Текст книги "Моль"

Автор книги: Виктор Свен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

Оправившиеся чекисты добрались, наконец, до ВЧК и доложили о невероятном событии: крупный отряд белогвардейцев напал на Владимира Ильича Ленина; силы были неравные; пришлось отступить.

Чекисты, правда, не объяснили, как мог появиться в центре Москвы крупный отряд белогвардейцев, высказав лишь предположение, что Ленин убит.

«Убит?!» – раздался вопрос.

«А вы что думаете!? – удивилась охрана Ленина. – Мы сами еле спаслись».

Решков замолчал. Потом тряхнул головой, словно стараясь избавиться от какой-то надоедливой мысли, и добавил:

– Вот вам, Владимир Борисович, эпизод… который мог стать поворотным пунктом в истории России. Что? Эпизод трудно втиснуть в рамки логики? Верно. Но эпизод был, он показал подлинное лицо героя и вождя Октября и… и преданность тех, кто служит Октябрю. Так что не сбрасывайте со счетов этот эпизод. Если хотите понять психологию того времени. А в книге, которая, возможно, будет вами написана, не забудьте… для историков, что ли, или для собирателей исторических случаев: есть, ведь, и такие коллекционеры! – не забудьте отметить, что Младший Ошалкин, наивный подросток, сохранил все эти «ленинские реликвии», потом – уже став взрослым – перебрался в чужие страны и туда привез «реликвии», вплоть до партийного билета Владимира Ильича, который сам же Владимир Ильич, посеревший от страха, дрожащими руками, вместе с браунингом, передал Ошалкину-Старшему.

Что еще? Да, за этими реликвиями я с Моховым и совершил поездку в страну действительно хорошего вина. А вернувшись – доложил: реликвии существуют, но в чьих руках – ответа пока нет…

Поймав вопросительный взгляд Кулибина, Решков добавил:

– Всё, Владимир Борисович, как на сцене. Такой-то акт закончился. Такие-то герои выбыли из игры. Отсуетились, пошли снимать парики и смывать грим. Потом – завалятся в буфет, будут пить пиво или водку и скулить: скучно, Вася, тоска, Вася, изолгались мы, а впереди – следующая пьеса, опять парики и грим, и продолжение лжи… Но так только в театре. Герои в жизни играют роль однажды. И сыграв – уже навсегда уходят. Не забегая в буфет.

Решков говорил еще и еще, но уже вялыми, безразличными словами.

Сказав об этом, Автор должен сознаться, что появляющийся у авторского стола Собеседник как-то бросил ехидное замечание:

– Ну, вот, вы показали Решкова без грима и парика. Остается посоветовать вам более плотно втиснуть его в сюжет «Моли»..

Бессюжетность, по мнению Собеседника, мешает понять психологию людей и событий совершенно определенных дней. Но Собеседник был гостем тактичным, в общем приятным и полезным. И потому —

Автор пробует разгадать Решкова

Собеседник изучал жизнь… «Вы исследуете жизнь, – говорил ему Автор, – я – живу. В этом между нами разница. Я видел многое и перечувствовал это многое, и я в праве решать, как об этом рассказывать. Мне довелось, – говорил Автор, – побывать в местах, где дикая коза спокойно отдавала свое молоко козленку и на меня смотрела ласково недоумевающими глазами. Я снял свою заношенную шапку и поклонился. Коза мне кивнула головой. Может быть, она сгоняла муху, не знаю, но я нарочно думал, что это не так. Муха здесь ни при чем. Я хотел верить этому. Но мне нужно было уходить. Очень далеко идти, – говорил Автор, – хотя в назначенное место я не мог попасть. Но всё-таки двигался. Меня встречали и провожали деревья, молодые и старые. Были и совсем отжившие своё. Некоторые из них успокоились на земле. Другие, недавно упавшие, всё еще цеплялись за соседей, спасая остаток своих дней. Я тоже, – говорил Автор, – цеплялся за остаток своих дней, оглядываясь на недавно минувшее, когда знамена Белой армии были в мужественных руках, когда Тамбовская губерния полыхала Антоновщиной, когда крестьянские восстания умели рассчитываться с карательными полками и дивизиями, бросаемыми на Россию Лениным, Дзержинским, Троцким. Теперь что ж, – говорил Автор, – теперь всё притихло, съёжилось, затаилось, словно отдыхая перед повторением пройденного. Повторение пройденного тлеет в тайниках жизни, объевшейся диктатурой, грубой ложью обещаний и искусством, облачившимся в довольно-таки знакомую ливрею крепостного лакея».

