Текст книги "Закон-тайга"
Автор книги: Виктор Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)
Однодневка
Зое, жене
Не работалось.
Виталий Леонтьевич аккуратно положил логарифмическую линейку, приподнялся, бесшумно отодвинул стул. Легонько потоптался, разминая не успевшие еще затечь ноги, бесцельно прошелся по кабинету. Его одолевала жажда деятельности, и он готов был заняться любимым делом – пилить дрова, строгать доски, подбивать ботинки, наконец. Все, что угодно, кроме расчетов. К ним душа не лежала никак.
Остановившись возле окна, Виталий Леонтьевич равнодушно стал созерцать уличную жизнь. Как всегда бывает при беспредметном наблюдении, вначале ему бросились в глаза детали наиболее крупные и яркие: строящийся кирпичный дом, который непонятно быстро дорос до четвертого этажа, башенный кран с вытянутой над зданием стрелой, неподвижные в безветрии тополя. Потом увидел он разноцветные коробочки автомобилей, которые с высоты седьмого этажа казались заведенными игрушками. Заведенными игрушками казались и ребятишки, гонявшие палками не разберешь что: то ли мячик, то ли консервную банку. Виталий Леонтьевич с шутливой грустью подумал о школьных каникулах – три беззаботных месяца. Целых три. Только представить… На что у него детство прошло трудным – больная мать, неуряды с отцом, постоянная забота о том, как бы перебиться на следующий день с едой, но и для него каникулы были отрадой. Даже для него, пожалуй, больше, чем для других. Потому что от всех иных хлопот на это время отпадали школьные. Школьные отпадали, но и без них обязанностей оставалось достаточно. Черт возьми, когда же все-таки человек бывает по-настоящему свободен? С младенческого возраста его обременяют ответственностью и с течением лет она все нарастает и нарастает. Что бы человек ни делал, кажется, все делает не так. Придет он, маленький, в гости, сядет за стол, мать толкает под бок: не так! Вилку взял не так, ложку – не так, играть стал – не так, взрослым мешаешь. Вот, точно. Играли ребятишки, играли, никого не трогали, так ведь нет. Смотрите, пожалуйста, подошел к ним милиционер, выговаривает что-то. Ну, ясное дело, на улице играть опасно. На улице опасно, во дворе негде: Ребятишки – не взрослые. Это тем хватает десятка квадратных метров. Сядут за стол и козлят. А ребятишкам бегать надо.
«Однако при чем здесь ребятишки?» – Виталий Леонтьевич осадил двинувшиеся не в ту сторону мысли и отошел от окна. – «Не работается, надо заставить себя. Вдохновение можно прождать всю жизнь. Мужчина должен уметь заставлять себя делать необходимое в любых условиях. Главное – переломиться. Не все нужное – приятно. Се ля ви». Мысли стали правильными, и под их влиянием Виталий Леонтьевич направился к столу и уже взялся было рукой за стул. Но в нерешительности остановился. Стоп, что-то вчера Валентина говорила насчет выключателя на кухне. Да нет, не Валентина, сам он почувствовал, что пахнет горелой резиной – специфический противно-горьковатый запах – и запретил жене пользоваться выключателем, пока сам его не посмотрит. Вчера посмотреть времени не было.
Выключатель в самом деле оказался неисправен: ослабли соединения на клеммах и провода при включении нагревались докрасна. «Так и до пожара недолго», – подумал Виталий Леонтьевич, обрадовавшись отвлекающему занятию. Перебрал прибор, зачистил надфилем клеммы, подобрал новые винтики, поставил выключатель на место. Тут же вспомнил, что прикрепленная к стене предохраняющая дощечка тоже подгорела. Вырезал кружочек, тщательно отшлифовал его напильником, снял выключатель, все приладил снова. Когда делал эту, наполовину лишнюю работу, старался сосредоточиться на том основном, чем ему надлежало заняться – на расчетах поточной линии. В голове мелькали отдельные цифровые сочетания, выкладки, но в стройный ряд, как ни старался Виталий Леонтьевич, не укладывались.
