Текст книги "Святославичи"

Автор книги: Виктор Поротников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

Давыд знал, с каким презрением относится к трусам Святослав, поэтому после суровой отповеди он ожидал в дальнейшем не менее сурового к себе отношения со стороны отца. Давыд и раньше-то не ходил в любимчиках, а теперь и вовсе лишился отцовской милости. И все же ему хотелось винить в этом кого угодно, только не себя. Прежде всего – Регелинду. Почему она не уложила его спать в доме Чурилы, а потащила через весь город домой, словно на потеху! Почему не смягчила гнев отца против него, а лишь выгородила одну себя! К тому же Регелинда подло обманула Давыда, изливая на него свои страстные томления перед тем, как отвести к Чуриле; когда же с зубом было покончено, коварная искусительница всего один раз отдалась ему и то наскоро, возмутившись тем, что Давыд, дескать, всю ее исцарапал. Давыд не отрицал, что был немного грубоват в постели, но ведь он ждал этого часа так долго! Регелинда не маленькая и должна понимать, что у него в жилах кровь, а не водица!

Давыду страстно хотелось, чтобы вдруг вспыхнула война с венграми, с поляками, с половцами – все равно с кем, лишь бы ему предоставилась возможность проявить себя в сражении. Среди упреков отца один особенно больно задел Давыда. Святослав сказал, что, быть может, Давыд нарочно подвернул себе руку, дабы не ехать на войну со Всеславом. При мысли об этом слезы закипали на глазах у несчастного Давыда. Он так рвался тогда в поход! Но ему постоянно не везет в жизни!

Возвратившийся из Княжина Селища Роман пригласил зачем-то Давыда к себе в светлицу. Он восседал на скамье, поджав под себя ногу, и барабанил пальцами по столу.

Вошедший Давыд хмуро уставился на брата, на губах которого играла таинственная улыбочка.

– Ну? – спросил Давыд. – Зачем звал?

– Дверь поплотнее прикрой, – промолвил Роман и кивнул на стул. – Садись и внимай. Думаю, тебе это будет интересно.

Давыд сел, не спуская сердитых глаз с Романа. Роман, понизив голос, рассказал о том, как он прискакал в усадьбу и не застал там мачеху и Олега.

– Со слов огнищанина выходило, что отправились они кататься верхом и вот-вот должны были вернуться. Я выехал им навстречу. Полями да луговинами добрался по речки, еду неспешно бережком. Вдруг гляжу, две лошади оседланные по лужайке бродят. Олегова коня я сразу узнал, второй, думаю, мачехи нашей, не иначе. А их самих не видать нигде. Я поначалу-то заподозрил неладное, спешился и засапожный нож достал. Крадусь потихоньку вдоль кустов, прислушиваюсь. Тихо вокруг, только ветерок в ветвях шумит да кони уздечками позвякивают. Потом будто голос тихий-тихий прозвучал откуда-то из зарослей. Я в кусты-то углубился и вижу…

Роман сделал паузу, желая усилить впечатление, широко раскрытыми глазами глядя на Давыда. Такая привычка осталась у него с детства.

– Ну что?! – нетерпеливо воскликнул Давыд.

– Вижу, черт рожки свои брусочком точит, вжик-вжик! – сказал Роман и захохотал.

– Ну не дразни, Ромка! – рассердился Давыд. – Сказывай.

– Ладно. – Роман поудобнее устроился на скамье. – Слушай. Раздвинул я ветви и вижу, двое лежат на траве примятой. Мужчина и женщина. Нагие оба. Широко развела молодка ножки свои белые, а сверху на ней наездник удалой скачет да так резво, только зад его сверкает, будто хвостик заячий. По сей резвой заднице и узнал я брата нашего Олега. А когда повернула молодка свое личико, то узнал я в ней нашу мачеху. Хотел я окликнуть Олега, мол, не загони лошадку сгоряча, да уж больно сладко Ода под ним постанывала, и я смолчал. Налюбовавшись вволю, осторожно выбрался из кустов и был таков. – Роман усмехнулся, довольный собой. – Ай да Олег! Ай да скромник! Соблазнил-таки нашу гордую мачеху.

