Текст книги "Наш человек на небе (СИ)"

Автор книги: Виктор Дубчек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

Инструментом.

Место равного среди равных было доступно – но Старкиллер жаждал иного места: Одарённость – это право стоять выше других. Не повелевать, нет, как раз это вовсе не обязательно; всего лишь – право стоять выше. Если окружающие не признают за Одарённым такого права, то Сила превращается... в инструмент?..

«Всего лишь».

Даже клоны легче вписались в земную жизнь. Даже вечно хмельной Двуул. Даже зашуганная Гесура... а ведь она как будто всё время чего-то опасается – хотя чего бояться им, твилеккам?

Даже Юно, прекрасно осведомлённая о могуществе Старкиллера, предпочла ему дикаря с окраины Вселенной...

Он тут же пожалел о последней мысли. Кремлёвский падаван и сам обладал огромной Силой, – пусть и называл её иными словами, – но, как бы кощунственно это ни прозвучало, дело сейчас было не в Силе. Просто людей Державы СССР, несмотря на слабость их технологий, не следовало считать дикарями.

Дикарство – это не отсутствие каких-либо знаний и умений. Дикарство – это нежелание их добывать. А земляне тянулись к знаниям... как Половинкин потянулся к Юно – и тем самым невозбранно достиг желаемого. Иногда мы чего-то не получаем, потому что не пробуем. А кто пробует, у тех получается – именно потому, что другие не пробуют. Затаённую боль юноши несколько смягчал факт Одарённости кремлёвского падавана: проиграть другому ситху было не так обидно – и в бою, и в любви. Тем сильнее это поражение побуждало Старкиллера задуматься о том, верно ли он выстраивает отношения с миром.

Прежде... прежде выстраивать было нечего: окружающего мира почти не существовало – значение имела лишь воля Вейдера. Но теперь Учитель оставил ученика... и, вероятней всего, это тоже было частью обучения. Как тогда, в одном из ангаров недостроенного «Палача», когда безоружному Старкиллеру пришлось сражаться с парой опаснейших зверей...

– Да бегемот настоящий, – сказал Лизюков. Молодой ситх сморгнул, но, конечно же, танкист обращался не к нему. – Я под Вопью четыре попадания в башню словил – и ничего, видал? Но, сам понимаешь, Ази, «ворошиловых» мало. «Трофейный» батальон возьмёшь, скорей всего. Или даже полк, чай, не рассыпешься.

– Товарищ Катуков распределяет? – деловито поинтересовался Асланов. Старкиллер знал, что подполковник, отличившийся в боях за Киев, прибыл в белорусский лагерь совсем недавно. Владыка Сталин готовился вскрыть блокаду республики мощным ударом, – одновременно снаружи и изнутри, – и концентрировал под Мозырем свои отборные войска.

Захваченные техника и снаряжение шли на формирование «трофейных» частей; в распоряжение генерала Рокоссовского челноками и самолётами перебрасывались лучшие военные специалисты Державы СССР. Транспортники «Палача» легко справлялись с переброской Советских гусеничных танков, даже тяжёлых – но количество новых танков не бесконечно, и тоннаж «титанов» – тем более. В условиях окружения ставку сделали на захват ресурсов противника, и Старкиллер гордился своей ролью в процессе экспроприации.

Да, именно так: незаметно для себя самого он всё же становился частью чужого мира – потому что не успел стать частью мира родного. Сила не терпит пустоты и заполняет её тем, что подвернётся под руку. Он снова поймал себя на использовании русских фразеологизмов. Дело было не только в чтении стихов, к которым Старкиллер понемногу пристрастился – потому что тратить свободное время лишь на медитацию оказалось довольно скучно. Земной язык вообще неожиданно легко проникал в разум молодого ситха, а проникая – начинал влиять и на мышление. Земляне не знают Силы так, как знают её имперцы... быть может, вся разница лишь в используемых наименованиях? Использование иной терминологии ведёт к применению иных приёмов, но природа Силы объективна, не так ли? Лишённый Силы мир не мог бы столь жестоко влиять на Одарённых. Старкиллер согласился бы признать собственную слабость – но даже у Вейдера не получалось противостоять этой коварной планете...

– Ёжик, девочки! – тонко донеслось от полигона. – Ой, смотрите, их тут двое! Ё-о-ожики!

