Текст книги "Закон-тайга"
Автор книги: Виктор Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)
Не знаю, как кто, а я, зацепившись за что-то мыслью, не отцеплюсь до тех пор, пока не появится какая-то новая зацепка. При этом в голову мне приходит не что-то серьезное, а так, разная муть. Вот, например, поломался у меня велосипед, а завтра контрольная по математике. Мне бы за алгебру, а я думаю о том, где достать втулку. Самое простое – купить в магазине. Но на купить денег нету. И вот строю планы: хорошо бы с Вовкой махнуться. Я ему – коллекцию спичечных этикеток, он мне – втулку. Знаю, что у Вовки запасной втулки нет, только та, что на колесе, да и этикетки ему не нужны, но все равно планирую. Даже представляю, что будет говорить он, что я. Потом начинаю думать о том, что, когда буду много зарабатывать, обязательно куплю «Москвича» и мы с мамой (одно время было – с мамой и с Валентиной) махнем по Союзу. Заграница мне пока не нужна – дай бог за жизнь хоть свою страну объездить и узнать. Потом я вижу себя… Короче, алгебра у меня финиширует заключительной. Только тогда, когда я о чем, о чем не передумаю, – тогда и прихожу к выводу, что втулку сегодня мне все равно не достать.
Так вот обстоят дела. Мама мне говорит, что расту я ни в дудочку ни в сопелочку, что надо быть серьезным, только серьезные и самостоятельные люди добиваются положения в обществе. А вот я даже и не знаю, что такое серьезный. Наверное, это то, когда человек при любых обстоятельствах умеет подавить в себе мальчишку, который и во взрослых нет-нет, да ворохнется. Что ж, это и я, наверное, смог бы сделать, и тогда я придумал бы, наверное, что-нибудь очень грандиозное. Фотонную ракету, например. А на что она мне? И давить я в себе ничего не хочу: какой есть – такой есть, о чем мне думается – о том и думаю. Даже если и дело мое – сторона.
Поэтому я думаю об Эльке. Улетел вертолет. Шеф снова засел за свои записи. Матвей устроился в кустах под пологом, Элька, которая дуется на Матвея, ушла вверх по острову. А я, подтянув колени к подбородку, сижу на берегу и развиваю свое открытие. Мне кажется, что я обязательно влюблюсь в Эльку, и удивляюсь, почему давно не влюбился. Я закрываю глаза и вижу ее в голубовато-зеленом перехваченном пояском платьице, вижу рассыпающиеся по плечам льняные волосы, и мне кажется, что я не встречал женщин привлекательнее. Может, происходит это по двум причинам: во-первых, мне не с кем ее здесь сравнить, а во-вторых, какое у меня вообще представление о женщинах? Но мне не до анализа. Я уже почти убежден, что все Элькино – самое лучшее. И серые глаза, и прямой небольшой нос, и ямочки на щеках, и чуть пухловатые (чувственные, наверное?) губы, и маленькие груди, на которых под купальником ясно обрисовываются твердые пуговички. Все это вместе взятое, скорее всего, и есть то самое, что называется совершенством. Разве можно быть равнодушным к такой женщине!
С восторгом прозревшего я понимаю Матвея и Вениамина Петровича и огорчаюсь. Огорчаюсь и тут же с присущей мне непоследовательностью начинаю думать об Эльке плохо. Для чего она поехала в экспедицию? Не для того ли, чтобы обратать Вениамина Петровича? Что ж, партия завидная. Разведен, зарплата – дай бог каждому. Поэтому она и предана шефу, поэтому и старается. А я ей зачем? Со мной можно не стесняться: «Аркашик, дровец… Аркаша, по воду…» И тут я уличаю себя в необъективности. Что там ни говори, как ни таись, а каждому видно, что больше она все-таки с Матвеем. И нельзя, не имею права я думать об Эльке гадко. Ведь все это я горожу на нее только потому, что знаю: мне с ней не светит. Понимаю, что не для меня она. И потому, что понимаю, не имею права думать гадко. Это одни мерзавцы способны обливать грязью божество лишь потому, что оно не спускается к ним с небес.
