Текст книги "Наш человек на небе (СИ)"

Автор книги: Виктор Дубчек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Нагумо повернул голову. В глаза ему твёрдо смотрел посланник Ямамото, капитан-лейтенант Судзуки.

Нагумо тяжело поднял бровь. Судзуки вежливо, еле заметно покачал головой.

Нагумо сощурил веки. Судзуки почтительно, еле заметно кивнул. Вот как... значит, всё-таки до конца. Ну что же: молодой и дерзкий Исороку всегда предпочитал писать стихи сам.

Нагумо повернулся к своим, – своим!.. – офицерам и, отнимая руку, скомандовал третью фазу операции.

«Тонэ» и «Тикума» продолжали долбить гавань. «Хиэй», «Харуна» и «Кирисима» перенесли огонь на береговые сооружения. В воздух поднялись первые машины четвёртой волны.

Лётчики успели отдохнуть, перекусить, некоторые даже приняли расслабляющие ванны. Никто не позволил себе каких бы то ни было вольностей: пилоты знали, что их день ещё далеко не закончен. Сейчас посвежевшие, преисполненные законной уверенности бойцы снова вставали на крыло.

Им предстояла деликатная работа: поддержка морской пехоты. Сводные части Майдзуру и Сасэбо готовились к захвату Жемчужной Гавани.

– Авантюра, – сказал Молотов, качая лобастой головой. – Полностью авантюра. Как же они решились?

– Важно не то, как решились, – деликатно покашливая, заметил Шапошников, – важно то, что эта авантюра принесла результат. – Ну! «Результат». О результатах судить рано пока. Может, американцы их выбьют через пару дней.

– Нечем, – мягко вмешался адмирал Кузнецов. – Они бы и рады, но... вот смотрите.

Николай Герасимович стал Народным комиссаром ВМФ СССР в 34 года – и даже теперь, спустя два года, юный возраст иногда проявлял себя некоторой горячностью. Сегодня Кузнецов был в пиджаке: накануне сильно испортил китель чернилами, а парадный, как на грех, не успел забрать от портного – за последние месяцы адмирал осунулся так, что форму приходилось ушивать наново. Очевидно непривычный к гражданскому, Кузнецов цеплялся отворотами за края карты, неслышно чертыхался, описывая предполагаемую расстановку сил на тихоокеанском ТВД. Сталин следил за адмиралом с мягкой усмешкой. Ничего нового по фактологии Иосиф Виссарионович услышать не ожидал – его интересовали оценки аналитического характера, прогнозы... неожиданные и яркие выводы, на которые товарищ Кузнецов был большой мастак.

– Таким образом, – сказал Николай Герасимович, – можно уверенно утверждать, что «Саратога» вернётся в строй не позднее чем через месяц. Но даже если предположить, что САСШ в ближайшие полгода предпочтут изоляционистскую стратегию, они будут вынуждены обеспечивать безопасность своего западного побережья, Панамского канала и Аляски. – А если решатся сразу на ответный удар? – с живым интересом спросил Молотов. – В газетах у них сейчас вой стоит, ох! «Национальное унижение», «закат Америки», «требуем немедленной ретрибьюции»... мести, то есть, требуют.

– Возмездия, – уточнил Кузнецов. – Но непринципиально: для ответного удара сил сейчас нет. Из девяти линкоров на Тихом у них остался всего один, а «Саратога», – это авианосец, однотипный с «Лексингтоном», – против императорского флота существенной роли не сыграет. – Перебросят с Атлантики?

– «Рейнджер», «Хорнет», «Васп» и «Йорктаун», – добросовестно перечислил адмирал. – Против шести японских, лучше подготовленных, лучше снабжаемых... по крайней мере, сейчас.

– Артиллерийские корабли? – предположил Сталин.

