Текст книги "Святославичи"

Автор книги: Виктор Поротников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

Людеку Гертруда однажды сделала прозрачный намек, сказав наедине: «Старайся мне понравиться, и я по-женски отблагодарю тебя». При этом княгиня так посмотрела на Людека, что будь княжеский постельный законченным глупцом, он и тогда догадался бы, к чему клонит его госпожа. Однако Людек, сын Пшебора, глупцом не был и в свои неполные тридцать лет стоял выше многих своих собратьев-поляков, служивших киевскому князю.

По молодой горячности и по знакам внимания со стороны Гертруды Людек уже всерьез полагал, что сердце княгини хотя бы наполовину принадлежит ему. Не зря же Гертруда подарила ему золотую шейную гривну, которую Людек никогда не снимает с себя. Потому-то ревность, поселившаяся в душе Людека, давала о себе знать всякий раз, когда князь и княгиня ночевали вместе.

Промаявшись под дверью больше часа, Людек, наконец, ушел в свою маленькую светелку и, не раздеваясь, упал на жесткую постель. В его ушах еще долго звучали стоны Гертруды, взбудоражившие чувства и воображение молодого человека.

* * *

Лекарь-персианин вылечил княжича Бориса. Изяслав на радостях решил, что их прежние отношения с Эмнильдой возобновятся вновь. Он был поначалу уверен, что сумеет убедить свою любовницу не соблюдать всего срока воздержания, наложенного на нее отцом Иларионом. Однако прошел год, начался второй со дня наложения епитимьи, а Эмнильда продолжала отвечать Изяславу резким отказом.

В облике и манерах Эмнильды появились сильные перемены. Она стала одеваться в строгие темные одежды, голову покрывала темным убрусом, перестала носить украшения, не пользовалась больше благовоньями и румянами. Эмнильда молилась три раза в день и каждодневно ходила в церковь, где не уставала благодарить Господа за спасение своего любимого сына.

От подарков Изяслава Эмнильда решительно отказывалась, а сладости хоть и принимала, но все раздавала нищим. На уверения князя, что Бориса от смерти спас лекарь, найденный им, но отнюдь не Бог, Эмнильда спокойно возражала, мол, Господь руками лекаря спас мальчика. Она же отныне будет блюсти свое тело как никогда раньше и даже по истечении срока наложенной на нее епитимьи больше никогда не соединится на ложе с Изяславом.

«Это грех, княже… Страшный грех! – не уставала повторять Эмнильда. – Я жила в неведении и грешила с женатым, но ныне я прозрела. Все в воле Божьей и все мы есть рабы Господа нашего. Чистой желаю быть пред людьми, пред сыном своим и пред Творцом нашим».

Изяслав, слыша такое из уст Эмнильды, смотрел на нее как на умалишенную либо ругался вполголоса и уходил. Его наезды в Вышгород становились все реже и реже.

Исчерпав все доводы и уловки, вроде вторжения в баню к моющейся Эмнильде и тисканья молоденьких рабынь у нее на глазах, Изяслав стал всерьез задумываться над тем, как избавить Эмнильду от боязни Божьего гнева. Изяславу не верилось, несмотря на уверения ключницы Власты, что по истечении срока покаяния Эмнильда станет такой, как раньше, неутомимой в любовных утехах. У него перед глазами была полупомешанная богомолка в облике той женщины, при мысли о которой в Изяславе пробуждались молодые силы. Великий князь стал даже подумывать, а не обошлось ли тут без какого снадобья или наговора.

Желая убедиться в своих подозрениях либо, наоборот, избавиться от них, Изяслав как-то раз пожелал услышать мнение об этом посадника Огнива.

Огнив по своей натуре был человеком сметливым и не очень-то верившим в знахарей, поэтому он откровенно и простодушно посмеялся над опасениями князя, с которым часто общался запросто, как закадычным другом.

– Да Бог с тобой! Какие наговоры! Да еще от схимника Илариона! У него же день с Бога начинается и Господом кончается, измолился, испостился в нитку. Ну, а что до Эмнильды, то с ее-то умишком только в чудеса Господни и верить. Пришел бы к ней волхв языческий вместо Илариона, она бы и в Перуна поверила с его громами небесными, ведь в таком настроении была. Тонущий ведь и за щепку хватается.