Так воспринимая жизнь, Автору уже легко было – при поддержке своих записей и воспоминаний – восстановить образ Решкова, как-то кособочно думающего о том, что его жизнь – сплошная ошибка. Ощущение этой ошибки особенно сильно мучило Решкова в те минуты, когда он памятью возвращался к своему прошлому, в котором были и университет, и прочитанные книги, и уют квартиры полковника Мовицкого, и улыбка Ирины.

С чем он вошел в свое сегодня? С пустой душой. Он даже сравнил себя с таким нищим, которому почему-то никто и никогда не подаст куска хлеба.

Весьма возможно, что ощущение безнадежности и заставило его однажды заглянуть в древний собор, превращенный в антирелигиозный музей. Он всё и внимательно осмотрел, провел там почти целый день, но на улицу вышел еще более, чем прежде, придавленным и недоумевающим.

Потом, попав в какой-то парк, он сел на скамью, бессильно бросив руки на колени. Да, конечно, он еще молод, но почему он чувствует себя дряхлым, ненужным, пережившим самого себя и лишним?

Решков вздрогнул, восстановив теперь уже давнюю картину, вернувшую его к годам крестьянского восстания в Тамбовской губернии, о котором сам Ленин говорил, что оно – для коммунизма – пострашнее всех фронтов гражданской войны. Именно поэтому Ленин с Дзержинским и приняли решение, чтобы самые лучшие отборные чекистские части были брошены на Антонова. У Ленина и Дзержинского другого выхода не было.

Вспомнив об этом, Решкову легко было представить себе тамбовскую крестьянку, озлобленное существо, взбесившееся от ненависти. Эта тамбовка, уже после разгрома крестьянского восстания в Тамбовской губернии, сделала то, что до нее никому не удавалось: она взорвала присланный из Москвы Особый Отдел, который должен был завершить «очистку» Тамбовщины от кулаков. Особый Отдел, разместившийся в лучшем кулацком доме села Отрепьевки, в первую же ночь взлетел на воздух.

Кулачку поймали. Она выдержала все допросы и не выдала ни одного из своих сообщников. Да, она созналась, но и полуживой, в беспамятстве твердила: «Я все сама, сволочи, всё сама… одна, вот этими руками»… И потому, что этому никто не верил, ее и не «пустили в расход» на месте, а доставили на Лубянку.

Когда и здесь допросы ни к чему не привели, террористкой заинтересовался Председатель.

Среди сопровождавших Председателя были Мохов, Суходолов и он сам, Леонид Николаевич Решков.

Когда они вошли в камеру, Решков думал увидеть подавленную, жалкую кулачку, у которой не было ничего другого, как только молить о пощаде. Но она, стоило лишь открыться двери, сорвалась с места и кинулась к Председателю.

– Гады! – завопила она. – Ставьте меня к стенке! Без задержки!

Конвоиры схватили ее за руки и оттащили в сторону.

– Пусти! – приказал Председатель. – Пускай баба выскажется.

Конвоиры выполнили распоряжение. Тамбовка упала на пол.

– Продолжай, – сказал Председатель. – Помитингуй!

Не поднимаясь с пола, она вздернула голову и закричала:

– Мне митинговать нечего! Это вы там, на митингах, открещиваетесь от загубленных мастеровых на Урале или наших мужиков тамбовских. Ну, тех, знаешь, антоновцев, которые в вашей правде не видели свою правду… или тех поручиков и гимназистов в белых погонах, что стояли поперек вашей дороги. Это вы митингуете о будущем счастье. А ты пойми: для матери и для батьки счастье не в том будущем, что обещают каратели, а вот тут, здесь, в теперешних, настоящих, живых детях, которых вы ставите к стенке. А по какому праву? У тебя есть мать? Есть, спрашиваю, мать? К ней ты пойди, перед ней устрой митинг и расскажи, как ты меня, тамбовскую мать троих уже поставленных к стенке сынов – меня тоже поставишь.