Мысли уводят меня к первой встрече с Элькой. Состоялась она в день нашего отъезда с базы. Мы… Собственно говоря, о «мы» я говорю все время, но только сейчас – опять-таки сказывается моя непоследовательность – вразумился: ведь никому же не известно, кто такие «мы».
Вениамин Петрович Стрельников. Старший научный сотрудник, кандидат биологических наук. В экспедициях бывал несчетное количество раз. В основном на Дальнем Востоке. Руководителем – вторично. Лет ему – сколько точно, не знаю, но примерно года два на четвертый десяток есть. С женой он разошелся, вернее не разошелся, а она спуталась с каким-то то ли волейболистом, то ли баскетболистом и от Вениамина Петровича – «соловьем залетным».
Матвей Боханов. Младший научный сотрудник, заочно учится в аспирантуре. По-моему, подает большие надежды. Правда, ни от кого я об этом не слышал, но собственная интуиция подсказывает мне, что это именно так. С экспедициями ходил несколько раз. Причем с одной – самодеятельной: помогал томичам разыскивать Тунгусский метеорит. Когда он как-то упомянул об этом, шеф недоуменно пожал плечами: «Какая для вас от этой экспедиции непосредственная польза? Для вашей работы то есть?». «Я, шеф, смотрю на мир шире», – ответил ему Матвей, и между ними, как обычно, начала шмыгать черная кошка. Если не забуду, я отыщу этот их спор, он у меня где-то записан. Матвею двадцать восемь лет. Он не женат.
Я. Лаборант. В свое время мне здорово повезло. Маман меня поднатаскала, и я выгадал целый год: в школе меня посадили сразу во второй класс. Потому в шестнадцать годов я получил полное среднее, а в девятнадцать – учусь заочно на третьем курсе Алтайского сельхозинститута. Почему заочно? По причине тех же самых финансов. Я знаю маман, которые из кожи вон лезут, чтобы детишки их обязательно образовывались очно. Берут сверхурочные, не брезгают подставками. Моя тоже было устроила мне водяную феерию и заявила, что подрядилась на полставки куда-то там такое, к тому же собирается обучиться на пишущей машинке. Машинистки берут левака по гривеннику, а то и по пятиалтынному за страницу. Так что у нас будут: ее зарплата, доходы с халтуры плюс моя стипендия. Но я ей твердо заявил, что не хочу, чтобы моя маман надрывалась. Она у меня единственная, и мне еще надо отработать тот должок, который она мне ссудила за шестнадцать моих лет. Отрабатывать я его хочу не для инвалида, а для жизнерадостного человека, который еще сможет насладиться сущим. А насчет неполноценности заочного образования – типичнейшая брехня. Образование не дают, образование получают. Мне маленькие получения не по сердцу, они вроде подачек нищему. Образовываться я намерен не для «корочек», а для своего будущего. Его же я прозреваю весьма перспективным.
Экспедиция эта для меня вторая. В прошлом году мы лазили по Западному Саяну с той же примерно целью, с какой нынче лазим по Алтаю.
Элька. Эльвира Федоровна Гринина. Она – с третьего курса Томского университета. В экспедицию, по-моему, пошла, чтобы подработать. Желание, на мой взгляд, вполне объяснимое. Все женщины – тряпичницы, а еще испокон веку известно, что если «на брюхе шелк, то в брюхе – щелк». Это ведь только сверхобеопеченные родители могут полностью удовлетворять постоянно возрастающие материальные потребности своих отпрысков. Об Эльке я ничего, по сути, не знаю, потому что биографических разговоров у нас не заходило, но догадываюсь, что она не из шибко знатного рода. Уж больно сноровиста в работе и никакого черного труда не чурается.
Так вот.
В день нашего отъезда с базы мы стояли около машины и поджаривались на жарком огне. Особенно доставалось мне. Вениамин Петрович и Матвей были в легких рубашках-безрукавках навыпуск, тапочках и спортивных брюках из трикотажа х-б. Я же топтался в лыжных ботинках, штормовке и штанах из какой-то толстой материи. Бывалые полевики должны блюсти честь мундира. Отъезд был назначен на одиннадцать ноль-ноль, а четвертого участника экспедиции в одиннадцать пятнадцать еще не было. Шеф нервничал, поглядывал на часы, постукивал по стеклу пальцами и сердито сжимал губы. Матвей, сидя на подножке, о чем-то беседовал с шофером и время от времени позёвывал. Вчера мы с ним напровожались (собственно, в основном он, ибо я уже говорил, что водка меня не поманывает). Я топтался в тени грузовика и, ловя на себе любопытные взгляды прохожих, готов был простить кому угодно часовое опоздание.