– Эдакие скромники только на людях скромны, а без послухов куда как горазды бабьи подолы задирать, – зло проговорил Давыд, от еле сдерживаемого бешенства у него тряслись губы. – Надо немедленно все отцу рассказать! Пущай проучит как следует и блудницу эту, и развратника Олега! Чего ты на меня так уставился? Иль не дело я молвлю?

Роман поднялся со скамьи, лицо его было серьезно:

– Выдумал я все, а ты поверил. Знаю, сам давненько на Оду облизываешься! А, Давыд?

Давыд побледнел от ярости, потом залился краской стыда, будто с него сорвали маску. Неужто Ромка догадался о потайных его мыслях!

Давыд встал, обуреваемый желанием врезать кулаком по лицу брата.

Голубые бесстрашные глаза Романа глядели на Давыда с какой-то брезгливостью.

– Жаль, что ты не понимаешь шуток, брат, – со вздохом произнес Роман.

– Такими вещами не шутят, – с угрозой в голосе вымолвил Давыд.

Ему не хотелось верить, что рассказанное Романом ложь, и он попытался вызвать Романа на откровенность.

– Зачем тебе понадобилось шутить именно так? Роман ответил вопросом на вопрос:

– А зачем ты рассказывал мне, как нашу мачеху посреди ночи спровадили в Княжино? И как ты гладил ее по ягодицам, помогая ей сесть в телегу?

– Я думал… Я хотел лишь растолковать тебе, почему Ода оказалась в Княжино, – пробормотал Давыд, смутившись еще больше. – Ты ведь сам спрашивал меня, что произошло, пока ты спал.

– Конечно, я был удивлен внезапным исчезновением Оды, – сказал Роман. – Но ты, брат, рассказывая мне о ночном происшествии, уж больно радовался унижению нашей мачехи и как-то непристойно смаковал описание ее полураздетого тела. Это покоробило меня. Вот я и решил отплатить тебе той же монетой. Только и всего.

– Дурень ты, братец, – холодно произнес Давыд и вышел из светлицы.

С возвращением Оды из Княжина Селища за нею установилось наблюдение внимательного Давыдова ока, которое исподволь день за днем подмечало все недвусмысленное в ее поведении и в поведении Олега. Каждое слово, произнесенное ими, просеивалось Давыдом через сито его подозрительности, каждая улыбка Оды, подаренная Олегу, настраивала Давыда на уверенность в их греховной близости, всякий взгляд и жест толковались Давыдом с позиции мучившего его вопроса: солгал Роман или нет? Это стало для Давыда навязчивой идеей, постоянной мукой, смыслом его существования под одной крышей с женщиной, страстно им желанной и столь же страстно ненавидимой. Порой ему хотелось пасть перед мачехой на колени и со слезами преданного умиления целовать край ее платья, но чаще, видя улыбки, расточаемые Одой Олегу и Роману, Давыду не терпелось крикнуть ей прямо в лицо: «Блудница! Мне все ведомо! Спрячь же свое бесстыдное лицо!..»

Давыд старался представить себе, какой будет реакция Оды на столь страшное обвинение. Либо она на коленях станет умолять его не говорить ничего Святославу, либо зарыдает и убежит в свои покои, а может, лишится чувств или придет в гнев… Давыду до смерти хотелось унизить Оду, но еще больше ему хотелось сделать ее своей любовницей хоть на день, хоть на час! Если бы такое вдруг случилось, насколько бы возвысился он в собственных глазах. Этим бы отплатил всем разом: отцу за грубость, Роману за насмешки, Олегу за высокомерие.

Ода, как и прежде, была приветлива с Давыдом, однако ее стали смущать его слишком откровенные взгляды. Она пыталась подтрунивать над ним, полагая, что шутками и смехом можно сгладить любую неловкость в общении. Молчаливость Давыда настораживала Оду, которая интуитивно чувствовала, что за этим кроется что-то зловещее для нее. Ода попросила Олега вызнать, за что осерчал на нее Давыд? Ответ смутил и взволновал и Оду, и Олега. Давыд сказал брату наедине: «Не люблю неверных жен!»

