Текст книги "Святославичи"

Автор книги: Виктор Поротников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

«Потягнем, братья!»

Внезапный отъезд Давыда на Муромское княжение озадачил Олега и Романа. Хотя Давыд накануне отъезда хорохорился и старался казаться веселым, братья видели, что на душе у него невесело. Роман не смог добиться от Давыда ничего вразумительного, с чего это ему взбрело в голову проситься у отца в Муром. С Олегом Давыд и вовсе не стал разговаривать.

Странно вел себя и Святослав. Он простился с Давыдом хмуро и неласково, словно сбывал с рук. Ода вовсе не вышла попрощаться, хотя утро было не такое уж раннее: сборы получились долгие. Уже солнце было высоко на небосклоне, когда обоз и дружина Давыда наконец тронулись в путь.

Слова Святослава, брошенные на прощанье боярину Ингварю, неприятно кольнули Олега.

«Гляди за ним, ведь безмозглый он еще!» – сказал князь.

«Коль отец не считает Давыда достойным княжения, то зачем дал ему удел да еще такой дальний? – размышлял Олег, стоя в воротах детинца и глядя на удаляющуюся вереницу всадников. – Не иначе, прогневил Давыд чем-то отца. А он на расправу скор!»

Конники и возы, груженные всем необходимым, быстро миновали улицу, идущую под уклон от ворот деревянной крепости и, свернув возле хором боярина Веремуда на поперечную улочку, ведущую к Стрижени, постепенно исчезли с глаз.

– Не повезло Давыду, – зевая во весь рот, промолвил стоящий рядом Роман. – У нас тут скоро сечи с половцами начнутся, а ему предстоит блудить и блудить в вятских лесах. Представляю, какая там скукотища!

Олег молча покивал головой, соглашаясь с Романом, вернее, делая вид, что соглашается. Ему вдруг подумалось, что он почел бы за великое счастье оказаться в далеком Муроме… вдвоем с Одой.

Цветущая красота мачехи и ее любящие взгляды очень скоро вытеснили из головы Олега мысли о Млаве. Он больше не доставал украдкой вымазанный его кровью девичий платок, не любовался им и не прижимался к нему носом, пытаясь уловить слабый запах волос боярской дочери. С отъездом Давыда тайные краткие встречи Олега с Одой участились. Только теперь любовники почувствовали себя свободно и даже совершали иногда довольно безрассудные поступки. Однажды Олег, подойдя к мачехе сзади, в то время как она отчитывала за что-то Ярослава, сидевшего за столом спиной к ней, обхватил ее руками и запечатлел на ее шее долгий поцелуй. В другой раз они поцеловались в уста прямо за спиной у Святослава, выглянувшего в окно. Очень скоро Регелинда догадалась обо всем, но служанка любила свою госпожу, чтобы отговаривать ее и тем более чем-то вредить. Наоборот, Регелинда раза два запирала Оду и Олега в кладовой, где они предавались любви.

Между тем тучи все больше сгущались над Черниговом. Половцы из Всеволодова удела хлынули в Посемье, а в середине октября переправились через Десну и вышли к реке Сновь. От Снови до Чернигова было меньше тридцати верст. Из сел, что по реке Сновь, смерды толпами бежали в Чернигов.

Стража у городских ворот спрашивала:

– Отчего в Сновск не бежите, ведь это ближе?

– В Сновске уже столь народу набилось, что бояре тамошние никого к себе более не пускают.

– Бежали бы в Старо дуб.

– И Стародуб забит нашим братом горемычным! До вас-то поганые еще не добрались, а в наших краях уж вторую седьмицу злодействуют, жгут все кругом.

Беглецы растекались по всему Окольному граду и Подолу, рыли на скорую руку земляники, строили шалаши, ставили палатки. День и ночь над Черниговом стлался дым костров.

– Неужто зимовать с эдакой прорвой пришлого люда придется? – тревожно переговаривались между собой черниговские бояре. – Никаких припасов не хватит, чтобы прокормить столько ртов в зимнее время. Стражи сказывают, уже больше десяти тысяч смердов в Чернигов набежало!

– Почто народ в лесах не хоронится? – сердился Святослав. – Поганые по лесам не шастают.