Но, увы, часа не вышло. Примерно минуты двадцать две двенадцатого мы услышали за углом громкий топот, а вместе с топотом появилось существо в штормовке, брюках и лыжных ботинках. Еще не добежав до автомобиля, существо прерывающимся голосом завопило:
– Ой, мальчики, вы не уехали… А я думала… опоздала. Дайте отдышаться… Не могу… я так бежала… так бежала…
– И, между прочим, все-таки опоздали.
– Правда? – Существо развело руками волосы и посмотрело на Вениамина Петровича огромными серыми глазами. – Это случайно. Честное слово, мальчики, случайно.
– Мы не мальчики, а…
– Мы – взрослые, – перебил шефа Матвей, – мы совсем взрослые. У нас один мальчик и тот Аркаша. Шагай сюда, шагай маленький, чего ты в одиночестве томишься?
– Иди к черту, – солидно отозвался я и, оглянувшись на шефа, сказал: – Вениамин Петрович, командуйте «по машинам».
Но шеф вместо этого стал распоряжаться.
– Гринина и я едем в кабине, Боханов и Шеповалов – в кузове. Гринина, залезайте, хотя нет, вы – с края…
– Ой нет, что вы, я в кузове, я с мальчиками.
– Вольному воля. Я полагал, в кабине вам будет удобнее.
– Да я там спекусь.
– Коллектор в печеном виде. Это не для шефа. Он поклонник маринадов. – Матвей усмехнулся и, одним махом оказавшись в кузове, протянул руку: – Товарищ Гринина, прошу.
И тут возникла короткая мизансцена, которой я в то время никакого значения не придал.
Элька кокетливо повела глазами и невинно спросила:
– Отныне я – объект заботы?
– Будем надеяться – не раздора… Давай руку, объект, – Матвей уперся другой рукой в борт, и через миг Элька стояла рядом с ним.
– Однако… Так и без руки остаться можно. – Элька качнулась, сохраняя равновесие, и на какое-то мгновение прижалась грудью к Матвееву плечу.
Сейчас, через много лет, достаточно уже опытный человек, я знаю меру таким прикосновениям и их цену. Теперь, думается, я безошибочно могу определить, преднамеренно подобное движение или случайно. Матвей, видимо, тогда знал то, что я знаю сейчас. Он странно взглянул на Эльку, а когда та потянула свою руку из его, немножко придержал. Я стоял близко, все это заметил, и все мне показалось случайным. Да и не было мне до того никакой надобности. Меня гораздо больше волновал процесс отъезда. Он меня всегда волнует и, уверен, будет волновать при отправке в десятую, пятнадцатую, сотую экспедицию.
В поездке, как бы она ни была близка, я всегда нахожу что-то новое, неожиданное. Причем это неожиданное приходит ко мне с самого первого момента. На поезде, внимая нарастающему речитативу буферов, я до боли в глазах впиваюсь в какую-то незыблемую точку на перроне и жду, жду начала движения. Раньше загадывал суеверно: если уловлю, значит все кончится благополучно. Но никогда не улавливал, и все-таки все кончалось благополучно. Тогда я перестал загадывать, но по привычке смотрю и смотрю на незыблемую точку. Когда летаю на самолетах, для меня очень важно поймать миг отрыва от земли. Едва только я перестаю ощущать подрагивание фюзеляжа на стыках бетонных плит или неровный ход колес на земляных аэродромах, мною овладевает истомное состояние легкости и само-отсутствия. Будто отныне я принадлежу не себе, а иному миру, влекущему, непознаваемому и немного жутковатому. В такие моменты мне хочется петь, разговаривать с самим собой. Происходит это, наверное, потому, что человек никогда не сможет привыкнуть к движению, даже если движение – его профессия. Убежден: когда пилот говорит, что не в состоянии жить без неба, не может не летать, им руководит чувство перемещения, ибо в стремительном перемещении есть большая степень риска. А риск – страсть мужественных.