Тамбовка вдруг и до странности неожиданно замолчала. Словно израсходовав все свои силы, она медленно опускала голову и, наконец, прижалась к полу, как прижимается деревенская старуха к земле могилы дорогого покойника.

Председатель повернулся и направился к двери. Следом двинулись и остальные. Когда за ними с железным равнодушием щелкнул ключ, Решкову показалось, что с этой минуты тяжесть вины за всё творимое ляжет только на его совесть.

Это уже было новое, тревожное и, как казалось Решкову, явно мешающее жить сознание. Он пытался спрятаться за спины тех, кто приветствовал «музыку революции», но скоро догадался, что революции не нужны ни Печорины, ни Алеши Карамазовы.

Сам себя Решков не рискнул сравнивать с Печориным. Он просто отнес себя к жалким статистам, изображающим массу в современной и совершенно зря поставленной драме.

Драма началась не сегодня и закончится не завтра.

Мысль об этом заставляла Решкова определить свое место в драме, оценить каждый свой шаг и поступок. Оценка была до того бесстрастно жестокая, словно кто-то, со стороны пришедший, ковырялся в его душе, и так неосторожно, что хотелось стонать от боли.

Он не стонал. Криво усмехаясь, он убеждал самого себя, что в его душе ковыряется не кто-то, а он сам – Леонид Николаевич Решков, тот Решков, у которого нет желания сделать шаг куда-то в сторону. И не потому, что боязно, просто так, от лени или от потери любопытства. А может быть и потому, что душа его вконец ослепла и не могла видеть ни прошлого, ни будущего.

О настоящем он не хотел думать. Он отказывался от него, в испуге отодвигался и даже внушал самому себе, что настоящего у него нет. Так-таки совсем нет, и удивляться тут нечему.

«Настоящего ни у кого нет, – со злостью думал он. – Все мы топчемся меж тем, что было и что будет, и не замечаем, как и куда бежит время своей и чужой жизни».

Иногда злость сменялась тоской, очень напоминающей просьбу к кому-то в чем-то разобраться и что-то понять.

– Вот и я, – шептал он, – что я имею?

Действительно, у него ничего не было. Согнувшись под тяжестью свободы от всего, он шел в темноту своего будущего.

Тут Автор с полным основанием может сказать, что за этим движением Решкова следил его друг, Владимир Борисович Кулибин. Он записывал любую мелочь, иногда повторялся, но обнаружив повторение – не смущался: ему казалось, что он – хирург, готовящийся к сложной операции, которая позволит рассмотреть всё, происходящее в душе Решкова. Но Кулибин упускал из виду, что хирург равнодушен и далек от любви к тому, кто лежит на операционном столе.

Кулибин и жалел и любил своего истерзанного, безнадежно больного друга, теперь откровенно прибегающего к наркотикам: водка ему уже не помогала.

В один из дней, когда Решков заговорил о мучающих его предчувствиях, Кулибин воскликнул:

– Зачем вы, Леонид Николаевич, так упрямо думаете о какой-то бездне!?

– А вы знаете, Владимир Борисович, – ответил Решков, – она странная, эта бездна. Она не внизу, а где-то там, над моей головой. Остальное тоже странное. Вот я откидываюсь на спинку дивана, засыпаю, или только кажется мне, что сплю, но перед моими глазами плывут картины. Не только те, что повторяют мое прошлое, но и те, которые показывают, что должно случиться со мною. Вот и сейчас… вот я закрываю глаза, Владимир Борисович, и всё исчезает. И эта уютная квартира. И диван. И кому-то и когда-то принадлежавший богатый книжный шкаф с книгами, тоже кому-то и когда-то принадлежавшими. Исчезаете и вы, Владимир Борисович, – теперь уже глухо шептал Решков, – тухнет свет электрических ламп. Наступает зимняя ночь, и я вижу снежинки, растерянно вышмыгивающие из темноты, чтобы добраться вон туда, к очень далекому огню неизвестно кем и для чего зажженного костра. Я иду к этому костру. Иду, спотыкаясь. И я никогда не приду…

С искаженным лицом Решков упал на диван.