– Холодно в лесах-то ночи коротать с женами да детками малыми, – молвил Веремуд. – Ведь Евлампиев день[115]  [115] Евлампиев день – 23 октября.


[Закрыть] на носу, княже. Вчера был день Сергиев[116]  [116] Сергиев день – 10 октября.


[Закрыть], с него зима начинается. Ныне Трифон[117]  [117] …ныне Трифон стоит – 21 октября.


[Закрыть] стоит, время шубу чинить. А завтра наступит Пелагея-рукавишница[118]  [118] Пелагея-рукавишница – 22 октября.


[Закрыть]…

– Знаю, знаю, – недовольно перебил Святослав. – С Трифона и Пелагеи все холоднее. Так, кажется, говорят в народе?

– А на Евлампия рога месяца кажут на ту сторону, откуда быть ветрам, – добавил Веремуд.

– Однако ж на Арину[119]  [119] …на Арину – 1 октября.


[Закрыть] журавлей не было видно, – заметил Святослав, – значит, раньше Артемьева дня[120]  [120] Артемьев день – 2 ноября.


[Закрыть] не ударить ни одному морозу.

– А ежели половцы и до Артемьева дня не уберутся, тогда что? – Веремуд вопрошающе поглядел на князя. – Если ханы вознамерились все до самого Чернигова выжечь?

– Что ты хочешь сказать? – раздраженно воскликнул Святослав.

– А то, что не о Киеве думать надо, княже.

– Да знаю я, боярин! – поморщился Святослав. – Не до жиру, быть бы живу.

В холодные осенние дни рушились надежды Святослава одна за другой. Князь чуть ли не каждый день собирал на совет своих думных бояр, все ждал от них спасительного совета. Но бояре знали, что половцы надвигаются несметным числом, а подмоги Чернигову не будет ниоткуда, поэтому советовали одно и то же – ждать. Холода рано или поздно должны были выгнать поганых в Степь.

На одном из таких советов присутствовали Олег и Роман.

Роман не выдержал:

– Поганые-то уйдут, но оставят после себя пепелища. Где смерды зимовать будут? Об этом вы подумали, бояре?

– Что предлагаешь? – спросил Святослав.

– Идти вперед и бить поганых там, где встретим! – ответил Роман, воинственно сдвинув брови.

– Может, ты еще и дружину возглавишь? – съязвил Святослав. – Ты хоть ведаешь, сколь войска у ханов? Храбрость без ума – дырявая сума!

– Доверишь – возглавлю! – запальчиво воскликнул Роман. – Не думаю, чтобы полки поганские всем скопом двигались, наверняка рассеялись они, земли наши грабя, а по частям я их и с малой дружиной разобью! Дай мне пятьсот воинов, отец!

Бояре только усмехались в бороды. Они не сердились на Романа, ибо знали: младень – огонь!

Святослав досадливо махнул на сына рукой: сядь!

– Два, ну три полка половецких разобьешь, княжич, – наставительно заговорил Веремуд, – а остальные окружат твою дружину, как волки лося, и поминай всех святых. Полетит твоя красивая головушка на сырую землю.

– Моя не полетит! – дерзко бросил Роман и сел на скамью. Вместе с черниговскими боярами теперь на княжеских советах сидели и бояре киевские, а собралось их в Чернигове больше двадцати человек. Ждали, когда Святослав поведет их на Киев, чтоб у них появилась возможность посчитаться с киевской чернью за все унижения. На советах киевские вельможи больше молчали, а если и высказывались, то молвили гладко, не переча князю, не споря с черниговскими мужами. Видно было, что приглядываются киевляне к новой обстановке, стараются понять, кто здесь над кем верх держит: князь над дружиной, дружина над князем.

Воевода Коснячко привез с собой в Чернигов и княжича Бориса.

Сын покойной Эмнильды жил во дворце Изяслава. А когда началась смута в Киеве, про него забыли. И если о малолетних Ростиславичах заботился митрополит Георгий, на попеченье которому они были отданы Изяславом подальше от мстительной Гертруды, то за Борисом до поры до времени приглядывал сам Изяслав, приставив к нему грамотного поляка. Поляк обучал Бориса латыни, помимо этого княжич посещал греческую школу на митрополичьем подворье. Борис любил лошадей и часто бегал на княжескую конюшню, помогал конюхам поить коней, чистить, расчесывать гривы. Там и отыскал княжича Коснячко, собираясь бежать из Киева.