Не укладывались и только. Когда, кончив с выключателем, принудил себя сесть за стол и напрягся до одеревенения, получилось совсем плохо. Цифры вдруг закачались, тронулись с места, зачастили, зачастили и слились в лихой круговерти. «Ах ты, сукин сын, комаринский мужик… Ах ты, сукин сын, комаринский мужик…» Виталий Леонтьевич тряхнул головой и закрыл глаза, отгоняя наваждение. Но стало совсем нестерпимо. Помимо воли он сам зашевелил губами и стал подпевать цифрам. Показалось, что все вокруг зашумело, задвигалось в нарастающем ритме. Виталий Леонтьевич резко открыл глаза и испуганно провел взглядом по вещам. Все они находились на своих местах, были покойны, уютны и привычны. На журнальном столике лежали вчерашние газеты, которые он еще не успел проглядеть, на полках теснились книги, кульман с прикнопленным чистым ватманом стоял у окна, твердо уперев в пол три надежных ясеневых ноги. Левее кульмана, на стене висела репродукция «Домика в горах» Кюрбе. Прежде это место занимали левитановский «Омут» и шишкинская «Корабельная роща». Но «Омут» всегда казался Виталию Леонтьевичу очень умиротворенным, а «Роща» излишне величавой. «Домик» был тем самым, что воспринимало и соединяло в себе оба этих качества. Официального толкования этой картины Виталий Леонтьевич не знал, да оно его и не интересовало. Он истолковал картину по-своему: «Жизнь властвует над миром, повседневность соседствует с величием и не огорчается таким соседством. Не только не огорчается – привыкает к нему и в конце концов перестает замечать».
Такое толкование его вполне устраивало, даже в какой-то мере поднимало в собственных глазах, и другого он не хотел.
На сей раз картина оказала на Виталия Леонтьевича свое обычное влияние. Он расслабился, успокоился и занялся анализом. Прежде всего он подумал: «Так и с ума сойти можно. Надо же, до чего доработался. И, в общем-то, зачем оно мне нужно, это кандидатство? Для тщеславия? Плевал я на тщеславие… Деньги… Бездарные люди лезут в кандидаты сплошь и рядом из-за денег. Расчет у них что ни на есть житейский. Где бы ни работал, кем бы ни работал, а две сотни – отдай. Потому что кандидат. Сколько их расплодилось, этих бездействующих ученых. Я – не кандидат. И все-таки – главный конструктор. А вот Павел Матвеевич Скворцов – кандидат, Тишков Анатолий Семенович – тоже кандидат, ну и что? Топчут эти кандидаты землю под его, Виталия Леонтьевича, началом, живут, коли уж на то пошло, его мыслями. Эка им отрада – кандидатство. Не оно основное, а светлая голова».
Думал так Виталий Леонтьевич и успокаивался. Однако до конца успокоиться не мог, потому что доводы, которые он себе приводил, хотя и складывались в его пользу, но все же были уязвимыми. Оно конечно, он не тщеславен и в деньгах не обижен, и ученые мужи под ним ходят, но с другой стороны… Ведь если честно говорить, то когда отмечают с каким-то даже горделивым почтением: «наши кандидаты наук», ему очень бы хотелось слышать и свою фамилию. Нет, конечно, это не тщеславие. Ни в коем случае, но… все-таки приятно. Да, в конце концов, черт с ней, с этой приятностью. Он должен спроектировать линию в интересах дела. Не потому, что ему нужно звание, а потому что линия нужна заводу. В плане работ отдела она не заложена, но тем не менее – нужна… Истинный ученый-практик должен жить с производственной перспективой.
И еще есть причина, по которой он должен немедленно сесть за стол: Валентина. Жена в него верит, как никто. Верит безмолвно и надежно, верит до такой степени, что вера ее порой гнетет и раздражает. Виталий Леонтьевич чувствует себя постоянно ответственным перед жениной верой.
Свернув на эту тропку, мысли Виталия Леонтьевича вдруг стали рассеянными и даже сумбурными. Но в их хаотичности вдруг очень резко обозначилась неприязнь. Вначале – к себе, а по мере продолжения – к Валентине.
