никак пока не выходит. Значит, надо нам, брат, во имя дела рисковать. Разумно рисковать. И смело. Если Митька еще здесь, то банда без главаря – не всегда банда. И не гляди на меня, как на покойника. Вот вернусь, ответишь ты на все мои вопросы и отдашь свой мифический отдельный вагон до Тамбова. Как есть, брат, отдашь. А сейчас кличь сюда старика. Я твердо решил.

Приведенный Стрельцов словно бы усох и сморщился.

– Слушай меня внимательно, Иван... как тебя, разбойника, по батюшке-то?

– Аристархович он, – подсказал Нырков.

– Так вот, Иван Аристархович, доктор я. Понял? – Сибирцев сурово посмотрел на старика.

– Господи, батюшка! – Стрельцов попытался было упасть на колени, но они не сгибались. – Милостивец, христом-богом!..

– Цыц! – прикрикнул Сибирцев. – Молчи и слушай. Пойдем сейчас с тобой спасать твою дуру. Это ж надо? Любовничка себе выбрала – бандита отпетого!

– Не выбирала она! Это он, паразит, споганил ее. Из-за меня он ее так, будь я трижды проклят....

– Теперь это меня не интересует, – перебил Сибирцев. – В пути расскажешь, коли захочешь. Сколько времени уйдет на дорогу?

В Стрельцове мгновенно пробудилась надежда, и его понесло. Захлебываясь, он стал объяснять, что ежели сперва поездом, так поезда сейчас нет. А ежели подводой, то он сам-то приехал поездом и потому подводы тоже не имеет. Из всего этого словесного потока Сибирцев понял, что если добираться подводой, то они, пожалуй, еще до вечера поспеют до болот, а уж в сумерках перейдут на остров. Одна беда: вода сейчас большая, снегу много было и тает дружно. Но старик знает все потайные тропки да кочки, доберутся в лучшем виде. И лошадь будет где оставить.

– Я тебя, батюшка, ваше благородие, – захлебываясь, причитал старик, – на руках донесу, ноженьки замочить не дам...

Наступила реакция, понял Сибирцев. Пора было заканчивать разговоры и переходить к делу. Кое-какие детали можно уточнить и по дороге.

Но тут вмешался Нырков.

– Где сейчас Митька, а, Стрельцов? – строго спросил он.

– Здесь он, где ж ему быть? – испугался старик.

– Ты точно знаешь, что нет его на острове?

– Да уж, милостивец, Илья Иваныч, мне ль сейчас обманывать-то? Вот, как перед христом-богом...

– Ладно. Ты мне за этого доктора своей плешивой головой ответишь. Я и тебя и Марью твою везде найду и к стенке поставлю, как самую распроклятую контру. Понял? То-то... А у кого здесь Митька останавливается?

– Где ж мне знать? – вздохнул Стрельцов. – Я его только досуха провожаю, а уж дальше он сам. По три дня, не мене, в городе проводит. А у кого?.. – он снова вздохнул и развел руками.

Похоже, и вправду не знает.

– Ладно, ступай, посиди еще маленько, позову, когда надо, – Нырков подтолкнул его в комнату охраны. Крикнул в приоткрытую дверь: – Дайте ему хоть кипятку! – и добавил негромко: – Загнется еще по дороге от радости... Передумай, Михаил, – обратился он к Сибирцеву, – ей-богу, передумай! Христом-богом тебя, а?

– Кончай, брат, свою шарманку, – перебил Сибирцев. – Слушай, что мне надо. Срочно достань пару простыней, марлю, йод, скальпель, пару зажимов и еще... опий. Это на всякий случай. Спирту небось нет, так дай бутылку самогону. Свечей надо. Их побольше, с десяток. Теперь главное. О нашем деле ни одна живая душа чтоб ни слова. Сам представляешь, куда иду. Тех, что в камере у тебя сидят, не выпускай. Во избежание болтовни. Вернусь – разберемся.