Святослав радушно встретил своего племянника, подарил ему новую одежду и красивые красные сапоги. Поселили Бориса в одной светелке с Ярославом. Воспитатели Ярослава стали воспитателями и его двоюродного брата, который был всего на год старше.

Однако пятнадцатилетний Борис выглядел гораздо взрослее своих лет. Он держался на редкость уверенно, где бы ни находился: в обществе ли мужчин, женщин или сверстников. Борис прекрасно знал греческий и немецкий, неплохо владел латынью, разбирался в Ветхом и Новом заветах, знал наизусть много священных текстов и псалмов. Его любимым героем был ветхозаветный Давид, и княжич не скрывал, что желал бы походить на него.

Борис скоро подружился с Олегом и Романом, полностью разделяя их воинственные замыслы. Ах, если бы Святослав доверил им хотя бы младшую дружину! Часто, сидя втроем, княжичи с горящими глазами мечтали о том, как они во главе конных полков громят половецкие полчища!

Ода сразу почувствовала в пылком юноше натуру незаурядную, ум глубокий и природную мужественность. Суждения Бориса о многих вещах заставляли Оду задумываться, ибо они шли вразрез с общепринятой моралью. После раздумий княгиня не могла не согласиться с Борисом, но с большой оговоркой.

– В том-то все дело! – сказал Борис во время одной из бесед с Одой. – Оговорка подспудно присутствует в речах и делах всех людей во все времена, а в делах и помыслах князей и иерархов Церкви – подавно! В ней суть человеческой природы – в оговорке. Сколько грехов совершено было и будет на земле с обещанием искупить грех в будущем, на какие только злодейства не идет человек, оправдывая себя в душе тем, что он мстит за подобное же злодейство либо восстанавливает попранную справедливость. Людям легче живется с оговоркой, с нею легче грешить и замаливать грехи. Между тем само понятие греха – ведь тоже своего рода оговорка для церковников, все существование которых в конечном счете сводится к отпущению грехов людских и служению обожествленному Иисусу, распятому опять-таки за грехи людские. Так и хочется вымолвить: не будь греха – не было бы и Церкви.

Ода с изумлением глядела на Бориса, который сидел перед ней на низкой скамеечке, прислонясь широкой спиной к теплой печи и обхватив могучими руками колени. В его больших серых глазах был вызов, словно он в свои пятнадцать лет разгадал тайну устройства мира и теперь, зная истину, смело делился ею со всяким страждущим знания. Но Борис не красовался перед теткой своей начитанностью. Он делился с нею своими мыслями, не пытаясь заставлять ее стать на его путь миропонимания.

Борис частенько садился так, чтобы смотреть на тетку снизу вверх, и это было приятно Оде. Однажды он признался, почему так делает.

«Свет от светильника делает нечто похожее на ореол вокруг твоей головы, Филотея. И от этого твои волосы становятся будто золотые! Лицо делается белее, а очи темнее».

Борис называл тетку Филотеей, что значило по-гречески «прекрасная богиня». И это тоже было приятно Оде.

– Ты говоришь кощунственные вещи, – с осуждением промолвила Ода. – Упаси тебя Господь сказать такое священнику!

– Сам не убережешься, так и Господь не убережет, – улыбнулся Борис.

Так просто и убедительно прозвучали его слова, что Ода сама невольно улыбнулась. Она была грешна и собиралась грешить и дальше, поскольку любила Олега, и умозаключения юного племянника были ей как бальзам на душу. Совестливость христианки нет-нет да и давала о себе знать, а Оде так хотелось избавиться от душевной раздвоенности. Разве грех любить того, кого хочешь? В конце концов Олег ей не кровный родственник!

И Ода осторожно завела об этом речь.

– Борис, ты сказал как-то, что любить кого угодно, даже кровного родственника – не грех, грех распутничать со многими, – начала княгиня. – Мне хотелось бы знать, на какие оговорки ты ссылаешься в данном случае.

Борис помедлил, потом ответил:

– Оговорок существует множество, важно, какая именно устраивает тебя, тетя.

– Почему меня? – смутилась Ода.