«А с какой вдруг стати я перед ней ответствен? – думал Виталий Леонтьевич. – Она вбила себе в голову, что я талантлив и поэтому – должен. Что я должен, почему я должен? Я должен работать, и я работаю. Я честно отдаю работе все, что могу. Меня хватает на восемь служебных часов, когда надо – хватает и на большее. У меня – шестьдесят семь человек в отделе и, хочешь не хочешь, а за всех я ответствен. От начальника бюро до копировщицы. Если что, за шкирку возьмут меня. Сегодня воскресенье, все отдыхают. Один я сижу в четырех стенах. Мало ли что взбредет в голову Валентине. Она вольна объявить меня гением, нарисовать с меня икону, я-то при чем? Я самый обыкновенный человек, который так же устает, как другие, который так же хочет отдохнуть. И не должен я потакать женским капризам, хотя бы те и диктовались благими побуждениями. К черту работу, к черту все. Сегодня – воскресенье!»
Виталий Леонтьевич был несправедлив к жене. В глубине души он понимал, что все не так и не то. Дело не в жене и не в капризах. Все гораздо сложнее и, если на то пошло, – объяснимей. Ну и пусть сложней, пусть объяснимей, сегодня он будет отдыхать. Будет, потому что хочет отдыхать и не хочет тратить усилия на то, что не сулит мгновенную отдачу. Жизнь, дьявол ее возьми, необратима и прекрасное сегодня не стоит, затмевать чудесным завтра!
– Валентина! – закричал Виталий Леонтьевич и нетерпеливо постучал в стенку жениной комнаты. – Слышишь, Валентина.
– Еще бы не слышать. – Валентина не вошла, а появилась в кабинете, как появлялась всегда: бесшумная, спокойная, готовая выслушать любое его замечание, а то и стерпеть несправедливость, потому что она понимала: увлеченный делом человек одержим и зачастую несправедлив. Все объяснения – потом, а в данный момент такого человека трогать нельзя. Слишком долго он собирал мысли в клубок, слишком дорого это ему далось…
Сегодня тем более ей надо было быть снисходительной к мужу. Он со вчерашнего вечера внушал себе, что нынче – его рабочий день, что никогда он не бывает так счастлив, как у себя в домашнем кабинете, наедине с листом бумаги. Такое за последнее время происходило нечасто, и этим следовало дорожить. Но, едва войдя в кабинет и бросив короткий взгляд на чистый ватман и на рядки цифр, под которыми были густо разрисованы квадратики, она поняла, что тот день еще не наступил. Она чересчур хорошо знала, что обозначают квадратики в середине страницы, какие слова последуют за деланно беззаботным взглядом, которым встретил ее муж. Сейчас он спросит: «Ну-с, и чем ты намерена меня назавтракать?» Потом скажет что-то еще, растолковывающее его сегодняшние намерения… Нет, нынче явно не тот день. А Валентина помнит и те. Когда доступ в кабинет мужа закрыт, когда все в доме должны передвигаться на цыпочках и когда из-за закрытых дверей доносится то безмотивный свист, то неразборчивое бормотание. В такое время они почти не виделись, он не завтракал, не обедал, не ужинал, а выходил перекусить, при этом жевал, не замечая никого, и смотрел на окружающих счастливо и бессмысленно. В такие дни она чувствовала себя довольной и бесконечно доброй. И главной ее заботой являлась тишина.
В квартире Валентина была ее хозяйкой и властвовала безраздельно. Но улица ей не подчинялась, и это Валентину угнетало. Когда за окном раздавался вкрадчивый, быстрый вскрик автомобильного сигнала, она напрягалась и, прикусив губы, думала: «Как же так, ведь сигналы запрещены. На что человек рассчитывает?» Ребячьи шумные ватаги вызывали в ней болезненную ненависть, и ей хотелось, открыв окно, пугнуть хулиганов. В это время Валентина была уверена, что шуметь могут только хулиганы, и досадовала на них, на их родителей, на всех, кто прямо или косвенно мог помешать Виталию Леонтьевичу заниматься.
Последнее время ей на это досадовать почти не приходилось. Сегодня вроде бы все шло к старому, но только шло. Не вышло. Хотя Валентина и не подала вида, что поняла это, Виталий Леонтьевич насторожился. Он заметил, что, войдя, жена посмотрела на кульман, на стол, а потом уже на него. Он был уверен, что она поняла, и поэтому, внутренне насторожившись, но, стараясь не распалять себя, спросил:
– Ну-с, и чем ты намерена меня назавтракать?