Иосиф Виссарионович любил линкоры и тяжёлые крейсера. Он логично полагал, что миролюбивому и, – что важнее, – явственно теллурократическому СССР нет спешной необходимости сосредотачиваться на авианосном флоте. С нашей стороны военные действия на морях будут носить оборонительный характер, в непосредственной близости от своей территории, следовательно, в качестве базы для размещения авиации выгоднее использовать прилегающую сушу. Сходным образом рассуждал в своё время Муссолини, высокомерно заявивший: «Апеннинский полуостров – вот наш авианосец!» Нет, к сороковым годам преимущества использования самолётов сделались уже очевидными; а теперь и разгром американского флота в Пёрл– Харборе невозможно было списать только на счёт неожиданности нападения. Без авиации рассчитывать на успех бессмысленно – сама история выносит приговор линкорам.

Муссолини осознал свою ошибку и в 1941 году приказал переоборудовать два больших лайнера в авианосцы. А Сталин и вовсе не заблуждался – он просто не имел возможности распылять средства и производственные мощности страны: создание сухопутной армии требовало слишком большого напряжения сил.

Тем более, что сейчас, с учётом новых союзных технологий, появился шанс кардинально опередить державы, приступившие к развитию авианосных сил намного раньше СССР...

– Исключено, товарищ Сталин, – твёрдо заявил Кузнецов. – Артиллерийские корабли на территориально протяжённых театрах в настоящее время основной ударной силой флота являться практически перестали. Или перестают.

Товарищ Сталин тихо усмехнулся в усы: последняя оговорка явно предназначалась для его умиротворения.

Все знали, как переживал Иосиф Виссарионович из-за вынужденной приостановки работ по Проекту 23 на Балтийском заводе. Все знали, с какой горечью воспринял он известие о гибели «Марата». В общем, все знали о любви Иосифа Виссарионовича к большим артиллерийским кораблям. Вот только «любовь» эта носила характер отнюдь не сентиментальный, а совершенно прагматический: крейсера Россия уже худо-бедно строить научилась – а опыта проектирования, создания и использования авианосцев не имела.

Броненосная синица в руках, да.

Но ведь каждый из специалистов каждого из наркоматов хочет получить журавля. И желательно сразу. Каждый тянет одеяло на себя, каждый, – подобно слепым мудрецам из басни, – видит лишь свою часть слона и никогда не сумеет осознать настоящий масштаб задач. Попробуй объяснить им, во что на самом деле обходятся стране «неограниченные» средства, выделяемые на оборону...

– ...Таким образом, во всём мире авианосцы стали уже одним из важнейших классов надводных кораблей, и центр тяжести переносится на них, – бодро закончил Кузнецов.

– Сколько ж всего они на Оаху потопили? – крякнул Молотов. – Список предварительный, конечно, – сказал Николай Герасимович, протягивая бумаги.

– А вот в японских газетах...

– Врут, – безапелляционно заявил адмирал.

«Пора двигать товарища в адмиралы флота», подумал Сталин, заново просматривая свою копию отчёта.

Он список кораблей прочёл до середины, – не столько для памяти, сколько ещё раз убеждаясь в полноте разгрома, – и отложил листы, брезгуя мелкими строчками эсминцев и подводных лодок: случай проходил в категории «снявши голову».

– Убедительно... – пробормотал Молотов, переворачивая страницу. – И это всё самолётами?

– Не совсем. Авиация нанесла первые удары, а затем подготовила условия для бомбардировки артиллерийскими кораблями. И парировала возможный ответ с аэродромов. И, конечно, поддержала высадку. – Вот я вижу – не только по гавани били. Ещё 18 бомбардировщиков Б– 17, потери личного состава... ого! Расстреливали, выходит, как на полигоне. – Это предварительные сведения, товарищ Молотов. Как я понимаю, наша разведка...

– Сведения верные, – сказал Сталин, – продолжайте по военно-морским силам, товарищ Кузнецов.

– Можно не сомневаться, что часть захваченного тоннажа японцы восстановят, – заверил Николай Герасимович. – Вероятно, даже «Энтерпрайз». У них Четвёртая программа пополнения флота предусматривает смещение сроков как раз на случай переоборудования трофеев. Вряд ли раньше сорок третьего, но не учитывать это обстоятельство мы не можем. Кроме того, запасы высококачественного топлива, оборудование, боеприпасы... – Не думаю, что есть смысл сводить обсуждение к вопросу материальных ценностей, – вмешался Шапошников. – Ключевой момент всей операции – это не разгром американского флота, а результативная высадка японцами десанта.