– Я это так, к примеру, – спокойно пояснил Борис. – Приведу тебе самые весомые и наиболее употребимые оговорки для кровосмесительной любви. Все они библейские, тут даже митрополит поспорить не сможет. Родные дочери Лота делили ложе со своим отцом и имели от него детей. Люди, уцелевшие после потопа, неизбежно должны были заключать кровосмесительные браки, чтобы расплодился род людской. И это еще не все. Например, у персидских царей когда-то было в обычае брать в жены родных сестер и дочерей, дабы сохранить чистоту царской крови.

– Но это ужасно! – искренне возмутилась Ода.

– А царь Эдип взял в жены свою мать, которая родила от него четверых детей, – добавил Борис. – Что ужаснее?

– Конечно, последнее.

– У Эдипа тоже была своя оговорка, он не ведал, что делит ложе с матерью.

– А кабы он ведал о том с самого начала? – спросила Ода и пристально посмотрела в глаза Борису.

Тот молча развел руками.

– Грех, совершенный по неведенью, грехом не считается, – задумчиво произнесла Ода, – но как порой бывает ужасно прозрение.

– Не нужно искать прозрения, – сказал Борис. – Счастье и без того призрачно в этом мире, чтобы огорчать себя подобным. Эдип докопался до истины и поплатился. По мне, так каждый человек должен жить так, как хочет. Пищу мы едим ту, что нам нравится, так почему нельзя возлюбить родную сестру или, скажем, племянницу, коль существует взаимность.

– Или мать, – вставила Ода, внимательно глядя на племянника.

Борис умолк, но не смутился: княгиня видела это по его лицу. Он что-то обдумывал.

– Я, конечно, не смог бы лечь в постель с матерью, – вновь заговорил Борис, – да и ты, Филотея, не станешь совращать родного сына. Речь не об нас, а о тех оговорках, которые помогают людям совершать грешные поступки. Люди изначально добры, но жизнь наполняет их души злобой, которая затем движет ими, заставляя грешить. Священники говорят, что это сатана проникает в человека. Стоит кому-то влюбиться в кровную родственницу, всякий монах скажет, что это происки сатаны. Иными словами, сатана способен возбудить в человеке и злобу, и любовь, а Господь лишь судит нас, грешных, за грехи наши, не пытаясь оградить от сатаны.

– От сатаны ограждает молитва, – задумчиво промолвила Ода.

Борис засмеялся, показав ровные белые зубы.

– Хорошо, Филотея, коль случится так, что я воспылаю к тебе страстью, я прочту молитву, дабы отпугнуть сатану, прочту ее сто раз! Только я не уверен, что это поможет, ибо не сатана, а Бог зажигает ту искру в сердце человека, из-за которой люди теряют разум. Эта искра толкает жену на измену мужу, из-за нее дядя влюбляется в племянницу, брат в сестру, теща вдруг отдается зятю, мачеха – пасынку.

Последние слова Бориса вызвали у Оды нервную дрожь. Все-таки как глубоко мыслит этот юнец.

Борис, заметив перемену в лице тетки, попросил прощения и склонил перед ней свою белокурую голову.

Ода не удержалась и коснулась рукой шелковистых волос княжича.

Она хотела спросить, от кого он унаследовал такой цвет волос, но тут же вспомнила, что матерью Бориса была немка Эмнильда. От совершенно бесцветной женщины, какой была Эмнильда, родился такой красивый сын! Видимо, сказалась кровь отца-славянина. И ум, очень острый у Бориса ум! Не то что у Ярослава, а ведь у того тоже мать-немка и отец-русич.

– Я не сержусь на тебя, Борис, встань! – сказала Ода. Она быстро овладела собой. – Я совсем мало знаю тебя, но мне почему-то хочется доверять тебе, словно я давно тебя знаю. И если вдруг случится то, о чем ты только что сказал, признаюсь… мне нелегко будет устоять.

Теперь Ода смутилась по-настоящему, лицо ее вспыхнуло, будто объятое пламенем. Она опустила глаза, лишь в этот миг осознав, что произнесли ее уста! И как она могла произнести такое!!!

А тут еще за дверью раздались голоса Регелинды и Святослава. Они шли сюда!

