Текст книги "Святославичи"

Автор книги: Виктор Поротников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

– От кого же вы свой род ведете, дедушка?

– Великий Предок породил нас. Он завещал нам долго жить, охотиться, возделывать землю и чтить старых богов, хранителей нашей земли.

– И много вас тут, вольных охотников и землепашцев?

– Да сплошь до самой Оки, – помедлив, ответил Беляй, – а вот у Ростова и на Волге уже поменьше будет. Как установили княжеский стол в Ростове, так князья и священники из года в год загоняют людей в неволю. И ты за этим же едешь, княже.

И опять Олег не знал, что сказать в ответ. Правота деда Беляя вставала перед ним с неизбежной очевидностью.

– Я не притеснителем еду в Ростов, – словно оправдываясь, произнес Олег, – но защитником от набегов инородцев, устроителем законного порядка, заступником сирых и слабых.

Дед Беляй снова усмехнулся.

– То-то в народе и сложилась присказка про таких вот «заступников», мол, бойся волка, бойся вьюги, бойся небесного огня, а пуще всего бойся – князя! Отберет князь зернышко – голоден будешь; веточку потребует – без дома останешься; а напиться попросит – всю кровушку твою выпьет. Вот так-то.

Олег и Млава переглянулись. Млава склонила голову к плечу, поведя изогнутой бровью: «Идем-ка спать!»

Князю и княгине Беляевы снохи приготовили постель на помосте напротив печи, куда вели две земляные ступеньки.

Скрытые за медвежьей шкурой, висевшей на крюках, вбитых в потолочную перекладину, Олег и Млава разделись и улеглись на льняную простынь, укрывшись одеялом из заячьих шкурок. Вместо подушек у них под головами оказались мягкие меховые валики.

Коснувшись тела супруги, Олег вдруг ощутил в себе необычайный прилив вожделения. Среди неудобств долгого пути он совсем позабыл о своих мужских желаниях да и Млава не напоминала ему об этом. Дорога выматывала ее еще больше. Вот почему она с нескрываемым удивлением восприняла молчаливый призыв супруга в месте, по ее мнению, не совсем удобном для этого. Совсем рядом чихал дед Беляй, разжигавший новую лучину. Кормила щенка молоком одна из снох, что-то ласково приговаривая. У печи колол дрова старший сын Беляя, увалень лет сорока пяти.

Однако настойчивость Олега пересилила стыдливость Млавы, и она позволила мужу снять с себя тонкую сорочицу. Поцелуи Олега возбудили Млаву, и она отдалась ему, прикрыв рот тыльной стороной ладони, чтобы сдержать рвущиеся наружу сладостные стоны.

Дальнейшее случилось так внезапно, что породило немую растерянность не только счастливых любовников, но и тех, кто вдруг увидел, чем они занимаются. Медвежья шкура с шумом сорвалась с одного из крюков, повиснув на другом. Млава залилась пунцовым румянцем и закрыла лицо ладонями. Олег не посмел подняться, дабы не открывать посторонним взорам наготу супруги.

Сноха Беляя, женщина лет тридцати, негромко прыснула и отвернулась. Ее муж хлопал глазами, тупо глядя на два нагих тела на помосте.

– Молод князь – молода и дума его, – невозмутимо проговорил дед Беляй, жестом подзывая сына. – Подсоби-ка! Вдвоем они вернули шкуру в прежнее положение.

Чтобы не смущать молодых, Беляй услал сына и сноху спать и сам завалился на лежанку за печью, задув лучину.

Скоро из-за печи зазвучал негромкий храп.

Олег и Млава долго не могли заснуть, давясь от смеха в душной темноте. На смену жгучему стыду вдруг пришло безудержное веселье. Рассвет застал их в дороге.

В Суздале отряд Олега задержался на два дня, давая отдых коням.