Кое-какие бумаги нужные у меня есть. Дай мне с собой махры, если есть, то моршанской. Это для душевной беседы. А еще мне нужно постановление о добровольной явке дезертиров. Знаешь, о чем я говорю. И последнее. Здесь, – он поднял с пола свой вещмешок, – посылка. Несколько банок тушенки, пара фунтов сахару и часы «Мозер». Я их в тряпицу завернул. Не разбей. Найдешь в Моршанском уезде Елену Алексеевну Сивачеву и передашь все это. От сына ее. Мне-то надо бы самому... Но если не вернусь, найди и передай. Мы с Яковом вместе там были. Погиб он... Передай, что геройски. Никого не выдал. Слова не сказал. Оттого многие живы остались... Ну, а обо мне, брат, сообщишь, как положено, по начальству. Возьми мой мандат, спрячь. Вернусь – заберу. Все. Доставай подводу.

4

Громко стучали плохо смазанные колеса. Телега катилась по схваченной за ночь морозцем дороге. Стрельцов погонял лошадь, торопился больше проехать по утреннему холоду. Позже, как взойдет солнце, дорогу развезет, польют смолкшие было ручьи, и уже не громыхать, а хлюпать станут колеса в вязком жирном черноземе.

Снега в полях было уже немного, он оставался лишь в придорожных канавах, в оврагах да с теневой, северной стороны бугров – темный, ноздреватый, уже и не снег, а припорошенные, вмерзшие в лед комья земли.

Сибирцев лежал на большой охапке сена, подложив руку под голову и придерживая сбоку кожаный докторский саквояж, – где-то умудрился раздобыть Нырков. Глядел по сторонам, вдыхал запах прелого сена, покачивался в такт движению телеги. Машинально перебирал в памяти события последних часов.

Инструкции Мартина Яновича были довольно подробны и обстоятельны. Брать их с собой не полагалось, и потому Сибирцеву пришлось изрядно поднапрячь все свое внимание, делая лишь самые необходимые, но безобидные для непосвященного заметки. Главное, по сути, сводилось к довольно разветвленному и хорошо законспирированному эсеровскому подполью. Уж что-что, а по этой-то части они мастаки. Сибирцев сам был когда-то эсером, может, потому и выбрал его Мартин Янович. Кому ж как не ему, Сибирцеву, и знать повадки бывших партийных товарищей.

Задание было очень важное. Скоро, теперь уже очень скоро придут на Тамбовщину регулярные войска. Советская власть не могла больше терпеть, чтоб под самым сердцем страны зрел гнойный фурункул – антоновский мятеж. С ним надо было покончить быстрым и решительным ударом. Но удар нельзя наносить вслепую. Этак и жизненно важные органы заденешь, а организм еще не оправился от иной мучительной болезни.

Вот так и получилось, что приходится теперь Сибирцеву выполнять роль врача-диагноста. Прощупать, где болит, что болит, давно ли. Подготовить операцию... Причем, по возможности, оставаясь в тени.

Невольно определяя свои врачебные функции, Сибирцев подумал, а не ввязался ли он в авантюру с этой экспедицией. Имеет ли он право? Не кончится ли все самым дешевым провалом и роковым выстрелом где-нибудь посреди вонючих топей! Может быть, он попросту поддался мгновенному чувству острой жалости, а может, невесть из каких глубин памяти всплыли великие слова о долге врача всегда и везде помогать страждущему... Черт его знает, как получилось.

Нет, раскаяния в своем поступке он не испытывал. Скорее, по привычке исподволь прослеживал возможные варианты. И почти в любом из них немалая доля риска невольно падала на этого старика.

Стрельцов совсем уж очухался. Даже вроде похохатывает чему-то своему.