Олег и Ода после этих слов Давыда приняли меры предосторожности. Они больше не осмеливались в присутствии кого бы то ни было ласкать друг друга взглядом, не касались будто невзначай руками, Олег больше не просил мачеху исполнить свою любимую балладу, не восторгался ее нарядами и украшениями при Давыде. Ода же была приветлива с Олегом не более, чем с другими княжичами.

Однако это не усыпило бдительности Давыда, который не имел привычки разубеждать себя в том, чему страстно хотел верить. Измученный ревностью и томлением страсти, каждодневно говоря себе, что он Оде безразличен, что она тяготится его присутствием и даже избегает его. Давыд бередил свою рану, всюду находя повод для этого…

К Святославу перебрались из Переяславля его племянницы Янка и Мария вместе с няньками, служанками и кучей всевозможных вещей. Это говорило о том, что свадьба Всеволода уже не за горами и он отпускает дочерей к своему брату на продолжительный срок. Святослав и Ода постарались выглядеть счастливой семейной парой, чтобы дочери Всеволода чувствовали себя уютно в их доме.

Вид очаровательных девушек подействовали на Давыда расслабляюще: перед ним появился новый объект обожания. Чувство мстительной озлобленности сменилось в нем упоительным восхищением нежной девичьей красотой. Девочки охотно позволяли двоюродным братьям целовать себя по утрам, без колебаний подавали руку тому, что хотел помочь им спуститься по крутым ступеням со второго яруса терема, смеясь, соскальзывали со спины лошади прямо в юношеские объятия при возвращении с конных прогулок. В них не было сдержанности в проявлении эмоций, какие приходят с летами. Видя, как усиленно Роман ухаживает за младшей, Марией, Давыд сосредоточил свое внимание на Янке. Олег не мешал ему в этом, а Ярослав по молодости лет был Давыду не соперник.

Однако очень скоро выяснилось, что мысли пышноволосой Янки больше заняты пребывающим в дальних краях Глебом, а Давыд ей попросту не интересен. Девушке с широкими взглядами на окружающий мир рассуждения Давыда о низменности любых человеческих устремлений казались смешными, потуги выглядеть добропорядочным христианином – нелепыми, а мечты достичь края земли, подобно Александру Македонскому, и вовсе лишенными всякого смысла. Она иногда даже спрашивала себя, а не подшучивает ли над ней Давыд?

Начитанность Янки приводила Давыда в уныние. Он воспринимал женщин, их внутренний мир, упрощенно. Упоминание Янкой в беседах с ним апокрифических канонов или греческих философов воспринималось Давыдом как зазнайство. Давыд не тянулся к книгам, полагая, что просвещенному человеку достаточно знать Новый Завет, Октоих[102]  [102] О к т о и х – книга песнопений Православной Церкви на восемь голосов.


[Закрыть] и Псалтырь.

Однажды вечером, когда Ода пела какую-то печальную саксонскую балладу, аккомпанируя себе на лютне, Давыд заметил, какими глазами глядит на мачеху Олег. Он сидел в самом углу, и свет от свечей освещал только половину его лица. Рядом на скамье сидели в обнимку Янка и Мария, возле печи примостились Роман и Ярослав. В печке гудело пламя – стояла середина октября, – и его отблески играли на лице Святослава.

Ода пела на немецком языке, и Ярослав, глядя на мать, беззвучно подпевал ей.

Лица Оды Давыд не видел – она сидела вполоборота к нему, но он почему-то был уверен, что глаза любовников хоть на краткий миг да встречаются. Чувственная мелодия пробуждала обожание в одном и томную созерцательность в другой. Так казалось Давыду. А может, так и было на самом деле…

После ужина Давыд играл с отцом в тавлеи, был невнимателен и проиграл три раза кряду. Святослав с улыбкой похлопал сына по плечу и велел идти спать, добавив при этом, что в нем, вероятно, еще бродят вечерние меды.

В конце полутемного перехода Давыду показалось, будто впереди мелькнули две фигуры – одна была в женском одеянии, другая в мужском. В сердце Давыда закипела злоба. Стараясь не шуметь, он устремился вперед.

На лестнице возле узкого окна с закругленным верхом целовались двое.

Разноцветные стекла в свинцовой оправе затемняли бледно-красный отсвет вечерней зари.