Местная знать просила Олега установить свой княжеский стол в Суздале. Боярин Лиходей самолично провел супружескую чету по всему городу, расхваливая выгодное его расположение. Суздальский детинец лежал в излучине Каменки-реки и ее притока речки Гремячки. Бревенчатые стены и башни грозно возвышались на занесенных сугробами валах. Олег признал – крепость в Суздале сильная. Но вот беда, город стоит на отшибе от торговых и речных путей. Млаве тихий деревянный Суздаль понравился. Здесь не было скученности и толчеи Переяславля, шума многолюдного Чернигова. Она была согласна остаться здесь, но Олег рвался в Ростов.

«Мы можем половину года жить в Ростове, половину в Суздале», – сказал он жене.

Наконец, сумрачным февральским днем посреди заснеженных лугов, окруженных лесами, замаячили вдалеке покатые, засыпанные снегом кровли деревянных стен и башен.

Олег велел остановить возок на взгорье, перед тем как спуститься в долину; он ступил на укатанный снег дороги, оглядел, прищурившись, ледяную гладь озера Неро, дальний берег которого упирался в сосновый лес.

Узкое пространство между озером и крутым берегом реки Которости было застроено домишками, средь которых едва-едва угадывались кривые улочки. Если бы не кольцо крепостных бревенчатых стен, все поселение можно было бы принять за большую деревню.

«Вот и Ростов!» – без особой радости подумал Олег.

Кони бойко тащили неуклюжий возок под гору, было слышно, как всхрапывает горячий коренник. Под полозьями скрипел снег.

Дремавшая Млава открыла глаза и привалилась к плечу Олега. Оба были неповоротливы в своих бобровых шубах.

– Далече ли Ростов? – зевая, спросила Млава.

– Уже виден, – задумчиво ответил Олег.

Какое огромное расстояние пролегло между ним и Одой! Олегу вспомнилась мачеха, и мысли его закрутились в обратном направлении к тем дням, когда их тайная связь только зародилась. Сколько раз они уединялись в самых неожиданных местах терема, восполняя неудобства свиданий неистовой жаждой близости, нежностью ласк. Сколько слов любви было сказано ими за четыре года! Горечь утраты почему-то только сейчас больно обожгла Олега.

Он перебирал в памяти подробности последнего свидания с Одой. Это было в Чернигове, в ночь перед отъездом Олега на Ростовское княжение.

Регелинда еще днем сунула Олегу кусочек бересты, где была написана всего одна фраза: «Жду ночью в светелке Регелинды». Это было послание Оды. Олег приказывал себе не ходить, но какая-то неведомая сила властно толкала его на этот отчаянный шаг. И он, в душе презирая себя за малодушие, все-таки пошел на свидание с мачехой, оставив на ложе спящую Млаву.

Как сказала Олегу Регелинда, Святослав, выпивший много вина, ночевал в эту ночь отдельно от супруги.

В узкое окно глядела полная луна.

Олег и Ода с трудом преодолели мучительное молчание. Он попросил у нее прощения, еле сдерживая слезы. Она великодушно простила его, добавив грустно:

– Приходит срок и все когда-нибудь кончается, закончился и наш греховный путь.

Олег притянул Оду к себе. Дрожь желания прошла по его телу. Он повалил молодую женщину на узкое неудобное ложе, ласкал ее – уступчивую, равнодушную, непривычную в этом отдавании себя без наслаждения в пассивном удовлетворении грубой чувственности. Это было внове для Олега, такой Ода никогда раньше не была. Он почувствовал, как она страдает, и произнес:

– Тебе лучше пребывать в благом расположении духа, забыв обо мне, чем, помня, страдать.

Распростертая на постели Ода повернула голову в ореоле пышных смятых волос и дрогнувшим голосом прошептала:

– Возьми меня еще раз, ненаглядный мой. И запомни меня такой!

В ее глазах блестели слезы, хотя она пыталась улыбаться. Насладиться до конца друг другом им не дали: вошла Регелинда со свечой в руке и чуть ли не силой разъединила их тела. Просьбы Оды не тронули служанку, в которой всегда было больше рассудка и осторожности, нежели в ее госпоже.

Князь-философ

В лето 6579 (1071 г.) при Глебе Святославиче возмутил

волхв народ в Новгороде. Говорил людям, что знает

будущее, и хулил веру христианскую.