– Это победа лёгкая, основанная на риске и, прямо скажем, нахальстве, – соглашаясь по форме, заспорил Кузнецов. Он, как и все, Шапошникова уважал, но заметно было, что причин такого ошеломительного успеха японцев до конца не понимает. – Мы, конечно, всесторонне проанализируем её, но уже ясно, что операция эта авантюрная по своему духу и замыслу.

– Авантюрной операцией я бы назвал захват Дании и Норвегии, – сказал Шапошников. – Немцы нередко планируют и проводят операции, основываясь на крайнем риске. Но японцев учили англичане, а для англичан расчёт сил всегда был основным критерием для принятия решения на операцию. Я склонен полагать, что Ямамото столь кардинально поменял план действий, опираясь на некоторые неизвестные нам пока факторы. Борис Михайлович выбирал слова очень, очень осторожно – так осторожно и вкрадчиво, что Кузнецов, собиравшийся продолжить спор, вдруг захлопнул рот, пару секунд размышлял и наконец перевёл внимательный взгляд на товарища Сталина.

Молотов, всё ещё возившийся с бумагами, почувствовал тишину и поднял голову. Всех обстоятельств, предшествовавших «Гавайской операции», Вячеслав Михайлович не знал – зато он знал Иосифа Виссарионовича намного дольше, чем Кузнецов; да и в подковёрных политических делах разбирался несравнимо лучше.

– Вот оно что... – сказал нарком иностранных дел. – Ну, тогда можно поздравить... господина Ямамото.

«Спасибо», подумал Сталин. На душе у него было препаскудно. От природы презиравший закулисные игры, – а, следовательно, и политику вообще, – он был вынужден не только играть в них, но и непременно выигрывать.

– «...Мы ориентировались в прошлом и ориентируемся сейчас на СССР и только на СССР...» – очень тихо, слышно одному Сталину произнёс Шапошников.

«...Ибо считали и продолжаем считать, что, если нам ради победы пролетариата и крестьянства предстоит чуточку выпачкаться в грязи, – мы пойдём и на это крайнее средство ради интересов нашего дела...» – Для нас главным сейчас является тот факт, что Япония всё же вступила в войну с САСШ, – произнёс Сталин вслух.

– Да уж, – тут же подхватил Молотов, – полтора года американцы добивались, старательно добивались – получили наконец. – Не думаю, чтоб американцы добивались именно потери Гавайев, – заметил Шапошников, покашливая в кулак. – Ситуация в известном смысле сложилась патовая. С захватом архипелага Япония получила возможность наносить удары по материковой территории САСШ, но не высадиться на эту территорию... какие бы горячие головы ни сидели в их штабах. Америка, в свою очередь, утратила возможность нанесения удара по основным японским островам.

– А также связь с Филиппинами, поддержку австралийских и новозеландских союзников, да, строго говоря, контроль над Тихим океаном утратила, – согласился Кузнецов. – А гарнизоны на островах японцы додавят быстро.

– Бутылочное горлышко, – кивнул Шапошников, кулаком накрывая карту в районе Гавайев. – Фактически, в результате единственного удара Япония выиграла войну... на ближайшие полгода-год.

– А затем? – поблескивая стёклами очков, спросил Молотов. – А затем Америка построит новый флот. И подготовит части морской пехоты. Конечно, микадо не станет торжествовать, сидя на месте: Япония уже сейчас активно осваивает азиатские ресурсы. Но производственные и людские резервы САСШ достаточно велики, чтобы при необходимости просто завалить противника трупами.

– Трупами?

– Трупами. Людей и кораблей.

– Богато живут буржуи, – согласился Вячеслав Михайлович, потирая крутой лоб.

– Основной источник богатства империалистов – это колонии, – сказал Сталин. – Но колонии же – ахиллесова пята империализма. Конфликт между империалистическими Японией и Америкой изначально носил характер борьбы за колонии. И разрешаться он будет в рамках свойственной подобным конфликтам логики.