То ли шофер был раздражен задержкой, то ли он был плохим шофером, но на этот раз начало движения передалось нам непосредственно. Взвыл мотор, скрежетнули шестерни передач, мы дернулись назад и дружно повалились на экспедиционный скарб.
– Вот скотина! – Матвей отреагировал первым.
Элька широко открыла глаза, заботливо спросила:
– Вы не зашиблись, мальчики?
– А ты?
– Вроде нет.
– Я, например, тоже. Ты, Аркадий?
– Так, чуточку.
На самом деле мне под бок попало что-то твердое, но с какой стати портить отъездное настроение? К тому же я не люблю, когда вокруг моей личности развертываются охи и ахи.
– Норма. Товарищ Гринина, переведете себя на русский.
– Не понимаю, – девушка сморщила лоб и шевельнула губами, будто про себя повторяя вопрос. – Что на русский перевести?
– Сложная задача. – Матвей, вторя девушке, тоже сморщил лоб и очень серьезно сказал: – Сей гражданин, – кивок в мою сторону, – переводится как Аркадий…
– A-а. Это-то я уже знаю. Он – Аркадий Геннадьевич, вы – Матвей Васильевич. Мне Вениамин Петрович сказал. А я – Эльвира. Гринина Эльвира.
– Понятно. Так и определим: Эльвира, Матвей и Аркадий. Всех устраивает?
Мы с Эльвирой одновременно кивнули.
– На правах старшего предлагаю закрепить союз и одновременно отметить отъезд.
– Имеется в виду выпить? – солидно спросил я.
– Это самое имеется в виду. Ты как, Эльвира?
– Только не водку. Водки даже ни-ни. – Эльвира вытянула мизинец и к самому его кончику приложила большой палец.
Сжав губы, я покосился на нее и снисходительно улыбнулся. От бывалых полевиков я знал, что в экспедициях без спирта нельзя. Он своего рода лекарство. Знал и то, что многие из них, направляясь первый раз в поле, мерили спирт на «ни-ни»… Элька поймала мою улыбку и тут же объяснила ее значение:
– Может, когда-нибудь потом привыкну, а пока не хочу.
– Правильно, что не хочешь. К дурному чем позже привыкнешь, тем лучше. Спирт у нас энзэ. «Рябину на коньяке» пробовала?
– Может, лучше подождать до остановки, на ходу ведь неудобно? Я как-то раз воду пила – половину расплескала.
– То вода, – наставительно поднял палец Матвей. – В ней ценности не чувствуешь, потому и не дорожишь. Здесь главное – не тянуть резину. Залпом надо. К тому же по асфальту едем.
Матвей выпростал из-под брезента свой рюкзак, достал из кармашка бутылку и складной стаканчик.
Честно говоря, я хотя и покосился на Эльвиру, но это больше для солидности, потому что я о спирте в основном слышал от бывалых, и очень хорошо, что у Матвея оказалась «Рябина на коньяке». Пить ее было даже вкусно. Заедали мы только шоколадными конфетами и оттого вскоре разомлели. Матвей предложил нам всем выпить на брудершафт. Я не знал, что это такое.
Оказалось, что, когда выпьешь, надо поцеловаться, и это узаконивает обращение на «ты». Выпили. И к тому времени, когда въехали в село Песчаное и остановились у столовой, уже были друг для друга Матвеем, Элькой и Аркашкой. Брудершафт – это все-таки вещь!
Когда мы, не в меру разговорчивые, вывалились из кузова, Матвей скомандовал:
– Аркашка, занимай очередь. Аллюр три креста!
Вениамин Петрович, видимо, заметил, что мы чуть под шафэ, но взглянул на шофера и только покачал головой. Я демонстративно протопал мимо него в столовую, рванул дверь и с порога заорал:
– Кто последний?
Голос мой, одинокий и резкий, гулко прозвучал в пустом помещении, уставленном пластиковыми столами на железных трубчатых ножках. Пожилая дебелая буфетчица, прикорнувшая за стойкой, над которой косо висел горный пейзаж, исполненный в фиолетовых тонах, лениво потянулась и добродушно сказала:
– Чего орешь, не видишь – пива нет?