Князь и дружина пошли и стали у епископа,

а все люди пошли за волхвом;

и был мятеж велик между ними.

Повесть временных лет

– Все книги листаешь, княже, – с едкой иронией промолвил Ян Вышатич, сидя в светлице с князем Глебом, – постигаешь мудрость веков! Токмо мудрость сия, мнится мне, устарела. На что годны в наши-то времена Платон и Аристотель, помысли сам.

– Мудрость не может устареть, как не может устареть тяга людей к добру и счастью, – спокойно возразил Глеб.

Он сидел в кресле с подлокотниками, откинувшись на спинку и закинув ногу за ногу. Глаза князя были полузакрыты, вид был безразличный.

– Ты не болен ли, – спросил Ян Вышатич.

– Болен, друже, – вяло ответил Глеб, – не телом, но душою.

Ян Вышатич покачал головой и отодвинул от себя толстую книгу в обложке из телячьей кожи.

– После такого-то чтива не мудрено, – насмешливо заметил он.

Глеб промолчал.

Он и в Тмутаракани не очень-то ладил с грубоватым боярином и был рад, вернувшись на Русь, что отец оставил Яна Вышатича при себе. И вот, после двух лет княжения Глеба в Новгороде, отец прислал к нему именно этого человека как свое доверенное лицо. Святослав ожидал, что сын станет слать к нему в Чернигов богатую дань, но так и не дождался.

– Не возьму я в толк, княже, на чью мельницу ты воду льешь? – промолвил Ян Вышатич после короткого молчания. – Куны в рез[127]  [127] …куны в рез – буквально деньги под проценты.


[Закрыть] лихварям[128]  [128] Лихварь – ростовщик.


[Закрыть] брать запретил, «дикую виру»[129]  [129] «Дикая вира» – штраф со всех смердов того села, близ которого был найден убитым княжеский или боярский человек.


[Закрыть] отменил, обельных холопей[130]  [130] Обельный холоп – смерд, угодивший в рабство за долги.


[Закрыть] на волю отпущаешь. Не по закону это.

– Повторяю тебе, неразумному, второе лето в Новгородской земле недород, – устало промолвил Глеб, нервно покачивая ногой, – народ озлоблен…

– А лихвари и бояре после твоих запретов? – вставил Ян Вышатич.

– Эти потерпят, – лениво отозвался Глеб, – не на ихней шее хомут.

Боярин недовольно хмыкнул.

– Батюшка твой велел мне… – начал было он, но Глеб прервал:

– Батюшке я все в грамоте отписал, и грамота сия уже в пути.

– Значит, отказываешь Чернигову в дани, князь? – повысил голос Ян Вышатич, барабаня пальцами по столу.

– Сколь мог, дал, а больше не взыщи, боярин.

Недовольный поднялся со стула гость, попрощался без особого почтения в голосе и скрылся за дверью. Было слышно, как сапоги его протопали по половицам до другой двери, за которой стояли на стороже княжеские гридни. Глеб уловил голос гридничего[131]  [131] Гридничий – предводитель младшей дружины князя.


[Закрыть] Олексы, который о чем-то спросил вышедшего боярина, и расслышал сердитый голос Вышатича: «Да с вашим князем разве столкуешься! К епископу пойду…»

Глеб усмехнулся.

«Иди, жалуйся!» – подумал он.

Епископ новгородский Феодор с вокняжением Глеба в Новгороде не мог нарадоваться на молодого князя, видя его почтение к Церкви, знание священных текстов и греческого языка. До Глеба епископ-грек мог разговаривать на родном языке лишь с келарем Софийского собора Миной да еще с редким торговым гостем, добравшимся из Царьграда до новгородского богатого торга.

Подворье епископа порадовало зоркого на глаз боярина добротностью каменных построек, чистотой, крепкими запорами на клетях и медовушах.

«Видать, есть что оберегать! Да и по рожам челядинцев видно, что сытый стол у епископа».

Владыка Феодор не скрыл своей радости при виде посланца князя Святослава, коему он во многом был обязан епископской кафедрой.

