Текст книги "Наш человек на небе (СИ)"

Автор книги: Виктор Дубчек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

«Эуропа!..», со снисходительной ухмылкой заметил тогда Мясников, словно тектоника хоть что-то объясняла. Ведь немцы принадлежали к тому же биологическому виду, что и воины Владыки Сталина; различалось только социальное устройство двух противоборствующих держав. От грязи, вони, от впадения в скотство человека иногда отделяет очень тонкая линия, имя которой – Советская власть.

Юно сморгнула, наткнувшись взглядом на серый костюм Старкиллера. Конечно же, юный ситх заметил её движение, словно всё это время не сводил с девушки глаз. Вряд ли это и в самом деле было так: тому, кто повелевает Силой, не так уж необходимо физическое зрение. Старкиллер упрямо поджал губы.

Юно отвернулась и покосилась на Половинкина. Милый грязеед хлопал воодушевлённо и безмятежно. Если он и переживал из-за давно ожидаемого повышения по службе, то никак этого не показывал... а, верней всего, не особенно и переживал.

Рыцарь.

Такой молодой... тоже.

Джедаям сердечные привязанности запрещены, а ситхов любовь вообще не интересует. За всё время, что Юно провела на Земле, дело не продвинулось дальше довольно робких поцелуев – Коля не пытался сблизиться с ней, хотя возможностей было предостаточно. Он словно не понимал её намёков; надо признать, довольно неумелых намёков – раньше ей никогда не приходилось самой завоёвывать партнёров; а набраться опыта у тех, кто пытался ухаживать за ней... слишком мало их было.

Личная жизнь у пилота СИД-аппарата обычно такая же короткая, как боевая. А боевая – с гизкин хвост. «Синдром штурмовика», и ничего тут не  поделаешь. Это здесь, в Державе СССР, с любого офицера могут лично спросить за каждого из подчинённых ему бойцов.

И спрашивают. Ещё как спрашивают.

Донельзя довольные приёмом клоны закончили раскланиваться и сбежали со сцены. Куравлёв объявил следующий номер – выступал какой-то незнакомый любимец здешней публики.

– Юно, Юно, смотри! – сказал Половинкин, склоняясь к девушке. – Это о нём я тебе рассказывал. Отлично поёт!

Эклипс смутно помнила, что Коля действительно кого-то нахваливал, но оснований для восторгов понять не могла. Все местные певцы, – и не только самодеятельные, – выступали мало того что вживую, так даже и без стандартизаторов вокала.

Выглядело происходящее слегка безумно, словно местным потребителям контента было не так важно качество продукта культуры, как возможность других разумных раскрыть свой творческий потенциал. Они были готовы тратить личное время, слушать, хлопать, подпевать, вызывать на бис – и всё это совершенно, судя по всему, искренно.

Даже высшая аристократия Державы СССР, – вроде Половинкина, падавана самого Владыки Сталина, – поддерживала «самодеятельность». Ну как, как он может каким-то нелепым концертом интересоваться больше, чем ею?..

Честолюбив, как все ситхи? опасается отказа?.. Вот уж не ему бояться. Доходило до того, что Юно почти завидовала Гесуре с этим её мерзеньким родианцем... У них там хоть что-то движется, а здесь... Ну разве можно так издеваться? Хоть бы объяснил по-разумному... Девушке было уже... уже за двадцать.

Девушка волновалась.

Очень бережно относился к ней Коля... слишком бережно. А ведь даже металл СИД-истребителя без использования начинает корродировать. Не собирается же кремлёвский падаван, в самом деле... жениться на ней? Ситх, вероятный наследник своей империи...

Юно стало томно; она поворотилась ко сцене.

Любимец публики, явно сознававший свою популярность и гордившийся ею, бил кветарру. Невысокий белобрысый паренёк с растрёпанными волосами пел так, как поёт народ, с тем полным и наивным убеждением, что в песне всё значение заключается только в словах, что напев сам собой приходит и что отдельного напева не бывает, а что напев – так только, для складу. От этого-то этот бессознательный напев, как бывает напев птицы, и у паренька был необыкновенно хорош.