Сибирцеву было, в общем, понятно его состояние. Нечто подобное видел он, помнится, в июле шестнадцатого в полевом лазарете под Барановичами. Привезли пожилого солдата с напрочь, словно бритвой, отхваченной кистью правой руки. Кто-то еще раньше догадался наложить жгут, и теперь солдат сидел у плетня возле хаты, где расположились хирурги. Словно куклу, укачивал он свою культю и кричал тонко и визгливо. Пробегавший санитар сунул ему кружку со сладким горячим чаем. И случилось неожиданное. Солдат замолчал. Он бережно уложил культю на колени, взял левой рукой кружку и стал пить и даже счастливо улыбался при этом. Допив, аккуратно отставил кружку, снова прижал культю к груди и завопил так, что из глаз его хлынули слезы.

Видимо, примерно то же самое происходит теперь и со Стрельцовым. Он добился своего: доктор едет. И он не думает, что там, на острове, с дочерью. Может, ее нет в живых. Главное, доктор едет.

Стрельцов уже не раз оборачивался к развалившемуся на сене Сибирцеву, все порывался что-то сказать, но, наверно, не решался. Вот и опять обернулся, и глаза его при этом как-то странно лучились.

– Красота-то какая, а, ваше благородие! Благодать... Дух какой от землицы-то! Большая вода – большой хлебушек. Это точно... Нно-о! – хлестнул он прутом замедлившую было шаг кобылу. – Эх, ваше благородие, господин доктор, нешто это лошадь? Вот, бывалоча, приводили на Евдокиевскую коней! Нынче ведь как раз ей время, ярмарке-то. Она всегда на Евдокию-великомученицу начиналась. По всей губернии праздник. А потом уж дожидай Троицкой. Та – не так, лето жаркое. Помню, ваше благородие, было дело, черемис у цыгана коня торговал. Уж порешили они, по рукам, как положено, ударили, а черемис все в страхе дрожит, обману боится. Цыган ведь – известный народ. «Не верю, говорит, тебе, есть в коне обман». – «Ах, говорит, не веришь?» – «Не верю!» – «Не веришь, такой-сякой? Ну так набери, говорит, полон рот дерьма, разжуй да плюнь мне в морду, коли не веришь!» Ух и смеялся народ-то! Весело было. Одно слово – праздник. – Старик долго хихикал, утирая глаза рукавом своего зипуна, покачивал головой.

«Ваше благородие, господин доктор, – подумал Сибирцев. – Неужто этот старик в самом деле до сих пор ничего не понял? Или дурочку валяет... Надо ж быть полным кретином, чтобы не сопоставить примитивных фактов. Кто такой Нырков, он не может не знать... Или на него затмение нашло?.. Вот еще загадка».

Нырков предложил одеться попроще, полушубок, говорил, уж больно шикарный. Что шикарный – это как раз неплохо. Отличный полушубок. Если из бандитов с острова хоть один бывал в Сибири, вмиг признает полушубок черных анненковских гусар. Тех, что хорошо умели на руку кишки наматывать... Мол, не простая птица, наш доктор-то. А для начала – это совсем уж неплохо. Гимнастерку свою привычную только сменил на довольно приличный, но тесноватый под мышками пиджак да переложил во внутренний карман свой неразлучный наган.

Сибирцев постарался расслабиться, отключиться от сутолоки безответных вопросов и так лежал, вдыхая слабый горьковатый запах тления, исходивший от сена. Его перебивали временами налетавший острый дух конского пота, дегтя, ледяные волны оттаивающей земли.

Низкое серое небо придавило все видимое пространство. Размытый синеватый гребешок леса по горизонту, размокающая колея, в которой уже по ступицу увязали колеса, ровная одноцветная равнина по сторонам – все это укачивало, настраивало на мирный, спокойный лад.