– Городские, – с мечтательной улыбкой протянул Лизюков.

– Ёжики? – уточнил Асланов.

– Снайперши. Ленинградские, зверь-то им в диковинку, видал? Вообще, зря разбудили: вожик – самый в лесу... замечательный зверь. Он тепло любит. Теперь погибнет.

– У бани, – неожиданно сказал Старкиллер; по-русски, – у бани отогреется.

Танкисты посмотрели на юношу, подумали и молча согласились.

– Холодно, да, – дипломатично сказал Асланов. – Вот у нас сейчас...

– Сравнил! – хмыкнул Лизюков. – У вас-то на Апшероне круглый год лето.

– Э! Наш Апшерон – ваш Апшерон! – гостеприимно развёл руки Асланов. – Война закончится – все ко мне поедем, обязательно! Хотя я сам из Ланкон... Ленкорани. У нас ещё теплее.

– А я вот здешний, из Гомеля. Здесь ни бегемотов нет, ни обезьян, ни крокодилов. А сейчас, зимой-то, даже просто вожика увидишь не везде. Танкисты ждали, когда девушки-снайперы освободят полигон: предстояло обкатать две новых «тройки», захваченных во время позавчерашнего налёта на немецкую санитарную колонну. Земляне почему-то считали, что если уж Старкиллер так лихо умеет вскрывать немецкие танки и бронетранспортёры, то и других бойцов сумеет научить. Заодно и подскажет кой-какие противопехотные приёмы. А пока за земляным валом полигона, трепеща чёлками и винтовками, строилось хихикающее ленинградское пополнение, командиры развлекали себя неспешной беседой.

Откинувшись на броню, Старкиллер слушал совершенно бессмысленный, но удивительно душевный разговор. Не просто слушал: он молчал, но теперь воспринимал себя участником беседы, как будто единственная инициативная, – и совершенно бессмысленная, – реплика всё же сделала его равным. Дикарство – это нежелание учиться. А юноша привык учиться, привык видеть в постоянной учёбе единственный способ выжить: в такие условия с самого детства поставил его Владыка Вейдер.

Привычка свыше нам дана, думал Старкиллер. Не всё ли равно, чему учиться, если главное – стать первым учеником?..

Им овладело беспокойство. Он поёрзал на броне: нет, комбинезон с подогревом надёжно защищал от холода. И всё же место хотелось переменить. Он быстро запустил руку под плащ, прикоснулся к рукояти меча подушечками пальцев. Ласкающая причастность к оружию всегда успокаивали Старкиллера. Здесь, среди планетян, привычное стремление оглаживать металл меча понемногу отступало – и вот вернулось.

– Надо идти, – сказал юноша, поднимая голову.

– Э?

– Быстро.

Повинуясь его напряжённому голосу, танкисты попрыгали с брони на ломкий фирн. Они успели пробежать всего метров пятьдесят, когда за их спинами гулко громыхнул разрыв. Пару секунд в ушах гулял басовитый свист; сбитых с ног людей обсыпало льдом и землёй.

– Э! – сказал Асланов, отплёвываясь от грязи. – Это что же, бомба?

– Снаряд артиллерийский, – отозвался более опытный Лизюков, – из-за Припяти бьют. Опять самоходки подогнали, наверное.

– Шальной?

– Кто знает... больно уж точно засадил, видал? Пристрелялась, выходит, фашистская гадина. Прощупывает, выходит.

Вытряхивая из-под обшлагов землю, он повернулся к Старкиллеру:

– Ну, спасибо, товарищ. Говорили-то про твои способности много, а вот так – впервые вижу.

– Не стоит благодарности, – по-русски ответил ситх. На полигоне ещё визжали девичьи голоса, но Старкиллер знал, что пострадавших там нет. Включая ёжиков.

– А и пострадал бы – так ради дела.

– Знаю, отец. Я не боялся, ты знаешь. Но кто-то должен был охранять самолёт, а эти четверо... для штурма они были лучше подготовлены, объективно. Ты знаешь.

– Знаю, – проворчал Сталин, откидываясь в кресле. – Всё я знаю. Ноги под вечер болели страшно... хотя какой вечер: три утра. От проектора ещё тянуло рабочим жаром лампы. Поспать часа четыре, затем работа со сводками, затем завтрак, затем совет, встреча с англичанами... впрочем, не будем портить себе настроение, ограничимся пока мыслями о завтраке.