– Что с вами? – спросил Кулибин, и услышал просьбу пойти в соседнюю комнату, взять там со столика… Что «взять» – Кулибин знал, а когда вернулся, Решков сидел с уже завернутым рукавом рубахи.

Передав в дрожащие пальцы Решкова шприц, Кулибин опустил голову.

Да и что ему было делать, этому деликатному Владимиру Борисовичу Кулибину? Доброжелательный, чуткий, но бессильный, он не только не мог спасти Решкова, но даже и поддержать его, чтоб на какое-то время отодвинуть неизбежность крушения.

Отметив это, Автор считает нужным перейти к рассказу о том, что говорил —

Собеседник о партбилете и браунинге Ленина

– Записанные вами на страницах «Моли» терзания, ну, там, Кулибина, что ли, – сказал Собеседник, – они, не скрою, интересны. Как информация. Не забыли вы и прямо-таки детективный пассаж с каким-то билетиком Ленина, попавшим в руки бандита Ошалкина.

– Позвольте, – запротестовал Автор. – Нет, я не обижаюсь, что вы пустили в оборот словечко «информация». Пусть «информация». Но какая связь «информации» о Кулибине или Решкове с «информацией» о Ленине и его партийном билете?

– Диалектическая, – улыбнулся Собеседник. – О термине не будем спорить… К тому же, – Собеседник пренебрежительно дернул губами, – дело не в партбилете. Дело в обстоятельствах, при которых этот билет был отдан самим Лениным. А обстоятельства эти, о них говорится в «Моли», они, ведь, разрушают культ героя Октября. Героя – нет! Есть мышь, дрожавшая перед Ошалкиным, мышенок – трепетными лапками преподносящий великолепный браунинг. Кому? Московскому бандиту на улицах Москвы, убранной знаменами Октября. Но ведь «светило мировой революции» двигалось под охраной отборнейших китайско-латышских чекистов? Они-то куда девались? Понимаете теперь?

– Что тут понимать? Разбежались. С Ошалкиным не пошутишь! Об этом и говорится в «Моли». И, заметьте, говорится впервые о том, что случилось… какой конфуз случился с Лениным. Вы это можете воспринять некоторым преувеличением, стремлением пощекотать нервы читателя приемчиком мастеров детективного рассказа, в самых неожиданных местах подкидывающих… ну, такое… для читателя или зрителя просто невозможное! Вроде Ленина, оказавшегося в руках банды. Но этот эпизод взят мною из записок тех, давних лет, так что…

– Так что, – подхватил Собеседник, – в ваших руках уникум? До вас никто, никогда и ничего не сказал об этом ленинском эпизоде? Вы первый, кто разрушит это пятидесятилетнее молчание! Так я вас огорчу: у вас хотят отнять право первенства. Кто? Они. Те, кто пятьдесят лет не заикался о московском бандите, перед которым, брошенный «рыцарями революции», в грязи ползал Ленин. Они, теперь, – позвольте мне предположить такое! – узнав, что хранимый вами уникум будет пущен в ход (надо же ослабить сенсацию!) – о том же самом, впервые за пятидесятилетнюю историю ленинизма, кое-что сказали в опубликованном очерке «Покушение». «Покушение» не разрушает вашу версию с партийным билетом Ленина, с его документами и браунингом. Разница лишь в том, что у вас герой нападения на Ленина Ошалкин, у них – Кошельков. И еще: вы говорите о январе или феврале 1919 года. Они – точно: февраль 1919 года. Во всем остальном, да, есть кой-какие расхождения, но в общем всё совпадает. Убедить вас в этом? Вот отрывок из этого «Покушения»:

Нападение произошло недалеко от здания районного Совдепа… Малейшая попытка к сопротивлению могла кончится трагически – смертью Владимира Ильича. Бандиты забрали документы и оружие. Кто-то из них передернул затвор винтовки… «Брось, ни к чему!»

Взревел мотор, и машина мгновенно исчезла в пелене снега…

Никто из бандитов не знал, что ограбленный – председатель Совета народных комиссаров. Это обстоятельство спасло Владимиру Ильичу жизнь…

Просматривая отобранные документы, Кошельков внезапно приказал развернуть машину.