Вздремнуть, что ли? Отделаться от всех тревожных мыслей, от неосознанного напряженного ожидания чего-то... Оно-то ясно – чего. И Сибирцев снова в какой-то миг готов был наградить себя соответствующими эпитетами, понимая, что все происходящее вызвано к жизни им самим. Нет, не испытывал он сожаления или раскаяния от задуманного предприятия. Как всякий раз перед ответственной операцией, он и теперь понемногу входил в новую свою роль. Давно забытую им роль. Почему-то казалось, что сами роды осложнения не вызовут. Руки вспомнят, глаза подскажут. Без практики-то оно, конечно, трудновато придется, но ведь, если вдуматься, не так уж и много времени прошло с тех, казалось навсегда ушедших, студенческих времен – пяти лет, пожалуй, не наберется. Это война и революция стали острым и зримым рубежом между студентом Мишей Сибирцевым и его нынешним резко возмужавшим и, вероятно, постаревшим двойником. Пять лет, а будто целая жизнь. И ранняя седина, и жесткие складки на щеках и подбородке и, наконец, неотъемлемое теперь право риска. Право на самостоятельные, порой крутые решения.

Покачивалась и будто плыла в бескрайность телега, смачно и размеренно чавкали копыта, тонко позвякивали склянки в саквояже, и тишина, особенно чутко ощущаемая от присутствия размеренных посторонних звуков. С этим он и заснул.

5

Вечер приполз незаметно. Стрельцов и хорошо отдохнувший Сибирцев перекусили, остановившись у небольшого березового колка, чем бог послал. А послал он им по краюхе хлеба и шматок старого, с душком, темно-желтого сала – все, что мог дать на дорогу Нырков. Но после долгой дороги эта пища была съедена быстро и до крошки. Запили, зачерпнув горстью воды из родничка. Она пахла снегом и была пронзительно-ледяной. Сибирцев отметил, что старик спокоен и даже нетороплив в движениях, хотя, судя по всему, должен был бы чем-то обязательно выдавать свое волнение.

– Ну-с, милейший, – после долгой паузы покровительственным тоном начал Сибирцев, – где же эти ваши болота? – Он нарочно выбрал такой снисходительно-барский тон, полагая, что ему, как доктору, он подходит более всего.

– Да вы, батюшка, не беспокойтесь, коли чего. Я ж понимаю.

«Батюшка, – усмехнулся Сибирцев. – Неужели я и впрямь батюшкой выгляжу? Нет, это прежнее, веками в мужика вколоченное. Батюшка-барин – вот что это».

– Не извольте сумлеваться, все будет в лучшем виде. Нешто ж я не понимаю, не в бирюльки играть едем-то. Я об вас ни словом ни духом, ни-ни. Ваше благородие, господин доктор. И все. А как же... Кабы не Марья, ноги б моей там не было. Все она, сиротинка сирая... Телегу-то мы надежно спрячем, а сами кочками, где посуху, а где, уж простите, бродом придется. Вода нынче большая. Ну, да не пропадем. Там всего и верст-то с пяток не наберется.

Сибирцев слушал, а сам с томительной и теплой тоской думал об уехавшем Михееве, о его сапогах, которые нынче так кстати, о том, что, видно, не избежать лезть в холодную весеннюю воду, и хорошо, если только до голенищ, а ну как по пояс...

Ах, Михеев, Михеев! Будто знал, что обязательно должен Сибирцев впутаться в идиотскую ситуацию. Характер, что ли, такой?.. Или везение на всякого рода авантюры? Ну, насчет авантюры, это, как говорится, бабка надвое сказала. Ничего пока не ясно, так что авантюра это или разведка боем – еще поглядеть надо. Судя по всему, пожалуй, разведка. А риск – он на то и риск, чтоб душа горела. Чтоб тому, кто следом пойдет, тропка была протоптана. Такая работа: на долю первого всегда главный риск приходится. Сибирцев это знал. Знал и Михеев, тоже впереди идущий... А старик соображает, что к чему. Не прост он, этот бывший егерь Стрельцов. И вслушивался Сибирцев больше не в то, что говорит старик, а как говорит. Что ж, хорошо говорит. Можно было бы подумать, что он принял игру Сибирцева. Доиграет ли – вот вопрос. Вероятность срыва, конечно, имеется, но степень риска – так казалось Сибирцеву – все-таки не завышена. В пределах нормы... Правда, норму ту устанавливал не кто-либо, а сами они с Михеевым. И не для дяди, а для себя. Себя-то ведь порой и пожалеть хочется, и слабинку какую не заметить... А надо замечать. Потому что никто другой, кроме тебя самого, не спросит – мог или нет. Если мог, почему не рискнул? Черт его знает, что такое риск. Жизнь это. Полная и... интересная.