– Был у нее языческий знахарь Зашиба, да ушел ни с чем, – возразил Изяслав, – а после Илариона Эмнильду будто подменили, именно после него треклятого! Как ты это объяснишь?

– Запугал Эмнильду Иларион гневом Господним и адским пламенем, – понизил голос Огнив, – чего тут долго думать. Говорит он складно, как по-писанному, такой кому хочешь в душу залезет.

– Верно молвишь, – вздохнул Изяслав. – Так что же делать?

– Ждать, княже.

– Ждать?! Сколь долго?

– Пока Эмнильда не оттает. Придет срок, и захочется ей, лапушке, снова мужских объятий. Вот увидишь, княже.

– А коль не захочется?

– Не может такого быть. Чай, сердце у нее не камень.

– Она сказала мне как-то, что больше не согрешит со мной до конца дней своих, – признался посаднику Изяслав. – Зарубил бы мечом этого святошу Илариона! Почто ты пускал его в терем, Огнив? Почто не гнал взашей?

– Кабы я ведал, княже, что у него на уме, – испуганно залепетал посадник. – Иларион и прежде к нам хаживал. Ты же сам, княже, привечал его, книги ему давал. Я мыслил, что Иларион тебе друг преданный, как я мог друга твоего на порог не пустить?

– Я со двора, а беда во двор! – сокрушался Изяслав. – Одна утеха в жизни была, и той не стало. Соображай, Огнив, что с Эмнильдой делать. Не могу я без нее. Слышишь, не могу!

– Есть у меня, княже, мыслишка одна, – поспешно сказал Огнив.

– Молви!

– Я так мыслю, ежели один чернец смог нагнать на Эмнильду страху, так, может, другой чернец сумеет ее от этого страха избавить. Ведь все чернецы на одной дуде играют, у них только погудки разные.

Изяслав с минуту размышлял, глядя на низкорослого посадника сверху вниз, потом махнул рукой.

– Будь по-твоему, Огнив. Найди священника, знахаря, колдуна – все едино кого, лишь бы дурость из бабы вытравил! Мне не нужна монашка. Даю тебе три месяца сроку. Да мошной потряси, не скупись, коль сделаешь все как надо, я тебя внакладе не оставлю.

Огнив низко поклонился князю, выражая свою благодарность за доверие.

После этого разговора уезжал Изяслав из Вышгорода в большой кручине, терзаясь мыслями о гневе Господнем и одновременно гоня их от себя: пылала душа князя ненавистью к святому схимнику Антонию и к прочей братии Печерской обители. В позапрошлом году сманили черноризцы печерские своими проповедями к себе двух именитых Изяславовых дружинников Ефрема Каженика и Варлаама и, невзирая на запрет Изяслава, постригли обоих в монахи. А перед этим иеромонах Никон уговорил принять постриг боярского сына Еремея Кретича, причем тоже против воли Изяслава пошел.

За дерзкие речи свои Антоний и Никон долго скрывались от княжеского гнева на чужбине. Антоний все же вернулся и через посредничество Илариона примирился с киевским князем. Однако Изяслав подозревал, что это только для вида, просто устал на старости лет по чужим землям скитаться. А гордец Никон так и не воротился на Русь, нашел пристань в Тмутаракани.

Теперь еще отче Иларион, давний дружок Антония, в Печерской обители обосновался.

«Ох, разорю я когда-нибудь это осиное гнездо! – сердито думал Изяслав. – Доведут меня отшельники своими кознями до праведного гнева! А братья мои, недоумки, за наставлениями к ним ездят. Нищие учат богатых, как добро наживать. Смех, да и только!»

Искушение Давыда

Разболевшийся зуб целую неделю изводил Давыда сильной болью, лишая сна и пищи, доводя порой до слез и приступов бешенства. Единственным человеком, пытавшимся облегчить ему страдания, была Регелинда. Служанка делала княжичу целебные примочки, приготовляла отвары для полоскания рта и постоянно твердила, что, как только боль немного поутихнет, зуб надо вырвать. Слабохарактерный Давыд покорно принимал все снадобья и был бы рад избавиться наконец от больного зуба, но один вид щипцов, коими лекарь Чурила собирался лезть ему в рот, бросал его в дрожь. Лекарь, приглашаемый Регелиндой, несколько раз приходил в княжеский терем и уходил обратно, посмеиваясь в бороду, ибо Давыд при виде него запирался в своей светелке.