– Почему? – удивился Ефимыч…

– Знаешь, кто был в машине? Ленин!

Кошелькова трясло, как в лихорадке…

– Зря остановил, – с сожалением протянул Сережка Барин. – Я ведь уже на мушку взял…

– Откуда знать-то! – огрызнулся Кошельков и забарабанил рукояткой маузера по спине Клинкина. – Не спи, Ефимыч!

Тот развернул машину..

– Быстрей, быстрей! – подгонял Кошельков. – Газуй, фраер!

Собеседник посмотрел на Автора и весьма деликатно полюбопытствовал:

– Ну, как? Соответствует? Кстати – справка: это из очерка «Покушение», опубликованного в одиннадцатом номере еженедельника «Литературная Россия» за 1967 год. Захотите – сами прочитаете полностью. Добавлю лишь, что – судя по очерку – через час после покушения все отделы ВЧК и МУРа были на ногах. Москва превратилась в десять участков фронта, на которых кипела «священная война». Следы этой войны – на любых улицах Москвы: трупы чекистов. Но силы всё-таки были не равные: отборные части ВЧК-МУРа и банда Кошелькова. Ряды банды редели и… вот что сказал очерк «Покушение» в заключение:

К марту 1919 года все участники нападения на Ленина, за исключением Кошелькова и Барина, уже были задержаны. Но эти двое по-прежнему оставались на свободе…

Кошельков словно играл в прятки со смертью. Но играл уже без прежней изобретательности и находчивости, только оттягивая время, а может быть и на что-то надеялся.

Он зашуршал бумажками, этот беспокойный Собеседник, любитель упрекать Автора в слепом пристрастии лишь к событиям давним.

— Вы, вот, – говорил Собеседник, – восстанавливаете время ушедшее, удивляете читателя яркостью типов, живших, во многих случаях скверно живших и тридцать, и сорок, и пятьдесят лет назад. Не забываете и экзотику – чекистскую и бандитскую. Вот, дескать, как было. А я вам могу доказать, что ничего не изменилось. 1967 год – это торжества по поводу пятидесятилетия Октября. А вы как-то сторонкой и близоруко прошли мимо торжеств, замкнулись в своей уютной европейской комнатке и аккуратненьким, интеллигентско-старушечьим почерком записывали, простите, былое и думы. У вас есть романтические страницы, на одной из которых даже поют тоскливую песенку. А знаете ли вы. Нет, вы этого не знаете, что такие или почти такие песенки поют и теперь, и что теперь банды играют со смертью, как играли они при Ленине, и все эти пятьдесят лет строительства нового мира по программам того или иного съезда партии.

Собеседнику явно хотелось болтать. Чтобы скрыть это, он принялся ковыряться в каких-то вырезках, что-то искал и попутно язвил:

– Их идеи, их намерения перестроить жизнь похожи на лозунги, написанные самолетом в синеве неба. Лозунги – были. Вы их сами видели. Лозунгам в синеве неба, как, впрочем, и в жизни, нечего делать. Но творцы нового боятся это признать. Они шьют пропагандные мундиры, убранные позументами цитат Маркса, Ленина и прочих, очередных вождей, и думают в эти мундиры впихнуть людей. Кой-кто делает вид, что радуется мундирам, другие – уходят в себя, третьи – отсиживают сроки за отказ от коммунизма, четвертые – приспосабливаются, а какие-то двадцатые-тридцатые из тех, кому предсказано «жить в коммунизме», создают самые обычные банды. Ах, да, нашел, – оживился Собеседник, – вот очерк из «Комсомольской правды» за 13 августа 1967 года – «Трое из разведки». О том, как доблестный коммунист Владимир Ляндэ послушался совета партийной организации: «Иди в милицию. Там нужны отважные люди» и превратился в милицейского лейтенанта. Чем всё это закончилось? Слушайте отрывок, завершающий очерк «Трое из разведки»:

В Ростове-на-Дону участились случаи бандитизма. Бандиты нападали на людей и, угрожая оружием, грабили… Ликвидировать шайку поручили оперативной группе, возглавлял которую лейтенант Лянде…

Главарь банды, некий Репринцев, скрылся. Долго не знали, где находится этот матерый бандит. И вдруг известие: Репринцев появился в городе. В тот же вечер группа оперативных работников окружила дом, где находился главарь шайки… Загремели выстрелы. Лянде бросился вперед. И погиб на посту, как солдат.