У Юно возникло странное ощущение, что песня была предназначена именно для неё; так обычно и бывает с хорошими песнями. Публика тоже внимала в восторге, и девушка, раскрасневшись от мыслей, сбросила с себя платок, который был накинут на ней, подпёрла руки в боки, сделала движение  плечами и вместе со всеми стала подтягивать незнакомый ей припев. Но всё хорошее кончается, кончил петь и белобрысый паренёк. Майор Куравлёв грузно выбежал на сцену и объявил вдруг, что следующей выступать будет представитель союзников – капитан Юно Эклипс. Тут только вспомнила девушка про свою опрометчивую ложь, но отступать было уж поздно, да и не моглось ей отступать; мысли закружили её почище медсанбатского «хоровода», и сама не помнила Юно, как очутилась на сцене.

Она уж выбрала, что собирается петь – старую полукрамольную песню пилотов-истребителей; песню эту неведомо как полюбил её отец и часто напевал дома, на Корулаге. Белобрысый с улыбкой провёл пальцами по струнам, предлагая аккомпанемент, и Юно в несколько тактов напела мелодию, и этих нескольких тактов хватило пареньку, чтобы ухватить мотив и уверенным кивком придать девушке убеждённость в том, что всё получится. Она шагнула вперёд, к ярко освещённому небольшому залу, в котором взмётывались уж вверх ладони штурмовиков, радостно приветствовавших одну из своих, из имперцев. Юно притопнула каблуком, и белобрысый ударил по струнам, негромко ещё, готовясь подстроиться под её настроение, и Юно, выдохнув раз, начала [9]9
  в книге использованы тексты пародий и оригинальных стихов Елены и Андрея Артёмовых; с благодарностью.


[Закрыть] :

Я СИД-истребитель, ионник гудит,

Космос – моя обитель.

Но тот, который во мне сидит,

Считает, что он истребитель.

Мной в этом бою сбит «крестокрыл»,

Я сделал с ним, что хотел.

А тот, который во мне застыл,

Изрядно мне надоел.

Начала Юно, наверное, не очень здорово, но голос её догнала кветарра, и стало легче. И песня была такая, что если уж запел, то надо петь как следует. Потому что сразу кажется, что кругом опасность и скоро – в атаку.

Я в прошлом бою потерял панель,

И дроид не чешется, гад!

А тот, который во мне засел,

Гонит на вражий фрегат.

Торпеда протонная гибель несёт

Органике и дюрастилу.

А кажется, что это плазма поёт:

 «Пребудет с тобою Сила!»

С первых же слов её песни, с первых же ударов кветарры все звуки в зале стихли, и красноармейцы принялись слушать певицу с тем же вниманием, что и штурмовики. Даже невозмутимый Старкиллер видимо подался вперёд на своей скамье, словно желал расслышать в песне нечто важное, адресованное одному лишь ему. Но, конечно, это было не так, и Юно пела для всех, кто хотел и мог слышать её, и величественный смысл старой военной песни достигал, казалось, даже тех, кому не довелось ещё обзавестись портативным переводчиком.

Враг вышел на эллинги... взрыв – камуфлет!

Но мне в пустоте не пылать.

Ведь здесь, – в пустоте, – окислителя нет,

А звуков – вообще не слыхать.

Я – лидер, а сзади... ведомый подбит!

Плазма панель пронзила.

Удар, перегрузка – и вопль навзрыд:

«Пребудет с тобою Сила!»

Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала – эта пилотессочка, воспитанная дроидами, этот дух, откуда взяла она эти приёмы, которых и вытеснить-то было нечему, ибо откуда же им было взяться? Но дух и приёмы эти были те самые, неподражаемые, не изучаемые, русские, которых и ждали от неё красноармейцы. Как только она стала, улыбнулась торжественно, гордо и хитро-весело, первый страх, который, казалось, охватил было Николая и всех присутствующих, страх, что она не то сделает, прошёл, и они уже любовались ею.

И тот, который над пультом зачах,

Остался один – и скис.

Он вниз бы ушёл, только в трёх плоскостях

Неясно, где верх, где низ.

Он гонит: эм вэ в квадрате – вдвойне!

Куда ж ты, «Имперский ас»...

И снова приходится слушаться мне,

Но это в последний раз.

Терпенью машины бывает предел, —

Ушёл на исходе сил.

А тот, который во мне сидел,

Забрызгал транспаристил.