На расспросы о поборах и внесении церковной десятины в епископскую казну Феодор рассыпался в похвалах князю Глебу, мол, умеет он и с купцами ладить, и с лихварями, и с ремесленниками. Десятину исправно платит, а поборы с зависимых людей взимает по-божески.

– Вот как? – сделал удивленное лицо Вышатич. – Десятину князь Глеб платит и поборы взимает, а дань в Чернигов шлет просто курам на смех! На недород ссылается.

– Истину молвит князь, – со вздохом сказал епископ. – В прошлом году ранние заморозки хлеба побили, ныне от дождей все сгнило. Худо смерды по селам живут, голодают. Князь Глеб многие недоимки простил, из своих амбаров жито продает голодающим по малой цене. Все равно люди липовые листья едят, давленину и веверечину, хоть и грех это. Думал князь в Ростовской земле хлеба закупить, но там тоже неурожай.

– Стало быть, в непогоде все зло? – недоверчиво усмехнулся Вышатич.

– Если бы, боярин, – покачал головой епископ, – если бы… Безбожный Всеслав, идя из Заволочья к Изборску, большое разоренье причинил землям новгородским: села жег, мельницы на Волхове рушил, едва в Новгород не ворвался. Да князь Глеб оборонил город, храни его Господь! Великое множество язычников-вожан вел за собой Всеслав, так не одну тыщу посекли их новгородцы в сече на реке Коземли. Было это в позапрошлом году в октябре на святого Якова в пятницу.

– А не мог князь Глеб утаить часть скоры, мытного серебра и прочего богатства для себя? – понизил голос Ян Вышатич, которого занимало совсем другое.

– Не способен Глеб на безбожный умысел, – нахмурился владыка. – И ты, друже, напраслину на него не возводи!

Не по душе пришелся боярину тон епископа, поэтому он промолвил наперекор ему:

– И первый человек греха не миновал, и последний не избудет…

Из Новгорода Ян Вышатич решил ехать в Олегов удел. Глеб его не удерживал.

Воевода Гремысл, провожая Святославова посланца, заметил:

– Маловато воев у тебя, боярин. Лихих людишек ныне по лесам много развелось, да и чудь пошаливает. Остерегся бы бездорожьем-то идти, шел бы торговым путем через Торжок.

– Это ж крюк какой! – возразил Вышатич. – А лихих людей я не страшусь, у меня каждый воин троих стоит.

Он засмеялся и на прощанье обнял Гремысла, с которым сдружился еще в Тмутаракани.

Близилась осень. Дожди превратили дорогу в жидкое месиво, в котором скользили лошадиные копыта. С развилки дорог были видны вдалеке на фоне низких туч золотые кресты новгородской Софии.

«Ничего, – успокаивал себя Гремысл, – Ян вырос в этих местах, не заплутает. Но дружинников у него все-таки маловато!»

Гремысл придержал коня и оглянулся.

Всадник на сивом жеребце уже свернул с большака на проселочную дорогу, на которой блестели оконца луж. За ним, растянувшись, скакали рысью два десятка дружинников на разномастных лошадях.

* * *

Вот уже несколько дней князь Глеб жил как бы в стороне от окружающего его скучным бытом старого Ярославова дворища. Отойдя на время от повседневных забот, Глеб переложил их на плечи верного Гремысла. Углубившись в дебри умозаключений древнегреческих мыслителей, проникнувшись духом всепознавания, Глеб ощутил в себе честолюбивое желание установить в Новгороде идеальное по Платону государственное управление, благо основа тому уже была.

«Смешение вечевой демократии и княжеской монархии под главенством единого для всех закона – «Русской Правды», – это и есть высшая ступень Платонова государства», – размышлял князь.

Глебу казалось, что он вполне годится в идеальные государственные мужи. Платон считал, что лучший тип правителя – это аристократ, поборник демократии. Если его отец и дяди всячески стремятся ограничить вечевые сборы народа, то он, Глеб, никогда не препятствовал в этом ни тмутараканцам, ни новгородцам.