Скоро и челядь, и младшие дружинники знали о несчастье Давыда и привыкли к тому, что Чурила иной раз обедал или ужинал в холопской, смеша служанок байками про «хвори знатных людей». Лекарь вот уже много лет ходил по домам, врачуя людей от самых разных недугов. Весь Чернигов знал его как знатока лечебных трав и отпетого скабрезника.

Регелинда, сама измученная недугом Давыда, как-то спросила Чурилу, нельзя ли усыпить княжича и уже у спящего вырвать этот злополучный зуб.

– Кабы у сонных людей можно было зубы дергать, то никто бы и боли при этом не знал, и мне бы мороки было меньше, – вздохнул лекарь. – Но беда в том, красавица моя, что спящего не заставишь держать рот широко открытым.

– Да я уж как-нибудь помогла бы тебе, Чурила, – с надеждой в голосе промолвила Регелинда, – открывала бы рот Давыду пошире, а ты в это время…

– Пробовано сие, – усмехнулся лекарь, – и усыпляли, и оглушали, да все без толку. Человек просыпается иль приходит в чувство от боли, какая возникает при расшатывании зуба щипцами. Проще было бы убить больного, но опять же мертвому-то зубы вовсе не нужны.

Регелинда в отчаянии всплеснула руками:

– Что же делать, Господи! Всю душу Давыд мне вымотал своими стонами да охами.

– Есть верный способ заставить княжича вырвать зуб – это пробудить в нем мужественность, – сказал Чурила, – иными словами, озлобить его слегка против самого себя. Воспрянет он духом, пущай ненадолго, но мне бы и минутки хватило, чтоб вытащить зуб.

– Да откель в Давыде мужественность? – поморщилась Регелинда. – Было бы чему в нем просыпаться! Это тебе не Роман и не Олег.

Но Чурила знал, что говорил.

– Иной трус, красавица, на десятерых бросается, взбеленившись. Иному и муки телесные не страшны, когда в нем мужественность взыграет. Уж поверь мне, врачевателю не токмо тел, но и душ человеческих.

– Пристыдить, что ль, Давыда? – спросила Регелинда. – Так уж стыдила: и я, и брат его Олег.

– А чего труса стыдить, коль он и сам знает, что трус, – хитро улыбнулся Чурила. – Слабые мужики обычно на женщин падки, вот их слабое место! На это место и давить надо.

Регелинда глядела на Чурилу, не понимая, куда тот клонит.

– Имеется ли зазнобушка у княжича? – поинтересовался лекарь.

– Да нет… Впрочем, не ведаю! – Регелинда собралась уходить.

Однако Чурила удержал служанку, взял за руку и усадил рядом с собой на скамью.

– Я ведь дело молвлю, голуба моя. Излечится Давыд от страха, коль поманит его красота какая-нибудь на сеновал иль дозволит до тела своего нагого дотронуться. Боль по-настоящему страшна, когда ею с утра до вечера головушка занята, а как появятся в головушке мыслишки об обладании женщиной, к примеру, боль уже не так страшна делается. На избавление от нее даже трусливый человек идет тем охотнее, чем очевиднее для него возможность наслаждения. Он готов претерпеть любые муки, лишь бы поскорее избавиться от этой боли.

– Кто же манит Давыда? – Регелинда задумчиво почесала пальцем темную бровь. – Я и впрямь не ведаю про его сердечные дела.

– Да хотя бы ты – сказал Чурила и откровенно мужским взглядом оглядел Регелинду.

– Я?! – Служанка расхохоталась.

Чурила дождался, пока иссякнет взрыв веселья, и спокойно продолжил:

– Сложена ты ладно, грудь колесом, глаза как яхонты, червлена губами, белолица и голосок имеешь приятный. Одно слово – писаная красавица! Ножками, чай, Бог тоже не обидел? – С этими словами лекарь невозмутимо задрал подол платья служанки и погладил шершавой ладонью ее округлое колено. – Да стоит Давыду увидеть эдакое богатство, он сразу станет копытами бить, как молодой жеребчик. Не из теста же он сделан!