– В общем, придётся американцам новый флот строить, – безотрадно произнёс Молотов. – Про ленд-лиз можно забыть, в общем. – В настоящее время САСШ связаны с нами достаточно жёсткой системой договоров, – сказал Сталин. – Само по себе наличие системы договоров не означает, будто эти договоры непременно будут соблюдаться американской стороной. Капиталистам свойственно соблюдать лишь те договоры, которые им выгодны. Однако наши договоры для них чрезвычайно выгодны. – Это верно. Когда прошлое торговое только подписали, ох и ажиотаж у них стоял!..

– Они уверены, что положение СССР критическое, – спокойно подтвердил Иосиф Виссарионович, – и рассчитывают по дешёвке скупить материальные активы СССР. Мы, в свою очередь, легко расстаёмся с некоторыми своими материальными активами, потому что иначе оцениваем их нынешнюю и будущую стоимость.

Кузнецов хлопал внимательными глазами. О торговых соглашениях этого года он, разумеется, мало что знал – зато более чем оценил то, как выросли поставки оборудования, станков, дефицитных взрывчатых веществ на флот и в морскую промышленность.

– Думаю, мы сумеем убедить американских поставщиков в приоритетности интересов СССР. Даже если для этого некоторым американским поставщикам придётся закрыть глаза на интересы, – и жизни, – британских и американских граждан. «Обеспечьте 10 процентов прибыли, и капитал согласен на всякое применение, при 20 процентах он становится оживлённым, при 50 процентах положительно готов сломать себе голову, при 100 процентах он попирает все человеческие законы, при 300 процентах нет такого преступления, на которое он не рискнул бы, хотя бы под страхом виселицы.»

– «Недоедим, но вывезем», – рассмеялся Вячеслав Михайлович. Вопросы «масла» всегда занимали его куда больше, чем проблемы «пушек». И даже корабликов.

– «Недоедим, но вывезем», – кивнул Сталин, вспоминая введённую царским правительством в 1916 продразвёрстку, катастрофические последствия которой с огромным трудом пришлось устранять уже большевикам. – Товарищ Молотов, Вам в ближайшее же время предстоит проработать вопрос новых торговых соглашений между Советской и японской сторонами. Товарищ Кузнецов, Вы примете участие в формировании списка Советских потребностей в части, касающейся Наркомата ВМФ.

– Даже так... – пробормотал Кузнецов, переводя взгляд с товарища Сталина на товарища Молотова.

Более искушённый Шапошников негромко рассмеялся.

– По мере эскалации конфликта на Тихом океане перед нами естественным образом открывается возможность установления дополнительных торговых отношений с Японией, – сказал Иосиф Виссарионович. Ему давно хотелось подняться из-за стола и в обычной своей манере начать расхаживать по кабинету, но ноги сегодня болели особенно сильно. – Предшествующие конфликты с Советской стороной будут забыты в Токио настолько же быстро, в насколько тяжёлом состоянии окажется Япония. – Но Квантун?..

– Оккупация Гавайского архипелага неизбежно приведёт Японию к необходимости захвата и удержания других опорных пунктов театра, – вмешался Борис Михайлович, откашливаясь. – САСШ ответят более интенсивной подготовкой собственных вооружённых сил. Борьба за ключевые стратегические пункты приведёт к тому, что Япония и Америка окажутся втянутыми во взаимную гонку. Эта гонка, в свою очередь, приведёт к истощению людских и материальных ресурсов Квантунской группировки в пользу контроля над удалёнными территориями. Иначе говоря, Япония будет вынуждена истратить свои сухопутные силы на борьбу против САСШ, а не против СССР.

– В перспективе такая ситуация может создать для нас больше проблем на море, чем... – сказал Кузнецов после очень долгого по его меркам размышления. – Товарищ Сталин, правильно ли я понимаю, что на открытие второго фронта на европейском театре в ближайшее время рассчитывать не приходится? Или же не так мы и нуждаемся теперь во втором фронте? – Нам был бы полезен второй фронт, – сказал Сталин, откидываясь в кресле. – Но не усиление против нас первого. Что же касается роли, которую американцы с самого начала намеревались сыграть на европейском театре... Кузнецов замер – окончательно понимая.