Уединенные размышления Глеба нет-нет да и прерывал Гремысл, заходивший в княжеские хоромы. Воевода рассказывал сплетни и пересуды, перечисляя имена провинившихся горожан, угодивших на суд к посадскому тиуну, а заодно и их повинности. Иногда Гремысл передавал Глебу наветы бояр друг на друга.

Обычно князь и воевода встречались сразу после полудня. Но однажды Гремысл пришел, когда Глеб сидел за вечерней трапезой.

– Случилось что? – поинтересовался князь, заметив озабоченность на лице Гремысла, и пригласил воеводу отужинать вместе с ним.

Гремысл, присаживаясь к столу, сказал:

– На торгу лапотник один кричал, будто чародей через ихнее село поутру проходил и предрекал скорую гибель всем христианам. А сельцо то всего в семи верстах от Новгорода. Вот, я смекаю, не сюда ли направляется этот кудесник?

– А коль и сюда, – удивился Глеб, – не вселенский же потоп идет за ним следом.

– Эх, князь, – вздохнул Гремысл, – как дитя рассуждаешь! Народ ныне злой, ибо знает, у кого посреди всеобщего голода лари от зерна ломятся. А голодный люд взбаламутить – плевое дело!

– Ну, у епископа в кладовых изобилие, так владыка целую ораву нищих на своем подворье кормит, – пожал плечами Глеб. – У меня амбары не пустые, но я в прошлом году пятьсот берковцев ржи пустил в продажу по дармовой цене да семьдесят берковцев меду. В нонешнем году еще триста берковцев жита распродал, а двести корчаг вина и вовсе даром отдал простому люду на Рождество Христово.

– То вино уже выпито, княже, – промолвил Гремысл. – И как новгородцы меж собой толкуют, они за него тебе уже откланялись.

– А я не корысти ради вином их угощал, – усмехнулся Глеб, – порадовать просто хотел.

Гремысл посмотрел на Глеба и придвинул к себе блюдо, накрытое деревянной крышкой.

– Гляжу я на тебя, Святославич, и диву даюсь! Кто ж от народа благодарности-то ждет?.. – Гремысл заглянул под крышку. – Опять рыба? Кроме рыбы да яблок моченых ничего нету, что ли?

– Пост на дворе, боярин, – строго произнес Глеб.

– Знаю, – буркнул Гремысл и отодвинул блюдо. Глеб укоризненно покачал головой:

– Небось, тайком скоромное ешь, боярин. Грех на душу берешь!

– Меня с постной еды ноги не носят. Ты же знаешь, князь.

Гремысл поднялся со стула и стал прощаться.

Глеб с улыбкой поглядел ему вослед. Сколько он знал Гремысла, пост для него всегда был хуже хвори.

Утро следующего дня Глеб встретил в благостном настроении. Он проснулся с петухами, умылся во дворе колодезной водой и, прочитав молитву перед образами, сел писать письмо своей ненаглядной Янке.

Долгая разлука была уделом двух влюбленных, которые могли изливать друг другу свои чувства лишь в письмах. Янка писала Глебу чаще, и послания ее были длиннее. Девушка не только рассказывала, как она тоскует по любимому, но также посвящала Глеба в ссоры и склоки, все чаще возникавшие между нею и мачехой-половчанкой. Глеб как зеницу ока хранил пергаментные грамотки своей возлюбленной, с которой вот уже несколько лет был помолвлен.

Лист пергамента был исписан Глебом наполовину, когда в дверь постучали.

На пороге возник юный отрок с заспанным лицом.

– Гремысл к тебе, княже, – сказал он.

Глеб отложил палочку для письма и закрыл глиняный пузырек с черной тушью.

– Пусть войдет. Отрок исчез.

Гремысл вошел в светлицу, наклонил голову в низких дверях, поздоровался с князем и сразу перешел к делу:

– Не избавил нас Господь от напасти, княже. Дошел-таки язычник, о коем я тебе вчера толковал, до Новгорода. Мутит сейчас народ в Неревском конце! Тысяцкий на всякий случай снял язык с вечевого колокола, дабы пожар сей по всему городу не разошелся.