Убит! Наконец-то... но чей это зев?..

Вхожу в астероид и вот,

Запрет биохимии нагло презрев,

Глотает меня экзогорт.

Как стыдно: отсюда спасения нет,

В желудке – моя могила.

Прими же, разумный, Последний завет:

«Пребудет с тобою Сила!»

Песня затихла внезапно и резко, как затихает ионник, когда СИД-аппарат уходит за силовое поле эллинга. И стала нарастать тишина. Какая-то удивительно плотная тишина и очень долгая. Что же это? Так и будет? А что теперь делать?

Юно испуганно и, как надеялась, незаметно вытерла вспотевшую ладонь о китель. Пальцы прошлись по боковому карману, наткнулись на что-то твёрдое... болтик? откуда здесь болтик? Славный такой, хороший... Но тут вдруг кто-то хлопнул. И ещё! И сразу рванулась, понеслась трескучая река аплодисментов, и Юно в первую секунду испугалась даже больше, чем тишины. Не так уж много народа, откуда же столько шума? Хлопают, хлопают. Кто-то даже кричит: «Брависсимо!» Хлопали Юно громче и дольше, чем даже белобрысому.

– Ну, пилотессочка – чистое дело марш, – радостно смеясь, сказал Куравлёв, выходя на сцену. – Ай да союзница! Вот только бы муженька тебе молодца выбрать – чистое дело марш!

Тут же пожилой майор запнулся, спохватившись, что сказанул лишнего, да и не своими словами, но говорил он тихо, слышно одной Юно, и хотела девушка ответить «Уж выбран!..», да спохватилась тоже и со счастливой улыбкой только утвердительно мотнула головой.

«Не думать, не сметь думать об этом», сказала она себе и, улыбаясь, повернулась к публике, жестом указывая на своего аккомпаниатора. Зал столь же радушно приветствовал и его.

– Ну что, Володя, – сказал Куравлёв кветарристу, – перепела тебя товарищ Эклипс?

– Перепела, – рассмеялся белобрысый, радостно отмахивая ладонью звенящий воздух, – чего там: перепела! Как положено!

– То-то! Знай-знай – а не зазнавайся.

– А и не зазнаюсь, не таков я человек! Товарищ Эклипс, а не грянуть ли нам ещё?..

Но опустошённая выступлением, – и в особенности успехом, – Юно уже откланялась и сбежала со сцены.

 – Танцы! – громогласно объявил Куравлёв.

А после танцев Колю вызвали в штаб. Думал – всё-таки награждать; оказалось не то.

– Собирайтесь, товарищ Половинкин, – сказал генерал-лейтенант Рокоссовский, поднимаясь из-за оперативного стола и оправляя китель. – Направляетесь в Ставку Верховного Главнокомандования.

– Слушаюсь, – решительно ответил Коля. Он видел, как по-особенному подобран генерал, и сам затвердел волей. – Константин Константинович... пора?

– Пора.

– А как же?..

– А как Вы думали? – сказал Рокоссовский. – Неловко и напоминать, но обязанностей военного наблюдателя с Вас никто не снимал. От товарища Иванова пришла шифрограмма: надо встретить делегацию. К нам едет... к нам летит представитель командования союзников.

(Фото: воен.корр. А.И.Становов, 1941, окрестности Речицы, Бел. ССР)

Часть II. Увольнение на берег

Глава 4. Лиловый шар

– Психически совершенно здоров. Просто сволочь. [10]10
  подлинный текст диагноза, поставленного в своё время автору этих строк.


[Закрыть] Сталин с интересом посмотрел на доктора. Обычно под взглядом его очень спокойных жёлтых глаз всякая нечисть чувствовала себя крайне неуютно, начинала юлить, заикаться и мечтать о времени, когда носитель этого страшного взгляда и этой страшной силы наконец умрёт – чтобы нечисть смогла почувствовать себя безнаказанной и неуязвимой.

Но молодой доктор нечистью, конечно же, не был.