Ода не успела ни справиться с волнением, ни сообразить, как себя вести, что говорить…

Княгиню выручил Борис. Он сделал то, чего Ода совсем не ожидала – подхватил ее на руки и закружил по комнате.

Вошедшие Святослав и Регелинда замерли в изумлении на пороге.

Борис, сделав вид, что не сразу заметил вошедших, невозмутимо поставил Оду на пол и повернулся к князю.

– Неплохо вы тут развлекаетесь! – промолвил Святослав, подозрительно взирая на раскрасневшееся лицо супруги, на ее смущенные глаза.

Регелинда деликатно исчезла, прикрыв за собой дверь.

– Я хотел доказать княгине, что силушка у меня есть и меня вполне можно пустить в сражение, дядя, – сказал Борис, открыто глядя на Святослава.

– Д-да, Святослав, – пролепетала Ода, поправляя волосы, – Бориска очень силен. Я н-не думала, что он так силен! Да он коня поднимет, не то что меня!.. По-моему, ты напрасно не даешь ему оружие.

– В оружии я Борису не отказываю, но в сражение ему еще рано, – сурово проговорил Святослав. – В сражении не токмо сила, но и умение нужно, а какое у Бориски умение, коль Ромка его тремя ударами меча обезоружит.

– Но Роман старше, – вступилась за племянника Ода.

– Дело не в возрасте, а в умении воинском! – сказал Святослав и кивнул на Бориса. – С его-то силой можно двоих таких, как Ромка, уделать: по мечу в каждую руку и айда! Нет, покуда Борис рукой к мечу не прирастет, я в сечу его не пущу. Пусть хоть до церкви тебя на руках носит! Кстати, любезная моя, собирайся! Через час епископ Гермоген молебен в Спасском соборе творить начнет во избавление от поганых. Весь народ валом валит, значит, и нам быть необходимо. У нас ныне с народом одна беда-кручина…

– Меч, а не молитва нашей земле спасенье, – задумчиво сказал Борис.

– Еще один Ромка на мою голову! – проворчал Святослав и вышел из светлицы, хлопнув дверью.

Благодарная Ода, забыв про свое смущение, прильнула к Борису на несколько долгих секунд. И в этом кратком единении их тел зародилось чувство, волнующее сердца, еще слабое и неосознанное ими до конца: слабый побег будущего могучего древа.

* * *

При огромном стечении народа в присутствии бояр и княжеской семьи епископ Гергемон, блистая позолотой своих тяжелых длинных одеяний, провел торжественную службу в самом большом храме Чернигова – Спасо-Преображенском соборе. Под звуки церковного хора, в ярком сиянии множества зажженных свечей, в клубах благовонного фимиама свершалось действо, на которое люд черниговский возлагал надежды: избавление их города от половецкого набега. Никогда еще священные символы христианства, обряды и молитвы не воспринимались и знатью, и беднотой с таким всепоглощающим благовением, почти трепетом, словно население Чернигова разом уверовало в грехи свои, осознало вину и гнев Господень. Будто вознесенная к Богу торжественная молитва явилась тем позабытым амулетом, о котором вспомнили только теперь, когда «авось» не избавило от беды, и от которого ждали чуда. В каком народе не живет такая наивная вера? На что еще надеяться простым людям, если их правители сами в растерянности и уповают на небеса? ,

Покидая храм, Святослав в сопровождении жены и сыновей, ближних бояр и их жен прошествовал сквозь расступившуюся толпу, в молчании которой чувствовалось скрытое недовольство. Люди исподлобья глядели на своего князя. Кто-то пробурчал в задних рядах: «Ишь, вырядились! Как на праздник! А мы в чем живем, в том и помирать будем». Другой голос насмешливо подхватил: «Зато голому дождь не страшен!» Весельчака тут же осадили: «Скоро будет тебе дождь из половецких стрел!»

Вечером, думая с боярами все ту же тяжелую думу, Святослав мрачно промолвил:

– Глядите, други, сегодня народ ворчит, а завтра как подхватит нас на руки да головой в Стрижень! Из той же чаши отведаем, из коей Изяслав пивал.

– Будет тебе, князь, беду кликать, – недовольно сказал Веремуд.

– А чего ее кликать, коль она и так за воротами стоит, – отозвался Святослав.