– Окунь в горчичном соусе устраивает?
– Ты – гений!
Окунь в горчичном соусе – его любимое блюдо.
Виталий Леонтьевич подошел к Валентине, приподнял ссыпавшиеся на висок волосы и поцеловал в избранное свое место – мягкую, трогательную ямку за ухом. Когда у него улучшалось настроение, он всегда сюда целовал. «Она впрямь молодец. А я – безвольный эгоист. Ну, чего мне, на самом деле, не работать? – Это рассуждение промелькнуло и бесследно растворилось в успокоительном обете. – Сегодня – воскресенье. Отдохну как следует. А завтра приду с работы, засяду. Там, по-доброму, и дела-то осталось месяца на полтора».
Улучшившееся настроение, желание как-то отблагодарить жену немедленно воплотилось в деловое предложение.
– Слушай, мы с тобой полгода в кино не были. Ты как сегодня на день настроилась?
– Твоим плащом думала заняться. Где ты его так увозить умудрился?.. Тане надо помочь передник сшить. Домашнее задание.
Виталий Леонтьевич внутренне поморщился: «Мне бы твои заботы», – но вслух благодушно спросил:
– До кино уложишься?
– Вообще-то…
– Никаких вообще. Из кино зайдем к Скворцовым. Кстати, где сегодня что?
– Посмотреть надо.
Жена и муж одновременно потянулись к газетам, столкнулись руками и оба усмехнулись своей неловкости. Виталий Леонтьевич благодушно, Валентина привычно-уступчиво.
– Читай вслух.
Виталий Леонтьевич нашел рекламу и зачастил:
– В «Мире»… так… это, наверное, муть… «Молодость»… «Мы из Кронштадта». Слушай, пойдем в «Молодость». «Мы из Кронштадта» я с удовольствием еще разок посмотрю. Ты помнишь фильм-то?
– Еще про «Чапаева» спроси…
– Так решено?.. Эй, эй! В «Авроре» – «Председатель». Подожди, кто мне про него говорил? Мы же с тобой вроде не смотрели?
– Не смотрели. Рецензию я читала. Да помнишь, я тебе говорила.
– Не помню. Но это неважно. В общем, пойдем куда-нибудь обязательно.
За завтраком Виталий Леонтьевич возбужденно говорил о том, что это никуда не годится – столько времени не ходить ни в театр, ни в кино. Так вообще можно оскорлупиться и забыть, что кроме завода еще какая-то жизнь существует. Надо взять себе за правило: два дня в неделю – культвылазки. Потом вообще недурно бы познакомиться с кем-нибудь из творческих. К нему частенько заглядывает Пахомов из редакции. Он наверняка может познакомить с каким-нибудь писателем или там художником. Интересно посмотреть, чем эти люди живут.
– Ты как насчет такого знакомства?
– Как все, так и они живут.
– Так-то оно, конечно, но все-таки любопытно. Да и полезно. С точки зрения умственной гимнастики. В общем, я с Пахомовым потолкую.
– Тебе еще рыбы подложить?
– Хватит. Тут и так, замечаешь? – Виталий Леонтьевич похлопал себя по начинающему брюшку. – Н-да-а, где мои семнадцать… Ты сегодняшние газеты вынимала?
– Ой, совсем забыла. Сейчас.
– Да ладно, схожу сам. Ключ на гвозде?
Вместе с газетами в ящике оказалось письмо. «От Марии, наверное», – подумал Виталий Леонтьевич и не ошибся.
Письмо действительно оказалось от жениной сводной сестры. Два года назад Мария с мужем кончили сельскохозяйственный институт и уехали в Боровичиху, село, которое даже и на областной карте не значилось. Вначале Мария жаловалась на неустройство и сетовала, зачем пошла в сельхоз. Потом письма стали спокойными, а через некоторое время – и веселыми. В них Виталий Леонтьевич усматривал этакое ухарство и даже, если хотите, некоторую снисходительность к ним, городским, которые живут себе в тепле и в холе, не представляя, что на белом свете существуют непролазные таежные чащи и распутицы, альпийские луга и снег, поднимающий дороги в уровень с крышами.