Давыд, почти не дыша, крался вдоль стены вверх по лестнице. Его пробирал озноб и нетерпеливое желание внезапно оказаться рядом с Одой и Олегом, чтобы увидеть испуг и смущение на их лицах. Под ногой Давыда скрипнула ступенька. Двое у окна отпрянули друг от друга, послышался испуганный девичий голосок: «Ой! Кто это?» Зачем прозвучал уверенный голос Романа: «Не пугайся, Маша. Со мной тебе и черт не страшен!»

Это были Роман и Мария.

Девочка, подхватив подол длинного белого платья, взбежала выше по ступеням и юркнула в дверь, ведущую на женскую половину.

Два брата в неудобном молчании стояли друг против друга.

– Чего бродишь как призрак, свечу хоть бы взял! – проворчал Роман, недовольный тем, что его разлучили с возлюбленной, да еще так внезапно.

Давыд, раздраженный тем, что обознался, буркнул:

– Сам-то тоже как сыч в темноте шастаешь.

– В темноте приятней обниматься, – насмешливо промолвил Роман.

– Марии всего-то четырнадцать лет, не рано ли ты ее обхаживать начал? – предостерегающе спросил Давыд.

– Завидки берут, что ли? – усмехнулся Роман. Давыд не ответил, чтобы не сорваться на ссору, последнее время любой пустяк выводил его из равновесия.

Забравшись под одеяло, Давыд предался мечтаниям, в которых он и Ода целуются в каком-нибудь укромном уголке терема, замирая от звука дальних шагов, не смея заговорить вслух. Он мысленно перебрал все закоулки в княжеских палатах, пригодные для тайных свиданий, таких оказалось немного.

Внезапно Давыда посетила дикая мысль – припугнуть Оду тем, что ему ведомы ее отношения с Олегом. Коль и впрямь у них что-то есть, Ода не сможет оставаться спокойной, так или иначе она выдаст себя. А коль Ромка солгал, то в случае чего можно сослаться на него, мол, распускает грязные слухи! Приняв такое решение ночью, утром Давыд испугался своего замысла. От мачехи при ее характере можно всего ожидать, чего доброго она выставит его самого в глупом свете. А ежели отцу пожалуется? Ромка как угорь выкрутится из любой ситуации, а вот каково придется Давыду, который не ходит в любимчиках ни у отца, ни у мачехи!

Давыд издалека изучал лицо Оды, вслушивался в ее голос, следил за движениями. Он пытался уловить порочное даже в ее походке. Порой пустяковая фраза, произнесенная мачехой, укрепляла в Давыде уверенность в его подозрениях, а иной раз один взгляд ее синих очей убивал в нем всякую мысль греховности. В присутствии Оды Давыд робел и терялся, часто говорил невпопад. Внимательные глаза мачехи, обращенные к нему, вгоняли его в краску. Жизнь Давыда по-прежнему была сплошным мучением…

Между тем наступила зима. Из Переяславля прискакал гонец – князь Всеволод звал дочерей домой.

Мария, соскучившаяся по отцу, была готова вернуться, но своенравная Янка наотрез отказалась. От Всеволода прибыл еще один посланец уже не с просьбой, а с повелением дочерям ехать под родительский кров. После долгих уговоров Святослава и Оды Янка наконец согласилась выполнить отцову волю, но при этом настояла, чтобы ее любимая тетка поехала в Переяславль вместе с ней и Марией.

Святослав не стал противиться.

С отъездом мачехи в душе Давыда ненадолго установился покой: следить стало не за кем. И он занялся мысленным созерцанием прошедших месяцев, как полководец обозревает поле, заваленное трупами после тяжелейшей битвы.

Эмнильда

За дело, порученное ему князем Изяславом, посадник Огнив взялся расторопно, но обдуманно. Он сумел войти в доверие к Эмнильде, потворствуя ее прихотям: пускал нищих на теремной двор, невзирая на недовольство ключницы Влас-ты, покупал для княгини, впавшей в богомольство, образа святых мучеников, запрещал челяди шуметь и смеяться, когда Эмнильда молилась у себя наверху. Видя, что Эмнильда и сына своего изо дня в день настраивает на праведный путь: заставляет читать Священное Писание, приучает к частым молитвам и покаяниям, Огнив, узнав, что княгиня недовольна наставником княжича, преподающим Слово Божие, предложил в наставники грека Онисима, псаломщика вышгородской Крестовоздвиженской церкви.