– Ты ел?

– Да, отец. Я ничего не хочу, я пришёл сказать...

– Всё я знаю.

Он действительно всё сейчас знал и всё понимал и гордился сыном. Нельзя, никак нельзя было показывать – но страшно гордился. Яков, сын от первой жены. От Като, любимой его Катерины... Она умерла в седьмом, когда Иосиф Джугашвили был ещё намного моложе. Хуже умел контролировать свои чувства – жизнь учила-учила, да научила не вдруг. За его спиной уже были годы тюрем и скитаний, организация боевых дружин, съезды, стачки, контрабанда оружия, публицистика... И даже прозвище – «кавказский Ленин».

Он устало потёр веки.

Всё было – а настоящей тяжести не ведал. Молодость. Катя умерла, оставив младенца Якова. Иосиф уже тогда понимал, что хорошим отцом стать не сумеет: дело революции отбирало всё время и все силы. Он знал, что сын не виноват в смерти Като, но преодолеть иррациональную обиду на визжащую розовую зверушку не умел. Не бывает в мужчинах инстинктивной отцовской любви; отцовская любовь всегда начинается с того, что мужчина распространяет на детей любовь к их матери. Но Катерина умерла; его сердце ослепло от боли.

Прозрение потребовало долгих лет; однажды Иосиф посмотрел на подросшего сына и увидел в нём продолжение себя – и продолжение безумно любимой жены. Отцовское чувство пришло к Сталину поздно – и тем прочнее. Жизнь продолжалась, несмотря ни на что.

Он занимался делом, потому что всё проходит – лишь дело остаётся. Снова газеты, съезды, аресты, ссылки, побеги, борьба – которая всё меньше сохраняла черты героизма и всё больше превращалась в работу. Как мог, он старался уделять внимание сыну.

Мужчина, который между делом и семьёй безоглядно делает выбор в пользу семьи, рискует закончить свои дни в подвале Ипатьевского дома – погубив и семью, и дело. Сталин, в отличие от большинства его недоброжелателей, уроки истории принимал всерьёз: в подвал не собирался – и уж тем более не мог допустить, чтобы в подвале сгнила вся Россия. Иногда любовь к близким можно проявить единственным честным способом: отдав всего себя делу.

...Кого должен любить революционер?..

«Революционер – человек обречённый. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Всё в нём поглощено единственным исключительным интересом, единою мыслью, единою страстью – революцией». [20]20
  Сергей Геннадиевич Нечаев, «Катехизис революционера», 1869.


[Закрыть]

Он поднял взгляд на сына. Яков сидел очень тихо: их встречи сделались слишком редкими, и молодой мужчина, кажется, приучился ценить саму возможность быть рядом с отцом.

«Все нежные, изнеживающие чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены в нём единою холодною страстью революционного дела. Для него существует только одна нега, одно утешение, вознаграждение и удовлетворение – успех революции». [21]21
  там же


[Закрыть]

Ох, если бы всё было так просто...

Иосиф Виссарионович смотрел на сына, смотрел с любовью, какая, – по словам Нечаева, – вовсе не подобала революционеру. Он думал о том, насколько близорук был лидер «Народной расправы», насколько не умел видеть за деревьями леса.

Нет и не может быть революционера – без любви к людям. Всё прочее – не более чем инструмент. Все прочие... жертвы?..

Сердце дрогнуло, как тогда, на свежей могиле Като. Сталин глядел на сына, глядел с великой отцовской гордостью и великой отцовской любовью. Он думал о бесконечном множестве случайностей, жаждущих разлучить его с Яковом; невозможно предугадать их все, почти невозможно предотвратить. О сын! а если бы ты упал с крыши Рейхсканцелярии?..

Сталин вспоминал, как почти сразу после известия о пленении Якова из шведского посольства осторожно намекали о готовности посодействовать в обмене... сколько они там просили? миллион шведских крон? Потомки викингов выродились в базарных торговок, им уже не понять логику настоящего человека. Сталин не стал бы покупать сына даже за пятьдесят крон – потому что не продал бы его и за сто тысяч миллионов. Сын мой! Яков мой! не променял бы тебя на тысячу генералов и даже фельдмаршалов!.. Иосиф Виссарионович глубоко вздохнул, мысленно отстраняясь от неуместных чувств; чувства всегда иррациональны.