Польщенная Регелинда прикрыла обнаженную ногу, впрочем, не так поспешно, как следовало бы. На ее щеках разгорелся яркий румянец.

– Мне ведь уже тридцать седьмой год пошел, а Давыду всего двадцать, – смущенно проговорила она. – Может, подыскать ему кого помоложе?

Чурила отрицательно потряс головой.

– Ну, приведешь ты княжичу молодицу, а она по глупости своей возьмет и отдастся ему влервую же ночь и все прахом пойдет тогда. Задумка в том и состоит, что больного надо томить желанием, чтобы желание пересилило в нем и страх, и боль. Это произойдет никак не за день-два. К тому же как еще посмотрит княжич на незнакомую-то девицу? К тебе Давыд привык, и ты знаешь все его повадки. Коль и получится это, то только у тебя, моя прелестница.

– Что «это»? – насторожилась Регелинда.

– Довести Давыда, чтобы он свой страх поборол, – ответил Чурила.

– Значит, я буду должна пообещать Давыду провести с ним ночь, коль он решится вырвать зуб. Так, что ли?

– Что говорить и как делать, я скажу тебе опосля. Сначала молви, согласна ты иль нет?

Регелинда задумалась, покусывая губу.

Чурила терпеливо ждал, разглядывая свои пропыленные онучи. Лицо его, потемневшее на солнце, с выгоревшими бровями, излучало простоту и беззаботность, но то была лишь маска. В глубине мутно-серых глаз лекаря таился огонек проницательности, а усмешка зачастую говорила о том, что ему-то ведомы все мысли людей и утаить их от него невозможно.

– Должна ли я делить ложе с княжичем после того, как ты вырвешь ему зуб? – осторожно спросила Регелинда.

– Это как тебе захочется, красавица моя, – усмехнулся Чурила и похлопал служанку по колену, словно говоря: «Одно другому не помеха».

– Я согласна, – вздохнула Регелинда…

В тот же день служанка рьяно принялась за дело, как ее надоумил Чурила.

Незаметно подбросив в комнату Давыда дохлую мышь, Регелинда в назначенный час пришла туда с горшочком, в котором был отвар мяты и шалфея. Давыд поднялся с постели и принялся полоскать во рту, слегка склонив голову набок. Ночью боль ненадолго оставила его, но с утра опять дала о себе знать.

Доставая из-под кровати таз, Регелинда изобразила сильнейший испуг и с визгом вскочила на стул, намеренно задрав повыше юбку своего льняного летника. Предварительно она сняла с себя нижнюю рубашку, так что заголить ноги выше колен ей не составило труда. Громкие возгласы Регелинды заставили Давыда заглянуть под кровать. Взяв дохлую мышь за хвост, княжич выбросил ее в окно, затем, освободив рот от мятного настоя, он сердито выругался.

Если первая часть уловки получилась немного наигранной, то дальше все выглядело вполне натурально.

Увидев, как засмотрелся Давыд на ее голые ноги, Регелинда страшно смутилась, соскочила со стула и выбежала из светлицы, даже толком не оправив на себе одежду. Однако цель была поражена. Давыд стал чаще вызывать к себе Регелинду порой по самым пустяковым надобностям. Он больше не кричал на нее и всегда называл по имени, забыв про обидные прозвища, вроде: «безрукая» и «кособокая».

Служанке неожиданно самой понравилось «укрощать» строптивого княжича воздействием своих женских чар. Она была уже в тех летах, когда женская красота, постепенно увядая, в то же время как бы обретает вторую молодость, а желание нравиться пробуждается с новой силой.

Действуя по наставлениям Чурилы, Регелинда однажды, якобы желая опередить Давыда, уронившего ложку под стол, нагнулась за нею почти одновременно с ним, при этом ее пышная грудь на краткий миг прижалась к спине юноши. Давыд в тот раз почти ничего не ел, отчасти из-за зуба, но главная причина заключалась в Регелинде, которая с улыбкой сказала, что приберется у Давыда в спальне, пока он ест.

Регелинда лишь несколько раз прошлась веником по полу, а Давыд был уже тут как тут. Глаза его так и впились в служанку с откровенным вожделением. Регелинда позволила Давыду обнять ее, но большего не разрешила.