Посадник расхваливал Онисима как только мог: и тексты церковные знает наизусть, и богобоязнен, и постник, а уж как складно рассказывает из Ветхого Завета – заслушаешься! Об одном не сказал Огнив, что с псаломщиком этим у него давняя дружба – вместе хаживали к одной распутной бабенке.

Эмнильда пригласила Онисима и долго беседовала с ним наедине.

Огнив в тревоге и нетерпении ходил неподалеку, следя за дверью, в какой скрылся его приятель. Как бы тот не сболтнул чего лишнего! Не перегнул бы палку, разыгрывая из себя праведника! Наконец княгиня послала служанку за Борисом. Огнив облегченно вздохнул и перекрестился: кажется, обошлось!

Последнее время за Эмнильдой ходила всего одна служанка, девушка лет двадцати по имени Лазута. Это было миловидное создание робкого нрава и большой набожности. Лишенная девственности во взятом штурмом Минске, откуда она была родом, испытав боль и унижение от нескольких насильников, надругавшихся над нею на глазах у матери и младшего брата, Лазута лютой ненавистью возненавидела всех мужчин. Князь Изяслав подарил пленницу Эмнильде, восхищенный красотой Лазуты и наметив ее себе в наложницы, если с княгиней у него связь не возобновится.

Огнив и сам облизывался, глядя на красивую минчанку: на покатые бедра, тонкую талию, длинную русую косу, большие темно-синие глаза. Вот только одевалась Лазута как на похороны. В этом она старалась не отставать от своей госпожи, которой была предана душой и телом. Княгиня и служанка часто молились вместе, когда ходили в церковь.

Огнив демонстративно протирал тряпочкой лик Николая Чудотворца, стоящий в углу на поставце, когда Лазута проходила мимо него с княжичем Борисом.

Борис почтительно поздоровался с посадником и даже назвал его «дядей». Их связывали самые дружеские отношения. Лазута знала это, поэтому не воспротивилась задержке. Огнив поцеловал мальчика в лоб и произнес строгое напутствие. Затем, глядя на удаляющегося Бориса, Огнив подавил тяжелый вздох. Ему было жаль крепкого четырнадцатилетнего отрока, который тянулся к лошадям и оружию, а его заставляли разучивать псалмы и молитвы.

Огнив ободрился: если Эмнильда взяла в наставники сыну грека Онисима, – а она его действительно взяла! – то дела в скором времени переменятся. Огнив растолковал Онисиму свою цель исподволь совратить Эмнильду с праведного пути. От обещанного вознаграждения у грека загорелись глаза.

Опасаясь напрямую воздействовать на княгиню, Онисим решил начать с Бориса и Лазуты.

«Надобно довести до греховной связи княжича и служанку, – говорил Огниву Онисим как-то вечером за чашей вина. – Через это мне легче будет уверить княгиню в том, что не всякий грех есть страшный грех и что искушение искушению рознь».

Огнив, поразмыслив, согласился.

Заговорщики полагали, что свести на ложе двух молодых людей не составит большого труда, надо лишь разбудить в княжиче и рабыне природные инстинкты.

Онисим на занятиях стал в таком смысле трактовать Ветхий Завет, заострял внимание княжича на отношениях между мужчиной и женщиной, что у Бориса очень скоро не осталось вопросов в доселе скрытой для него теме. Старательный грек даже растолковал своему ученику, что есть содомский грех и что есть лесбиянство. Помимо этого Онисим рассказал о совокуплении Адама и Евы после вкушения ими запретного плода, высокопарным слогом разглагольствуя о том, насколько сладок сей запретный плод. После его рассказов перед мысленным взором подростка представали сцены совращения Лота его дочерьми, как спил со своей служанкой Авраам и как жена Авраама Сара отдавалась герарскому царю Авимелеху.

«Это было с ведома мужа Сары, – молвил при этом Онисим, – ибо трусливый Авраам боялся, как бы царь не убил его».