Андрей Владимирович Снежневский был психиатром, одним из наиболее перспективных Советских специалистов. Смолоду опираясь на естественнонаучный, материалистический подход и отличаясь независимостью взглядов, впоследствии он прославится не только борьбой за возвращение в психиатрическую науку имени И.П. Павлова, но и редким гуманизмом. Именно Андрей Владимирович будет спасать явных идиотов от справедливого гнева Советской власти – укрывая всевозможных тунеядцев, антисоветчиков и прочих врагов народа в гостеприимных стенах стационарных лечебниц.  Строгий режим, здоровое питание, трудотерапия – о чём ещё может мечтать диссидент, жаждущий духовного перерождения? «И инакомыслящие живы, и общество чище!»

Но это случится... могло бы случиться много позже. А в первую осень той войны тридцатисемилетний кандидат медицинских наук сжимал винтовку в окопе под Дороховым и пытался собственным дыханием отогреть указательный палец правой руки. Казалось, пар дыхания замерзает быстрее, чем долетает до кожи.

Впрочем, продолжалось это недолго – Андрею Владимировичу не удалось заслужить свою первую «Красную Звезду» на фронте ни в прямом боестолкновении, ни в должности старшего врача стрелкового батальона. С началом войны большинство учреждений соответствующего профиля оказалось в эвакуации, – Саратов, Казань, Набережные Челны, – и, когда возникла необходимость освидетельствования захваченного в плен фашистского лидера, пришлось выдёргивать Снежневского прямо из московского ополчения. Вообще говоря, острой необходимости в добровольческих дивизиях к этому времени уже не ощущалось, и командующий войсками Московского военного округа генерал-лейтенант Артемьев с лёгким сердцем отпускал рабочих на заводы, студентов в институты, а психиатров – наблюдать Гитлера.

На освидетельствование, – в условиях строжайшей секретности, – ушла неделя. Доктор Снежневский ухватился за уникальную возможность; несмотря на молодость, он гордился своим профессионализмом, поэтому главный вывод повторил уверенно:

– Острой продуктивной симптоматики не наблюдается, товарищ Сталин, продромальный период также пока не выявлен. Если же рассматривать нарушение аффекта, то истероидный спектр, безусловно, присутствует, но, говоря простым языком... Вы же понимаете обстоятельства.

– Истероидный, значит... – проговорил Иосиф Виссарионович, снова поворачиваясь к смотровому стеклу.

– Ага! – обрадовался пониманию Андрей Владимирович. – Но следует, безусловно, различать так называемую hysteria somato...

– Спасибо, товарищ Снежневский. Мы, безусловно, различим. Скупым движением руки он препоручил психиатра заботам охраны. Текущий этап задачи решён. Как бы ни было интересно, отвлекаться на углублённое исследование полученных результатов нельзя, следует переходить к следующему этапу. Иначе, как в известной апории Зенона, задача раздробится на бесконечное множество бесконечно малых, – и бесконечно занудных, – подзадач, и Ахиллес никогда не догонит черепаху.

Нет, что бы ни говорили товарищи психиатры, всякий человек нормален ровно настолько, насколько он соответствует стоящим перед ним задачам. Иная трактовка понятия «нормальность» не приведёт ни к чему, кроме бессмысленных споров и взаимных обвинений, в которых с неизбежностью  потонет само дело.

Вот только как определить степень нормальности, когда никакого дела нет? Ведь «нахождение в плену» делом назвать сложно; а иного, более весёлого занятия для Гитлера пока подобрать не удалось. У него отняли даже возможность самоубийства.

Главный нацистский преступник нужен живым, новых повреждений допустить никак нельзя.

В первые дни голова Гитлера представляла собою один большой лиловый синяк приблизительно шарообразной формы – товарищ Половинкин крепко настучал сапогом. Не по злобе – не бывает в нашем человеке злобы к поверженным. Просто бывший фюрер всё время норовил выпростать голову из портьеры и укусить; Коле приходилось отпихивать. А в транспортном отсеке СИД-бомбардировщика тесно, холодно, трясёт... ещё и при выгрузке уронили. Так товарищ Половинкин всё и объяснил; впрочем, как раз на эту тему никто его особо не расспрашивал: главное – живым довёз фашистскую гадину. Сталин долго смотрел на Гитлера сверху вниз.

Гитлер долго смотрел на Сталина снизу вверх.