По ту сторону стола откашлялся Шапошников; Николай Герасимович с облегчением посмотрел на маршала.

– Не на всякую пьесу попадёшь вовремя, – с совершенно непроницаемым лицом сказал Борис Михайлович, – и не каждую досмотришь до конца. Что в театре, что в жизни.

Здесь, вдали от войны, светомаскировку никто не соблюдал – здание театра истекало праздничными огнями. Коля задрал голову, с удовольствием рассматривая заснеженные гусли на фронтоне.

– Сколько ж я тут... – произнёс он негромко, но с чувством. – Школа? – спросил капитан.

– Училище... ну да, то есть школа.

– Нас вот тоже... – деликатно сказал капитан. – Ну, как закончите, машина здесь будет стоять. Пихалыч... Пимен Михалыч отвезёт. Если надо, чтоб я вас дождался, сами понимаете...

– Не надо, – сказал Коля, отряхивая сапоги от снега. – Поезжайте. Вы и так всё сделали.

Он действительно был благодарен капитану. Вроде прикреплённый – он и есть прикреплённый; а только всякое дело надо с душой делать. Как товарищ Сталин говорил: нет ничего важнее мелочей.

Когда решали вопрос досуга на этот вечер, Половинкин поколебался и неожиданно для себя самого выбрал оперу; Советская власть так целеустремлённо прививала народу культуру, что культура в конце-концов привилась.

Коля позвонил с завода в отдел, спросил, можно ли помочь с билетами. И капитан достал им билеты; а билеты считались сейчас дефицитом – в театре показывали... тьфу ты: не «показывали», а «давали»... давали какую-то новую постановку, с модными московскими артистами. Наверное, глупо было ради этого ехать из Москвы в Саратов – но ведь ехали не ради этого. А последний вечер отпуска хотелось провести красиво.

Вообще-то, когда товарищ Берия организовывал «командировку», продолжительность не оговаривалась. Коля прекрасно понимал, что его просто убирают подальше от возможных неприятностей – всё-таки чуть не угробил предводителя инопланетного дворянства. Вины особой он не чувствовал: во– первых, как-то вот сложилось у него в голове, будто история с баллоном – своеобразная случайная месть за попытку вербовки... ну, не «месть», конечно. А вот так... ну, сложно объяснить. Просто есть на свете дороги кривые, ходить по которым не надо – а Вейдер пошёл; потому и споткнулся. Во-вторых, Коля ведь с таким иконостасом приехал – заводские все просто ахнули. А уж девки, и наши, и слободские... в других обстоятельствах, товарищ Половинкин...

Он покосился на Юно. Девушка приятно разрумянилась на морозце; среди людей, поднимавшихся по ступеням ко входу, она смотрелась уже совсем своей – настоящей, Советской.

Отставить, товарищ Половинкин. Конечно, отставить. А всё-таки жаль, что последний вечер. Наверное Коля этого не знал – зато чувствовал совершенно наверное.

А ещё он чувствовал нетерпение Юно – девушку тянуло в театр, и Половинкина тянуло вслед за ней; да нет, он и сам теперь понимал, как соскучился по блеску саратовской культуры.

– Академический, – сказал Коля, перешагивая через ступеньку, – оперы и даже балета. Иногда.

– Пойдём скорее, – ответила Юно с такой интонацией, словно слегка сомневалась, что их пустят.

Коля ухмыльнулся и снова перешагнул сразу две ступеньки. Ему не терпелось скинуть зимнюю одежду и пройтись по фойе; не так уж часто водил он девушек в театры.

Но на входе уже скопилась небольшая очередь, и молодым людям поневоле пришлось затормозить.

– А что за представление? – тихо спросила Юно, разглядывая толпу. – «Самодеятельность», да?

