Текст книги "Наш человек на небе (СИ)"

Автор книги: Виктор Дубчек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Глава 8. Первый сон Лаврентия Палыча

– Командир космического звездолёта повернул Главный Рубильник. Поляризованный электрический ток сначала медленно, а затем всё быстрее и быстрее побежал по бескислородным медным проводам. В отражатели магнетона ударила мощная струя плазмы великого японского физика Уриу. «Пионер» вздрогнул, отрываясь от причального батута... Коля скосил глаза, посмотрел на Юно. Девушка уже не слушала – спала; губы её сложились в смешное удивлённое «О». Во сне Юно чуть слышно посапывала. Совсем чуть.

Половинкин очень аккуратно высвободил плечо; девушка не проснулась, откинулась на подголовник.

Коля встал, осторожно подрыгал затёкшим плечом. Закрыл книгу, из природной читательской добросовестности взглянул на обложку: «Мгновения начала». Автор – Абраам Яровой какой-то. Говорят, знаменитый фантаст какой-то.

Ничего так пишет, живенько: вроде и умным себя чувствуешь – а в то же время и мозги отдыхают...

От переступил второй порожек, тихонько постучал в люк. Не дожидаясь ответа шагнул в кабину пилотов.

– Заходи, старшой, – не поднимая головы, сказал командир экипажа, Фроловский.

Лётчики целеустремлённо играли в карты.

– Да нет, я книжку только отдать, – сказал Коля, с некоторым пренебрежением рассматривая замусоленную колоду.

– Не понравилась?

– Холодно. Пальцы замёрзли перелистывать. Да и я больше Беляева люблю. Или Алексея Толстого, про Аэлиту. Или Богданова – «Красная звезда», слыхали? Или вот ещё...

– Ну не дают же взлёта, – сказал командир, покачивая шлемофоном, – метель, буран, полная пурга.

Да что там: правду командир говорил. Метель, буран и так далее. Саратов не принимал, сидели на каком-то глупом маленьком аэродроме под Пензой. Главное, уж очень перед Юно было неудобно...

– А вот держи валетика!

Коля было вскинулся – но «валетик», ясное дело, предназначался не ему.

– Осуждаешь, лейтенант? – сказал борттехник, кивая на карты.

– Нет.

– Осужда-аешь. Зря. Не осуждай. У нас служба такая – всё время в  напряжении. Надо иногда голову разгрузить, да так, чтоб потом и стыдно стало, за разгрузку за такую. Как, знаешь, баня – только для мозгов. Тогда и внимание, и концентрация, и вообще служба... Верно рассуждаю, Семён Алексеевич?

– Верно, – отозвался командир. – Хотя и примитивно. Он почесал краем карты длинную верхнюю губу и повернулся к Половинкину:

– Ну не сам же я тут кукую, старшой. Не дают взлёта. А если совсем замёрзли, то смотри: с комендантом я договорился на такой случай – разместитесь не хуже отставного заседателя.

– Спасибо, конечно, – покачал головой Коля. – Нам в Саратов очень надо. Там – дед. А у меня отпуск всего, считай... короткий отпуск у меня.

– А что, Семён Алексеевич, – азартно перебил борттехник, выбрасывая на планшет очередную карту, – а мы вот так если!..

– Погоди, Серёжа... – перебил командир, – кажись, дают. Он отбросил карты, одной рукой поправил наушник, другой плотно прижал к гортани плоскую шайбу ларингофона – с каучуком в стране наблюдались перебои, и новые шлемофоны вместо нормальных прижимных резинок часто комплектовались какими-то несерьёзными верёвочками.

– Везучий ты, старшой... – сказал Фроловский.

– Нет, – сказал Берия. – Когда так часто везёт – это уже не везение. Это подготовка.

– И дисциплина, – с подозрительно каменным лицом добавил Судоплатов.

Половинкин покосился на разведчика, но раскусить подвох не сумел, а потому решил промолчать. Он вообще пока предпочитал держать язык за зубами и стоять по стойке смирно.

Авось и обойдётся... хотя инопланетного главнокомандующего чуть не угробил – какой тут «обойдётся».

И как назло, именно теперь Половинкин вспомнил, с каким сосредоточенным лицом доктор Снежневский пытался нащупать пульс у Вейдера на запястье – и честная Колина физия сама собою поплыла в совершенно неуместную, – мало: почти непристойную! – ухмылку.