«Хулиган и шантажист, с которым у меня нет и не может быть больше ничего общего».

Это после попытки самоубийства... «юнкер Шмидт из пистолета»... любовь, глупая ранняя любовь. Сколько же ему тогда было? Восемнадцать?.. А теперь уже почти тридцать пять; выправился сын, стал мужчиной. Жизнь, куда ж несёшься ты? дай ответ. Не даёт ответа.

Яков почувствовал взгляд отца, поднял голову и улыбнулся.

– «Гхмерти»? – иронически спросил Сталин.

– Прости, отец. Я не знал, у своих ли оказался. Сын Сталина не должен был попасть в плен.

– А «гхмертишвили» должен? Высоко метишь.

Яков рассмеялся и развёл руками.

– Зачем эти фокусы с флагом? – спросил Иосиф Виссарионович, указывая мундштуком трубки в сторону остывающего проектора.

– Разве плохо? – удивился Яков. – Отличный фильм получится, пропагандистский фильм.

– А ты подумал, можно ли будет показать такой фильм? – скептически заметил Сталин.

– Мы захватили Гитлера, – произнёс Яков тоном, исключавшим всякие сомнения: случайную «командировку» в Берлин он полагает высшей точкой своей карьеры.

Сталин нахмурился:

– Гитлер – фигура одиозная. Гитлер по-своему честен. Он говорит вслух то, что другие империалистические лидеры не могут позволить себе говорить вслух из соображений морального характера, из соображений внутренней политики и внешних интересов. Убери Гитлера – и противоречий морального характера между Германией и остальным Западом не останется. Это даст возможность Германии снова сблизиться с остальными странами Запада. Он выдержал паузу, оценивая реакцию сына.

– Ты считаешь, сближение между англоамериканскими союзниками и Германией невозможно? Ты считаешь, сближение между англоамериканскими союзниками и Германией будет для нас выгодным?

– Но, отец... – беспомощно сказал Яков.

«Простоват, простоват», подумал Сталин, «в политику рано.»

– Я думал, мы поймали Гитлера – это народ воодушевит. Ещё больше воодушевит... я не хочу сказать, будто народ сейчас мало воодушевлён... «Очень прост», подумал Сталин, «и мало, что прост: ещё и не понимает разницы между качественными и количественными характеристиками. Надо учить, а как учить? когда учить?..»

– Знаешь... – сказал Яков, отчаявшись найти слова. – Там, в самолёте, когда возвращались, Половинкин тебя отцом назвал. Ты же не только для меня отец, понимаешь?

– Понимаю, конечно, – сказал Сталин. – Ещё для Василия и Светланки. Яков долю секунды медлил с ответом, словно ожидал продолжения списка; продолжения, естественно, не последовало.

– Ты же – Сталин, – сказал сын, явно подразумевая «ты что-нибудь придумаешь».

«Совсем другим ты вернулся, сын», подумал Иосиф Виссарионович, «а всё равно тем же самым.»

– Ты думаешь, я Сталин? – спросил он ласково.

Яков сморгнул.

– Нет. Я не Сталин. И ты не Сталин, – Иосиф Виссарионович положил ладонь на оттиск завтрашней «Правды», так, что отставленный мизинец упёрся в пафосный портрет на развороте; седину и морщины на фотографии заретушировали напрочь, бессмысленно и беспощадно. – Вот он – Сталин.

– Отец...

– Нет. Нет никакого «Сталина». Есть представление народа о «Сталине», есть мечта народа о «Сталине». Есть «Сталин», который воплощает надежды, чаяния, представления Советского народа о справедливости, о будущем, о лучшей новой жизни. И у меня нет права предать такое доверие! Ты это понимаешь?

Он перевёл дух.

– Ты понимаешь, что как только народ перестанет видеть во мне его, – Иосиф Виссарионович, проминая бумагу, ткнул мундштуком в портрет, – его, «Сталина», как только это произойдёт – я перестану быть Сталиным? Яков притих, поражённый глубиной страсти. Нечасто видел он отца таким; редко Сталин позволял себе такое.