Однажды Мария в шутку написала, что «парниковой Валюхе пора высадиться в грунт, и лучшего места, чем Боровичиха, для этого не подберешь. Хоть бы на недельку».
Валентина тогда на некоторое время погрустнела и ответила сестре, что время кочевий для нее вроде бы прошло. Однако это, видимо, Марию не убедило, и в следующих письмах она уже всерьез писала, что «всей вашей семье мы здесь создадим такие условия, что Виталий, на что из бук бука, и тот очеловечится». Каждое летнее письмо теперь непременно кончалось требованием:
«Приезжайте!»
В том, что и нынешнее – не исключение, Виталий Леонтьевич не сомневался, и, когда Валентина прочла письмо, он даже не спросил, а сказал утвердительно:
– Как насчет разрушения Карфагена? [3]3
«Карфаген должен быть разрушен» – этой фразой римский полководец Катон Старший заканчивал каждую свою речь в сенате. Употребляется она, как настойчивый призыв к борьбе с каким-либо препятствием.
[Закрыть]Борьба с нашей нерешительностью продолжается?
– Разумеется, – Валентина улыбнулась и протянула ему письмо.
Виталий Леонтьевич мягко отстранил ее руку.
– Опять, наверное, о таежных красотах и о строительстве дополнительных кошар?
– Почти. Вообще-то – клеймит. Тебя – за деспотизм, меня – за нерешительность и преждевременное облысение. Да вот послушай: «Не видела я тебя два года, но представляешься ты мне этаким благообразным дедушкой, который, кряхтя и шамкая, поглаживает свою достопочтенную, голую, как коленка, черепушку. Куда ему о километрах думать. Доползти бы до солнечного крылечка. Зипунок под чресла и внучонка бы рядом. С газеткой. С новейшими, так сказать, сведениями о мировых катаклизмах. В тридцать два года, не рановато ли?»
– Амазонистая у нас родственница, – снисходительно сказал Виталий Леонтьевич и потянулся за газетой. – А обо мне-то она в каких выражениях?
– Вскользь. На твой приезд совсем надежду потеряла, так чтобы ты нас отпустил, не был бы, дескать, угнетателем.
– Слушай, идея. – Виталий Леонтьевич швырнул газету на стол и, зажегшись внезапной мыслью, притянул жену к себе. – Поезжайте!
– Как это так? – полагая, что он шутит, Валентина недоверчиво поглядела ему в глава.
– Очень просто: садитесь на самолет – и летите. Ты и Танюха.
– А ты?
– Что я? Ты что ж думаешь, я без тебя и шагу ступить не могу? Да права же, черт ее бей, Мария. Тебе тридцать два, мне – тридцать шесть, а живем мы, будто старцы.
Это продиктованное письмом соображение как нельзя более отвечало его недавним мыслям о том, что живут они словно в скорлупе и что так жить – несносно. Кино… Да что там кино и театр. Разве этим проверяется жизнеспособность. До тех пор, пока человек может спать на снегу при нодье [4]4
Нодья – род костра.
[Закрыть], пока может бродить по горам и долам – до тех пор он молодой. Старость можно гнать, а можно и торопить. Не простокваша и не умеренное потребление мяса делают человека долгожителем. Иной – в сорок старик, иной – в семьдесят живчик. Как говорит их знакомый археолог Альберт Николаевич Ланский: «Мне не уже семьдесят три, а – только семьдесят три». Подстегнутый этими рассуждениями, он не уговаривал, а толковал, как о деле решенном.
– Давай, сегодня же. Сейчас позвоним насчет самолета, и – ни пуха ни пера.
Валентина вообще не спорила с мужем, а на этот раз – и вовсе. Честно говоря, ей и самой хотелось погостить у Марии, избавиться хотя бы на короткое время от приготовления завтраков, обедов, ужинов, от привычной, хотя еще не тягостной, но уже обременительной обыденности. Смущало только то, что муж не давал времени на сборы. Легко сказать – сегодня же. Это мужчине – кинул в чемоданчик пару белья, бритву, еще кое-что по мелочи и – хоть на край света. А женщине надо и самой собраться, и о муже позаботиться, чтобы он без жены в грязи не погряз. Но Виталий Леонтьевич возражений не принимал.