Особенно Онисим насмешил княжича, описав похотливого Авраама в глубокой старости, женившегося на юной девушке Хеттуре и возбуждавшего ее на супружеском ложе, используя язык, нос и пальцы. Однако любвеобильной Хеттуре было недостаточно ласк старого супруга и она тайком встречалась с сыном Авраама от первого брака – Исааком. И это в подробностях пересказал сластолюбивый грек.

Помимо дара рассказчика Онисим обладал также даром живописца. Его рисунки представляли обнаженных мужчин и женщин в самых различных позах и ракурсах, занятых только одним делом. Кроме точного изображения всех частей человеческого тела грек с неподдельным искусством мог передать любой оттенок настроения в лицах своих персонажей. Так, улыбка Хеттеры была откровенно похотливой, взгляд Евы, обращенный к Адаму, манил, лицо Сары, обнимающей царя Авимелеха, отражало томное наслаждение. Авраам, увлекая на ложе Агарь, смеется над ее робостью, а пьяный Лот, вожделенно лаская родную дочь, движением губ и выражением глаз выдает снедающее его сладострастие…

Однажды Онисим, рисуя на грифельной доске обнаженную Ревекку, жену Исаака, нарочно придал ей черты сходства с Лазутой.

– Это не Ревекка, а служанка моей матушки, – немедленно возразил Борис, глядя на рисунок.

Онисим улыбнулся и похвалил своего воспитанника за наблюдательность.

– Представь, что Ревекка внешне была похожа на Лазу-ту, – сказал грек, – ведь и кони порой бывают похожи как две капли воды, почто не быть такому и средь людей. Ты допускаешь подобную мысль, мой друг?

Борис кивнул.

Он изучал стоящий перед ним рисунок, впервые узрев в нем не просто картинку из библейского мифа, но нечто реальное, виденное им в повседневной жизни. Нагая Ревекка, вернее, Лазута, показалась мальчику самой красивой женщиной на свете!

Онисим с поразительной точностью изобразил глаза служанки с длинными изогнутыми ресницами, ее гибкую шею, густые волосы и все то, что она скрывает под одеждой…

Затем грек как ни в чем не бывало принялся излагать очередной ветхозаветный эпизод.

– Когда Исааку исполнилось сорок лет, Авраам решил подыскать ему жену. Авраам призвал к себе домоправителя Ели-азера и приказал ему найти девицу обязательно из Месопотамии, где когда-то жил Нахор, потерявшийся брат Авраама.

Доведя повествование до того места, когда Елиазер добрался до одного из месопотамских городов и столкнулся там у колодца с прекрасной девой, пришедшей за водой, Онисим прервал урок и сказал княжичу, что ему пора на молитву. Борис нехотя поднялся со стула.

Заметив, что учитель собирается стереть тряпкой рисунок на доске, княжич схватил его за руку, прося не делать этого.

«Ведь история Ревекки и Исаака еще не окончена», – молвил Борис.

Онисим уступил просьбе мальчика.

На другой день изучение Ветхого Завета продолжалось.

Онисим до мельчайших подробностей описал Борису встречу Елиазера и Ревекки. Как Елиазер попросил переночевать в доме Ревекки, где с изумлением и радостью узнал, что встреченная им у колодца девушка приходится внучкой Нахору, брату Авраама. Затем Онисим переключился на описание старшего брата Ревекки – Лавана. Лаван был намного старше своей прекрасной сестры и заменял ей давно умершего отца. Елиазер стал просить Лавана выдать сестру за Исаака, сына Авраама, ссылаясь на чудесные предзнаменования, способствующие этому браку. Лаван, услышав о богатстве Авраама, дал свое согласие.

В это время пришел учитель греческого языка и Онисим прервал свое занятие. Нарисованную Ревекку Онисим «пощадил» и на этот раз, спрятав грифельную доску под книгами.

Вечером после ужина Борис заглянул ненадолго в светелку, где он занимался с Онисимом, чтобы в одиночестве полюбоваться на ту, с которой ему предстояло сегодня перед сном разучивать новую молитву. За полтора месяца проведенных с псаломщиком, княжич словно переродился: кроме воинских подвигов его стали занимать и женщины.