Потом бывшего фюрера уволокли. Куда-то в подвалы Лубянки: «секретных тюрем» у НКВД отродясь не бывало, но как не расстараться для гостя дорогого. На скорую руку, – но тщательно, – оборудовали камеру, приставили охрану, подлатали раны... только телесные, конечно. Никаких твёрдых предметов, даже металлических решёток в камере не устанавливали – гуттаперча, пенополистирол, мягкое органическое стекло смотрового окна. Никаких контактов с внешним миром, кроме совершенно необходимых, как в последнюю неделю. Суровые охранники, их постоянный взаимоконтроль.

Каша – только манная.

Без комочков.

Как ни странно, особого ажиотажа пленник ни у кого не вызвал – его просто изолировали. Сталин впервые пришёл поглядеть на бывшего фюрера только сегодня.

– Доигрался, подлец, – сказал наконец Иосиф Виссарионович [11]11
  именно этой характерной для него репликой отреагировал бы И.В. Сталин, если бы в ночь с 30 апреля на мая 1945 года командующий 1-ого Белорусского фронта Г.К. Жуков доложил ему по телефону о самоубийстве Гитлера. Отреагировал бы – пойди история иным путём.


[Закрыть] . Затягивать молчание дальше было уже невозможно: ситуация требовала произнесения хоть какой-нибудь исторической фразы, а стоявший рядом Берия начинал покашливать и переминаться с ноги на ногу. Как всегда: Лаврентий пришёл с докладами и вопросами; доклады требовали внимания, а вопросы – ответов, и вся эта чудовищно громадная политическая-военная-хозяйственная машина требовала решений.

Требовала настойчиво, жадно, ненасытно, неумолимо. Решений, ответственности за эти решения, снова решений... На Земле жило два с половиной миллиарда людей, – а теперь ещё и немножко нелюдей, – но взвалить на себя весь этот груз не мог никто, кроме Сталина – одинокого немолодого человека с сухой рукой и давно погасшей  курительной трубкой.

Берия аккуратно кашлянул.

Ничего, подумал Сталин. Подождёт. Он не видит того, что видно тебе, поэтому просто не в состоянии оценить спорное значение момента. Для него всё просто: очередная победа – Гитлер за стеклом. Берия умён, информирован, образован; но романтичен и прям, как стрела, поэтому пока не понимает, насколько же много проблем принесла эта случайная победа. Он способен теперь смотреть именинником, ведь это именно его люди снова сотворили невозможное.

«Когда ты ликовал, взволнован

Величием своей страны...»

Что, Иосиф, слишком мало в твоей жизни моментов торжества? Чем выше к вершине, тем большая часть мира открывается взору – и в мире всегда что-то не так. С вершины мира видно каждое из возможное поражений – и этих поражений неисчислимо больше, чем побед, и даже среди немногих достижимых побед ещё меньше приемлемых. Потому что ты, именно ты всякий раз способен увидеть, насколько неокончательна каждая следующая победа. Ахиллес никогда не одолеет всю дистанцию... но надо хотя бы догнать эту чортову черепаху. Чтобы оставаться на месте, Ахиллесу надо бежать изо всех сил, а чтоб двигаться вперёд, надо бежать в два раза быстрее. Потому что черепаха стартовала на пятьдесят-сто лет раньше, а теперь ещё и натравила на Ахиллеса бранчливую немецкую собачонку.

Сталин чуть заметно усмехнулся в усы.

Ты заигрался, Иосиф, заигрался в аналогии. А игры для тебя сейчас тоже непозволительная роскошь. Противник твой, вон – уже доигрался.

– Доигрался, – повторил Сталин.

– Суд? – спросил Берия, подразумевая будущее Гитлера.

– Нельзя, – покачал головой Иосиф Виссарионович. – Пока нельзя. До окончания этой, – он выделил голосом указательное местоимение, – этой войны его нельзя судить, нельзя казнить, – Сталин хмыкнул, словно методичное отрицание вариантов решало некую исторической важности проблему. – Нельзя помиловать. Нам его ещё союзникам предъявлять.

– Союзникам или «союзникам»?

– «Союзникам». Но покажем и лорду Вейдеру, когда прилетит. Потом. Если захочет.

– За-ахочет, – уверенно заявил Лаврентий Палыч. – Ещё как захочет. У них там к вождям, героям и злодеям отношение особое. До понимания определяющей роли производительных сил и производственных отношений пока не доросли. Вот почему, например, у них к товарищу Половинкину такое отношение?