Прошло два дня. В Чернигов продолжали приходить зловещие слухи: половцы осадили город Сновск, приблизились к Стародубу, их дозоры были замечены на дороге, ведущей в Чернигов. Повсюду степняки жгут села, угоняют скот, берут в полон смердов.

В Чернигов продолжали прибывать толпы сбегов.

– И молебен пет, да пользы нет, – молвил Святослав, собираясь на воскресную службу в храм.

На этот раз князь оделся скромнее.

– Устыдился гласа народного, князь черниговский? – усмехнулась Ода, появившись перед мужем в парчовой шубке, подбитой горностаем, в коротких сафьяновых сапожках и куньей шапочке, надетой поверх белого плата. – Устыдился иль убоялся?

Ода засмеялась, глядя, как Святослав отвесил небрежный подзатыльник смеющемуся вместе с ней Роману.

Как и за два дня до этого, князь с супругой, сыновьями и боярской свитой отправился со двора пешком. Обычно выезд был на конях. До собора было не более шестисот шагов. Мерзлая дорога вилась между деревянными теремами бояр, стиснутая высокими частоколами. Под ногами звонко ломался тонкий ледок на замерзших за ночь лужах.

Опавшая листва берез и кленов была покрыта инеем: белый морозный налет лежал на тесовых крышах теремов и маковках церквей.

Утренний морозец зажигал на щеках юношей и девушек яркий румянец.

Мужчины, идущие в храм, при виде князя снимали шапки, женщины кланялись.

Возле паперти кучно стоял небогатый, но задиристый ремесленный люд. Крепкогрудые молотобойцы, широкоплечие кожевники, острые на язык плотники и древоделы. Небольшая площадь перед собором также была полна народу, в основном городской беднотой и смердами, сбежавшимися в Чернигов от половцев.

По площади ходил юродивый Прошка в одной нательной рубашонке, заплатаных портах и драных онучах. На шее и на поясе у него были намотаны цепи.

– Что, князь, беда научит Богу молиться! – подскочив к Святославу, воскликнул юродивый и издал короткий язвительный смешок.

Святослав, не замедляя шага, продолжал идти мимо теснившихся вокруг смердов, а Прошка, как назойливая муха, бежал рядышком, звеня веригами, и таращился на Оду.

– Ох и лепая у тебя женка, князь -батюшка! – визгливо выкрикивал юродивый. – Лицом бела, знать, она с серебра умывается. Как же красотку такую поганым отдавать? А ведь придется, княже. Ой, придется! Поганые Сновск взяли, сюда идут!

Святослав ухватил крепкой рукой юродивого за ворот рубахи и притянул к себе, остановившись на месте. Стал князь, остановилась и свита.

– Откель про Сновск знаешь? – грозно спросил Святослав. – Молви, а не то без языка оставлю!

– Ворон давеча накаркал, – залепетал юродивый и плаксиво добавил: – Сирых да убогих обижать легко. Ты поди-ка, князь-батюшка, с ханами переведайся!

– Убирайся с глаз моих, пес! – гневно сказал Святослав и отшвырнул опутанного цепями нищего в сторону.

Свалившись на мерзлую землю, Прошка дурашливо задрыгал в воздухе ногами, издавая при этом нечленораздельное бормотанье. Глядя на юродивого, народ не смеялся: его обступили с немым почтением, ждали новых причуд, словно то были откровения свыше.

Княжеская свита приблизилась к паперти. Святослав и Ода уже ступили на ступени, ведущие к дверям храма, когда путь им преградил здоровенный детина в овчинном тулупе с коротко подстриженной русой бородой. На его лице из-за темных густых бровей, длинного носа и близко посаженных глаз застыло выражение вечного недовольства. Детина сдернул с головы заячий треух и поклонился князю. То был известный в Чернигове кузнец Полулик.

– Поклон тебе, княже, и великая благодарность от всего люда черниговского за то, что пришел сюда вместе с нами, оборванцами, поклоны бить. Только княжеское ли это дело молитвой Господа просить о том, чего мечом добиться вернее.

Кузнец поклонился еще раз и посторонился, уступая дорогу князю.

Святослав с каменным лицом двинулся дальше. Ода, видя вокруг себя откровенно враждебные лица, шла рядом с мужем, опустив глаза.