На свою беду, княжич подзадержался и отправившаяся на его поиски Лазута застала Бориса за созерцанием обнаженной женской плоти, в коей служанка с ужасом узнала себя. Борис от стыда не мог произнести ни слова. Прекрасная Ревекка была уничтожена рукой ее двойницы на глазах у Бориса.

Лазута рассказала обо всем своей госпоже.

Для объяснений на следующий день был вызван Онисим, ибо Борис сознался, что греховный рисунок – дело рук псаломщика.

Изворотливый грек объяснил рассерженной княгине, что таким способом он приучает ее сына к воздержанию.

– К целомудрию, добрая госпожа, надо приучать с детства, поскольку мир полон искушений, самое сильное из которых для мужчины – обнаженные женские телеса. Святой Иероним и тот, кто ни бичевал свою плоть, ни уходил в пустыню, все же должен был признать, что не смог полностью потушить огонь похоти, горевший в нем. Потому-то отрока надо приучать к целомудрию, постепенно переходя от малого к большему, дабы из него вырос муж непорочный и устойчивый перед женской наготой.

– Что ты подразумеваешь под «большим», святой отец? – поинтересовалась княгиня.

– То, что бывает в мужских монастырях, моя госпожа, – смиренно опустив голову, ответил Онисим. – Плоть монаха считается укрощенной в полной мере лишь в том случае, ежели ложась с женщиной в постель и обнимая ее, он не испытывает при этом ни малейшего вожделения.

Эмнильда от изумления открыла рот: такое она слышала впервые.

– Я думаю, твоего сына не стоит подвергать такому испытанию, ведь он не станет монахом, – поспешил успокоить княгиню Онисим. – Вполне достаточно того, ежели Борис научится смирять свою плоть, находясь наедине с нагой женщиной, ну хотя бы с твоей верной служанкой, госпожа. Почему я и нарисовал Лазуту обнаженной, дабы глаз отрока привыкал к тому, что отличает женский пол от мужского.

Находившаяся тут же Лазута покраснела.

– Но неприлично для девушки расхаживать голой по терему, – нахмурилась Эмнильда.

– Зачем по терему… Пускай Лазута разок-другой сходит с Борисом в баню, – невозмутимо продолжил Онисим. – для нее это тоже послужит укрощением плоти. Безгрешность на словах и на деле – не одно и то же, княгиня. Ведь часто безгрешность в помыслах оборачивается на деле тяжкой греховностью, ибо слаб человек и всякая самоуверенность отдаляет его от Бога.

Услышанное было ново и необычно для Эмнильды, что она отпустила Онисима, не высказав ни одобрения, ни порицания. Посоветоваться ей было не с кем, и Эмнильда обдумывала сказанное Онисимом сама с собой наедине. Ей хотелось вырастить сына непохожим на прочих мужчин, хотелось видеть в нем благородного праведника, чистого душой и телом. Эмнильда готовила Бориса для высоких целей, правда, сама не зная, каких именно. В ее душе жили образы Иоанна Крестителя, святого Андрея Первозванного, мученика Иисуса Христа…

Эмнильда радовалась успехам сына в латыни и греческом, в славянской грамоте и греческой философии. Обликом своим Борис напоминал ей мужа и еще одного человека, о котором Эмнильда не могла думать без душевного трепета. Она даже позволила сыну отрастить длинные волосы, чтобы усилить сходство. Длинные кудри, прямой благородный нос, красиво очерченные губы, слегка выпуклый лоб и гордая посадка головы были подмечены Эмнильдой в облике юного Иисуса, увиденного ею на миниатюре в греческом Евангелии.

Терзаясь сомнениями, Эмнильда все же решилась однажды устроить Борису испытание. Следуя совету Онисима, княгиня сделала так, что ее любимая служанка и обожаемый сын оказались наедине в жарко натопленной бане.

Борис, желая сделать приятное матери, не только не глазел на прелести Лазуты, но скромно опускал глаза, когда та поворачивалась к нему лицом. Хоть банька и была тесновата, тем не менее отрок и девушка ни разу не коснулись друг друга и даже не обмолвились ни единым столом. Не выдержав жару, Лазута ушла из бани первой.

Сгоравшая от нетерпения Эмнильда приступила у служанке с расспросами.