– Нам, мамаша, еда требуется. Первое, второе.
– Геологи, небось?
– Ботаники, мамаша… Что мы на сегодня имеем? Суп-лапша эс эм… Суп-лапша бэ эм… Суп с фрикадельками. Котлеты. Биточки. Понятно. А что-нибудь калорийное? Типа бифштекса, например?
– Бифштексы эта смена не готовит. Эта – филе. Только ждать придется. Заказное блюдо.
– Сколько ждать?
– Двадцать минут.
– Надо подумать. Мы, мамаша, дети двадцатого века, у нас каждая минута на счету.
– Веселый дяденька, – хихикнула буфетчица.
Мы подумали и решили ждать. Правда, Вениамин Петрович сказал, что в придорожных столовых все мясное на один манер и вполне можно обойтись котлетами, но мы поставили вопрос на голосование, и Вениамин Петрович шутливо замахал руками:
– Ради бога, ради бога. Филе, видимо, то самое, что вам сейчас нужно.
Он слегка акцентировался на слове «сейчас», но мы были добродушны и пропустили акцент мимо ушей. Лишь шофер многозначительно осклабился и, улучив момент, наклонился к Матвею:
– Там у вас не осталось? Только втихую, чтобы начальник не засек. Он мужик самостоятельный.
– Точно, – подтвердил Матвей. – Начальство надо уважать. Однако я пойду на служебное преступление. Аркадий!
– Вы что задумали, Матвей Васильевич?
Вениамин Петрович, что-то горячо толковавший Эльке, повернул к Матвею свое продолговатое, немного полное лицо и насторожился.
– Шеф, мы прощаемся с родными местами. Мы удручены, нас снедает тоска…
– Матвей Васильевич, давайте договоримся…
– Вениамин Петрович, дорогой, мы обо всем, обо всем договоримся. Поверьте нам, мы будем выполнять план на двести один и пять десятых процента. Но сегодня… – Матвей поднял указательный палец. – Пей, Федя, первым… Ты чего молчишь, Аркадий, может, ты не хочешь выполнять план?
– Хочу, – радостно завопил я. – На двести процентов. И Элька хочет.
Я преданно взглянул на Вениамина Петровича, и он не выдержал. Засмеялся и махнул рукой.
– Черт ее бей. Только – красное.
– Две бутылки, – быстро сказал Матвей.
Вениамин Петрович многозначительно шевельнул бровями.
– А если красного нет?
– Тогда действуй согласно обстановке.
Так сказал Матвей, а шеф ничего не возразил. Он вежливо отвернулся и стал смотреть на горный пейзаж в фиолетовых тонах.
Я взглянул на Эльку и чуть заметно показал ей взглядом на дверь. Она кивнула, и мы потопали.
– Надо узнать, где магазин. Вон женщина идет…
– Пошли, сами найдем, – уверенно сказал я и зашагал по улице, которая мне показалась центральной. Мне уже была известна особенность наших сел. Здесь все значительное располагается на центральной улице: административные здания, столовая, магазины, Дом культуры, кинотеатр. Отличительная примета столовой и магазина: около них почти всегда стоят автомобили. Человек не камень.
Некоторое время мы шли молча, потом Элька спросила:
– Ты в первой экспедиции?
– Во второй. А ты?
– Я – в первой. До этого была раз на производственной практике.
– Практика не то.
– Еще бы… Ты Вениамина Петровича хорошо знаешь? Что за дядька? Сухаристый он какой-то. Может, просто придуривается?
– Чуть знаю. Работаем в одном институте, но в разных лабораториях. Так что, можно сказать, шапочное знакомство. Но, говорят, мужик твердый, а главное – справедливый.
– Это хорошо, если справедливый. Я как-то немножко робею, когда с ним говорю. Когда пришла в экспедицию проситься, он толковал со мной, как с пустым местом.
– От него недавно жена ушла.
– А-а-а… Почему?
– Откуда я знаю? Характерами, наверное, не сошлись. Вас, ведь, женщин, не поймешь… Вон магазин наверняка. Видишь, два ЗИЛа стоят?