Глеб досадливо поморщился.

– Один волхв страху на тебя нагнал, воевода! Пошли Олексу с моими дружинниками, пусть схватят язычника и приведут ко мне. Хочу посмотреть на него.

Гремысл поклонился и скрылся за дверью.

За утренней трапезой Глеб продолжал мысленно сочинять послание Янке, подделываясь под стиль любимых греческих авторов. За столом князю прислуживали два отрока лет пятнадцати, сыновья Глебовых старших дружинников. Они уже привыкли к постоянной глубокой задумчивости князя, к его привычке медленно есть.

После завтрака пришел огнищанин и сообщил, что на торжище толпа чуть до смерти не забила двух священников, но вовремя подоспел тиун княжеский со стражей.

– Осмелел народ. Не к добру это, княже, – молвил огнищанин, комкая в руках шапку. – Надо хватать смутьянов и в поруб бросать!

– Я уже послал Олексу схватить зачинщика, – сказал Глеб, недовольный тем, что его оторвали от приятных мыслей.

– И кто же он? – спросил огнищанин.

– Вот приведут, узнаю. Но Олекса не возвращался.

Вместо него в княжеский терем с шумом ворвались новгородские бояре во главе с Гремыслом.

– Бросай свою писанину, князь, – молвил воевода, подходя к столу, за которым сидел Глеб. – С дубьем и топорами черный люд идет на нас!

– Вооружайся, князь!

– Собирай дружину!

– Станем крепко супротив черни! – вразнобой заговорили бояре.

Глеб глянул хмурым взором на мечи, кольчуги, шлемы и резко поднялся со стула:

– Вы что, хотите Новгород кровью залить! Где Олекса? Почто он не привел ко мне волхва?

– Убит Олекса, княже, – мрачно ответил Гремысл. Глеб на мгновение онемел, а затем твердым голосом промолвил:

– Поднимай дружину, Гремысл. Коней не брать, пешком пойдем.

В отличие от своих дружинников Глеб вышел из покоев в обычном княжеском облачениии: сиреневой длинной свитке с пурпурным оплечьем и такого же цвета узорной широкой полосой, идущей через грудь от шеи до самого низу. Поверх князь набросил легкий плащ – сагиум. На голове – круглая соболья шапка с парчовым верхом. Оружия у Глеба не было.

– Неужто так к толпе пойдешь, княже? – с изумлением спросил кто-то из бояр.

– Як подданным своим иду, а не к ворогам, – с достоинством ответил Глеб.

Князь вышел за ворота. За ним, толкаясь, ринулись дружинники и вооруженные слуги. Бояре со своей чадью немного приотстали.

Грозный гул многотысячной толпы доносился до Ярославова дворища.

– В уме ли князь-то наш? – спрашивали бояре Гремысла. – Неужто хочет он благими речами утихомирить буйных новгородцев?

– Философ, – с саркастической усмешкой отвечал боярам Гремысл. – Для него словеса важнее мечей.

Торговая площадь была похожа на людской муравейник. Со все городских концов сюда стеклись сотни ремесленников и подмастерьев, смешавшись с толпой из мелких торговцев, грузчиков, рыбаков с Волхова и смердов из близлежащих сел.

Посадник и тысяцкий, безуспешно пытавшиеся угомонить народ, бросились к Глебу в надежде, что его слово возымеет свое действие на людей. Новгородцы уважали своего князя за его щедрость и храбрость в сече со Всеславом.

Глеб поднялся на возвышение.

Море из людских голов, колыхавшееся перед ним, не смутило, а, наоборот, вдохновило его на благородный поступок. Какой? Он еще сам не знал.

Речь Глеба потекла, насыщенная риторическими оборотами. Князь говорил толпе, что государство – есть гармония, и образцом личного поведения каждого гражданина должна быть добродетель. Истинная же добродетель возможна лишь в гражданском коллективе. Однако Глеб с изумлением заметил, что слова его не доходят до слушателей. Гул на площади нарастал и грозил перейти в гневный рев.