Сумерки сгущались. Дорога различалась совсем слабо, старик находил ее, видно, нюхом. Резче пахло сыростью и прелью, гнилостным духом пробуждающихся от зимней спячки болот. Сибирцев начал чувствовать легкий озноб, потребность двигаться, размять уставшее слегка тело от долгого лежания в телеге.

На какой-то очередной версте, у очередного перелеска, Стрельцов бодро спрыгнул с телеги, взял лошадь под уздцы и повел ее в сторону от дороги, в глубь перелеска. Сибирцев соскочил тоже, пошел рядом. Сапоги скользили и разъезжались на сырой земле, чтоб не упасть, приходилось держаться за край телеги. Так прошли несколько сот метров. Зачернело впереди какое-то строение – не то сторожка, не то большой шалаш. Сибирцев заметил сбоку небольшую пристройку, что-то вроде навеса. Туда старик и завел лошадь вместе с телегой. Быстро и скоро выпряг кобылу и увел ее внутрь строения. Потом отнес туда же охапку сена, заложил скрипучую дверь светлой обструганной плахой и негромко сказал Сибирцеву:

– Можно б, конечно, в деревне оставить, но лучше, ваше благородие, туточки. Глазелок меньше, разговоров. И нам дорога ближе... Вы не сумлевайтесь, тут место чистое, лишних нет. Пожалуйте ваш энтот-то, – он показал на саквояж. – Мне сподручней. А вы на случай вот чего возьмите. Для устойчивости. – Он протянул Сибирцеву длинную палку. – Опираться сподручней. Ну, – он вздохнул, – с богом, ваше благородие. Ступайте за мной след в след...

Сибирцев не мог сказать о себе, что он был неопытным ходоком, но теперь он готов был даже позавидовать идущему впереди егерю, тому, как тот легко и безошибочно находил нужный ему бугорок, перескакивал на соседний, слегка позвякивая содержимым саквояжа и поджидая Сибирцева. Следуя за ним, Сибирцев оступался, хватался за скользкие ветки и стволы черных деревьев, хлюпала под ногами вода, сапоги все чаще и глубже проваливались в болото, скоро вода проникла за голенища, и ступням стало совсем холодно и мокро.

«Пропадут сапоги, – с сожалением думал он. – Ах, черт, какая жалость...»

Они долго кружили по заросшему невысокими влажными осинами болоту, но, видно, такова была тропа, потому что старик двигался довольно быстро. Наконец выбрались из перелеска и стало светлее.

– Тут, ваш бродь, надо с осторожкой, – совсем уже шепотом предупредил Стрельцов.

Вот оно, начинается, понял Сибирцев. Теперь держись, ваше благородие, господин доктор. Он передохнул, стоя на качающейся кочке и опираясь на палку, которая медленно проваливалась в глубокий омут, и шагнул за стариком.

6

Сибирцев по-кошачьи зорко следил за шагающим впереди егерем, точно попадал в его следы, однако не всякий раз мог удержаться на ногах. То палка проваливалась, и он окунался в болотную жижу, то скользила подошва, и тогда хоть на четвереньках ползи. Темно, дьявол его забери. Все на ощупь. Хорошо, саквояж у деда, побил бы все давно к чертовой матери.

Сколько они шли – час, два? – Сибирцев уже не мог вспомнить. Мокрый с ног до головы, он проваливался порой по пояс, и тогда Стрельцов, чутко следивший за ним, хватал за конец протянутую палку и ловко выволакивал его из топи. Сибирцев чувствовал, что силы уже на исходе. Не думал он, что такой окажется дорога, а ведь еще предстоит роды принимать. Если, конечно, нужда в этом будет.