Вдруг откуда-то сбоку прозвучал громкий хрипловатый голос:

– И это наш храбрый князь?! Меч на ладан променял! Дед-то его небось в гробу переворачивается!

Святослав будто споткнулся. Лицо его перекосилось от еле сдерживаемой ярости, рука потянулась к поясу, где обычно висел меч. Сейчас меча не было.

– – Успокойся! – шепнула мужу Ода. – Проходи в храм, не стой на месте!

Святослав, будто не слыша Оду, вытягивал шею, стараясь увидеть того, кто это сказал.

– Нехорошо, князь, землю свою на поруганье нехристям отдавать, – проскрипел какой-то старичок с бесцветными слезящимися глазами, которого напирающая толпа вытолкнула прямо к Святославу. – Княгиню свою ты небось никому не уступишь!

– Чего?! – грозно навис над старичком Святослав. – Поговори мне, пень трухлявый!

– Да пропустите же князя! – зычно выкрикнул кузнец Полулик. – Дайте ему Богу помолиться, коль ничего другого он не может!

Боярин Перенег стал напирать на кузнеца:

– Не мути воду, молодец! Не по своей овчине речь заводишь пред княжьими очами. Проваливай отсель!

– Впотьмах и гнилушка светит, боярин, – нашелся словоохотливый кузнец.

Слова его были встречены дружным смехом и одобрительными возгласами осмелевшей толпы.

Ода заметила, что лицо Святослава болезненно исказилось. Князь выругался и, расталкивая бояр, заторопился обратно.

– Отец, куда ты? – окликнул его Олег. – А служба?

– За мной идите! – крикнул в ответ Святослав.

Олег взял за руку растерявшуюся Оду и стал проталкиваться следом за отцом, соболья шапка которого мелькала уже далеко впереди среди посконных колпаков и треухов простонародья. Служба вот-вот должна была начаться, и народ устремился в храм, не понимая, почему произошла задержка при входе.

Бояре, стиснутые толпой, недоуменно переговаривались:

– Куда это заспешил князь?

– Кабы знать да ведать!

– Нам-то куда податься?..

– Что скажешь, Веремуд?

Роман, заметив, что отец издали машет рукой, громко произнес:

– Отец за собой нас зовет. Поспешаем, бояре!

Те, ворча под нос, стали выбираться из людской тесноты.

Святослав дожидался свою свиту возле бревенчатой стены старой церквушки. Взгляд его был мрачен, руки сжаты в кулаки. Сначала к Святославу приблизились Ода с Олегом и Борисом, затем бояре во главе с Романом.

– Вот что, други мои, – жестко вымолвил князь, – нынче же седлаем коней и в поход на поганых!

– Как так, княже? – недоумевающе пролепетал Коснячко.

– Остынь сначала, Ярославич, а уж потом решай, – добавил Веремуд.

– Слово мое твердо – в поход! – сверкнув глазами, повторил Святослав.

И зашагал по опустевшей улице к терему.

Олег и Роман с просиявшими лицами подхватили мачеху под руки и чуть ли не бегом последовали за отцом. От них не отставал Борис.

Бояре медленно тащились далеко позади, будто шли на заклание.

В княжеских хоромах началась суета. Бегали дружинники, челядь тащила во двор припасы в дорогу, гремело оружие, топали по деревянным ступеням крыльца сапоги.

Святослав в кольчуге и червленом византийском плаще с растрепанными волосами и решимостью на лице всюду поспевал сам, отдавая распоряжения.

К Оде прибежал Ярослав и чуть ли не со слезами стал жаловаться, что отец не берет его в поход.

Мать постаралась утешить сына как могла:

– Ты ведь еще слишком юн…

– А Бориску-то берут, на много ль он меня старше! – возразил Ярослав.

У Оды сжалось сердце. Она поцеловала сына и сказала, что сейчас же поговорит с отцом.

Княгиня разыскала супруга на конюшне: дружинники уже выводили коней.

Подходя, Ода услышала голос Святослава:

– Этого жеребца мне, а этого – Борису. Где он? Святослав вышел на свет к распахнутым настежь воротам и столкнулся с супругой.

– Проститься пришла? Пока не время, – сказал он.