– Какое?

 – Особое, – сказал Берия, на мгновение запнувшись, но немедленно возвращаясь в колею. Он даже в мыслях не умел отделять себя от коллектива, поэтому любил хвалить «своих» людей. – Особое отношение у них к Половинкину, товарищ Сталин. Потому что союзники считают его героем.

– Справедливо считают, – заметил Иосиф Виссарионович, склоняя голову. Ему, обычно склонному к скептицизму, хотелось теперь хоть немного похулиганить, огорошить Лаврентия таким лёгким согласием. – Вот документы, вижу. Это ведь те, что товарищ Половинкин доставил? Времени не хватало даже на полноценное хулиганство.

– Да, товарищ Сталин, – сказал Берия, перехватывая папку. Армированная, подумал Иосиф Виссарионович, стальные замки... что ж у него там такое?

– Закончили перевод последнего пакета, товарищ Сталин, – похоронным тоном сообщил Лаврентий Палыч.

– Сколько всего пакетов было?

– Говорю ж: четыре.

– Что, во всей канцелярии? И больше ничего не «подвернулось»? Мясников возмущённо вздёрнул седеющую голову:

– Лаврентий, ты меня сколько знаешь? Хоть раз можешь назвать, чтобы я...

– Это важно, – сказал Берия. – Это очень важно сейчас. Мясникова он знал давно, оскорбить недоверием категорически не желал – просто это действительно было сейчас крайне важно. Майор, конечно же, всё понимал. Он фыркнул, почесал рваное ухо и начал заново:

– Да вот, Лаврентий, какая штука. Протокол встречи у нас получился не совсем... дипломатический. С боем вошли, с боем вышли. На полноценный сбор макулатуры времени не хватило.

– Перестань кривляться, – сухо сказал нарком. – Как там у тебя: «для разнообразия».

– Перестану, – пообещал Мясников. – Вот докривляюсь – и перестану. Берия нахмурился.

– Ты не хмурься, – сказал майор, – ты чего от меня добиваешься? Правды? Так другой правды у меня для тебя нет. Всё рассказал, как было. Не  доверяешь? Так я...

– Тебе доверяю, – сказал Берия. – Обстоятельствам – нет. Я должен гарантировать, что информация, полученная из пакетов, достоверна. Мясников дёрнул кривым шрамом на щеке:

– Может, в Оси в таких случаях и принято... гарантировать. Ну, знаешь: пришли чужие люди, натоптали пол-Берлина, забрали пакеты – а Гитлер им лично всё гарантирует, и целостность передаваемых данных, и уведомление отправителя о результатах передачи... А у нас вот по-другому вышло: что схватил, то и притаранил. Зато быстро. Ручки жать не приходится – но и пакеты повторно запросить не получится.

– Вот эти два в приёмной забрали? – спросил нарком, упирая карандаш тыльным торцом в соответствующую фотографию.

– Так точно.

– А эти – в кабинете Гитлера?

– Так точно. У Окто же кинокамера в обруче... в шлеме. Весь рейд должен быть записан.

– По кадрам просмотрели, – признался Берия. – И даже принято решение снимать художественную ленту по мотивам.

– Сам? – с интересом уточнил Мясников, тыча пальцем куда-то в потолок.

Берия кивнул.

Иосиф Виссарионович находился в кабинете на втором этаже, а лорд Вейдер – в космическом корабле на орбите... но всё равно казалось, что Сталин выше. А ещё казалось, – иногда даже Берии, – что с такой высоты не может быть дела до обыкновенных, «маленьких» забот – например, кинематографа. Однако ж – было.

– Посмотрю, – хмыкнул Мясников. – Как называться будет фильма-то?

– Пока не решили. То ли «Героизм лазутчиков», то ли «Несколько осенних моментов». Без подробностей, естественно. Просто: обычная Советская разведывательно-диверсионная группа проникает...

– Так мы и есть – обычная.

Лаврентий Палыч, в общем-то, не удивился: понимал, что Мясников говорит совершенно искренно. Такой человек: всё время чему-то не тому удивляется.