Наконец почва пошла потверже, и напряжение стало спадать. А вместе с тем под одежду пробрался холод, озноб.

– Теперь уж рядом, ваше благородие, – шептал старик. – Совсем скоро. Обогреетесь, обсушитесь. Самогонки глотнете для сугреву. Ох, господи, хучь бы Марья жива осталась... Век себе не прощу!

– Ладно тебе хныкать. Двигай давай.

Спустя какое-то время их окликнули. Стрельцов предостерегающе поднял руку. Шепнул:

– Постой тут, я сейчас, – и сгинул во тьме.

Сибирцев услышал приглушенный говор, потом различил силуэт старика.

– Пойдем, ваше благородие. Митьки нет. И пока порядок. Орет Марья. Жива, значит, кровиночка, – он всхлипнул. – Вы уж постарайтесь, господин доктор, век молить за вас буду...

Их встретили двое. Разглядеть лица в темноте Сибирцев не мог. Увидел только, что оба они рослые, пахло от них перегаром, сивушным духом. Молча, изредка глухо покашливая, шли они следом за Сибирцевым по узкой лесной тропе.

Вскоре впереди показались отсветы огня и все вышли на довольно обширную лесную поляну. Посредине горел костер, возле него на бревнах и древесных стволах сидело пятеро бородатых, в наброшенных на плечи шинелях, мужиков. На треноге кипел черный чайник. Мужики курили и с любопытством, молча рассматривали прибывших.

– Доктора привел, – с ходу сообщил Стрельцов каким-то извиняющимся голосом. – Вы уж, братцы, подсобите, ежели чего. А? Одёжу просушить, самогонки бы стаканчик. Застыл ведь их благородие, непривычные они, а, братцы?

И столько было унижения и просительности в его голосе, что Сибирцеву стало несколько не по себе.

– Подай-ка саквояж, милейший, – приказал он, – да проведи меня к роженице. А вы, – он недовольно оглядел сидящих, – грейте воду. Много воды. И чтоб ни-ни у меня! Этот чайник – мне.

Его слова произвели впечатление, это он сразу заметил. Как-то подобрались люди, один из них уже нес чугунок с водой, ставил в костер. Другой рогатиной снял кипящий чайник и, обернув ручку тряпицей, стоял в ожидании, куда прикажут нести.

– Пожалте, ваше благородие, – засуетился Стрельцов. – Сюда, пожалте.

Землянка, в которой лежала дочь старика, была сделана довольно прилично. Не то чтоб Сибирцеву встать во весь рост, но среднему мужику как раз по макушку. Просторная. В углу железная печка с раскаленной трубой, выходящей через потолок наружу. Небольшой стол, два широких топчана. На одном из них в груде тряпья, выставив кверху огромный живот, лежала женщина. От слабого огонька коптилки по мокрому багровому лицу ее метались тени. Из широко открытого рта вырывался хриплый стон. Сбросив на пол тряпье, Сибирцев увидел всю ее – маленькую, щуплую, почти девчонку, с непомерно большим округлившимся животом. Она, слабо подергиваясь, перебирала пальцами, и в глазах ее, казалось, застыл ужас от боли, которая терзала ее уже давно.

Увидев эти страшные, остановившиеся на нем ее глаза, Сибирцев снова почувствовал озноб, спина его повлажнела и стала ледяной, хотя в землянке было довольно душно.

«Зачем ты здесь?» – услышал он свой собственный вопрос и тут же отметил, с каким напряженным вниманием следят за ним глаза мужиков, набившихся в землянку. Не на нее – на него глядят. Сурово, требовательно, зло.

– Все вон отсюда, – сказал он, но никто не сдвинулся с места. – Тряпье убрать. Приготовить горячую воду. Ну! Живо! – Он повысил голос, и мужики зашевелились, толкаясь, потянулись из землянки наружу.

Сибирцев раскрыл саквояж, достал свечи, зажег сразу несколько штук от коптилки и укрепил их на столе, вынул и разложил на чистой тряпке содержимое саквояжа – скальпель, зажимы, марлю, отыскал порошок хины, пузырек с опием, йод, поставил бутылку с самогоном, наконец, развернул простыни. Одну тут же скрутил жгутом.