Вечером, желая Давыду спокойной ночи, Регелинда коснулась губами его лба. Утром, принеся целебный отвар из ромашки, она «откровенно» призналась, что давно в душе страдает по нему. И, если бы не его зубная немочь, с радостью пришла бы к нему ночью.

Весь день Давыд не давал Регелинде прохода, подстерегая ее повсюду. Тисканья по углам и поцелуи украдкой внезапно пробудили в служанке ответное желание. Боясь, что эта сладостная пытка у нее первой сломит волю, Регелинда, когда стемнело, чуть не силой отвела Давыда в дом Чурилы.

Чурила дал выпить Давыду две полные чаши крепкого вина, потом привязал его к стулу, а Регелинде велел крепче держать княжича за голову. И вынул из кипятка свои страшные щипцы…

Давыд замычал от страха, задрыгал ногами.

Лекарь с каменным спокойствием отложил щипцы и опутал веревкой ноги Давыду.

Регелинда, как могла, успокаивала княжича.

– Закрой ему глаза ладонями, – приказал Чурила. Почувствовав приближение неизбежного, Давыд завопил пуще прежнего, но лекарь уже всунул щипцы ему в рот и крепко вцепился в больной зуб.

– Потерпи, родимый, – приговаривал Чурила, налегая на зуб. – Кричи громче. Так оно легче терпится.

Регелинда, не выдержав, отпрянула в сторону и, зажав уши ладонями, отвернулась.

Вдруг крик оборвался. Регелинда обернулась.

Давыд сидел на стуле, весь опутанный веревками, бессильно свесив голову на грудь, изо рта у него тонкой струйкой текла кровь.

– Что с ним? – в страхе вскричала Регелинда.

– Обморок, – спокойно отозвался Чурила, разглядывавший вырванный зуб.

Регелинда развязала княжича, стерла кровь у него с подбородка и привела в чувство. Давыд глядел осоловелыми глазами.

– На, положи на десну, чтоб не кровоточила, – сказал Чурила, протягивая Давыду тряпочку с очень острым запахом.

Регелинда сама всунула снадобье в рот княжичу, голова которого отказывалась воспринимать что-либо.

– Доведешь его до дому-то, а то, может, помочь? – насмешливо проговорил Чурила.

– Управлюсь как-нибудь, – уверенно ответила Регелинда.

Чурила, освещая путь свечой своим поздним гостям, вышел вместе с ними на низенькое крылечко. В углу двора залаяла собака.

Уже у ворот, пропустив вперед Давыда, Чурила шепнул служанке, коснувшись ее талии:

– Зашла бы как-нибудь, красавица. Я ведь по женским хворям ба-аль-шой мастак!

– Зайду при случае, – так же тихо промолвила Регелинда. Чурила кивнул и добавил:

– В оконце стучи.

Опьяневший от вина Давид, радуясь избавлению от боли, шагал, поддерживаемый Регелиндой, и оглашал теплую августовскую ночь соромными песнями. Редкие прохожие с удивлением и любопытством взирали на хмельного сына князя Святослава. Люди победнее снимали шапки, те, что побогаче, презрительно усмехались.

Регелинда порядком измучилась, почти волоча на себе не в меру развеселившегося Давыда. Стража в воротах детинца, потешаясь над нею, отпускала остроты относительно того, что она уводила куда-то княжича трезвым, а обратно ведет пьянешеньким. И отчего это она сама так разрумянилась? И почему это одежка на ней как будто помята?

Регелинда била по рукам всякого, кто тянулся к ней, протащив спотыкавшегося Давыда через двойную арку ворот крепости.

Из последних сил она втащила Давыда на теремной двор и сбросила на руки гридней, которые со смехом потащили горланящего княжича в его спальню.

Ночью Регелинде не спалось, непрестанно хотелось пить. Она встала, пила воду, потом открыла окно.

Небо было усыпано звездами. Дул теплый ветерок. Вдалеке за стеной детинца брехали собаки.

Регелинде нестерпимо захотелось пойти к лекарю Чуриле, но, вспомнив про стражников у ворот, она не отважилась на такой поступок. Мысленно обругав себя, Регелинда тем не менее прокралась по спящему терему к спальне Давыда. Зайдя внутрь, служанка на ощупь приблизилась к постели княжича и присела с краю.