– Леонкавалло, кажется, – важным голосом ответил Коля; он гордился своей образованностью в вопросах культуры. – «Ты разве челове-ек? Нет: ты пая-ац!..»

Он принял красивую трагическую позу. Юно посмотрела на него с некоторым сомнением; окружающие – с сочувствием; пожилая билетёрша – с привычным благородным негодованием.

Коля вздохнул, пошарил во внутреннем кармане и вытащил билеты. – Пу, пу, пу-пу-пу... «Смейся, паяццо...» Ой, нет, не Леонкавалло! Это я ошибся, что Леонкавалло – это сегодня «Травиату» дают. Петь «Травиату» он не решился – плохо знал, да уж и очередь подошла. Они поднялись в вестибюль, затем направо, к гардеробу. Коля помог девушке раздеться, обменял тулупы на фанерные номерки. Юно, всё ещё будто чего-то стесняясь, прошла к большому зеркалу в бронзовой раме и принялась поправлять причёску. В гимнастёрке без знаков различия, в юбке хаки, в начищенных тугих сапожках смотрелась она – загляденье.

Половинкин, широко расправив пятерню, пригладил волосы. Втянул живот, поправил ремень. Одобрительно звякнули ордена на груди; Коля приосанился и принялся оглядывать помещение. Но орденоносцев здесь хватало, даже Герои имелись: война штампует героев. Все вперемешку, – мужчины в форме и мужчины в штатском, женщины в платьях и женщины тоже в форме, школьники, студенты, старики, – Советские граждане фланировали по фойе, отмаргивались от хрустального блеска люстр, обменивались улыбками, поклонами и воинскими приветствиями. Пожилой полковник инженерных войск проверял тускло-медную подзорную трубу; двое ребят, умостившись прямо на перилах, на скорую руку переписывали в тетрадки какую-то таблицу из учебника. Одинокая старушка в белом, шевеля бледными губами, читала подписи к портретам знаменитых актёров и режиссёров. – Ты их знаешь? – спросила Юно, положив руку Половинкину на плечо. – Конечно, знаю, – немножко соврал Коля, – просто не очень помню. Зачем тебе? сегодня из Москвы артисты поют.

– Нет, я про... Публика – ты наверняка знаком со многими? Боясь спугнуть тёплую ладонь, Коля скосил глаза. Он видел, что девушку очень слабо занимает блеск хрусталя и внушительная матовость бронзы, – в повседневной жизни явления всё-таки, прямо скажем, нечастые, – зато людей вокруг она рассматривает с каким-то жадным, почти болезненным интересом. Это казалось ему странным: ведь люди вокруг были самые всегдашные, нормальные – именно такие, какие в СССР обычно и ходят по театрам. Может быть, одежда у многих выглядела победней, чем прежде – так ведь война.

Может быть, лица осунулись; но не от голода, – не случилось в стране настоящего голода, – а от тревоги за близких, от необходимости работать долгие смены: за себя и за ушедшего на фронт товарища. Может быть, встречалось больше инвалидов, – никому здесь и в голову не пришло бы отводить глаза от их увечий. У одного командира половина лица была замотана бинтами. Другой болезненно опирался на палку; девушка в синем платье, – очевидно, дочь, – помогала отцу пройти в зал. У столика с программками и леденцами совсем молодой краснофлотец доставал из кармана брюк кошелёк; доставал неловко, одной рукой – другая болталась ушитым пустым рукавом... продавщица спокойно помогла парню заправить обшлаг обратно под форменный ремень.

А в остальном... всё здесь выглядело точно таким же, как раньше, до войны; война теперь казалась далёкой и совсем беспомощной, словно не было в ней силы проникнуть за стены театра. Может быть, думал Коля, пока люди ходят в театры, слушают музыку и читают книги, мир и не рухнет; может быть, люди для того и пишут оперы во время мира, чтобы они помогали людям оставаться людьми, когда приходит война? ну, как вот палка у товарища командира – подпорка...

Конечно, одной оперой, – и даже иногда балетом, – тут не обойдёшься: Коля вовсе не идеализировал человечество, потому и пошёл в органы. Зато когда у человека с одной стороны «Травиата», а с другой НКВД – вот тут-то человеку сразу становится радостно и комфортно. Слева подпорка, и справа тоже.