Глеб умолк, пытаясь разобрать по отдельным выкрикам, чего, собственно, хочет народ.

Народ хотел хлеба, изгнания из Новгорода попов и некоторых бояр и лихварей. Князь понял, как перестроить свою речь, и уже набрал в легкие воздуха, как вдруг увидел возмутителя спокойствия – волхва. Его несли на руках несколько дюжих новгородцев.

Возвышаясь над головами людей, волхв что-то выкрикивал, тыча пальцем в князя и бояр, потом замахал руками, зовя народ за собой. Космы длинных русых волос растрепались, и из-за этого Глеб не смог разглядеть его лицо, зато хорошо разглядел одежду, сшитую из облезлых заячьих шкурок. Народ валом повалил за кудесником, который быстро удалялся по улице, ведущей к мосту через Волхов, восседая на плечах и руках своих добровольных носильщиков.

– Вот вам и новый Иисус Христос! – смеялись бояре.

– Куда эти дурни потащили волхва?

– К подворью епископа. Слыхали, как язычник ругал владыку!

Глеб спустился по ступеням с возвышения и мрачно поглядел на свою дружину. Бояре примолкли.

– Выручать надо епископа, – сказал Гремысл. Глеб кивнул.

– Идем на Софийскую сторону.

На площади у Софийского собора было столпотворение! Люди напирали на бледного епископа, стоящего у главных врат храма в золоченой ризе с большим крестом в руке. Позади владыки стоял весь причт собора: дьяконы, священники, певчие, пономари… Несмотря на бледный вид, владыка Феодор бросал на толпу гневные взгляды, его зычный голос далеко разносился вокруг:

– Имеющий уши да услышит! Блаженны миротворцы, яко они сынове Божий нарекутся! Блаженны милостивцы, яко они помилованы будут! Блаженны чистые сердцем, ибо они узрят Бога!..

Волхв, стараясь перекричать епископа, бегал перед плотными рядами своих приверженцев, тряся всклокоченной бородой и размахивая руками. Его демонический голос завораживал толпу:

– Был человек Христос, и убили его нечестивые люди, а после сожгли прах его и развеяли по ветру, но сказали, будто вознесся он на небо. И лжесвидетельствовали повсюду и совращали людей с пути истинного, молвили, вот вернется Христос на землю и наступит Суд Господень. Провозглашен был и год, и месяц, и день сошествия Христа с небес, но не случилось сего, и черноризники толковали сие, мол, не пускает Господь Христа на землю за грехи людские…

– Припадаю к тебе, Господу Богу и Творцу, во Святой Троице Единому, славному и поклоняемому, не гневайся на неразумных новгородцев, по неразумию своему впадающих в ересь и грех! – выкрикивал епископ, подняв крест над головой. – О них жалея, вину за сие на себя беру, Господи, и имею волю каяться! Великий Боже, помоги им, со слезами смиренно молю тебя. Прешедшие же прегрешения неразумных чад твоих милосердием твоим прости их, и избавь от злых сил, глаголящих хулу на тебя!..

– Испокон веков земля эта принадлежала нашим старым богам, – кричал язычник, – получая жертву от людей, боги дарили им тепло, дождь и обильный урожай. За свое благодеяние ни Хоре, ни Белее, ни Ярило не требовали каменных храмов для себя, не заставляли людей поститься, не изнуряли их ночным бдением себе во славу. Чудеса же творили всегда и всюду! Я посланник старых богов, могу через Волхов пройти как посуху. Могу солнце затмить. Наслать на землю дождь из золотых монет. Хотите ли вы это увидеть, люди добрые? Тогда убейте епископа и всех попов иже с ним и узрите чудеса великие!

Дружина Глеба подоспела в тот момент, когда наиболее отчаянные из новгородцев уже подступали к епископу, пятившемуся от них и заслонявшемуся золотым крестом:

– Прости их, Господи, не ведают, что творят… Прости их, Господи!..

Княжеские дружинники загородили владыку и прочих священников своими щитами. Наконечники склоненных тяжелых копий немного остудили толпу, возбужденную речами волхва.