Давыд крепко спал, лежа поверх одеяла прямо в одежде и сапогах, как его оставили дружинники. Регелинда стащила с Давыда сапоги и, накрыв одеялом, ушла к себе.

* * *

На Медовый Спас[101]  [101] …на Медовый Спас – 14 августа.


[Закрыть] в Чернигов вернулись бояре, отвозившие Вышеславу в Польшу. А еще через день прибыл из Киева Святослав.

Регнвальд как глава посольства, подробно описал Святославу, какой прием оказали поляки, что говорил князь Болеслав, как вела себя его мать Мария-Добронега, как прошла свадьба и как выглядела на ней Вышеслава.

– Брачная ночь прошла гладко, – сообщил в завершение Регнвальд, бывший поверенным князя в этом щекотливом деле. – Сестра твоя, княже, все сделала, чтобы сын ее не обнаружил в невесте никакого изъяну. Под конец свадебного пира виночерпии так упоили Болеслава, что была бы с ним на брачном ложе коза вместо женщины, он вряд ли распознал бы это.

– Значит, обошлось? – радостно вздохнул Святослав.

– Обошлось.

– Хвала Вседержителю! – воскликнул Святослав и троекратно перекрестился.

На радостях Святослав отправил в Княжино Селище Романа, зная, что Ода всегда выделяла его из всех своих пасынков.

– Скажи княгине, сынок, чтобы возвращалась в Чернигов, что соскучился по ней супруг ее. Ну и от себя добавь что-нибудь. – Святослав подмигнул сыну. – Языком ты всегда ловко владел, как и мечом. Шутку вставь, где надо, прибаутку. Но без похабщины! Я ведь знаю, какой ты срамник.

– У матушки Олег гостит, а при нем особо не пошутишь, – улыбнулся Роман, знавший характер брата.

Давыд попросился было вместе с Романом в Княжино Селище, но Святослав отказал, сурово добавив при этом:

– Тебе, Давыд, надлежит ответ держать, почто пьяным по ночам шатаешься в обнимку со служанками да срамные песни горланишь, отца позоришь!

Роман мчался на своем белогривом скакуне по пыльной дороге, вьющейся бесконечной лентой среди полей, на которых вовсю шла жатва. Смерды в длинных белых рубахах косили звенящие на ветру пшеничные нивы, их жены в разноцветных платках увязывали снопы. Возле дороги на обочине стояли повозки с задранными кверху оглоблями, неподалеку паслись стреноженные кони. В тени повозок и придорожных кустов дожидались своих родителей крестьянские карапузы под присмотром старика или бабки. Дети постарше наравне со взрослыми были заняты работой.

Роман чувствовал, как солнце пригревает ему спину, воздушные потоки приятно ласкали лицо.

Незаметно для себя княжич увлекся воспоминаниями о младшей дочери князя Всеволода, златоволосой Марии. За полтора года, прошедшие после их последней встречи, Мария заметно подросла и ее прекрасные темно-синие глаза уже без прежней робости встречали взгляд Романа, когда он бывал у них в гостях. Каждая черточка ее нежного лица, росчерк губ, изгиб бровей подчеркивал в ней совершенство красоты, словно Природа, добрая колдунья, соединила в облике Марии все самое женственное и прекрасное на свете. С каким обожанием эта прелестная девочка глядела на Романа, с каким удовольствием подставляла ему щеку для прощального поцелуя. Скоро Мария должна была приехать в Чернигов вместе со своей старшей сестрой. От одной этой мысли Романа переполняла бурная радость. Он сам не понимал, что влюблен. Все детские представления о любви давно выветрилось из его головы, а новое взрослое чувство стало вызревать в сознании юноши лишь после недавней встречи в Переяславле с юной княжной.

В Селище царила деловая суета: на току молотили зерно, из кузни доносился перестук молотков, босоногие холопы перетаскивали с возов в амбар кадки с ячменем. Посреди двора расхаживал длинноногий, как журавль, огнищанин Перегуд. Перед ним рядами стояли пустые бочонки, и Перегуд хозяйским взглядом определял, какой бочонок использовать, а какой – отдать в починку бондарю. Высокая шапка огнищанина была украшена изогнутым петушиным пером, и от этого он выглядел еще более бравым и самоуверенным.