В жизни некоторых людей, – сколь бы протяжённой во времени она ни оказалась, – происходит очень мало того, что можно назвать собственно жизнью. Ничего настоящего, ничего – важного... так, не жизнь, а эпизоды какие-то. В конце пути озираешься, пытаясь вылущить главное – но главного

– то и нет; жизнь рассыпается минутной шелухой.

У других людей – наоборот. Их жизни вмещают куда больше событий, чем способна сохранить память. Затем отбираешь главное – и складывается впечатление, что главным было всё, настолько громаден и эпохален каждый шаг такого человека; да что «человека» – титана!..

 А на самом деле – просто повезло. Повезло родиться на переломе эпох, повезло застать Революцию, две войны... повезло не наложить в штаны от такого везения. Конечно, только безумцу может быть не страшно в моменты, ломающие всю историю человечества. Человек, – даже самый значительный, – не более чем жалкая песчинка в дни смуты.

Но ведь человек не более чем песчинка и в любой другой день... и лишь решимость в самой отчаянной заварухе способна превратить его в нечто большее. А для превращения совокупности песчинок в народ-герой всего-то и нужно – Революция, две войны...

Мясников прожил куда больше, чем две. Как о шестнадцатом годе встал под ружьё, так и... считай, сплошная война, а не жизнь. Сложно такого человека взволновать кровью; зато мирные проявления, – какая-нибудь особо нежная ромашка, новая кинокомедия, ненавязчивое наблюдение за влюблёнными молокососами, – вполне способны на пару-тройку ударов придержать закалённое суровое сердце.

На пару-тройку – не дольше.

Не тот человек.

А не будь «таких» людей, насилие по отношению к врагам, – а по отношению к сознательным врагам насилие неизбежно, необходимо и поощряется, – насилие пришлось бы перекладывать на плечи других, куда менее сильных и стойких людей; на плечи тех, кого это самое насилие способно свести с ума и перетянуть на тёмную сторону...

Что за чушь лезет в голову, подумал Берия, спохватываясь. Старею, что ли. «Тёмная сторона»... да ты поэт, Лаврентий.

Он повернулся к Мясникову:

– А давай-ка мы с тобой сейчас кофе выпьем? И поговорим по душам... давно не говорили. У меня тут кофе есть, говорят, хороший.

– «Хороший» или «хорошее»? – подозрительно уточнил майор.

– «Хороший», «хороший», – Берия достал кружки и потянулся за телефонной трубкой. – И тебе это прекрасно известно.

– Забыл, – отмахнулся Мясников. – Всё забыл. В горах изранен в лоб. Дудки, подумал нарком, набирая номер, уж ты-то подобных вещей не забываешь. При тебе ляпни «кофе» в среднем роде – раз поправишь, два поправишь, на третий пристрелишь. Настоящий НКВДшник – он завсегда грамматический НКВДшник.

И ведь обнаглел же, гад такой: меня, наркома своего, проверяет. Хотя ему, пожалуй, можно.

Будучи человеком редкой, врождённой интеллигентности, Берия ценил деликатность в беседе и общался с людьми почти исключительно на «Вы». На «ты» Лаврентий Палыч переходил или когда был крайне недоволен, – а критерии недовольства у Народного комиссара внутренних дел, понятно, слегка  отличались от общегражданских, – или в разговоре с самыми близкими и доверенными людьми.

Со Сталиным – когда Иосиф Виссарионович позволял себе хоть немного расслабиться, – редко, невозможно редко, – и нуждался в собеседнике. С Меркуловым, которого знал и ценил по работе в бакинской ЧК. С Артамоновым, – парень как раз приволок кофейник, – которого в своё время вытащил из подростковой банды, устроил в ФЗУ, затем забрал к себе в секретариат; в общем, относился, как к сыну.

С Мясниковым...

– Лучший кофе из Канады, – сказал Мясников, прикладываясь к кружке, – отхлебнёшь – прощай, гонады!

– Верно, – удивлённо сказал Лаврентий Палыч, – действительно ленд

– лиз. А ты что, кофе уже и на вкус различаешь?

– Само собой, – ответил Мясников, – я, для разнообразия, вообще большой гурман и в чём-то даже эстет. Ну и с Артамоновым твоим перемолвиться успел.

Мужчины сдержанно посмеялись.

– А выспаться хоть успел? – поинтересовался нарком. – Если что, давай у ребят на диване прикорни. Вечер долгий намечается.