Хотя стоп, две подпорки – это неустойчиво, надо ещё одну. Допустим... – Звонок, – сказала Юно.

– Нет, это не годится... – машинально ответил Коля, но тут же спохватился. – А, точно. Пойдём? Или ты бутербродов хотела? Здесь бутерброды всегда отличные.

– Пойдём, пойдём, – рассмеялась девушка, ласково увлекая Половинкина за собой. Бутерброды её интересовали явно ещё меньше, чем интерьеры. Молодые люди прошли в партер – места им достались замечательные, почти по центру. В оркестровой яме вовсю пиликали музыканты. – Это уже «Травиата»? – шёпотом спросила Юно.

– Нет ещё, только настраиваются, – важно пояснил Коля. – Дроиды? Кветарристы?

– Музыканты.

– А...

Зал заполнялся быстро; со всех сторон шуршали платья, поскрипывала обувь; слышалось позвякивание орденов и медалей, героическое и уютное. Коля вдыхал театральную атмосферу. Взять программку он не успел и собирался попросить у кого-нибудь из соседей, но теперь природная любознательность как-то сразу уступила место благоговейному спокойствию. К третьему звонку всё в зале стихло. Невидимые отсюда рабочие сцены закрутили лебёдки; занавес дрогнул и растворился.

Декорации Колю сперва немного разочаровали: довольно буржуазные были декорации. Но Половинкин помнил, что «Травиата» – это пьеса из жизни как раз буржуев, среди которых любое человеческое чувство, – даже любовь! – обязательно умирает... и тут свет в зале погас; вспыхнул снова, но слабо, слабо – и сразу же в тонком воздухе театра разлились первые такты вступления... прелюдии, да... нежный и грустный и невыносимо прозрачный голос скрипок.

Сердце ёкнуло; Коля в непроизвольном восторге сжал ладонь девушки. Юно испуганно ответила. Они вцепились друг в друга, как потерянные дети, и поплыли в сумраке зала, словно в открытом космосе. Скрипки подняли их над миром и несли всё дальше.

Трёхактную пьесу давали в двух действиях – кажется, что-то немного сократили. Публика выплеснулась в фойе, разбилась на множество ручейков; самый полноводный направился в сторону буфета. Опытный Коля первым делом потащил девушку в другую сторону, к удобствам. Обернулись быстро.

– Аристократы... – сказала Юно, во все глаза глядя по сторонам. – Что? – переспросил Коля.

– Аристократы. Все здесь – аристократы. Понимаешь? Каждый. Каждый из вас.

– Ну что за глупости, – ласково сказал Коля. – «Аристократы»... Ты, главное, больше никому такого не ляпни.

– Ты правда не понимаешь?

– Да здесь нормальные все, что ты. Нет у нас никаких глупых «аристократов».

Он не был уверен: ошибалась ли серьга с переводом – или такое впечатление на Юно произвела пьеса из жизни буржуев. Но, вообще-то, товарищ Эклипс обычно явных глупостей не говорила, так что Коля склонялся к мысли, что её странные слова «могут быть объяснены всего лишь различием наших культур». Так товарищ Берия высказывался, по аналогичному поводу. – Ты не понимаешь, – сказала лётчица. – У нас такое... такое – только для избранных.

– Дорого?

– Нет... то есть да, и дорого. Но в первую очередь – это что-то вроде отличия, признака статуса, понимаешь?

– Нет, – с чистым сердцем признал Половинкин. – Это же театр просто. Он отступил на шаг, пропуская девушку в двери буфета. Очередь у стойки оказалась уже совсем коротенькой.

– Театр... – сказала Юно, – смотри, там люди пьют – что это? Коля повернулся.

– Шампанское. Советское шампанское. Вино такое, с пузырьками. Нет, не дорогое совсем!