Потом он неторопливо, словно каждый день принимал роды, закатал рукава пиджака и вышел наружу. Мужики топтались у входа.

– Где горячая вода? – спросил он.

Подали чайник.

– Остудили?

– Остудили маленько, – сказал кто-то.

– Тогда лей на руки, да не обожги. Морду набью.

Вода была очень горячей, но приятной. Пальцы отходили. Сибирцев только теперь почувствовал, как застыли они. И в сапогах хлюпало. Однако теперь было не до них.

– Миска есть чистая? Сюда, живо... Ты и ты, – он ткнул пальцем в двух, как ему показалось, менее угрюмых мужиков, – будете помогать. Там, на столе, – он кивнул одному, – самогон в бутылке. Принеси сюда.

Мужик быстро вернулся с бутылкой.

– Открывай. Лей на руки. Да не все, еще потребуется.

Он услышал чей-то сдержанный вздох.

– Так. Теперь, кому сказал, со мной, остальные – пошли к чертовой матери.

Нет, правильную он выбрал тактику общения. Подействовало. Даже такие вот бородатые, завшивевшие дезертиры и те понимают команду. По голосу чувствуют, кто может приказывать, а кому не дано.

Уходя в землянку, он услышал вопрос, заданный старику:

– Где доктора такого взял, а?

Ответа он не расслышал, хотя следовало бы. Но теперь уже действительно было не до этого. Прокипятив на «буржуйке» инструменты и смазав руки йодом, Сибирцев расстелил на топчане простыню, дал женщине выпить хины, похлопал ее по щекам, приговаривая:

– Ничего, ничего... Горько, знаю. Надо так, чтоб сперва горько, а потом сладко... Сейчас мы с тобой рожать станем... Ты кричи, не бойся, громче кричи... И реветь тут нечего. Незачем, понимаешь, реветь...

По щекам роженицы текли слезы – боли, радости ли, что доктор пришел, – кто знает, от чего были эти слезы...

Случай, как сообразил Сибирцев, был трудный. Еще бы немного, и считай опоздали. Самый, что называется, критический момент. Опыт здесь нужен, большой опыт, да где его теперь взять...

– Значит, теперь так, – приказал он мужикам, боязливо стоящим у входа. – Этим жгутом вы будете давить на живот и помалкивать. И мордами не вертеть по сторонам. Слушать, чего прикажу, нехристи окаянные. Ишь рожи запустили, тифозники. А ты, милая, – ласково обратился он к женщине, – гляди на меня, слушай и помогай мне, тужься. Поняла? Ну вот и хорошо, что ты поняла... Ну, давай, нажимайте! Давай, давай, давай...

Сколько прошло часов, Сибирцев не знал. Он охрип, сорвал голос и теперь уже не выкрикивал, а рычал свое «давай-давай». В приоткрытую дверь землянки стал просачиваться рассвет, гудело пламя в трубе «буржуйки». Сбросили свои шинели и совершенно уже осоловевшими глазами следили за Сибирцевым мужики со своим жгутом. Обессилела и окончательно потеряла голос роженица, только разевала беспомощно рот, словно рыба на песке, и что-то глухо клокотало в ее груди и горле. И тут...

Словно сквозь сон увидел Сибирцев, как показалось сперва темечко, потом головка... Дрожащими руками стал он направлять тельце выбирающегося к жизни ребенка. И больше всего боялся, что руки не выдержат, уронят, разобьют этот хрупкий, мягкий комочек плоти человеческой.

Потом уже он с удивлением соображал, как ловко и профессионально работали его огрубевшие, отвыкшие от скальпелей и зажимов пальцы, вспомнил, как от хлопка по маленьким ягодицам раздался тонкий прерывистый писк. Но все это уже происходило не наяву, а было каким-то стершимся в памяти давним воспоминанием.