– Только сегодня. А иначе начнутся тары-бары, и в результате из затеи – пшик. Дела всегда были и будут, все их не переделаешь. В таких случаях надо плевать на все и решать сразу. Давай по-быстрому складывайся, а я насчет билетов займусь.
– А кино? – игриво запротестовала Валентина. – Ты же полчаса назад хотел начать интеллектуальную жизнь.
– Какое там кино. – Виталий Леонтьевич отмахнулся и пошел в прихожую к телефону.
С билетами оказалось легко, и самолет улетал подходяще – через четыре часа. За четыре часа можно собрать роту солдат.
– Роту солдат собрать легче, чем одну женщину, – назидательно сказала Валентина.
– Любую другую, но не мою жену, – отпарировал Виталий Леонтьевич и деятельно кинулся помогать. Помогая, он воодушевленно обещал:
– Вы уедете, я немедленно начну пробивать отпуск. Закруглю кое-что и к вам. Ты там разведай, как насчет рыбалки. А я постараюсь к грибам подладить. Представляешь – благодать какая. Там-то места нетронутые. Вот где мы с тобой, старуха, полазаем.
Дальше разговор шел в мечтательном плане, и обоим казалось, что они уже обжились в тайге и полностью вкушают от ее прелестей. И еще им казалось, что они сразу сбросили по доброму десятку лет и все у них так, как было сразу после женитьбы. Все еще впереди, задуманное – сбудется.
Перед отъездом на аэродром Валентина взяла с мужа слово, что до отпуска он будет работать над кандидатской диссертацией. Потом она повела его в кладовую, показала, где хранятся продукты, и надавала множество советов, как приготовить утренний кофе, поджарить гренки, сварить яйца так, чтобы они получились в мешочке, а не крутыми и т. п. Виталий Леонтьевич уверял, что он все отлично усвоил и теперь ему впору держать экзамен на повара. В конце концов он, видимо, ее убедил, потому что, прощаясь в аэропорту, она сказала, что улетает со спокойной душой.
На первых порах одиночество Виталию Леонтьевичу даже понравилось. Он несколько дней аккуратно ставил будильник на семь часов и не задерживался под одеялом. Но вскоре холостяцкая жизнь наскучила, а через полторы недели показалась несносной. Несмотря на то, что он будто бы и точно следовал указаниям жены, гренки у него подгорали, молоко горчило, яичница выходила жесткой и невкусной. Будильник по-прежнему заставлял его просыпаться в семь, но теперь уже Виталий Леонтьевич не торопился подниматься. Он плотнее кутался в одеяло и думал о том, насколько женщины искуснее мужчин в житейских делах. Вот хотя бы Валя – как это она все успевает?
Женаты они десятый год. Виталий Леонтьевич привык к жене и не задумывался об их отношениях. Если случалось вспоминать о Валентине среди приятелей, он говорил о ней добросердечно, но без живости и душевного трепета – так, как говорят о том, без чего нельзя обойтись.
Теперь, возвращаясь с работы в свою оказавшуюся вдруг несуразно огромной и неприветливой квартиру, Виталий Леонтьевич скучал и досадовал на жену. В такие моменты он брался за диссертацию, но, написав несколько строчек, чувствовал утомление и откладывал ручку. Ему становилось грустно, и он отправлялся к приятелям, а чаще – в ресторан. Там, наблюдая за чужим пьяным весельем, считал дни, оставшиеся до приезда жены.
Он негодовал на себя за растрачиваемое время, и ему приходилось оправдываться в собственных глазах. Для бездеятельности угодливо подвертывались разные поводы: то он чувствовал себя расстроенным каким-нибудь спором на работе, то мешали совещания. Он понимал, что эти поводы невразумительны, но все-таки искал их.
В день рождения начальника бюро нового проектирования Павла Матвеевича Скворцова Виталий Леонтьевич с удовольствием принял предложение поздравить новорожденного и весь день был в приятном настроении. Чтобы выбрать подарок, он даже раньше уехал с работы.