– Ты все же берешь Бориса с собой? – стараясь быть спокойной, спросила Ода.

– Отбою от него нету, потому и беру, – раздраженно ответил Святослав. – Да ты не бойся, живым вернется Борис-ка! Я к нему Потаню приставлю, дружинника своего. Потаня парень не промах!

Ода изумленно глядела на происходящее вокруг. Как резко все изменилось! Покой нарушился по вине Святослава! Он готов вести дружину на смерть только потому, что крикуны из народа задели его самолюбие!

Княгиня шла по теремному двору к крыльцу, как вдруг перед ней предстали два статных воина в кольчугах и шлемах, опоясанные мечами: Олег и Роман.

Оде улыбались и красовались своим воинским убором! О смерти они не думали, словно собирались на пир.

У Оды навернулись слезы на глаза, когда она поцеловала пасынков.

– Берегите себя, дети мои, – дрогнувшим голосом промолвила она.

Прозвучала команда, и дружинники стали садиться на коней. Из терема вынесли княжеский стяг. Лик Спасителя на знамени показался Оде угрюмым, казалось, словно он хотел предостеречь людей от опасного дела.

Ода увидела Святослава, который взглядом искал ее. За спиной князя возвышался Регнвальд, рядом стояли Перенег и Путята Прокшич. К Святославу приблизились боярин Веремуд с братом Алком. На обоих были тяжелые брони и шлемы с бармицами. Киевские бояре, тоже вооруженные, уже сидели на конях, лишь Коснячко был еще не в седле, рассматривая подкову на переднем копыте своего скакуна.

«Неужели и Веремуд уходит с дружиной? – подумала Ода. – На кого же Святослав оставляет Чернигов?»

Ода взошла на высокое крыльцо, на котором стоял Ярослав. По лицу матери юноша догадался, что он остается, и сердито насупился.

Святослав подъехал к крыльцу, нагнулся с седла поцеловать жену и младшего сына, сказал негромко:

– Выше голову, Ярослав! Оставляю тебя князем в Чернигове вместо себя, а матушка будет при тебе советником. Вот дружинников вам дать не могу, даю лишь пешую стражу.

Ярослав недоверчиво взирал на отца, не веря своим ушам. Ода тоже была изумлена.

– Ты доверяешь мне город, Святослав?

– А почто нет, иль ты не русская княгиня?

– Оставь еще хотя бы Бориса.

– Не надо, отец! – возразил Ярослав, по-взрослому сдвинув брови. – Я справлюсь и без него.

– Ого! – Святослав подмигнул Оде. – Речь не отрока, но мужа.

После Святослава к Оде подошел проститься Борис, ведя за собой на поводу буланого коня с белыми ногами. В шлеме и кольчужной рубашке с железными пластинами на груди юноша выглядел еще мужественнее и казался совсем взрослым. За Борисом шел высокий, крепкого сложения воин, лицо которого было наполовину скрыто металлическим наносником и глазницами. Это и был дружинник Потаня.

– Все-таки расправил крылышки, соколик, – с грустной улыбкой промолвила Ода и прижала племянника к себе.

– Судьба любит смелых, Филотея! – сказал Борис, улыбаясь одними глазами.

– Меч о головы половецкие не сломай, Бориска! – усмехнулся Ярослав и шутливо ткнул двоюродного брата кулаком в плечо.

– Думаешь, он позволит мне сражаться так, как я хочу? – Борис с унылой усмешкой кивнул на рослого Потаню.

Ода смотрела, как Борис и Потаня садятся верхом, как становятся в строй старших дружинников рядом с Олегом и Романом. На сердце княгине давила неведомая тяжесть, словно она видела всех этих дорогих и близких ей людей в последний раз. Рыданья подступили к горлу.

А тут еще Святослав, гарцуя на черном скакуне, произнес пылкую короткую речь:

– Братья и соратники мои! Тремя тыщами выступаем мы на полчища половецкие, уже за это будет нам честь и слава от потомков наших! Да не устрашимся врага, ибо на своей земле стоим и силу от нее черпаем. С нами Бог и сила крестная! Коль паду я в сече, сыны мои за меня промыслят, а сыны падут – воеводам довершать начатое, старшим из коих назначаю Веремуда. Не торжествовать поганым на земле северской. В путь! С Богом!