Красного вина в магазине не было, и я стал действовать согласно обстановке. Когда в столовой поставил на стол «Столичную», Матвей деловито осведомился:
– Две?
– Одна.
– Шеф, как?
– Хватит, конечно. Когда приедем на место, возьмем две. А пока хватит.
Выпили они бутылку втроем. Я только маленько глотнул, а Элька к стакану даже и не притронулась. Хотя и шеф и Матвей ее упрашивали. Вначале она говорила: «Мальчики, мальчики…», – потом тряхнула головой и сердито отрубила:
– Сказала же – нет, и приставать не надо.
Девушка с характером, оказывается.
Глава XГлаве этой, если держаться последовательности, надо бы оказаться последней, потому что она вроде незаконнорожденная и написана в угон остальным, к тому же значительно позже. Я вообще не хотел эту главу писать, но перечитал то, что было вместо нее, и понял: не написать нельзя. Дело в том, что, не зная ничего об Эльке, я ее придумывал. Брал из ее характера наиболее броское и, пользуясь правом сочинителя, по-своему объяснял причины. Я знал, что такое – закономерно, и только не понимал, что это ни к чему. Не представлял простой вещи: для того чтобы объяснить человека, надо хоть однажды вызвать его на откровенность, иначе все твои труды – впустую.
Когда-то я был совершенно убежден: самое верное мнение о человеке – первое. Время меня научило другому: ни первое, ни сотое мнение не будут верными. Они будут только приблизительными. Потому что в сути своей человек необъясним, и поступки его зачастую совершенно неожиданны. Можно разделить людей на категории и определять коротко: этот – из сангвиников, а этот – холерик… Этот… ну, это – типичный ипохондрик. И оярлыченные нами люди действуют соответственно нацепленной на них бирке. Вдруг сбиваются они с определенного им курса, и сангвиник ни с того ни с сего, как нам кажется, впадает в ипохондрию, а ипохондрик широко обнимается с жизнью. Вышагнули они из своих клеточек. Нам бы впору удивиться, а мы не удивляемся. Мы тут как тут с удобным нам толкованием: чудит сей гражданин, оригинальничает. И вместо того, чтобы взглянуть на человека с другой точки, терпеливо ждем, когда он приведет себя в определенное нами соответствие, ежели же он не приводится, то недолго ему попасть и в историю.
Что такое история? А шут ее знает, что это такое. Скорее всего то, когда ничего достоверного нет и в то же время за человеком числится что-то нехорошее. Никто не знает, что именно числится, но один, когда произнесут при нем фамилию, Брызгалов например, понимающе закивает головой и многозначительно промолчит. Другой переспросит и уточнит: «Брызгалов… Брызгалов… Это не тот Брызгалов, о котором в прошлом году сказал Прокоп Кондратьевич? Дооригинальничался человек… Помню, он на меня с первого взгляда произвел какое-то такое впечатление…»
И бродит по городам и весям охаманенный Брызгалов, сторонятся его недавние приятели, обходят знакомством незнакомые. А вся-то и вина его в том, что вышел он однажды из примененного толкования, двинулся наперекор утвердившемуся о нем суждению. А перетолковывать нам его – лишняя забота, да и не досуг порой. Куда удобней сказать: «Странный человек, этот Брызгалов. Чего только ему надо? Жил бы, как все живут»…
А он ходит и ходит по городам и весям, непонятный, охаманенный Брызгалов. Хорошо, если только охаманенный, а то ведь, бывает, и оплеванный.
Когда я придумывал Эльку, у меня получалось все складно. Коль скоро она невозмутима, стало быть – равнодушна. Наивна – неглубокого, значит, человек ума. И все в этом подобии. Вроде бы вся девица – как на ладони. Вывел я сравнительное умозаключение и подогнал под него Эльку. До чего же ладно она в него уложилась. Прямо-таки не личность, а готовые итоги. Радовался и скорописи своей и мышлению своему аналитическому. А потом я встретил Эльку. Лет семь уже минуло со времени нашей совместной экспедиции. Зашел я как-то в универмаг, там и встретились. Была она с трехлетним сынишкой, он, собственно, нам здорово помог. Потому что поначалу как-то не выходило у нас разговора. Не поддерживала Элька моих «а помнишь?..» и вообще была уж очень задумчивой. Вышли мы в скверик, сели и больше молчали, чем говорили. А пацан катал по асфальту грузовичок и забавничал. На нем мы и разговорились. Мешал он Эльке. Хотя, понял я, что она души в нем не чает, но все-таки мешает он ей. Если бы вы слышали, как грустно она сказала о поле.