Однако требование князя разойтись народ не выполнил.

– Прикажи, княже, лучникам пустить по стреле. Живо одумаются, лиходеи! – посоветовал Гремысл.

Глеб нахмурился:

– Стрелять по безоружным!

– Да коль эти безоружные всем скопом навалятся, несдобровать нам, княже, – промолвил Гремысл.

По лицам бояр Глеб видел, что они ждут от него приказа обнажать мечи и разогнать толпу силой. Но совладают ли четыре сотни пусть и хорошо вооруженных людей с несколькими тысячами горожан? Устраивать побоище Глебу не хотелось.

Владыка Феодор, видя нерешительность князя, со вздохом промолвил:

– Истинная ценность поступков будет решаться не нами, княже, но высшим из судей. Не всякое зло во зло делается.

Глеб вздрогнул и в упор посмотрел в лицо Феодору: он понял намек.

Епископ не отвел глаз, тихо добавив:

– Я велю послать за моим полком.

Во владычный полк входили три сотни молодых гридней, в основном купеческие и боярские сыновья, в обязанности которых входило охранять епископские палаты, а также новгородский детинец.

Значит, все-таки побоище? Сам епископ благословляет на это!

Князь мучительно колебался. Затем, приняв решение, он подозвал к себе Гремысла, вынул у него из-за пояса чекан, богато украшенный чернью, и спрятал у себя под плащом.

– Не спеши за ратью, владыка, – промолвил Глеб, осеняя себя крестным знамением, – ибо сказал Иисус: «Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за меня. Будет вам награда за это на небесах». Я один встану за всех вас и да поможет мне Господь!

Епископ и бояре, видя, что князь собрался в одиночку идти к народу, перепугались.

– Головой рискуешь, княже. Чернь ныне что бык разъяренный! Остерегись!

Глеб был непреклонен.

Бояре и священники взирали на князя как на безумца. Епископ обратился за поддержкой к Гремыслу:

– А ты что молчишь, воевода? Вразуми же князя! Но Гремысл неожиданно поддержал Глеба:

– Коль худ князь, так в грязь. А коль нет… Воевода многозначительно умолк.

Повинуясь приказу, дружинники расступились. Глеб вышел из их рядов на площадь.

Толпа примолкла, глядя на князя, идущего прямиком к волхву. В наступившей темноте громко звучали шаги Глеба.

Гремысл вполголоса приказал лучникам изготовиться к стрельбе. Он не мог понять, что задумал Глеб. Одно ему было совершенно ясно: князь решил говорить с волхвом, а не с народом.

Кудесник тоже догадался, что князь направляется именно к нему, и, подбоченясь, ждал его, чувствуя себя под защитой.

Глеб остановился в двух шагах от язычника и громко проговорил:

– Я слышал, ты можешь читать будущее людей?

– Могу, князь, – гордо ответил кудесник.

– А свое будущее знаешь ли?

– Наперед всего прочего, – тем же тоном ответил волхв.

– Знаешь ли, что будет с тобой завтра?

– Знаю все.

– Знаешь ли, что с тобой будет сегодня? Кудесник победно поглядел на князя:

– Чудеса великие сотворю и прославлен буду всеми!

– Прими же тогда от меня дар сей, – промолвил Глеб, делая шаг к волхву и доставая что-то из-под плаща.

Толпа ахнула, увидев занесенный топорик в руке князя.

Волхв не успел ни отпрянуть, ни заслониться руками – чекан с тупым звуком раскроил ему череп. Кудесник упал, на земле возле его головы растеклась большая лужа крови. Толпа в оцепенении взирала на Глеба, стоящего с окровавленным чеканом в руке, на тело, распростертое у его ног.

Таким жестоким, но простым способом Глеб уверил новгородцев, что кудесник, пожаловавший из приильменских лесов, оказался обычным шарлатаном.

Древнерусский летописец записал: «…И пал волхв мертвым. И люди, видя это, разошлись. Вновь установился мир и покой в городе. И никто не помышлял о мести князю своему».