– Завтра полетишь в Белоруссию, – сказал Иосиф Виссарионович, опускаясь обратно в кресло. – Ты ведь артиллерист. Там есть дело, большое дело. Не забыл ещё профессию?

Он вдруг почувствовал, что ноги почти совсем не болят.

– Владыка Сталин идёт по коридору!

– По какому коридору?

– По нашему. Владыка Сталин идёт по нашему коридору. ...Так ли шептались штурмовики караула или не так – исторической науке это неизвестно. Да и не особенно важно. Товарищ Сталин шёл к лорду Вейдеру.

Зачем – он и сам сейчас не мог бы сказать. Разговор с Яковом, во время которого Иосиф Виссарионович позволил себе несколько излишне темпераментный тон, – а Иосиф Виссарионович крайне редко позволял себе излишне темпераментный тон, – разговор с сыном неожиданно стряхнул с него оцепенение усталости. Сон отступил; боль в ногах унялась – и они сами собой понесли земного Верховного главнокомандующего к Верховному главнокомандующему внеземному.

Рабочий шум в Кремле не затихал никогда, но сейчас сделался далёк и безвреден; свет уступал сумраку; коридор тянулся за коридором. Сталин мягко шагал к своей цели. Тень бежала перед ним, клубилась и обретала объём, отрывалась от гладко натёртого паркета, вставала, пружинила, как столб тяжёлого дыма.

Дверь палаты Вейдера выглядела так, будто впереди сгущался мрак. До самой пронзительной темноты, до такого чёрного цвета, рядом с которым беззвёздная ночь станет днём.

Беспомощно-белые скафандры штурмовиков вытянулись в два напряжённых столпа по обеим сторонам двери; вытянулись – и, сжимая в перчатках оружие, немедленно расступились. Не обращая внимания на абсолютную, подчёркнутую покорность небесных бойцов, не желая удивиться этой покорности, Сталин ускорил шаг и, словно пробивая серый силуэт, вошёл в сумрак палаты.

Краски мира стали ещё тусклее; свет фонарей потемнел, стал давящим, тяжёлым. Тишина, звуки сместились в глухой, едва уловимый рокот. Стрелка наручных часов еле ползла; здесь медленнее шло время, здесь всё было иное. Разумеется, мир не изменился. Мир вообще не меняется: меняться умеют лишь люди – и их сознание.

Сталин молча стоял над кроватью Вейдера. Это сложно было назвать полноценной больничной койкой: доспех инопланетного лидера не позволял разместить его полностью горизонтально. Лорд Вейдер находился в полусидячем положении; металлические кронштейны удерживали массивное тело на весу. Сложная система трубок обвивала грудь и голову пациента. Ритмично перемигивались лампочками какие-то медицинские приборы, вздувались и опадали пластмассовые меха, тонко жужжали неизвестные Сталину механизмы.

С тихим всхлипом затворилась дверь за спиной. Сталин обернулся. Штурмовики остались снаружи; теперь он был наедине с Вейдером. Пару секунд Иосиф Виссарионович стоял неподвижно, затем шагнул вперёд и опустился в одно из двух кресел, стоявших у кровати. В первые часы после инцидента предполагалось, что в палате круглосуточно будут дежурить земные врачи, но союзники убедили Советское руководство, что роботы справятся лучше. Вероятно, так оно и было: машины не склонны ошибаться. Впрочем, именно за счёт способности ошибаться человек и превосходит машину.

Сидение располагалось под неудобным углом, и подлокотников у кресел не было: комфорт ведёт к сонливости, а дежурным врачам спать не полагалось. Сталин поёрзал, устраиваясь; недурно было бы за что-нибудь ухватиться, но первым, на что упал его взгляд, оказалась одна из перчаток Вейдера. Прикасаться к неподвижной чёрной руке не хотелось: он знал, что место конечностей у инопланетного лидера занимают механические протезы. Поиски пульса, – ещё тогда, сразу после диверсии с баллоном, – добавили доктору Снежневскому несколько седых волосков.

Оставалось только гадать, какие травмы перенёс пришелец. «Что я делаю здесь?..», подумал Сталин, рассматривая непроницаемую глухую маску. По трубкам, подключённым к выступам шлема, туда и обратно сновали мелкие разноцветные частицы.