– Шутишь, Лаврентий. Я в самолёте отхраповал, потом у себя. Видишь? даже побриться успел. Вообще, почти десятичасовой сон, да ещё с утра похохотать – это прекрасно. Встретим союзника в лучшем виде. Мясников выпятил губы дудочкой и снова приложился к кружке, – видно, не так уж плох был кофе, – затем добавил:

– Хотя смысла не вижу. В почётный караул с моей-то харей, знаешь... весялуха. Белорусская народная плясовая.

– У союзников культ героизма, – просто объяснил Лаврентий Палыч. – Хотя как раз тебя я, в основном, ради документов вызвал.

– Думаешь, всё-таки специально подготовленная деза?

– Не знаю. Но от подлинности документов, – особенно из четвёртого пакета, – очень многое будет зависеть. Прежде всего, в политическом плане. Поэтому важно убедиться, что бумаги к вам попали случайно и против воли немцев.

– Говорю же, – повторил Мясников, – наугад брали. Мы уходили с Юно и Гитлером, когда там выбирать-то? Половинкин, что под руку попалось, то и прихватил. Хозяйственный парень.

– Герой... – пробормотал Берия, – тоже герой.

Он отставил пустую кружку и внимательно посмотрел в глаза собеседнику.

– Страшно было?

– Очень.

– Страшнее, чем в Харбине?

– Страшнее.

 – Чем в Дербенте?

– Намного.

– Тогда почему?..

Лаврентий Палыч не договорил, но, разумеется, Мясников его понял: речь шла не о его личном страхе. Просто Берии очень надо было понять – из каких соображений исходил такой опытный человек, как Мясников, когда оценивал невозможную задачу как выполнимую.

– Половинкин, – сказал майор.

– Что Половинкин?

– Повлиял. Пришёл, говорит: Юно пропала. И как-то сразу понятно, что надо выручать. Любой ценой.

– «Любой»? – хмыкнул Берия.

Мясников нетерпеливо рубанул воздух четырёхпалой ладонью:

– Я знал, что всё получится.

– Но как?

– Половинкин, – объяснил Мясников, замыкая круг. – Я чувствовал, что проиграть мы не можем, потому что с нами был Половинкин.

– Командовал ты.

– А вёл он, – майор на мгновение запнулся. – Даже не он... а словно бы его. Понимаешь, словно бы какая-то сила.

– Сила, говоришь...

– Ну, не сила, не придирайся, я не говорец... В общем, он как будто не то что не боится поражения – он его просто не видит. Как будто нет у него в картине мира понятия такого – «поражение».

– Так не бывает, – сказал Берия, испытывая смутное возмущение.

– Всегда – не бывает, – согласился Мясников. – Но всегда и не надо. Надо просто выбирать такой путь к цели, чтобы на этом конкретном пути точки поражения не было предусмотрено.

Берия молчал, раздумчиво поблескивая стёклами пенсне.

– И Половинкин умеет выбирать такой путь. Не умом. Интуитивно, что ли. И он в своём пути уверен. И эта уверенность всех вокруг заражает. И я просто шёл так, чтобы держаться этого его пути.

Берия молчал.

– Нас когда под Малечем зажали двумя батальонами, – медленно сказал майор, – в ноябре, когда фон Клюге ловили, ты помнишь. Нарком машинально кивнул.

– Лесом уходили, только б до «коней» добраться – верхами-т' нас не взять... ну, и дёрнул я «лягушку». Ну, мину прыгучую. Он покрутил в воздухе искалеченной ладонью.

– Выпрыгивает эта дура прямо передо мной – аж запал слыхать, как шипит. Всё, думаю: полная весялуха. Белорусская народная плясовая. И, главное...

– И? – спросил Лаврентий Палыч.

 – Да не суть. Ни деревца, за спиной группа – стою, прощаюсь с партией и правительством. И тут сбоку рука высовывается и мину хватает. Прямо из воздуха.

– Неужели?

– Половинкин, кто ж ещё. Сжимает кулак, хватает, значит, мину – и отбрасывает в сторону.

– Рукой? – уточнил нарком. – «Шпрингмину»?

– Точно так. В овражек отбросил, она там хлопнула себе – ну, а мы дальше ходу.