– Так что не особенно обольщайтесь, – сказал Собеседник, – разными там решениями съездов, в которых черным по белому записано: «Все советские люди – верные строители коммунизма». Это тот же самый лозунг, нарисованный самолетом в голубом небе во время первомайских или октябрьских праздников, когда вожди, втиснувшись на Мавзолей, самодовольно улыбаются при взгляде на покорно бредущую массу Москвы. Эту массу выводили демонстрировать и в тот год, когда в той же самой Москве бандит Ошалкин даже не отбирал, а просто принимал из дрожащих рук Ленина и партийный билет, и браунинг, и документы. Нынче партийные билеты, – усмехнулся Собеседник, – среди московских бандитов котируются низко. Значительно выше – пистолеты, и совсем высоко – золото и бриллианты. Погодите, погодите, – запротестовал Собеседник, увидев поднятые брови Автора, – да, вот. Нашел. Очерк «Сотрудник МУРа», в «Известиях». Дата: 19 ноября 1967 года. Герой очерка – майор милиции Владимир Чельцов, к пятидесятилетию Октября награжденный Орденом Красного знамени.

МУР, как вы знаете, Московский уголовный розыск. А теперь – строчки из очерка:

Об агентах МУРа рассказывали легенды. Сейчас, когда наша жизнь благоустроеннее, легенд таких складывается меньше. Но… мы частенько склонны считать бандита примитивным душегубом. Ох, не так всё это! К сожалению, и сейчас наш мощный сыскной аппарат не всегда сразу нападает на след преступника. Тут идет извечный поединок изощренности преступника с умом сыщика и следователя…

Представьте ситуацию, которую застали работники милиции, когда им сообщили, что ограблен Щербаковский комбинат… И дело повисло. Нераскрытое преступление… Но, в конце концов, раскрыли… Изобличили Константина Комарова и его шайку из одиннадцати человек… Но раскрытию этого преступления помог случай…

– Вот вам «московская экзотика» 1967 года. Шайка в одиннадцать голов. В общем – примитивная, хотя и поймать ее удалось только потому, что «помог случай». Если хотите, – сказал Собеседник, – могу продолжать чтение. Не возражаете? Отлично, тогда о московских бандах, которые «Известиями» называются «интеллигентными бандами». Читаю:

В один прекрасный день к скупочному пункту недалеко от Семеновской площади с разных направлений пришли четверо. Вошли в магазин. Вынули пистолеты. Один уверенно подошел к кассе, взял всю выручку. Так же спокойно и деловито четверо покинули магазин. Пока приёмщики опомнились, подняли тревогу, налетчиков и след простыл…

– Как видите, – вздохнул Собеседник, – и «день прекрасный» и прекрасная работа налетчиков. В Москве. Где Мавзолей и прочее. Теперь – переходим к эпизоду следующему.

На квартиру врача-стоматолога Грозовского пришли трое молодых людей… Спросили, где деньги и золото…

Вскоре таким же манером была ограблена квартира известного артиста…

Весь МУР был поднят на ноги. Шутка ли: по городу ползут слухи.

И вот опять… в Московском уголовном розыске раздается звонок. Только что четверо неизвестных пытались ограбить сберкассу.

— Занятная информация? – спросил Собеседник.

– В общем, да, – согласился Автор, – хотя не особенно ясна связь…

– Диалектическая связь? – с оживлением подхватил Собеседник. – Помилуйте! Она же налицо. В ногу со временем всё развивается. По ходу строительства коммунизма. «Известия» говорят не о далеком прошлом, не об Октябрьских днях или, там, эпохи «военного коммунизма», а о времени нынешнем, о годе тысяча девятьсот шестьдесят седьмом, в который вошло то самое поколение, что владеет дарованным партией правом «жить в коммунизме». А московские «интеллигентные банды» врываются в квартиры советской элиты, советских богачей, забирают у них золото. Ай как нехорошо. Скверно, одним словом. Но тут я пропускаю часть очерка, чтобы сказать: МУР узнал фамилию одного из бандитов. Лапшов. Потом появилась и фотокарточка Лапшова. Карточка есть, а сам Лапшов – неуловим. А раз неуловим – тогда за дело взялся муровский Шерлок Холмс – майор Владимир Чельцов, кому, собственно, и посвящен этот очерк в «Известиях».