Челядинцы двигались по двору словно заведенные: катили бочки, тащили глиняные корчаги под мед и пиво, открывали и закрывали двери кладовых. И только верзила с петушиным пером на шапке никуда не торопился, как бы олицетворяя собой центр этого крошечного мирка, вокруг которого перемещались люди, громыхали телеги, храпели лошади, носились собаки.

При виде княжеского сына Перегуд неторопливо снял шапку. На вопрос Романа, где сейчас княгиня и брат Олег, огнищанин махнул рукой куда-то в сторону реки, текущей под косогором, добавив, что они уехали кататься верхом еще утром.

Роман попросил напиться. Молодая рабыня поднесла ему полный ковш пахучего бардового квасу с белой пеной по краям.

– А на каких лошадях они поехали? – спросил Роман, утираясь.

– У княгини серач в яблоках, – ответил Перегуд, – у Олега гнедой. Они уж скоро воротиться должны.

Но Роману не хотелось в жару сидеть в душном тереме или пыльном дворе. Он вскочил на своего белогривого и выехал за ворота. Тропинка убегала к реке.

…Олег и Ода берегом реки возвращались от мельницы. Их кони шли медленным шагом, помахивая хвостами. Олег что-то рассказывал, мачеха слушала.

Неожиданно Ода, прервав Олега, заявила, что хочет купаться. При этом ее глаза заблестели озорным блеском.

– Вместе с тобой, конечно, – добавила Ода. – Одна я боюсь лезть в реку, а вдруг там русалки.

– Но … – растерянно пробормотал Олег.

– Ты тоже боишься? – засмеялась Ода.

– Нам придется переправиться на другой берег, – сказал Олег, – тут глубоко. Моста поблизости нет, придется искать брод.

– Зачем переправляться? – запротестовала Ода. – Давай выкупаемся в речке, что впадает в Белоус.

– Там же воробью по колено, – улыбнулся Олег.

– Мне и надо, чтобы мелко. Я не умею плавать. А ты умеешь?

– Еле-еле.

Ода игриво улыбнулась, видя, что Олег обманывает ее.

Скоро Олег понял, что его мачехе хочется не столько купаться, сколько раздеться перед ним, что она и сделала с проворностью нетерпеливой отроковицы, увидавшей в жаркий день манящую прохладой тихую заводь. Олег еще стаскивал с себя прилипшие к вспотевшему телу порты, а голая Ода уже с визгом носилась по мелководью, поднимая фонтаны брызг. Без своих длинных одежд с развевающимися волосами Ода и впрямь издали походила на семнадцатилетнюю девушку.

Сердце Олега невольно забилось сильнее, когда он предстал совершенно обнаженным перед своей мачехой. На щеках горел румянец стыда, мышцы лица будто свело судорогой. Он с радостью погрузился бы в воду с головой, лишь бы скрыть свои мужские достоинства от взора молодой женщины, но речушка была настолько мелка, что вода не доходила ему и до колен.

Ода в отличие от Олега без малейшего смущения позволяла пасынку созерцать свою наготу, находя в этом некое удовольствие. Она взяла его за руку, и они медленно побрели против течения, глядя себе под ноги на темные круги водорослей, колышущихся у самого дна, на юрких рыбешек, почти смыкаясь у них над головами, образовали зеленый шелестящий свод, сквозь который с трудом пробивались слепящие лучи солнца.

Всякий раз, когда Ода будто невзначай прижимала руку Олега к своему гладкому бедру, в душе юноши поднималось трепетное волнение от осознания того, что он желанен обожаемой им женщиной.

Так шли они долго, путаясь в водорослях, которые Ода, смеясь, называла косами русалок. В одном месте оказалось довольно глубоко, и Ода, оступившись, испуганно схватилась за Олега. Он поддержал ее и невольно коснулся рукой груди. Ода вся подалась к Олегу и, подставляя губы для поцелуя, закрыла глаза. Два обнаженных тела, остановившись посреди узкой протоки, застыли в неподвижности, скованные долгим и жадным поцелуем.

Зеленый лист кувшинки, плывущий по течению, ткнулся в мускулистую мужскую ногу, задержавшись на мгновение, затем коснулся краем округлого женского колена и устремился дальше под журчание водяных струй.