Он рассмеялся. Юно улыбнулась в ответ, но всё равно как-то странно. – Шампанское – признак материального благополучия, признак зажиточности! – с лёгким кавказским акцентом заявил буфетчик. – Берите девушке шампанское, товарищ старший лейтенант. И рыба сегодня очень хорошая у нас, берите.

– Берём, берём, – кивнул Половинкин, доставая деньги. Его немного покоробила манера буфетчика... даже не манера, а сам факт того, что здоровый мужичина в такое время стоит за прилавком. Лишь расплачиваясь Коля заметил, что у буфетчика нет обеих ног, и не стоит он, а сидит на высоком стуле с приколоченными дополнительными ручками. Коле стало немного стыдно и он поскорее увёл Юно за один из освободившихся столиков у кадки с пальмой.

– Видишь: «признак зажиточности», – сказала девушка, запуская ровные белые зубы в бутерброд с рыбой. – А ты споришь.

– Да он так просто, – отмахнулся Коля, – сказал просто так. – Как пьеса называется?

– «Травиата». Вроде как «Падшая». Только она не виновата, при капитализме все, даже самые честные люди – всё равно вроде как падшие. Потому что при капитализме невозможно не замараться, будь ты даже самый честный.

– А ты себе представляешь, например, Двуула, который сейчас сидит и «Травиату» слушает?

Коля фыркнул, разбрызгивая вкусные пузырьки:

– Скажешь! Хотя, знаешь, неправильно так думать о боевом товарище. Даже о Двууле...

Говорили вполголоса: в гомоне буфета никто б, конечно же, не услыхал – но по привычке.

– А-ри-сто-кра-тизм, – сказала Юно, задумчиво рассматривая пальму сквозь бокал. – Ваша власть, Советская власть – аристократична. Подчёркнуто аристократична. Настолько, что ты просто этого не видишь. Никто из вас этого уже не видит и не понимает. Я не знаю, зачем вашим ситхам понадобилось целый народ превращать в настоящих лордов, но... – А кстати, – оживился Коля, находя повод сменить тему, – я всё забываю про этих ваших «лордов-ситхов» спросить... Он твёрдо знал, что опера – это просто опера; шампанское – всего лишь шампанское; и никакого «статуса» ни в том, ни в другом нет и быть не может. Статус – это, например, стахановец. Или лауреат Премии имени Сталина. Или Герой Советского Союза – как сам Половинкин.

Он снова приосанился, с гордостью оглядывая буфет. Жаль, конечно, что Герой он пока только секретный. Зато так, прямо скажем, даже немного героичней получается. Потому что настоящий НКВДшник должен уметь хранить важную информацию, добытую... тьфу ты! вот отвлёкся глупо как.

– Да! – сказал он, поворачиваясь к спутнице. – Вот я что хотел спросить: вот эти ваши ситхи, они...

Прозвенел звонок. Юно так и подскочила:

– Пойдём! Пойдё-ом же, Коля. Ах, как мне здесь хорошо... и спасибо за рыбу. Пойдём!

Но всё кончается: умерла Виолетта, смолкли скрипки, упал занавес. В задумчивой тишине вышли они в высокие двери; улица встретила их морозом. Коля пониже надвинул шапку. Народ расходился не спеша, словно трагическая история падшей красавицы требовала степенного, уважительного расставания.

– Гораздо лучше, чем Леонкавалло, – сказала Юно, поворачиваясь на ступенях.

Она прощально вскинула голову, высматривая фигуры на фронтоне. Половинкин придержал девушку за то место, где, по его расчётам, под тулупом скрывалась талия.

– Давай завтра ещё раз сходим, а? – мечтательно протянула Юно. Наверное, быть «аристократкой» ей понравилось.

– Не получится, – сказал Половинкин. – Мы завтра улетаем. Она удивлённо повернулась, проследила за его взглядом – прикреплённый капитан в сапогах на тонкой подошве переминался возле автобуса.

– Ты знал? – спросила девушка.

– Нет. Почувствовал.

– Как?..

– Я же НКВДшник.

Юно привстала на носках и, не обращая внимания ни на капитана, ни на редеющую толпу зрителей, прижалась поцелуем к пухлым Колиным губам.