– Аркаша, Аркаша, если бы ты знал, как в поле хочется!..
– Парень не дает?
– Он… Было бы на кого оставить, не глядя бы – в экспедицию. В горы. Горы для меня как болезнь… Веришь, ночами просыпаюсь и кажется мне: Чулой шумит. И скалы кругом, скалы… Тоскливо мне бывает, Аркаша…
– Чего ж тебе тосковать? Муж есть, ребенок… работаешь по специальности?
– По специальности, да толку-то что. Ты-то, небось, каждый год в поле?
– Не каждый.
И рассказал я ей, что пишу книгу о той нашей экспедиции. Она засмеялась и махнула рукой.
– Ой, Аркашка, не смеши: какой из тебя писатель? – Потом сразу погрустнела и попросила: – Почитай что-нибудь, а… Обо мне там есть что-нибудь? Почитай обо мне. Интересно, как ты меня изображаешь.
На следующий день мы сидели в парке, и я читал ей ту главу, которой сейчас уже нет. Редкие комары нет-нет, да и запищат надоедливо. Отмахнется Элька, поправит свою короткую причесочку – подстригла она волосы – и снова сидит, не шелохнется. Я читаю очень торжественно. Мне кажется, Элька молчит оттого, что удивительно ей: вот человек, совсем ее и не знающий, во всем верно разобрался. Но оказалось вовсе не так. Когда я кончил читать, Элька слабенько улыбнулась и сказала:
– А я ведь не такая, Аркаша, совсем не такая. И замуж я тогда не собиралась, а насчет наивности… Не ведаешь ты, друг Аркадий… Кстати, где сейчас Матвей и шеф наш бывший ходят, не знаешь?.. – Наивность – это своего рода оружие…
– На Дальнем Востоке Матвей. Точней – в Приморье, а след шефа где-то в бионике искать надо. Он мне тогда еще говорил, на плоту, что переквалифицируется. А из нашего института он сразу же после той экспедиции ушел.
Больше она о тогдашних своих спутниках ничего не спросила, и я стал ей доказывать, что писатель имеет право домысливать характеры.
– А зачем тебе мой характер домысливать? – спросила она. – Хочешь, я тебе расскажу такое, что и придумывать ничего не нужно будет?
Она рассказала, и я понял, что действительно ничего мне не надо домысливать. Я пришел домой и сразу же, по свежей памяти, записал Элькин рассказ.
– Ты в каком городе родился? Нет, это имеет значение. Очень даже большое значение имеет. Потому что некоторые города давно уже приобрели свое лицо, и того, кто оттуда, легко узнать. Мне думается, я всегда отличу ленинградца, допустим, от новосибирца, москвича от свердловчанина. И по разговору и по поступкам. Самонадеянность здесь ни при чем. Просто – отличу и все. Ну, в общем-то, думай, как хочешь. Я тебе обещала рассказать о себе правду и расскажу, а ты суди, как знаешь.
Все-таки откуда ты? А я из Бобровска. Во время войны там камня на камне не осталось. Сейчас его восстановили, ты же знаешь, как у нас все быстро восстанавливали. Таких домов понастроили, что шею сломать можно, когда этажи считаешь. Отец мой – строитель, прораб, мы одни из первых въехали в большой дом. Такие дома, с одной стороны, благо, а с другой – беда. Только ты не думай, будто я что-нибудь утверждаю. Просто я так думаю и говорю, что думаю. Ни в какие обобщения, сам понимаешь, я не лезу. Так вот, для взрослых такие дома, по-моему, очень хорошо. Все под рукой: ни о дровах не надо заботиться, ни о воде. Да и сплетен в таких домах меньше. Бывает, люди десятки лет живут на одном этаже, а фамилии соседей не знают. Свой подъезд, свои ступеньки, своя лестничная площадка, своя дверь, а за дверью – свой мирок. Утром человек на работу, вечером – с работы. Кино на дому, театр – тоже на дому.
Ребятишкам куда хужей. Я имею в виду воспитательную, что ли, сторону дела… Мне мать рассказывала – она сама из Златоуста – о какой-то там из Заячьих улиц: жила она на этой Заячьей и дальше своего квартала подружек не имела. Да и в квартале-то самом – деление. Одни с одними дружат, другие – с другими. Вроде как бы на выбор. Эти – друзья, с теми – вражда. Отсюда и влияние улицы. Ведь сам, небось, понимаешь, как стыдливо ни закрывайся ладошкой от проблемы, а проблема как была, так и остается. Иная улица и сильней родителей бывает и сильней школы. Так вот, эти Заячьи улицы с их маленькими мирками были строго разграничены. Валька Шапкин, положим, хулиган, дружки его – ему под стать. А те, что живут на другом конце улицы, обособились, и ни Шапкин, ни Рукавицын в их компанию носа не кажут. Разные у них интересы и отношение к жизни разное. Те дружат, нет, пожалуй, не дружат, а общаются напоказ, эти – от души. Тем диктует свои суровые законы вечная угроза расплаты, а этих объединяет детство. Те – рано взрослеют, причем взрослеют в самом скверном приложении этого слова. А эти и через отрочество проходят и через юность. Не требует жизнь от них преждевременного старения.
В больших домах иначе. Стоит махина, в которой населения на добрый десяток Заячьих хватит, а двор – всего-то половина футбольного поля. И на этом пятачке ютятся и Те и Эти. В общем, мысль, надеюсь, понятна, а то, что дурной пример заразителен, – умные люди давным-давно подметили.
Вот на таком дворе я и приобщилась к самым сокровенным таинствам. Просветительницей моей была Зинка Кудрявцева… Встречал, наверное, таких? Впрочем, что я спрашиваю? Конечно, встречал, потому что на каждом большом дворе есть свои зинки Кудрявцевы. Они знают все обо всех и все о всем. Собираются такие двенадцати-тринадцатилетние старушки и начинают перемывать косточки любому, кто попадается на глаза. Им доподлинно известно, что Мурзины расходятся потому, что Мурзиха спуталась с электриком из восьмого подъезда. Уехал Мурзин в командировку, а ему давно говорили, что жена его левачит, он и решил подловить. Вернулся ночью, открыл своим ключом дверь – они-то, лопухи, хоть бы на цепочку догадались закрыться – смотрит… А Шемякины югославский гарнитур привезли. Шемячиха достала. Во баба! Чего захочет, все достанет. Мартын Михалыч ишачит, ишачит, а она денежки фьють… Чего там ишачит. Наверняка прихапывает. Давно ли Любке пианину купили, после – холодильник, теперь вот обстановку. Здесь, как ни ишачь, денег не хватит. Бабка Настя точно сказала: тянет Мартын Халыч. Бабка жизнь прожила, знает. Ее Вовку не зря посадили. Тоже из торгашей был.
Рядом с нашим стоял роддом. Двухэтажное здание скорой послевоенной постройки. Огромные окна, я их, как сейчас, вижу: двадцать три внизу, двадцать три вверху. Два окна, крайние слева на втором этаже, ночами всегда светились. Почему я это запомнила? Потому что они начинали светиться раньше всех. Еще и сумерек-то нет, только солнышко чуть за окраинные дома спустится, эти два оконца, как два глазка, пых и – белые. Тополя, что стояли напротив окошек, ночами делались серебряными. Особенно было красиво, когда легкий ветерок. Листья не трепещут, не волнуются, а медленно колышутся, переваливаются с боку на бок, блестят, как вода на лунной дорожке.
Роддом был для меня чем-то таким… я вот и сейчас даже не могу подобрать точного сравнения… Наверное, самое правильное сравнивать с церковью. Как верующие смотрят на церковь, в которой для них сотворяются чудеса, как они верят в совершаемые в них таинства, так я смотрела на роддом и, не пытаясь постичь происходящего в этом здании, твердо знала: там начинается Жизнь. Для меня это было настолько загадочно, настолько высоко, что на каждого человека в белом халате, выходящего на крыльцо или заходящего в подъезд, я смотрела, будто на кудесника.