Виталий Леонтьевич не любил опаздывать на вечера, считая это свидетельством невоспитанности, и обычно нервничал, когда Валентина долго собиралась. Но сегодня, собираясь самостоятельно, он опоздал – разглаживая, прожег сорочку, расстроился и забыл дома подарок. Вспомнил о нем уже у подъезда дома Павла Матвеевича. Из-за этого он появился на вечере, когда гости уже успели поднять тост за «первые сорок два года» именинника.
Приход Виталия Леонтьевича встретили нестройным гомоном. Заглушая его, Павел Матвеевич звонким тенором выкрикнул:
– За неуважение к компании – штрафной!
Оттого, что большинство присутствовавших было сослуживцами, застольные разговоры, в основном, продолжали дневные служебные. Павел Матвеевич, позванивая ножом о край тарелки, толковал своему соседу – начальнику планового отдела Изотову – о конвейеризации. До Виталия Леонтьевича долетали слова: «автоматизация», «поток», «экономия». Сосед Виталия Леонтьевича справа, начальник инструментального цеха Оводов рассказывал сидевшему напротив заместителю главного технолога Ускову о новых резцах, примененных токарем Фесенко. («Ну и светлая голова, доложу вам, у парня!») Усков, отвечая кому-то еще, в то же время кивал головой Оводову, и было непонятно – то ли он одобряет резцы, то ли соглашается с характеристикой головы Фесенко.
Соседкой Виталия Леонтьевича слева была Мария Павловна Синюшина – конструктор из бюро Скворцова. Эту красивую брюнетку средних лет (ей, казалось, что-то близ тридцати) Виталий Леонтьевич знал около года – с тех самых пор, как она начала работать в его отделе. Он никогда не оценивал в ней женщину. Для него она была работником отдела, механизмом, который должен действовать четко и безотказно, повинуясь расчетливым указаниям руководителя. На Синюшину по работе не было нареканий, хвалить ее тоже не хвалили, и поэтому Виталий Леонтьевич ее не замечал.
Только нынче, сидя рядом с ней, он понял, что она очень красива. Черные, с искусной небрежностью разбросанные по плечам волосы в сочетании с черным платьем из какой-то (Виталий Леонтьевич не знал, из какой) тяжелой материи оттеняли белизну лица. Глубокие карие глаза из-под длинных густых ресниц смотрели томно и мечтательно, словно жили особенной, значительной жизнью. Тонкие, чуть тронутые малиновой помадой губы нервно подрагивали, и казалось, что Мария Павловна все время иронически улыбается про себя.
Виталий Леонтьевич почему-то вдруг вспомнил кое-что из ее биографии: была замужем, муж умер. Был он как будто директором или главным инженером крупного завода… Вспомнил он и о том, как кто-то в его присутствии говорил о Марии Павловне с непочтительной снисходительностью. Он не верил этим, обычно сопутствующим женщинам красивым и одиноким, разговорам, но сейчас они упорно приходили на память и действовали возбуждающе… Виталий Леонтьевич не думал о серьезном романе, ему хотелось только немного пофлиртовать, пожонглировать теми ничего не значащими фразами, которые произносятся многозначительным тоном и поэтому приобретают двойной смысл.
Он уже обдумывал начало разговора, когда Оводов облокотился о его колено и пробасил:
– Мария Павловна, голубушка, вы тот чертежик, что я вам передал, посмотрели?
Мария Павловна утвердительно кивнула и, капризно передернув плечами, обратилась к Виталию Леонтьевичу:
– Оводов – невыносимая личность. Третий раз за день опрашивает об одном и том же.
– Третий? Ей-богу забыл. Ну, ничего. Только имейте в виду – в понедельник еще спрошу. А пока давайте-ка, Виталий Леонтьевич, за женщин выпьем, а то ведь их больше ругают. – Оводов, добродушно хохотнул.
– Это – мысль. Мария Павловна – за вас. – Виталий Леонтьевич выпил вино с показным удовольствием.
– Благодарю. Тем более тронута, что вы многим рискуете.
– То есть?
– После смерти Петра ни один женатый мужчина не отважился пить за мое здоровье.
– Надо же кому-нибудь начинать. Впрочем, я не верю в свой приоритет.
– Напрасно. Я не люблю тех, кто мне не верит.
– И много таких нелюбимых?
– Не очень. Я не стараюсь множить врагов.
– Не каждый нелюбимый – враг.
– Потенциально – каждый.