Разомлевшая Лазута вяло отвечала на вопросы своей госпожи, то и дело прикладываясь к ковшу с квасом. С ее слов выходило, что Борис вел себя безупречно. Вот только зачем он без конца поддавал жару?

– Просто мочи не было терпеть, – жаловалась Лазута, – а ему хоть бы что!

Эмнильда засмеялась.

– Муж мой такой же крепкий был. Я тоже не могла с ним в баню ходить.

Этот случай уверил Эмнильду в том, что ее сын по-настоящему чист. Наблюдая со стороны, она не замечала, чтобы Борис обращал взор на рабынь или боярских дочерей, которые иногда приходили к ним в гости вместе с матерями.

Не подозревая, что творится в душе сына, которому Онисим раскрыл глаза на все самое запретное, Эмнильда распорядилась, чтобы впредь Лазута и Борис всегда мылись в бане вместе.

Служанка не смела прекословить, тайком замаливала грех, внезапно свалившийся на нее . Княжич постепенно осмелел и с каждым разом вел себя все вольнее и вольнее, заставляя Лазуту то попарить ему спину, то размять шею и плечи. Борис уже без стеснения глядел на девушку, и Лазута, видя восхищение в его глазах, позволяла натирать себя размоченной крапивой. Скоро они уже могли запросто болтать о разных пустяках, лежа на полках и забыв про веники. Лазута смеялась его шуткам. Борис слушал ее рассказы о пережитом. Разница в возрасте не была помехой.

Однажды Борис поцеловал Лазуту в губы. Девушка оттолкнула его, хотя до этого позволяла целовать себе руки, шею и грудь. Этот поцелуй словно пробудил ее от той спячки, в какую все больше погружалась ее совесть христианки. Лазута пообещала, что расскажет все госпоже, и убежала в предбанник. Однако она ничего не сказала Эмнильде. Это наполняло Бориса самонадеянностью. Потеряв всякую осторожность, он стал все больше приставать к Лазуте.

Лазута решилась поведать об этом своей госпоже, чувствуя, что невольно все сильнее увлекается княжичем. Эмнильда не поверила служанке, решив, что Лазута просто хочет поссорить ее с сыном, обидевшись за что-то на Бориса.

Но девушка была так настойчива, что княгиня в сердцах сказала ей:

– Я узнаю, правду ли ты говоришь. Коль окажется, что ты наговариваешь на моего сына, ты у меня за это поплатишься!

Чтобы во всем удостовериться самой, Эмнильда велела служанке заручиться согласием Бориса прийти ровно в полночь и лечь к ней в постель. Она спала в небольшой комнате рядом со спальней Эмнильды. Служанка так и сделала.

Когда настал вечер, княгиня легла на ложе служанки, решив, что если все сказанное Лазутой правда, то она хорошенько проучит сына.

Сначала Эмнильда обдумывала слова, какими она встретит Бориса, было важно пристыдить его, но вместе с тем не доводить до озлобления, до ненависти к матери, осмелившейся на такое. Нужные фразы из Священного Писания никак не шли на ум Эмнильде. Она путалась в новозаветных притчах, в голове были одни молитвы во избавление от греха. Наконец, княгиня утомилась от дум и томительного ожидания. В комнате было тепло от печки, несмотря на декабрьский холод за окном. Сладкая дрема смежила ей веки, и Эмнильда незаметно задремала.

Обрывки смутных сновидений мелькали перед Эмнильдой, ряженые скоморохи и среди них суровый старик с белой бородой. Он в упор посмотрел на нее, и от его взгляда она пробудилась. Ее обволакивала гулкая тишина и почти непроницаемый мрак, в единственное оконце падал голубоватый свет луны. Эмнильда пошарила рукой – она была одна. Как долго продолжалось ее забытье, час или несколько минут? Эмнильда не знала. Она мысленно пристыдила себя, что плохо подумала о своем сыне. Конечно, он спит сейчас в своей опочивальне крепким сном праведника. В Эмнильде росло раздражение против Лазуты, которая сейчас нежится на ее мягкой кровати, а ей, княгине, предстоит лежать до утра здесь в темноте! (У себя в спальне княгиня обычно зажигала на ночь светильник.)