Он обмыл и завернул ребенка в кусок простыни, влажной марлей отер лицо матери, улыбнулся ей и сказал:

– Ну вот и все, милая... Теперь живите. Корми ее, холь, расти человеком. Умница ты, богатырскую дочь родила, фунтов, почитай, на десять. Молодец.

Он заметил, как горячечно заблестели глаза матери, на лице ее появился отек, потом его залила бледность, отдающая в синеву. «Теперь все будет в порядке», – подумал он и велел принести снегу и положить ей на живот.

Ссутулившись, выбрался из землянки. Рассвет еще не пришел. Просто четче стали силуэты людей, деревьев. По-прежнему горел костер.

У входа его встретил Стрельцов.

– Батюшка, – запричитал он, глотая слезы, – милостивец ты наш, господи...

– Будет, – устало сказал Сибирцев. – Счастлив твой бог, Иван Аристархович. Тебя, как деда, поздравляю с внучкой. Славную девицу вырастишь. Ежели только сумеешь... Слей-ка мне на руки. И самогонки дай. Теперь можно.

Помыв и стряхнув руки, он раскатал рукава пиджака и пошел к сидящим вокруг костра мужикам. Теперь их было более десятка. Повыползали, видать, из нор своих. Они уже знали, что роды прошли благополучно, и сразу подвинулись, давая доктору место у огня. Стрельцов стремительно вернулся, принес и набросил на плечи полушубок, положил рядом саквояж, шапку, протянул кружку самогонки и прелую посоленную луковицу. Сибирцев махом опрокинул кружку и, ничего не почувствовав, словно глотнул воды, захрустел луковицей. Мужики молчали и сосредоточенно дымили самокрутками.

– Ну что, черти болотные, – сказал Сибирцев. – Чего помалкиваете? Человек родился, радоваться надо. А вы как сычи... Или для вас один хрен, что дать жизнь, что взять? Так, что ли?

– Да что радости-то от такой-то жизни? Маета одна, – сидящий рядом мужик в шинели и лаптях зло сплюнул на землю, швырнул в огонь окурок. – Еще одна на муки свет божий увидела.

– Это как глядеть на жизнь, – перебил Сибирцев. – Кому – вот вроде вас – маета, верно. А кому – воля вольная.

– Видали мы твою волю, – пробасил мужик, сидящий напротив.

– Это где ж видали-то? – усмехнулся Сибирцев. – У Колчака поди? Или у Деникина? Так один уже рыб накормил, а другому впору самому горбушку сосать.

– Но, но, ты полегче, ваше благородие...

– А чего полегче-то? Это вы тут в болоте вшей кормите, а я в мире живу. Мне видней.

– Ну и чего ж в твоем-то мире видно, а, ваш благородь? – спросил сосед в лаптях.

– Как что видно?.. Многое. Опять же и слухи ходят разные. Верные и сорочьи. Всякие слухи. Курите-то чего?

К нему протянулось несколько рук с кисетами. Он достал из одного щепоть табаку, положил на ладонь, понюхал.

– С корой, что ли?

– А где же ее взять, настоящую? – обиделся хозяин кисета.

– Среди людей поживешь, так будет и настоящая, – отрезал Сибирцев. Он раскрыл саквояж, достал кисет с моршанской махоркой, которую расстарался добыть Нырков. – На-ка вот, попробуй. Небось и дух забыл.

Протянулось несколько ладоней. Сибирцев отсыпал по щедрой щепоти. Снова полез в саквояж, вынул сложенный лист бумаги, развернул, покачал головой.

– Нет, эту бумагу на курево нельзя. Слишком серьезный документ. – Он снова сложил лист и спрятал в нагрудном кармане.

Ему протянули клок газеты. Оторвав полоску, Сибирцев ловко свернул козью ножку, насыпал махорки, прижал пальцем и, вытащив из огня горящую веточку, прикурил. Некоторое время мужики сосредоточенно дымили, покашливали, утирая набегавшую слезу. Крепка моршанская. Истинная.