– Значит я – исключение.
– Если только для оригинальности.
– Что вы, я всегда искренен.
– Все искренни… до судного дня.
До конца ужина они пикировались, и Виталий Леонтьевич чувствовал себя необычайно хорошо. Ему казалось, что он никогда не встречал такой приятной женщины, с которой очень легко не говоря ни о чем, говорить о многом.
Что Мария Павловна была на вечере не одна, Виталий Леонтьевич узнал лишь после ужина. Когда в соседней комнате заиграла радиола, сидевший слева от Марии Павловны немолодой мужчина с немного отечным лицом бесшумно отставил стул и с ленивой снисходительностью поклонился. Мария Павловна положила руку ему на плечо, и они закружились в вальсе.
Наблюдая за танцующими, Виталий Леонтьевич силился вспомнить, где видел партнера Марии Павловны. Раньше они не встречались – в этом был уверен. И тем не менее лицо его видел. Или это, или очень похожее выразительное лицо, с резко очерченным прямым носом и полными мясистыми губами. Наконец вспомнил: телевизор. Диктор объявила о выступлении поэта Одинцова. На экране появился немолодой человек с мясистыми ушами.
Лишившись общества Марии Павловны, Виталий Леонтьевич почувствовал себя в положении ребенка, у которого отобрали полюбившуюся игрушку. Ему было досадно и обидно, что кто-то, оказывается, уже имеет на нее право. Несколько раз Виталий Леонтьевич старался встретиться с Марией Павловной взглядами, и когда это не удалось, напустил на себя равнодушный вид и вышел на балкон.
Ночной город потерял формы и стал множеством светящихся точек, линий и разливов, мерцающих, потухающих и зажигающихся вновь. Лишь ближние дома, казавшиеся ниже на фоне тяжелого черного неба, сохранили очертания. Пронизанный двумя вереницами огней, проспект за железнодорожным переездом, где раскинулась индустриальная часть города, впивался белым жалом в огромную россыпь света. Оттуда доносились приглушенный шум и гудки паровозов. Пробегавшие под ногами Виталия Леонтьевича автомобили мягко шуршали по асфальту, подмигивали фонариками при обгонах. Все эти звуки – шелестящие, призывные, предупреждающие – сплетались в особый, ни с чем не сравнимый голос города.
Виталий Леонтьевич любил город так, как его любит прирожденный горожанин. Любил за удобные дома, заводы и за те умные машины, которые эти заводы выпускают. И еще любил он его за людей, которые строили дома, заводы, машины, за людей, которые все могут и все умеют, за то, что, связывая себя с этими людьми, он чувствовал в себе частицу их неистовой энергии. Как всегда, голос города подействовал на Виталия Леонтьевича. Он вдруг подумал, что с отъезда жены почти не брался за диссертацию. Сколько драгоценного времени ушло зря!
Как у всех умных, но неорганизованных людей, самоанализ Виталия Леонтьевича заканчивался самобичеванием. В нем как бы начинали рассуждать два человека. Один доказывал, что он ни на что не способен и напрасно старается. Другой не соглашался и настойчиво убеждал: для того, чтобы что-то сделать, нужно делать. Если верх брал первый, Виталий Леонтьевич впадал в меланхолию. Он бестолково бродил по комнатам, надоедал жене мелкими придирками и, в конце концов, злой и неудовлетворенный ложился спать. Если же – это во многом зависело от настроения и постороннего воздействия – побеждал второй, у Виталия Леонтьевича появлялась жажда деятельности. Тогда он закрывался в кабинете и на некоторое время с головой уходил в работу.
Сейчас, впитывая в себя голос города, он почувствовал знакомое возбуждение. В мыслях, слегка взбудораженных вином, замелькали цифры, фразы, формулировки. Диссертация казалась выношенной и разработанной до мелочей. Эх, если бы можно было пером угнаться за мыслями! Ему захотелось непременно поделиться с кем-нибудь своим возбуждением, рассказать, какое это великолепное состояние – чувствовать в себе силу делать большую работу. Некоторое время он боролся с этим желанием, но затем решил идти в комнаты искать Оводова. В это время открылась дверь, и на балкон вышла Мария Павловна. Она прислонилась к парапету, томно спросила:
