Текст книги "Закон-тайга"
Автор книги: Виктор Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)
Упав духом, он уже начинал думать не о радости вечернего свидания, а о том, что вся его жизнь, в той своей доле, которая никак не связана с Марией Павловной, пошла и однообразна. Это же, в конце концов, элементарная пошлость, даже, если хотите, несправедливость: ему, мужчине, неплохому, коли на то пошло, конструктору возиться с плитой, ворошить в шифоньере белье, стирать самому себе носки. И все это из-за того, что дражайшая его супруга изволит бесцельно проводить время, отдыхая неизвестно от каких утомлений. Он не хотел вспоминать, что Валентина уехала по его настоянию и вернется, как только он об этом намекнет. Она и в письмах своих была бесконечна на заботу о нем. Ее добрые вопросы и советы в какой-то мере трогали его, будили в нем тепло и справедливость. Тогда он судил себя, и ему хотелось видеть выход из нынешнего положения. Но выхода не виделось, а самого себя долго судить человек не любит, и самосуд его непременно выливается в осуждение причин, которые привели его к неправильным действиям.
Виталий Леонтьевич единственную причину находил в жене. Это она больше него самого заботилась о его кандидатстве, толкала на ложь, немой своей укоризной заставляла садиться за стол, когда ему этого совсем не хотелось, и этим сделала несносной самое мысль о работе. В этих рассуждениях он чувствовал шаткость, его порой останавливала ощущаемая натяжка, но он упрямо ее отбрасывал, потому что иначе все складывалось не в его пользу. Тогда бы ему пришлось открыть себе, что он отвык от перегрузок, обленился и в общем-то давным-давно покончил с молодостью. Такое открытие, согласитесь, хотя кого не обрадует и подобную причину хоть кто в себе найти не пожелает.
Сердясь на жену мысленно, Виталий Леонтьевич писал по-прежнему радушные и внимательные письма. Пока Валентины нет рядом, и это – удобно. Она, конечно, узнает о Марии Павловне, так лучше пусть позже и без преждевременной тревоги.
Валентине Виталий Леонтьевич писал, что «домашнее дело» – так он называл свою работу, – подвигается понемножку и что если так пойдет дальше, «то к зиме, старушка, будем подбивать бабки». Марии Павловне о проекте он рассказывал вдохновенно и каждый раз все с новыми подробностями. Она слушала с удовлетворением, потому что понимала свое значение. Когда он, увлекшись, уверял, что все делается «для нее и ради нее», она закрывала ему рот ладошкой и ласково говорила:
– Не надо. Давай лучше помолчим о будущем.
Они замолкали. Она – удовлетворенная ролью вдохновительницы, он – уверенный, что завтра встанет ни свет ни заря и в самом деле засядет трудиться.
С каждым днем Виталий Леонтьевич и Мария Павловна осторожничали все меньше, потому что были увлечены только сами собой и уверили себя, что люди должны их понимать. В отделе они, правда, были сравнительно официальны, и Виталий Леонтьевич Марию Павловну ничем не отличал от остальных. Вечера же и выходные были их общими. Бор, пляж, кино. Только на ресторан Мария Павловна не соглашалась. Чем больше она упорствовала, тем настойчивей становился Виталий Леонтьевич. В конце концов он ее переупрямил, но вместо бездумного вечера у него получилась неприятность.
Он не понимал ее предубежденности и старался узнать причину. Вначале она говорила, что ресторан – банально, и это действовало. На первых порах однозначные внешне рассудительные ответы на людей неглупых всегда действуют убедительно. Это ведь излишне самоуверенные придумали, что самое верное впечатление – первое. Наоборот, первое впечатление чаще всего ошибочно, ибо при преднамеренном знакомстве человек всегда насторожен и хочет произвести впечатление. Какое – это уже зависит от обстоятельства, но само желание произвести впечатление лишает человека непосредственности.
До тех пор, пока Мария Павловна представлялась Виталию Леонтьевичу загадочной и разноликой, однозначные ее объяснения его удовлетворяли. Потом, когда он понял, что за однозначностью стоит нежелание быть откровенной, он стал настаивать и обижаться. Ему уже было мало «банально» и «как-нибудь в другой раз». Уверенный, что причина основательна, он раздражал себя мыслью, что Мария Павловна от него что-то скрывает, и стал уговаривать, больше из упрямства, нежели из объяснимого желания. В конце концов она согласилась. Но как всегда происходит, когда люди действуют не по желанию, а по уговору, удовольствия им этот вечер не принес.
Виталий Леонтьевич считал, что именно в этот вечер он выяснит истинную причину отказов, и настроился подозрительно. Когда они вошли, ему показалось, что швейцар как-то странно посмотрел на его спутницу, и он быстро сказал:
– Ты здесь бывала… не отрицай…
– С какой стати… – Мария Павловна пожала плечами. – Бывала, конечно.
– И, видимо, никто тебя так долго не уговаривал?
– Чудак ты. – Она взяла его руку и чуть пощекотала ладонь острыми полированными ногтями. – Ничего ты не понимаешь.
Это легкое прикосновение его немного успокоило, но когда они сели за столик, он снова рассердился. Его вывело из себя то, что официантка радостно удивилась:
– Мария Павловна, я уж думала, что вы заболели…
– Однако, – многозначительно заметил Виталий Леонтьевич, когда официантка, приняв заказ, отошла. И повторил: – Однако…
– В чем дело? – сухо спросила Мария Павловна и нахмурилась.
– Забота, что о родной сестре. Вроде о завсегдатае «Яра».
– Не понимаю. – Мария Павловна сделала попытку уйти от ссоры. – Просто мы знакомы…
– При помощи и при посредстве…
– Для чего ты меня сюда притащил? – Мария Павловна прикусила губу и откинулась на стуле. Взглянув через плечо на Виталия Леонтьевича, неожиданно улыбнулась и приветливо кивнула головой.
Виталий Леонтьевич опешил и беззвучно, одними губами опросил:
– Кто там?
– Одинцов, ты его знаешь.
– Этот самый… поэт… вундеркинд?
– Этот самый… Вундеркинд.
Мария Павловна ответила весело и с вызовом. Потом, внезапно наклонившись к нему, серьезно спросила:
– Господи, уж не ревнуешь ли ты меня?
– Ревную не ревную – не имеет значения. Но многое меня настораживает.
– Меня тоже. Только не так, как тебя… А может, и так же. Знаешь, ужасно все-таки быть счастливым. Это состояние как фарфоровая чашечка. Нет у тебя ее и нет. Вдруг дали подержать. И предупредили: не разбей! Держишь ты эту ценность, а сам думаешь, что вот сейчас, вот сейчас чашечка выскользнет у тебя из рук и разобьется.
– Скорее всего ты права. – Виталий Леонтьевич поразился, как верно она истолковала его состояние. – Даже не скорее всего, а определенно права. Меня все время мучает этот проклятый вопрос…
– Почему я так долго не соглашалась на ресторан?
– Именно.
– Потому что мое прошлое теперь не только мое, но и твое тоже. У меня много знакомых, с которыми я не хотела бы встречаться. А здесь я могу встретиться. Понял?
Он кивнул, шевельнул губами, намереваясь что-то сказать, но промолчал и нахмурился.
– Ой, смешной же ты. – Она вздохнула. – А я тебя и смешного люблю… Хочешь, руку твою поцелую?
Она потянулась к его пальцам, отстукивавшим на краешке стола что-то нервное.
– Не надо… Ты меня извини, право. Черт ее знает, что ты со мной делаешь. – Он поспешно убрал руку и откинулся на спинку стула. – Как несмышленыш…
– Вот и ладно. Со мной ты и должен быть таким. Но только со мной. Понял?
Вино и обстановка действовали благотворно. Волнение Виталия Леонтьевича постепенно спадало. В его не привыкшей к хмельному голове шумело, перед глазами все туманилось в приятном смешении, и он был благодарен Марии Павловне за ее веселье, за внимание к нему и вообще за то, что она с ним. Когда выходили из ресторана, он крепко взял Марию Павловну под руку, будто утверждая свое право на нее.
Июльская ночь была душной. Налетавший порывами ветер слизывал с асфальта, с каменных домов дневной жар, становился плотным и знойным. Они ходили по улицам, а потом Мария Павловна с щедростью человека, у которого в запасе много времени, предложила:
– Пойдем к реке, там хорошо.
Они прошли дремлющим городом, вышли на Береговой бульвар. Полуосвещенные аллеи жили своей волшебно-молодой жизнью. На скамейках жались парочки, кое-где собрались группки, когда они проходили мимо одной из них, там тихо запели под гитару:
Женщина плачет:
Муж ушел к другой…
И тут же кто-то хихикнул, Виталий Леонтьевич понял, что запели не случайно, и почувствовал, что краснеет. Мария Павловна чуть прижалась к нему и прошептала: «Плевать». Как же она может вовремя все заметить и сгладить неловкость. Виталий Леонтьевич почувствовал, что ему и в самом деле безразлично, что, кто и как. А тем более эти желторотики. В студенческие годы он и сам не упускал случая беззлобно пошутить над взрослыми. Правда, он не смог припомнить подобного примера, но был уверен, что вел себя именно так.
Свободную лавочку они нашли на нижней террасе, неподалеку от ресторана «Речной». Место было не из удобных, но что поделаешь, если лучшего не найдешь. Да и, собственно зачем искать. Они пришли сюда не таиться, а просто спасались от духоты.
У реки было действительно хорошо. Вода курилась белесоватым паром, будто закипала. Вдоль берега жались друг к другу зачаленные огромные плоты. Между бревен струилась черная вода. Она тихо ворчала, будто негодуя на плоты, которые пришли невесть откуда, чтобы помешать ее вольному течению. За излучиной к невидимому элеватору с фырканьем и рычанием подползали одноглазые богатыри-катера. Они тащили тускло освещенные огромные баржи. Иногда из-за поворота тремя ярусами показывались огни. Приближаясь, огни из звездочек становились белыми кругляшками, широко окрест разносилась музыка, отягощенная дыханием огромных машин – проходили пассажирские теплоходы. Ночью они почему-то шли только вверх по реке. За их матово светящимися окнами текла чужая, таинственная жизнь. Виталию Леонтьевичу казалось, что жизнь эта должна быть непременно красива и счастлива. Но Мария Павловна возразила.
– Почему? – удивился он.
– Потому что все счастливы быть не могут. Человек и счастлив только оттого, что может сравнить себя с другими. Право на счастье имеют только люди особенные.
– Это неправильно, – сказал он. Я верю, что могут быть счастливы все. Может быть, это придет постепенно, начиная с тех, кого ты называешь особенными. Но только не прийти – не может. Ведь с каждым поколением люди становятся мудрей и все отчетливей понимают, что жизнь – штука дорогая и надо делать все возможное, чтобы ее не портить.
– К сожалению, это понимают далеко не все. – Чуть подумав, она рассмеялась. – Я вот первая не понимаю.
– И портишь себе жизнь?
– Ну, насчет себя-то я разумею. Другим – случается.
– Это ты чтобы меня подзадорить? Не получится. Знаешь, о чем я сейчас подумал? Было бы здорово, если бы человек начинал наоборот.
– В каком смысле?
– Родился бы старым и мудрым, а потом – молодел.
– Не новое, вообще-то, желание, но заманчивое. Ну, и что бы ты стал делать, родившись мудрецом?
– Насчет новизны ты не совсем права. Обычно человека устраивает средний возраст – лет этак тридцать с небольшим. Вроде и мудр в меру и энергии не занимать.
– Все-таки, что бы ты стал делать, родившись мудрецом?
– Перво-наперво не подавал бы надежд. Самое скверное дело, когда от тебя всю жизнь ждут каких-то свершений, а ты не свершаешь.
– Ха… Достаточно прозрачно.
– Я не о себе. – Он задумчиво навил на палец ее лежавшие на плечах волосы. – Хотя, конечно, и это немножко, но в основном все-таки не о себе. Помню, в школе. В нашем классе учился такой Станислав Шатров… Стасик… Понимаешь, когда слышу слово «вундеркинд», обязательно вспоминаю Стасика.
– И сегодня вспомнил? – спросила она лукаво.
– Это в ресторане-то?.. Вспомнил… Я же тебе говорю: как только услышу слово «вундеркинд»…
– Этот – из другой оперы.
– Так я и понял. Но все-таки, знаешь…
– Знаю.
– А Стасик, действительно, был необыкновенный парень. Учился он… Да ни черта он не учился. Он школьные науки щелкал, как семечки. Однажды мне попалась статейка, кажется, в «Правде», о четырнадцатилетнем студенте.
– В «Известиях». Я тоже обратила внимание.
– Неважно где. Прочитал я и первым делом подумал о Стасике. Ей-богу, захоти он, тоже так смог бы. И логарифмы и тригонометрию он в пятом классе уже знал. В пятнадцать лет стихи начал писать. В областной комсомольской газете печатали. И стихи не плохие. Не какие-нибудь там «флаги-стяги». Есенинствовал, правда, немного, но это могло пройти с годами. Не знаю, что из него получилось бы, но начали вокруг парня хороводы водить: «Ах, наша гордость… ах, украшение школы… ах, ах, ах…» Ахами, наверное, его и сгубили. Комиссий всяческих – член, комсомольского бюро – член, кружков разных – тоже член. Встретил я недавно Верку Полякову, его бывшую пассию… Ныне Веру Семеновну Шатрову. Приехала сюда к матери погостить. Живут они не то в Мариуполе, не то в Мелитополе… В общем, где-то в тех краях. Кончили оба Свердловский юридический, сейчас адвокатствуют. Спрашиваю у нее – почто так, ведь вроде бы в свое время надежды по большому счету возлагались. Она пожала плечами: что со Стасика возьмешь. Он и сейчас еще ребенок. Правда – большой. За что ни возьмется – все получается, все кипит. В каких-то там обществах состоит, лекции читает, беседует. И теперь он на виду. Стасик есть Стасик! Она это сказала с гордостью, а мне – горько стало… Каким человеком мог быть, а остался – Стасиком…
– Ну это, прости меня, от самого человека зависит.
– Не скажи. Окружение либо великий двигатель, либо великий тормоз. Особенно – близкое окружение.
– А ты? Ты своим окружением доволен? – Мария Павловна нагнулась, стараясь заглянуть ему в глаза.
– Опять – на личности…
Он старался уйти от ответа, потому что двусмысленность вопроса была слишком ясна. Он знал, что она хочет услышать. Теперь наставницей, рычагом, который двигает его к цели, она считала себя. Валентины для нее просто не существовало. Не потому, что она была с ней незнакома или считала ее влияние на Виталия Леонтьевича неправильным или недостаточным. Просто она хотела его самого утвердить в мысли, что нынешние его обязанности в корне отличны от прежних. Все, что было до ее появления – было раньше и ей это – глубоко безразлично. Интересует ее сегодняи завтра.Это он должен осмыслить и безоговорочно принять. Но принять такие негласные условия – стало быть поставить себя в зависимость, а это Виталия Леонтьевича не устраивало. Кроме того, где-то в очень далеком уголке мозга жило беспокойство. На днях приедет Валентина, и как-то придется устраиваться. Ясности он себе не представлял и однажды попытался определиться с помощью Марии Павловны. Но вопрос: «Как дальше?» ее не волновал. «Так же, как сегодня. Афишироваться нам незачем. Если до Валентины дойдет, тогда и будем решать».
– Валентина когда приедет? – спросила она после короткого молчания.
– В четверг.
– Послезавтра, значит… Да, погоди. За целый вечер я ни разу не спросила, как у тебя дела?
– Лучше, если бы и сейчас ты перемоглась.
– Это как понимать?
Он шутливо всплеснул руками.
– Ты удивительно напоминаешь мне сейчас Валентину первых лет замужества.
– Значит и она тебя, глупого, любила. А все-таки как?
– Хорошо. Что я могу ответить…
Мария Павловна глотнула воздух, собираясь что-то сказать, но ничего не сказала. Сзади хлопнула дверь и послышался пьяный гомон. Мария Павловна оглянулась, потом вопросительно взглянула на Виталия Леонтьевича.
– А если они сюда?
– Ну и что?
Его внезапно взбудоражила лихая храбрость. И даже захотелось, чтобы пьяные появились и пристали к ним… Судя по голосам, их двое или трое. Но пьяные пошли в другую сторону.
– Ты у меня храбрый, оказывается, – протяжно сказала после напряженно выжидающего молчания Мария Павловна.
Виталий Леонтьевич пожал плечами и промолчал.
Они перекинулись несколькими незначительными, фразами, потом она снова попыталась свести разговор к его занятиям. При этом, вроде бы и отвлеченно, изложила свою точку зрения на предмет:
– Когда человеку есть что делать и он полон мыслей, он не может бездействовать. Его прямо-таки распирает. А лень – та же привычка. Ленивыми не родятся, ленивыми становятся. Дал себе поблажку сегодня, дал завтра, а потом пошло: зачем делать сегодня то, что можно отложить на завтра?
– Суждение достаточно поверхностное. – Он сказал это, пожалуй, излишне резко и, смягчая впечатление, попросил: – Давай прекратим об этом, потому что такой серьезный разговор требует и много времени, и много напряжения. Сегодня мне не хотелось бы его вести. Ведь часто случается, что все ему непонятное человек считает неправильным. При этом он развивает лишь свою точку зрения, а чужую отвергает начисто. И все потому, что он ее не понимает. Это плодит много длительных и бесцельных споров, при которых люди не устанавливают истину, а лишь высказывают свои соображения.
– Давай прекратим, – неожиданно легко согласилась она.
Прошелестела крыльями писклявая летучая мышь, сердито ругнулись гудками катера, их недовольные голоса прокатились по воде и дальним эхом откликнулись в прибрежном бору. За невидимыми бревнами тяжело плеснул кто-то – то ли рыба, то ли поздний купальщик, а они сидели молча, и им казалось, что время остановилось, что на многие версты залегла тишина и кроме них двоих никого нет под черным, роняющим звезды небом. Потом они целовались. От долгого ощущения ее податливых влажных губ у Виталия Леонтьевича сладко кружилась голова и путались мысли.
В конструкторском отделе на их отношения обратили внимание, и когда Виталий Леонтьевич даже по делу подходил к столу Марии Павловны, копировщицы многозначительно переглядывались.
Однажды Павел Матвеевич Скворцов попытался обратить на это внимание Виталия Леонтьевича. Он вошел по какому-то пустячному делу и, кончив его, нерешительно замямлил насчет того, что ходят, мол, слухи.
– Вы о чем? – насторожился Виталий Леонтьевич.
– Ну, как бы это поделикатней…
– Это что, относится к работе?
– И да и нет.
– ДА – НЕТ можете оставить на память. О чем ходят слухи?
– Вы же понимаете…
– Знаете что, Павел Матвеевич. Я уважаю вас как инженера. Вы устраиваете меня как начальник бюро. А роль рыночной сплетницы вам не идет. Я все понимаю и во всем отдаю себе отчет. Теперь вы меня поняли?
– Честное слово, я из самых благих побуждений.
– Я и не думаю, что из подхалимства. У вас еще что-нибудь ко мне есть?.. Да, кстати, как у нас с ДРС-4?
Хотя с Павлом Матвеевичем Виталий Леонтьевич вел себя подобающе, на самом деле он обеспокоился, насторожился и на каждого работника отдела стал смотреть с подозрением. Если он подходил к группе и при его приближении разговор смолкал, он думал, что говорили о нем, и, чувствуя, что краснеет, развязно осведомлялся о чем-нибудь; если же беседа продолжалась, то Виталий Леонтьевич предполагал, что разговаривающие по молчаливому уговору вдруг сменили тему. Эта постоянная связь окружающего с собой сделала его минимальным и неуравновешенным.
Мнительность особенно обострилась с приездом жены. Не рискуя быть вспыльчивым на работе, дома он давал волю своему испортившемуся характеру. Ссоры, бывшие прежде в семье редкостью, теперь стали чуть не ежедневными. Собственно, ссорами это назвать было нельзя, потому что буйствовал лишь Виталий Леонтьевич.
Все раздражало его в Валентине. Ему казалось, что раньше он не замечал ни ее уютных привычек, ни дурных манер лишь потому, что не имел возможности сравнивать. Теперь же ее заботливые вопросы о том, что приготовить ему на обед, просьбы о деньгах, спокойно восторженные рассказы о Танюшке наводили на него уныние и непременно привлекали образ другой женщины, чем-то напоминавшей ему беззаботную студенческую молодость.
Порой ему казалось, что так дальше продолжаться не может, что жизнь в одной квартире с Валентиной становится совсем невыносимой. Однажды он даже оказал ей, что уйдет. Но когда, путаясь в узких штанинах кальсон и длинных рукавах рубашек и сорочек, начал сталкивать в чемоданы белье, решил, что уход его вызовет множество толков, что ему, вероятно, придется объясняться на заводе, и передумал. Только спать после этого стал в кабинете, что не мешало ему каждое утро выходить к завтраку и брюзжать, что отбивные пережарены, а эскалоп недосолен.
Он был уверен, что жена догадывается о причине происходящего, и ему хотелось решительного объяснения, хотелось жалить ее обидными словами, травить сознанием того, что все, к чему она стремилась эти десять лет, чему отдавала все силы – блеф, кисейный занавес, которым она пыталась отгородить его от жизни, от окружающих, которых она, несомненно, ненавидела и страшилась, как ненавидит и страшится дневного света крот, счастливый своим захороненным, незрячим счастьем.
Но Валентина ни о чем не спрашивала и ничего не говорила. Отчужденное молчание было ее защитным барьером, который не позволял ему удостовериться в ее истинных предположениях и намерениях. Лишь однажды она изменила себе. Случилось это во время болезни Танюшки, когда врач посоветовал достать биомицин. Валентина передала это мужу. Но он, не осознал еще сути, – лишь потому, что просьба исходила от нее, ответил крикливо:
– У меня не аптекарский магазин. А таскаться по городу я не намерен.
– Врач сказал, что биомицин есть в заводской поликлинике.
– Поликлиника не в моем ведении.
– Мерзавец! – сказала она коротко и вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.
Лишь после ее ухода Виталий Леонтьевич уразумел, о чем шла речь, и долго стоял, беспомощно опершись о стол, – Танюшку он любил. По негласному уговору с женой, они всячески оберегали дочь от грязи, с которой соприкоснулась их семья. Прислушиваясь к глухим шагам Валентины в соседней комнате, Виталий Леонтьевич рисовал самые ужасные картины и, наконец, не выдержав, пошел в заводскую поликлинику. Лекарства там не оказалось. Тогда Виталий Леонтьевич взял дежурную машину и одну за другой объехал все городские аптеки. Когда и в последней ему ответили «нет», он растерялся и всю дорогу ругал фармацевтов, употребляя, к удивлению шофера, очень рискованные выражения. Биомицин стал его навязчивой идеей. Он думал о нем целый день, просил сослуживцев о протекции, а когда оказалось, что никто помочь не может, расстроился окончательно. И самое страшное, что он по-настоящему испытал впервые, – одиночество. Обращаться за сочувствием к людям Виталий Леонтьевич не хотел, ибо был убежден, что посторонние не могут вникнуть в не свое горе. Ведь они и рассказы-то о чужом несчастье выслушивают лишь для того, чтобы иметь возможность рассказать о собственном. Еще никогда не ждал он с таким нетерпением конца работы, никогда не казалось ему такой необходимой встреча с единственным близким человеком.
Вечер был пасмурным. Как прогнувшаяся крыша, висели над городом низкие, замшелые тучи, и было удивительно, что до сих пор не начался снег. Иногда тугими порывами налетал ветер, и тогда становилось слышно, как стонут телеграфные столбы. Заблудившись среди домов, ветер бросался на людей, раздергивал полы пальто, норовил скинуть шляпы. Когда это ему удавалось, он беззлобно хохотал и торопился дальше.
Где-то на кольце трамвай сошел с рельсов, и им пришлось идти пешком. Пожалуй, это получилось к лучшему, потому что свежесть была необходима Виталию Леонтьевичу. Шли они медленно, отворачивая лица от встречного ветра. Виталий Леонтьевич очень волновался. Не находя слов для выражения чувств, часто повторял: «Если бы ты только могла понять».
– Дома у нас творится совершенно невероятное. Дошло до того, что Валентина навеличивает меня «мерзавцем».
– А ты бы хотел быть «душенькой»?
– Зачем ты так… Ты последнее время совсем перестала меня понимать. Может быть, преднамеренно?
– Еще бы. Женщина-вамп.
– Ты еще способна шутить. Если бы ты знала…
– Что я должна знать? Скажи – что должна и чего не знаю? Ты хочешь, чтобы я вышла за тебя замуж? Пожалуйста. Когда: сегодня, завтра?… Но для этого тебе прежде надо развестись с Валентиной. Расторгнуть, так сказать, первый брак. Ты готов расторгнуть первый брак?
Она говорила с виду спокойно, хотя ее тянуло кричать и топать ногами. Полтора года были они близки, и за это время она его хорошо поняла. Он решителен на словах. Когда его только слушают, он готов бросить вызов всему миру. До тех пор, пока только слушают. Если же ему предложат сразу и действовать, он стушуется и отгородится от решительных шагов множеством сомнений. Она сказала ему о замужестве. В действительности она была к этому готова или сказала под влиянием момента? Но вот возьми он сейчас и согласись, она не задумается. Потому что их отношения дошли до такого состояния, когда надо определенно решать: или – или. Правда, Мария Павловна уже давно поняла, что роль, к которой она поначалу себя предназначала, у нее не получилась. Не получится она и у любой другой женщины, которая захочет помочь Виталию Леонтьевичу в его труде. Потому что помочь ему невозможно. Он так часто говорил о своей цели, так красочно представлял последствия своих усилий, что мечты для него стали не мечтами, а свершением. Мысленно он давно уже видел свою автоматическую линию в работе. И ему не хотелось возвращаться к ней, как не хочется перечитывать скучную книгу. Он перегорел в разговорах и творческий процесс стал ему неинтересен. Но сама идея делала Виталия Леонтьевича в глазах собеседника человеком значительным, и поэтому он устно возвращался к ней снова и снова. Как-то Одинцов рассказывал ей об одном писателе. Издал человек хорошую книгу. Похвалили. Ему бы рукава засучить, а он по кабакам пошел. Такие перспективы перед собутыльниками развивал, куда Толстому. А за душой из новой повести была всего одна глава. Он тряс ею в редакциях и кое-где ссужался. Так дальше этой главы и не оказался. Вот и Виталий Леонтьевич – личность одного усилия, одной главы. Но в общем-то, если откинуть это обстоятельство, человек он мягкий, добрый, и она к нему привязалась основательно. Так что если он захочет ударить сплеча…
Он не захотел. Некоторое время ошарашенно молчал, потом, собираясь с мыслями, уточнил:
– Ты это серьезно?
– Более чем.
– Впрочем, что тебе. Это мне – думать да думать.
– Вот и думай.
Она не сдержалась. Вырвала свою руку из-под его и пошла торопливо, нервно отстраняясь от встречных. Виталий Леонтьевич было приостановился, потом крупно зашагал вслед. За перекрестком догнал, крепко взял под руку.
– Что ты буйствуешь. Люди кругом.
– Так ведь тебе думать надо. А в одиночестве думать спокойней.
Мария Павловна уже не злилась. За эти несколько десятков метров она все решила и сейчас, стараясь смотреть на себя и на него глазами постороннего, даже в какой-то мере забавлялась. Она заранее знала, как он будет вести себя, что скажет. Прежде всего, конечно, извинится. Ну вот, точно.
– Слушай, Мария, ты меня прости. Но и пойми.
– Понять – значит простить, – ответила она лаконично.
– Умница ты моя. Только сейчас не надо так. Ты думаешь, что я огласки боюсь или там по службе чего. Это все ерунда. Валентина – тоже ерунда. Мне Танюшку жалко. Ее и так немало расплодилось, безотцовщины…
У нее на языке вертелась фраза: надо было думать раньше, сейчас узелок завязался настолько, что его можно только рассечь. Но фраза эта была незначительной и затертой. Она ее не сказала. Она вообще ничего не сказала, потому что, несмотря на его присутствие, ей уже было одиноко и безразлично. А он, найдя причину, позволяющую отказаться от решительного шага, отчаянно, цеплялся за нее.
– Я ведь совсем забыл. Танюшка-то ведь заболела. Болезнь очень опасна. Нужен биомицин. Я объездил все аптеки, нигде в городе нет биомицина. Если бы ты могла понять, что значит для меня дочь.
Он, отчаянно сжав кулаки, на мгновенье приостановился. Ветер ударил под поля шляпы, сорвал ее, и она, распустив белую подкладку, рванулась вдоль улицы, Виталий Леонтьевич мелкой, неуклюжей рысью засеменил вслед. Когда он вернулся, держа шляпу на отлете, ему показалось, что Мария Павловна только что смеялась, – с лица ее еще не стерлась улыбка.
– Где же мне достать биомицин. У тебя нет таких знакомых?
– Откуда? – она пожала плечами и без перехода – Это было очень смешно, когда ты бежал за шляпой.
Они шли знакомой дорогой. Он заметил, что на каждом перекрестке она поднимала глаза и, чуть шевеля губами, будто стараясь надолго запомнить, читала названья улиц.
– Никак ты в гиды готовишься, – пошутил он.
– Не получилось из меня гида. Слаб человек, ничего уж тут не возразишь…
– Странная ты сегодня.
Она шевельнула бровями и ответила неопределенно:
– Все мы со временем становимся непонятными. Может заметил: чем дольше с человеком живешь, тем больше его не понимаешь…
– Парадоксальная философия.
– А ты осмысли.
Вообще с той минуты, как ему пришлось ее догонять, Мария Павловна вела себя странно. То вдруг ни с того ни с сего раздраженно закусывала губу и в ответ на его вопросы неопределенно пожимала плечами, то резко поворачивалась к нему и полуоткрывала рот, словно собиралась и не решалась сказать что-то важное. Когда они подходили к ее дому, она внезапно спросила совсем не по ходу разговора:
– Ну, как твой проект?
– Да что ты, о каком проекте можно говорить – болезнь Танюшки…
– Я уже это слышала. Слышала, понимаешь ты… а вчера, позавчера? – Она говорила очень медленно, слова падали с ее тонких малиновых губ с присвистом, будто радуясь, что им наконец-то удалось сорваться. – Что же ты молчишь? Я спрашиваю: вчера, позавчера, неделю назад, тогда – какая была причина? Как ты не поймешь, что эта тряпичность противна, отвратительна. – Она замешкалась, подыскивая слово побольней и, не найдя, ожесточенно топнула ногой. – Ох, как мне надоела роль мецената! У меня на нее уже не хватает сил.
– Мария, что с тобой? – пытаясь поймать ее взгляд, он жалко кривил лицо. – Зачем ты так, ты же знаешь.
– Знаю, я все знаю… Что ты из-за меня живешь невыносимо дома, что тебе грозят неприятности по службе, что с тобой и так уже пытались разговаривать. Все, все это я уже слышала. – Мария Павловна нервно всхлипнула и достала из сумочки платок. – Я, наверное, переоценила свои силы и не подхожу к этой роли.
– Я не понимаю, о чем ты? – Виталий Леонтьевич опасливо замолчал, пропуская догонявшего их прохожего. – Скажи, в чем дело?
– Ни в чем… Абсолютно ни в чем. Просто – нервы. – Она вдруг посмотрела на него со своей обычной туманной улыбкой и капризно ударила по руке. – Нервы…
Ушел от нее Виталий Леонтьевич с обычным чувством умиротворенности. После его ухода Мария Павловна долго сидела, сжавшись комочком на тахте, и часто курила. Она уже знала, что порвет с Виталием Леонтьевичем, и теперь обдумывала, как это сделать, чтобы избежать нудного и бесполезного объяснения.