Иосиф Виссарионович достал трубку, покрутил в руках и без особого сожаления убрал в карман френча. Курить не хотелось; спать не хотелось тоже; вытянутые ноги совсем не болели.

– На сопках Маньчжурии воины спят, – промурлыкал Сталин, продолжая созерцать бесчувственного пациента. – На сопках Маньчжурии... Ночь подошла, сумрак на землю лёг...

Щёлкнул клапан, поток частиц в одной из трубок остановился. В недрах медицинской системы жужжали моторчики.

– Пусть гаолян вам навевает сны. Спите, герои русской земли... «Кто ты, спящий... герой? злодей?», думал Сталин, «Пусть не русской земли, пусть вообще не Земли. Что-то же привело тебя на Землю. Судьба? рок? случайность? "Победители не верят в случайность"; а нам непременно надо победить. Полагаться на везение – смешно и недостойно. Возможно ли одержать победу, не разобравшись в природе случайности?..»

– Плачут все, как один человек, злой рок и судьбу кляня... Плачет, плачет мать родная. Плачет молодая жена...

«Жена... Первая – Като; затем – Наденька. Любимая не меньше, потому что без любви смысла нет ни в чём. И всё, всё, Иосиф: свою долю везения ты исчерпал, и свой лимит счастья ты исчерпал. У каждого человека свой лимит счастья, а промотаешь его – и дальше счастье можно взять лишь обманом, подлостью или силой; но это будет уже не счастье – а только лишь обман или подлость или сила.

А ты, лорд Вейдер? Есть ли у тебя жена, мать? Где-то там, на небе... Дети? Наверное, сын? Такой же балбес, как мои Яша и Васька... Может быть, дочь. Или пара близняшек? Сам я всегда мечтал о двойне, но ведь это тоже дело случая...»

Мерно вздымались меха газовой системы. Подмигивали лампочки на пульте.

– Спите бойцы. Спите спокойным сном... Ту-ду-ду... Пусть вам приснятся нивы родные, отчий далёкий дом...

«Кто же ты, лорд Вейдер? Я до сих пор ничего толком не знаю о тебе, а как выстраивать отношения с неизвестностью? Ты опасен, и твоя Империя опасна; Земля ничего не сможет противопоставить возможной агрессии – значит, я должен сделать всё, чтобы агрессия из возможной не превратилась в неизбежную, должен найти способ и дальше контролировать тебя, товарищ Вейдер.

Но как тебя контролировать? Я не сумел контролировать даже Германию; ну да этого никто бы не сумел: нападение на СССР, очередной крестовый поход на Восток планировался и подготавливался более двадцати лет – людьми куда могущественнее и умнее Гитлера...

А кто стоит за тобой? Можно ли вообще надеяться, что ты обладаешь свободой воли?..

Ведь что-то удержало тебя от агрессии тогда, в нашу первую встречу – и это что-то сокрыто во мне, я чувствую, я знаю. Но что, что, что?.. И что удерживает сейчас меня, – ведь только руку протяни к приборам; а твои люди готовы подчиниться мне, готовы служить, – кроме того, что я человек?..»

– Туру-ду-ду... Примите последний прощальный привет от горестной скорбной России...

Четыре «пэ» – аллитерация или монофония? «Пэ-пэ-пэ-пэ»... протезы. Что же, что протезы. С такими протезами не только что ходить, а и на лисапете кататься, с барышнями польку-бабочку танцевать... Работка! Он долго ещё смотрел на Вейдера и думал о разном. Теперь Сталин уже в полной мере чувствовал накопившуюся за день, но запоздавшую было усталость. Настала пора уходить. Символически прощаясь, он протянул руку и несильно сжал ладонь на правом протезе инопланетянина. Лампы медицинской системы брызнули фонтаном огней. Жужжание механизмов возвысилось до скрежета, но немедленно стихло. Кровать задрожала, сорванные трубки осыпались по её сторонам. Товарищ Вейдер испустил протяжный хрип, поднял голову от поддерживавших её металлических полос и повернулся к Сталину гладкими тёмными провалами глаз.

(Генерал Й. Каммхубер приветствует соратников по партии в годовщину «Пивного путча».

Фото: Г. Гофман, 1941, Берлин)