– Гляди, – кивнул Олег на удаляющийся листок, – уплывает наше счастье.

Ода удивленно повела бровью:

– Почему ты так решил?

– Не знаю. – Олег виновато улыбнулся. В глазах Оды мелькнула догадка:

– Тебя огорчает, что я не могу быть всегда твоей? Или ты думаешь, что такого случая нам больше не представится?

– Ты сама все прекрасно понимаешь, – вздохнул Олег.

– Понимаю и не собираюсь мириться с этим, – с вызовом произнесла Ода. – А ты?

– Мой отец…

– Ни слова о нем! – прервала Ода Олега и опять взяла его за руку. – Идем обратно, а то у меня начинают мерзнуть ноги.

Олег нехотя подчинился.

– Представь, что ты – Адам, а я – Ева. И кроме нас нет никого во всем свете. Мир создан Господом всего неделю назад. А это, – Ода обвела рукой вокруг себя,– райский сад. Чудесно, правда?

Ода с улыбкой взглянула на Олега.

Они вновь остановились, глядя друг другу в глаза.

– Дивная сказка наяву, – задумчиво промолвил Олег и провел ладонью по волосам Оды.

– Мы стоим в райской реке Фисон, – вдохновенным голосом продолжила Ода. – Перед нами, – Ода указала на старую черемуху, усыпанную гроздьями спелых ягод – древо познания. А это древо жизни. – Она ткнула пальцем на раскидистую ветлу.

– Я создана Творцом из твоего ребра, мой милый, – Ода с улыбкой погладила Олега по щеке, – и, значит, целиком принадлежу тебе одному.

– «И оба были наги, Адам и жена его, и не стыдились», – с шутливой торжественностью процитировал по памяти Олег Книгу Бытия.

– Пока еще не жена, но вот-вот буду ею, – промолвила Ода, лукаво глядя на Олега, – но сначала нам нужно отведать плодов от древа познания, дабы…

– «Дабы в мире появился соблазн», – продолжил Олег фразой из Книги Бытия.

– Не соблазн, а любовь, глупый, – мягко поправила Ода. Олег посадил мачеху себе на плечи, чтобы она смогла дотянуться до гроздьев черемухи, и приблизился по вязкому дну к самому берегу, густо заросшему крапивой.

– Даю тебе, мой любимый, плоды познания зла и добра. Отведай их, дабы в будущем отличать хороших людей от плохих, притворство от искренности, истинную любовь от греховной похоти.

Ода произнесла эти слова столь проникновенным голосом, словно совершала некое таинство.

Олег взял веточку черемухи из ее рук и, срывая губами мелкие черные ягодки с вяжущим сладковатым вкусом, двинулся дальше по течению реки. Идущая рядом Ода тоже щипала ягоды, сплевывая косточки себе под ноги.

Дойдя до того места, где они оставили одежду и лошадей, Олег и Ода вновь остановились, глядя друг на друга. И то, что не осмеливались произнести вслух уста, сказали их любящие глаза. На прикосновения рук юноши к ее телу Ода ответила столь же откровенной лаской своих пальцев, пробудив в пасынке жар вожделенной страсти.

Шуршал на ветру тростник; шелестели ветви ив; в вышине реяли быстрокрылые стрижи. Неподалеку в зарослях жалобно просвистел чирок.

До заката было еще далеко.

Ничто не нарушало уединения любовников, мачехи и пасынка, расположившихся на мягкой траве прямо под открытым небом всего в нескольких шагах от журчащей по камням речки и в полушаге от кудрявых кустов калины, за которыми, пофыркивая, паслись две лошади – гнедая и серая в яблоках.

* * *

Выдержа неприятный разговор с отцом, Давыд озлобился на весь белый свет. Попреки в малодушии жгли его, как раскаленное железо. Перед этим Святослав расспросил обо всем Регелинду. Служанка поведала, как она мучилась с изнемогающим от зубной боли Давыдом, умолчав об уловке, с помощью которой ей удалось затащить княжича к лекарю Чуриле. Святослав в сильнейшем раздражении наговорил Давыду много обидных и унизительных слов, досадуя на то, что каждая рабыня и каждый гридень знают о трусливом поведении его сына.