Владимир Чельцов ходил как одержимый по улицам Москвы. Он понимал, что это безнадежное занятие. Шансов встретить Лапшова в огромном городе – практически никаких. Но он ходил и ходил…

– Надо искать, – повторял наставник Чельцова Александр Сергеевич Сальников. – Мы не можем упустить бандитов…

Тут Автор опять должен заметить, что нежданно-негаданно появляющийся Собеседник любил резонерствовать. Он и теперь просил учесть, что состоялись торжества по случаю пятидесятилетия Октября, что пятьдесят партийных лет – это и завершение строительства социализма и начавшаяся прекрасная эпоха коммунизма, а вообще – прошло полвека советской власти – и Советский Союз заселен н овыми людьми, массами, живущими любовью к партии и исповедующими – всеми без исключения – одно единственное мировоззрение, записанное в третьем варианте партийной программы, кстати сказать, разработанной Никитой Сергеевичем Хрущевым.

– Я мог бы, – доверительно шептал Собеседник Автору, – привести десятки цитат, ленинских, сталинских, хрущевских и так далее, убедительно доказавших миру, что «все советские люди беспредельно преданы делу коммунизма». Но для цитат у меня нет времени. Возвращаюсь к очерку «Сотрудник МУРа», рассказывающему о событиях 1967 года не где-то в глухомани, а в столице, в Москве, в 1967 году пышно праздновавшей пятидесятилетие Октября. Торжества – торжествами, но вот этот очерк «Сотрудник МУРа» не только смеется, гогочет над марксизмом-ленинизмом, над тем, что каждый советский человек живет единым мировоззрением и что все советские люди преданы делу коммунизма. Кстати, вы не забыли, что в этом очерке идет разговор об «интеллигентных бандах» и что за ними – в Москве – охотится майор Чельцов? Не забыли?

Однажды около магазина на улице Горького Чельцов заметил странную пару. Она шла в легком платье, а он – в плаще, подняв воротник. Был уже вечер, а он – в темных очках… Чельцов зашел сбоку, вынул фотографию. Толкнул своих двух ребят…

– Он, беру…

Около вестибюля гостиницы Чельцов мгновенно схватил Лапшова под подбородок, скрутил руку бандита, потянувшуюся за пистолетом… еще через несколько дней была арестована вся шайка.

– Дальше, остальное, – усмехнувшись, сказал Собеседник, – как в кино. Крупным планом: агент МУРа Чельцов и «интеллектуальный» бандит Десятков – помощник Лапшова. А в общем – читаю очерк:

…Лапшов был главарем банды… Десятников занимал пост начальника штаба банды, потому что он, по образованию, инженер. Он тщательнейшим образом готовил каждый налёт. И вот теперь сидит перед майором Владимиром Чельцовым.

– Вам помог случай, – цедит Десятков, – а то бы вам, со всем вашим аппаратом и техникой, не догнать меня, как Ахиллес не догонит черепаху. Впрочем, пардон, я забыл, где я…

– Вы полагаете, – говорит Чельцов, – Зенон всё-таки прав? Может быть, в этом самая ваша большая ошибка? Вы забыли…

– Пардон, – брови Десяткова ползут вверх, – я в МУРе или в институте философии? Вам, случайно, ничего не говорит такая фамилия – Эйнштейн?

– Что ж, давайте о квантовой механике поговорим. Но не лучше ли к делам земным перейти. Где действуют, увы, помимо ньютоновских и уголовные законы…

… .Бандит с высшим образованием заговорил…

– Диалектика? – спросил напоследок Собеседник, и ушел, оставив на столе «Известия».

«Документ к диалектике Октября», – подумал Автор, разглядывая газетную страницу. Потом он ее отодвинул и принялся за свои давние записки и заметки, чтобы показать —