– Да, – сухо согласился Берия, – очень смешно. Обхохочешься.

– Виноват, товарищ народный комиссар, – поспешно отозвался Половинкин.

– Ещё как виноват, – тем же неприятным тоном подтвердил Лаврентий Палыч.

– Товарищ народный комиссар! – взвыл Коля. – Ну я же не нарочно! Я не знаю, как так вышло по-дурацки...

– «Нарочно»... – проворчал Судоплатов, – Если б нарочно – мы бы с  тобой, казак, щ-щас иначе разговаривали.

Коля снова поник плечами.

– Ну ладно, ладно вам, товарищи, – мягко вмешался интеллигентный Меркулов. – Совсем юношу запугали. Советская власть не на страхе держится – на всеобщей, всенародной сознательности. Предлагаю к сознательности и апеллировать.

– Нет, я понимаю, – обречённо сказал Коля. – Готов понести заслуженную кару родного Советского правосудия.

Ну, если совсем честно, то нести кару, – пусть даже и заслуженную, пусть даже и родного правосудия, – Половинкину совершенно не хотелось. К тому же, иголочки молчали ужасно выразительно, и Коля чуял, что разговор предстоит несколько более интересный, чем вот это вступление. Просто командованию же обязательно требуется сперва поругать. Не для того, чтобы власть свою доказать, вовсе нет: вон, товарищ Сталин, например, – чего ему доказывать-то? и кому? У него и власть-то не потому, что он к ней рвался, а это ему народ власть вручил – как самому достойному. Потому что время такое – прямо скажем, непростое время, критическое и переломное. Большие испытания народ переживает. Настолько большие, что может и не пережить.

А народ ведь всё понимает. Точнее, чувствует – хотя это иногда одно и то же.

Понимает, что либо Сталин – либо смерть.

И других вариантов нет.

И всякий, кто утверждает иное, есть враг.

Это очень просто: всякий, кто скажет про Сталина хоть одно дурное слово – враг.

Потому что быть против Сталина – означает быть против нашего народа. А уж на такое вражеское «против» народ обязательно ответит своим «за». Так ответит, что в конце концов от врагов ничего и не останется; до седьмого, как говорится, колена.

Потому что в природе всё находится в равновесии. Читал Коля одну фантастическую книжку – так там теория проводилась, что, мол, природа всё всегда старается сбалансировать. Если испытания большие, равновесие нарушено – рождает на свет товарища Сталина. А если тебе, например, слишком часто везёт, – вот как Лаврентий Палыч говорит, – то Вселенная, наоборот, обязательно постарается как-нибудь подгадить. Ну, и начальство, когда ругает, то как бы балансирует. Ну, и заодно как бы берёт на себя твои грехи перед Вселенной. Ну, как бы искупает. На то оно и начальство, чтобы искупать, правда?

Теория, конечно, диковатая; хотя товарищ Сталин, – как начальство абсолютного уровня, – действительно наводил на мысли об искупителе... Но дело ведь не в том.

Просто не может такого быть, чтобы хорошее и плохое обязательно  уравновешивались. Иначе и смысла нет ничего делать, раз всё равно природа всех под один горшок пострижёт.

Поэтому Коля пришёл к логическому выводу, что Вселенная так кочевряжится лишь до тех пор, пока ещё коммунизм не построен. А уж при коммунизме всё будет иначе. Там, наверное, вообще не надо будет умирать даже.

– Вот уж нет, – сказал Судоплатов, со снайперской беспощадностью ломая Половинкину такое замечательно философское настроение, – вот уж умирать Вейдеру точно не надо. У себя в империи нехай помирает, а в стране Советов – дудки!

– Вообще говоря, мы здесь не Вейдера обсуждаем, – заметил Берия, постукивая карандашом. – Прошу сосредоточиться на текущем вопросе: что решаем по Половинкину.

– А что решаем, – ухмыльнулся Павел Анатольевич, разглядывая Половинкина настолько внимательно, что у того зачесался кончик носа. – Что решаем... Половинкин-то не дурак, небось всё уж и сам понял.

– Никак нет, – сказал Коля, хотя признаваться с собственной дурости ему и не хотелось.

Хитрый он, товарищ Судоплатов: вроде и похвалил, а как ни ответь – всяко в дураках окажешься. Хотя почему-то вот не обидно у него это выходит... С другой стороны, уровень принимаемых в этом кабинете решений явно превышал уровень его, Колиной, осведомлённости; «всяк солдат знай свой манёвр» – и Половинкин твёрдо понимал, что не существует иного способа дорасти до знания «манёвра» уровнем повыше.

Судоплатов хмыкнул. Меркулов посмотрел на часы. Берия кивнул. Меркулов отщёлкнул застёжки портфеля.

– Это... это что? – ошеломлённо прошептал Половинкин. Нет, он помнил, конечно, что ждёт его награда, и даже, наверное, не одна – но сперва, после налёта на Берлин, командование пребывало, прямо скажем, в большой растерянности. Затем пошли боевые будни, затем выдернули в Москву... собирались вручать вместе с новым званием, да не сложилось; в общем, Половинкин как-то и забыл про представление. Даже «Отличника РККА» не получил, потому что формально проходил по другому наркомату; только и было наград, что значок «Ворошиловский стрелок». Но такие значки в предвоенном СССР выдавались миллионами и означали не столько награду, сколько взятое на себя обязательство. Не сказать, будто орден его вовсе не интересовал – просто к этому времени Коля уже вполне уверовал, что завоюет ещё много-много орденов. И вот теперь он смотрел на разложенные на столе лакированные деревянные пеналы и не мог поверить своим глазам.

– Это всё... мне?

Берия негромко хмыкнул. Меркулов приятно улыбнулся. Судоплатов жизнерадостно заржал.

 – Ой, нет! – спохватился Коля. – Конечно: Кожедуб, Яша, товарищ Мясников... и Окто, да? как раз... а как же?..

Ему страшно, до ломоты в костях хотелось протянуть руки и потрогать награды. Желание было настолько сильным, что один из пеналов, самый близкий, словно бы вздрогнул и потянулся к Коле в ответ; конечно, почудилось.

– Всё Вам, товарищ Половинкин, – строго сказал Лаврентий Палыч.

– За Гитлера?

– Нет, Коля, за Вейдера, – сказал Судоплатов таким тоном, что у Коли где-то в районе затылка эхом отозвалось: «Половинкин, дятел! Включи голову!» Воображаемый окрик привёл его в чувство.

– По-хорошему, тебя наказывать надо, – сказал Судоплатов, разглаживая складки галифе. – А мы награждаем. Знаешь, почему? Вот и молодец. Потому что наказать – означает признать, что ты виноват. А, как ты думаешь, чем такое признание может обернуться потом, когда Вейдер выйдет из комы?..

– Если выйдет, – заметил Меркулов.

– Как зашёл, так и выйдет, – отмахнулся Судоплатов, – куды он денется.

– А... можно все посмотреть? – совсем тихо спросил Половинкин. Потому что чорт с ним, с Вейдером; а когда на тебя в один день падает сразу столько радости – это, прямо скажем, ну нет же сил терпеть!.. Всеволод Николаевич встал, обошёл стол. С невыносимо неторопливой торжественностью размял ладони. Аккуратно взялся за первый пенал, большими пальцами откинул крышку.

Медаль «За Отвагу».

Второй пенал.

«Красная Звезда».

Третий.

Орден Ленина.

Коля вдруг вспомнил слова товарища Сталина: «ничего ещё не кончилось!»

– Выдыхай, Половинкин, – сказал Судоплатов, переглядываясь с откровенно довольным Лаврентием Палычем. Что поделать: Генеральному комиссару государственной безопасности СССР куда больше нравилось награждать людей, чем карать мерзавцев.

Четвёртый, последний...

«Золотая Звезда» Героя Советского Союза.

– А как же «Боевик»? – растерянно сказал Коля, не находя более умных слов. – То есть я не это хотел спросить... я хотел сказать – сколько же накопилось... Значит, мне теперь всего ещё двух Героев заслужить – и поставят бюст на родине, да?..

– Каков типаж, а! – засмеялся Меркулов. – Нет, ну каков типаж... За трёх Героев – у Дворца Советов поставят, товарищ Половинкин! Смеялись все, и Коля, прекрасно понимавший, что смеются не над ним, а от нервов, от общей напряжённости событий, – непредсказуемой, бесконечной  грозовой надсадности, – смеялся вместе со всеми. Эти люди, подобно древнегреческим атлантам, держали на своих плечах весь мир – потому что во всём мире не было ничего более достойного опоры, чем Советский Союз; Коле выпало великое счастье – оказаться с ними в одной шеренге, и теперь Советский Союз признал его своим Героем.

– Ну вот, казак, разнюнился!..

– Тише, тише... Совсем юношу затерзали.

– Мда. Ну, что же. Товарищ Половинкин!

Берия поднялся из-за стола, оправил китель. Улыбаясь тёплыми глазами, улыбаясь так умно и необидно, что неловкие и случайные Колины слёзы почти мгновенно высохли, Лаврентий Палыч шагнул к новоиспечённому Герою.

– По статуту – совсем иначе Звезду вручать положено. Да и по совести. Однако...

Нарком слегка замялся.

– Однако открытое ношение Звезды Героя в настоящее время настоятельно не рекомендуется, – вмешался Судоплатов, менее склонный щадить чувства подчинённых.

Коля молчал.

– До конца войны. А может быть – и дольше. Может быть, именно эту Звезду Вам не придётся носить никогда. Так что полежит она пока в сейфе у товарища наркома. Уверен, Вы понимаете ситуацию правильно, товарищ Половинкин.

– Я понимаю, – хрипловато сказал Коля. – Не за славу служим. Только вот как же вот... – он замялся, с трудом подбирая слова, – ну, там...

– А девушкам не ордена твои нужны будут, – мгновенно среагировал Павел Анатольевич; Меркулов согласно покивал, – а ты сам. Только ты сам. Ты, главное, девушек правильных выбирай. Хотя у тебя же с товарищем Эклипс, я так понимаю...

– Всё нормально, товарищ генерал-лейтенант, – спокойно выговорил Коля, официальностью обращения подчёркивая своё нежелание развивать тему. Лаврентий Палыч переглянулся со Всеволодом Николаевичем.

– Ну что, товарищи, – сказал Меркулов, – закончим формальности со вручением или сразу добьём юношу счастьем?

В общем-то, Двуул сегодня был почти счастлив. Ведь в его пищеварительном тракте прямо сейчас всасывались вот уже вторые двадцать пять

миллиграммов

N-(p-хлорбензила)-N',N'-диметил-N-2-пиридилэтилендиамин гидрохлорида! А пятьдесят миллиграммов N-(p– хлорбензила)-N',N'-диметил-N-2-пиридилэтилендиамин гидрохлорида, хорошая самка – что ещё нужно родианцу, чтобы спокойно встретить старость?.. Сиреневая твилекка словно услышала его мысли: повернулась ото входа, улыбнулась последний раз, – всё той же сладкой, покорной и зовущей улыбкой,  – и выпорхнула за порог тамбура. Эта захолустная планетка холодновата, – особенно по родианским меркам, – и без двойных дверей здесь пропадёшь быстро.

И всё же здесь хорошо... хорошо-хорошо. Да, здесь вполне можно осесть, завести дом, частную мастерскую... почему бы и нет: местная война скоро закончится, всё вернётся в норму, а хорошие механики нужны всем. Детёнышей с твилеккой завести не удастся, но кому они нужны, эти детёныши? Пусть дикари с отсталых фермерских мирков заводят семьи для размножения. А Двуул слишком умный, Двуул знает, что в детёнышах нет никакой выгоды. Не спать ночей, нервничать, наблюдать, как обвисают молочные железы твоих самок... И ведь состаришься – а никто из этих детёнышей-гадёнышей тебе и дыхательную трубу не ополоснёт! Не-ет, Двуул слишком умный. Он знает, что куда полезнее тратить жизнь на себя. Да и не для того ему нужна самка. Двуулу самка нужна для удовольствия. И, – что куда важнее, – для статуса. О, Кавила! Кто мог подумать, что на поверхности всё сложится так фантастически удачно? Вчера – всего лишь не-человеческий контрактник на Имперском корабле, и вдруг теперь – босс огромного ремонтного цеха. Да ещё и с собственной твилеккой впридачу!

«Так свезло мне, так свезло», думал Двуул, задрёмывая над верстаком, «просто неописуемо свезло. Утвердился я на этой планетке. Утвердился. Правда, голову всю исполосовали зачем-то немцы, но это заживёт до пришествия Кавилы. Нам на это нечего смотреть».

Он встряхнулся: нет, засыпать пока нельзя, как бы ни было хорошо. Родианцы, – раса гибкая и подтянутая, от хищной своей природы, – часто начинали толстеть, едва им удавалось обрести положение, власть и безопасность. А Двуулу толстеть пока не хотелось. Годика стандартных через два-три – вот тогда можно приступать, тогда уже всё станет совсем хорошо. Цех понемногу прибрать к рукам, приватизировать; поставить отдельный особнячок на берегу – флотские-то выплаты никуда не делись, так и капают. А там и ученички подрастут... смешно: оказался маленький Двуул в учителях. Завёл тетрадочку, для солидности, будто бы мысли умные записывать – а сам каракули рисует; да ведь никто из этих недотёп всё равно не различит!.. Местные техники мало в рот ему не заглядывают, всё стараются освоить инструментарий да подходы к Имперской технике. Буквально бьются за право работать в его, – его! – цехе.

А что толку? «Палач» с орбиты никуда не денется, – уж это-то Двуулу ясно, – а даже Имперская техника не вечная. Закончится – и что земляне тогда будут делать со своими бесполезными навыками, а? Вот, например, новый ученичок – молодой разумный по имени Калашников, по человеческим меркам невысокий, с цепким фронтальным взглядом, с крепкими белыми зубами пантофага. Из униформы выпрыгивает, всё ему интересно. В подражание Двуулу завёл тетрадки, – да не одну, а целых  три; древние, бумажные, – и в каждую что-то всё записывает разными цветами. Знания сортирует.

Как будто их можно отсортировать, как будто можно разобраться. Знания – дело особое. Их не сортировать надо, не «понимать» – их только чувствовать.

Может, и нет никаких знаний на самом деле, а один только чувственный опыт. Закроешь глаза, подберёшь присосками синтишёлковую тряпицу – и вдоль ствола, туда-сюда, туда-сюда... хорошо-хорошо. Тут не записывать, тут только за учителем повторять. Тогда, может, чему и научишься. Если присоски из правильного места растут. У Калашникова, – стопроцентного человека, – присосок, конечно, и быть не могло. Зато всё остальное вроде росло верно. Вот только вместо спокойного, вдумчивого повторения за учителем, землянин всё время пытался что-то выдумать.

А что тут выдумаешь? Ничего тут не выдумаешь. Всё уже выдумано, и выдумано хорошо. Дали тебе соленоид, – сегодня вечером в цехе занимались обслуживанием аппаратов авиагруппы, – протри ты соленоид и поставь на место, на штифты. Привезли причальные крюки – возьми ультразвуковой рашпиль и сними накипь: дрянной местный металл не выдерживал общения с титаниумом крюков, крошился и засорял контактные поверхности. Возьми, протри, поставь – вот и всё, что должен уметь техник. Потому что правильный техник – это не творец новых знаний, Кавила упаси, а квалифицированный потребитель готовых.

Не выдумывай ничего, ибо ничего выдумать нельзя. Что было, то и будет, и что творилось, то творится, и нет ничего нового под местной звездой спектрального класса G2V. Что пользы гуманоиду Калашникову от всех его попыток подключить соленоид к мини-фидеру термоядерного реактора?

– Суета сует, – сказал Двуул, – суета сует и всяческая суета.

– Что Вы говорите, товарищ Двуул? – встревоженно вскинулся гуманоид Калашников. – Тут обмотка тресковатая, я сейчас... вот. Надо бы перемотать, но ничего, я потом. Так что Вы говорите?

– Суета сует, – повторил Двуул. Ему было лень объяснять ход своих мыслей. Родианец сейчас находился в положении учителя, а учитель не должен снисходить до объяснений. Кроме того, у Двуула была собственная твилекка – а у Калашникова, конечно, твилекки не было.

Землянин почесал мочку уха; полностью освоиться с клипсой

– транслятором он пока не сумел.

– Ну как суета, – сказал он задумчиво. – У меня же записано с той недели: для Гауссовой силы полярность значения не имеет, только относительное расположение электромагнитных контуров... Ах, Вы вот про что! Спасибо, товарищ Двуул, сейчас выровняю!

И землянин лихорадочно зашарил взглядом по верстаку. Ну да, ведь люди даже в инфракрасном диапазоне не видят... зачем-то схватил рашпиль. Зачем?  ну да, выравнивает по нему внутренние катушки... какая суета. Впрочем, хорошо – пусть привыкает суетиться: самому Двуулу потом мороки будет меньше. Подрастут ученички – а цех уже приватизирован. И никуда не денутся, будут впахивать на нового хозяина. Это правильно, когда ученички привыкают слушаться учителя, потому что затем с той же охотой станут они подчиняться хозяину. Хорошо ведь, когда есть на кого спихнуть работу? Конечно, хорошо. Хорошо-хорошо.

А через пару стандартных часов можно будет сворачивать работу... и Ваая как раз вернётся из медблока. Там у неё тоже ученички завелись, у медтехника

– то. Ничего: свой цех – никуда не денется. Да и знает теперь Двуул кое-что такое... нет, никуда эта самка не денется. Будет рядом, будет улыбаться, будет носить ему вкусные таблетки N-(p-хлорбензила)-N',N'-диметил-N– – пиридилэтилендиамин гидрохлорида. И всё остальное носить. Надо скорей заканчивать с СИДами. А то всё вкусное съедят без не... Пшикнуло.

Хлопнуло.

Ультразвуковой рашпиль, по которому гуманоид Калашников выравнивал соленоиды, задрожал на внутренней поверхности катушек. У Двуула ёкнуло в трубе. Он едва успел поджать антенны и упасть головой на столешницу верстака.

Рашпиль сорвался с места, с невоспринимаемой глазом скоростью пронёсся над зелёной головой родианца и воткнулся в стену. Удар оказался настолько силён, что инструмент вошёл в алустил почти наполовину.

– Ты что делаешь, хулиган! – закричал Двуул, вываливаясь из-за верстака и судорожно хватая воздух дыхательной трубой. – Нехорошо! Нехорошо

– нехорошо-нехорошо!

– Гауссова сила... – с округлившимися глазами выругался гуманоид Калашников.

«Как нехорошо», подумал Двуул, «какой уж теперь сон...» И снится Лаврентию Палычу сон.

Снится ему, что он заперт в сыром, тёмном подвале. Кто другой предположил бы, что это один из подвалов Лубянки, да только Лаврентий Палыч лучше всех знает, что отродясь на Лубянке таких подвалов не бывало... И тут вспоминает Лаврентий Палыч про А. Гитлера, которому как раз в подвале тюрьму и устроили; смотрит Лаврентий Палыч по сторонам и видит: бегает А. Гитлер по подвалу, словно в поле, бегает, резвится, но всем ясно, что, во-первых, никуда он из плена уже не денется; а во-вторых, сошёл А. Гитлер с ума. Обыкновенно свихнулся.

И задумывается вдруг Лаврентий Палыч: как же это так? Конечно, А. Гитлер всегда был с изрядной придурью, – для антикоммуниста норма, – однако ж придурь сия проявлялась, как бы это выразиться, более снаружи. А вот  дела вести совершенно она не мешала; даже, скорее, способствовала. Вроде дурак дураком – а Европу-то объединил.

Ну хорошо, Европа та – отродясь проститутка; рабство обожает и идёт в него охотно. Тем паче, когда рабство чисто формальное и весьма прибыльное. Однако ж и до Москвы Гитлер дошёл. Ну, почти.

С голым, рафинированным сумасшествием никак не вяжется. Чисто шашкой помахать – ума нужно чуть; а вот подготовки такая война требует немалой.

Значит, не всё так просто по данному вопросу. Нынче-то безумие налицо, как бы там товарищ Снежневский в дефинициях ни деликатничал: поступки говорят сами за себя. Но вот почему? Вот до 22 июня 1941 года одна личность – а после совсем, кажется, иная. Словно коснулась разума некая странная сила, и тем прикосновением разума лишила.

Не вынес напряжения настоящей войны? Или же другая здесь причина?.. Хочет Лаврентий Палыч протереть задумчиво пенсне – а руки его не слушаются. И ноги его не слушаются. Снится ему, что он разбит параличом, и он думает: «как же это я разбит параличом? Это бывают разбиты старики, старухи, а молодые наркомы не бывают».

«Бывают, часто бывают», говорит чей-то незнакомый голос, женский и довольно привлекательный, «а ты теперь...»

«Нет, не бывают», отвечает Лаврентий Палыч, «что Вы мне тут пораженчество какое-то внушаете, гражданка? И на будущее воздержитесь, пожалуйста, мне тыкать.»

«Ничего себе», говорит голос, «вот ведь формалист какой.» «Вовсе не формалист», отвечает Лаврентий Палыч, «а фамильярностей не терплю.»

«В принципе, правильно», говорит голос, «это я просто хотела сразу наладить неформальный контакт.»

«Не получилось», отвечает Лаврентий Палыч с большим достоинством, «предлагаю сосредоточиться на текущей повестке. Обсудить, что бывает, а чего не бывает.»

«Да всё бывает», говорит голос слегка обиженно, «потому что, во-первых, Вселенная бесконечна, а в бесконечном пространстве и на бесконечной временной оси вероятность любого возможного события стремится к единице. А, во-вторых, мы всё-таки во сне.»

Смотрит Лаврентий Палыч – и действительно он во сне, а кругом А. Гитлер бегает. Довольно нежелательный сон.

«Но ты не переживай, добрый молодец», говорит голос, «будешь здоров, вот только я коснусь твоей руки, – видишь, ты уж и здоров, вставай же.» И сразу стало Лаврентию Палычу легко, и болезнь вся прошла. «И как это я раньше мог переносить паралич?», спрашивает он радостно, и пенсне протирает, и на тыканье решает не оскорбляться. «Это потому, что ты родился в параличе, не знал, как ходят и бегают; а  единожды познав, впредь уж не перенесёшь.»

«Ты освободила меня?»

«Я освободила тебя. И многих других.»

Смотрит Лаврентий Палыч – а он уж не в подвале. Вокруг чистое поле, никаких гитлеров, а ходят самые разные люди – умные, красивые; налево, направо. Стоит Лаврентий Палыч и не знает, куда ему податься. «Не бойся», говорит голос, «всюду успеешь. Вселенная бесконечна, и времени у нас полно – мы ведь во сне. А мне ещё многих, многих предстоит освободить.»

Хмурится Лаврентий Палыч:

«Многих и я освободил, кого Ежов да Ягода сгубить собирались; но врагов народа освобождать – никогда.»

«Не», отвечает голос, «я в аллегорическом смысле.» «А это точно мой сон?», спрашивает Лаврентий Палыч, «Потому что вон, я вижу, ходят бородатые люди с огненными палками. Так что, по-моему, это сон инкского императора по имени Уиракуча Инка. Или какое-то слишком уж подозрительное совпадение.»

«Совпадений я не ведаю», говорит голос, «А вот количество возможных сюжетов ограничено – это факт.»

«А кто здесь только что рассказывал про бесконечную Вселенную, в которой всё бесконечное?..»

«Путаешь события возможные – и вероятные. При случае поинтересуйся у Колмогорова.»

«Да кто ж это говорит?»

«У меня много имён. У меня разные имена. Кому как надобно меня звать, такое имя я ему и сказываю. Ты меня зови любовью к разумн... любовью к людям. Это, конечно, не моё настоящее имя, но тебе так будет проще.» «Почему?», спрашивает Лаврентий Палыч с недоумением. «Потому что ты слишком любишь людей, чтобы когда-нибудь поверить в правду о них», отвечает любовь к людям.

«Нет», говорит Лаврентий Палыч упрямо, «нет никакой такой «правды». А люди станут таковы, какими мы их сделаем.»

Смеётся любовь к людям, смеётся тепло да тревожно. «Потому-то и пришла я к тебе», говорит любовь к людям, «потому-то и коснулась тебя.»

«Только меня?», спрашивает Лаврентий Палыч, потому что раз уж выпал случай, надо собеседницу колоть по полной.

«Не только», смеётся собеседница, «Я всех теперь в твоём мире коснусь, с каждым заговорю ласково, да не все сумеют меня услышать.» «Ах, как весело!», говорит Лаврентий Палыч, сам не зная почему, «С ними вместе гораздо веселее, чем одному! Ах, как весело!» Чувствует Лаврентий Палыч, что несёт какую-то совсем уж дикую рениксу, а поделать ничего не может. От раздражения плечом дёргает, – раз, другой, – и слышит над ухом:

– Товарищ Берия! Товарищ Берия!..

– Да, Артамонов, – сказал Берия, отрывая голову от сложенных на столе рук. – Что там такое?

– Извините, товарищ Берия, – сказал Артамонов, убирая ладонь, – но Вы велели докладывать немедленно. Товарищи Половинкин и Эклипс сели в Саратове. Назначенный сопровождающий только что доложил. Парень чуть замялся.

– А ещё я Вам тут бутербродов принёс. Вы же, считай, вторые сутки...

– Да, Артамонов, – сказал Берия, массируя ладонями лицо; дужка пенсне врезалась в переносицу и оставила болезненный тёмно-розовый след. – Да, спасибо. Садись. Сейчас в Балашиху, но сначала давай, в самом деле, перекусим.

– Давайте лучше по дороге перекусим. А то мы в Пензе застряли из-за бурана, Вы знаете.

– Я знаю, – сказал сопровождающий, немолодой капитан из НКВД, – только тут до ведомственной минут от силы десять...

– Мы не в ведомственную, – перебил Коля. – Мы в плавгостинице остановимся.

Капитан присвистнул:

– Это ж за Соколовой!

– У Дубовой Гривы.

– Да по такой дороге мы тут час добираться будем.

– Поменьше, конечно, – сказал Коля, – зато с утра можно будет сразу на завод. По свежачку. У меня дед там.

Сопровождающий бросил быстрый взгляд на Юно, вздохнул:

– Ну, раз твёрдо решили... Только тут такое дело: я термос разбил, а в бутылке чай, сами понимаете... Сапоги новые, поскользнулся тут. Юно, – уже в свою очередь, – посмотрела на капитана. Да, обувь у того и в самом деле выглядела бедновато: на тонкой подошве и, разумеется, без электроподогрева.

Сама девушка, чтобы не выделяться среди грязеедов, сменила Имперское обмундирование на земную одежду: «полушубок», «валенки», «ушанка». Так примитивно, романтично!..

Она привыкла скромно гордиться своей фигурой и сперва опасалась, что в наряде из звериных шкур будет выглядеть толстой и смешной. Но Половинкин горячо одобрил новый облик девушки и отнёсся к нему даже с какой-то особенной нежностью.

Теперь они выглядели очень похоже.

– А что ж не по погоде? – удивился Коля. – Работа кабинетная?

– Да какой тут, – смущённо сказал капитан. – Старшему отдал, старшему в институт ходить не в чем. Пришёл вот сын с фронта... восстановился на курсе.

– Извините, – сказал Коля, – про кабинет я пошутил, конечно.

– Ничего, – махнул рукой капитан, и Юно как-то сразу поняла, что тема эта для него привычная и больная. – Я в гражданскую успел. А к этой, сами понимаете, сыновья уж подросли. Для того и рожали... Что мы стали-то? пойдёмте в автобус, раз решили.

– Оба воюют? – спросил Коля, козыряя на проходной. Юно тоже машинально дрогнула рукой, но от полноценного приветствия удержаться сумела.

– Трое. Старший всё, отвоевался. Руку под Харьковом оставил. Сюда, пожалуйста.

Метель приступала по новой, и Юно с радостью поднялась в транспорт – о нормальных спидерах здесь, разумеется, нечего было и мечтать.

– Харьков... – сказал Коля, стягивая рукавицы и задумчиво оглядывая салон. Чемодан он забросил на заднее сиденье, – вот в Харькове пока не довелось.

Капитан внимательно посмотрел на румяное Колино лицо, на обветренные руки с набитыми костяшками, наконец, на эмалевые прямоугольники в петлицах; и, вероятно, сделал какие-то свои выводы.

– Извините за машину. Сами понимаете, на «эмке» за Соколовой по такому снегу не пройдёшь.

Интересно, подумала Юно, значит, капитан заранее знал, что в ведомственной гостинице они не останутся. Ах да, он же и термос подготовил. Точно знал.

Заботливая рука Владыки Сталина не оставляла их и здесь. В такие моменты Юно особенно отчётливо понимала Старкиллера... да, пожалуй, и Вейдера – если Вейдера вообще можно было понять.