Текст книги "Закон-тайга"

Автор книги: Виктор Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

Она перестала укорять его в лености, перестала грозить комсомольским собранием. Теперь, если нужно было принести из учительской анатомические карты или что другое, необходимое для урока, Валентина Сергеевна посылала Костю. Если, идя домой, замечала, что Костя идет следом, останавливалась, поджидала его и дальше шли вместе. Вначале он дичился и совместное их шествие, если смотреть на него со стороны, выглядело странно. Валентина Сергеевна, пытаясь разговорить Костю, вела себя неестественно беззаботно, но было в ее беззаботности что-то настороженное, словно она, балансируя на проволоке, напрягалась, страшась оступиться. А Костя шагал, не поднимая глаз, на вопросы отвечал односложно и невнятно.

Валентина Сергеевна хотела достичь в их взаимоотношениях такой откровенности, которая, исключая интимность, в то же время делает людей близкими по-родственному, когда чувствуют они себя самыми дорогими друзьями. Костя же вообще ничего не хотел, ему просто было радостно, что он идет рядом с Валентиной Сергеевной и что разговаривает она только с ним. На уроках Костя перестал стесняться Валентины Сергеевны и отвечал превосходно, при этом он рассказывал о птицах и зверях, которые водились в их местах, подробности, далекие от учебника. Валентина Сергеевна, не упускавшая никакой мелочи, ухватилась за эти его знания и спросила, почти не сомневаясь в ответе:

– Ты тайгу любишь?

– А как же, ее все любят.

– Нет, ты ее по-другому любишь. Пристально, что ли.

– Это у меня от дедушки…

Впервые он разговорился. Рассказал о деде Мазае, о том, как они промышляли в тайге, о дедовой доброте и гибели. Многое из того, что он рассказывал, Валентина Сергеевна уже знала, а о деде Мазае вообще слышала часто, потому что бабушка Глаша захаживала к ее квартирной хозяйке. Но рассказ Кости, его унаследованное от деда отношение к окружающему потрясли ее. Она сама любила жизнь, восхищалась логичными ее законами, но что, можно любить природу так вдохновенно и так внимательно, она не подозревала. Перебивая его воспоминание о том, как дед помешал выстрелить по глухарю, сказала, прищурившись от восторга:

– Костя, тебе обязательно на биологический. Никуда, никуда – только на биофак. Из тебя учитель будет – во! – выставила большой палец, тряхнула для убедительности рукой и повторила со свирепой убежденностью: – Во!

Костя недоумевающе посмотрел на выставленный палец с острым розоватым ногтем, на котором от лакового покрытия осталась только косо выщербленная чешуйка, поднял взгляд на лицо Валентины Сергеевны, и внезапно она предстала ему не такой, какой он видел ее обычно – нежной, незащищенной, доступной лишь для любования издали, а такой, как она и была на самом деле – немного суматошной, немного ребячливой, относящейся к нему как приятельница, как любая девчонка из их класса.

Чаще всего мы начинаем любить мечту о человеке, а не его самого, и чем больше фантазируем, тем больше увлекаемся. Когда же внезапно нам приоткроется человек таким, каков он есть, мы нередко остываем. Костя не то, чтобы остыл, а как-то уж очень явственно почувствовал отношение к нему Валентины Сергеевны и так же явственно понял, что иным оно быть не может. Ну и пусть. Пусть все остается таким, каким открылось ему сейчас. Это очень здорово, что все останется так. В восторге от своего открытия Костя, бесконечно благодарный Валентине Сергеевне, предложил ей то, что в его силах было предложить:

– Валентина Сергеевна, я вам чучела сделаю. Знаете, тетеревятник на суслика пал, вцепился когтями и поднимается. Крылья у него – одно по земле, будто суслика прячет, а другое оттопырено, воздух на подъеме гребет. Я в городе в охотничьем магазине видел – в точности сделаю.

– Нет, такого не надо.

– Почему?

– Это же жестокость, убивать… ястреб, суслик…

– Суслик ведь вредный.

– Все равно.

– Тогда глухаря на току сделаю. Сделаю, а?

– Это другое дело. Только так, чтобы он пел.

– А как же. Шея вытянута, глаза закрыты… Я чучела умею – дедушка научил.

Летом Валентина Сергеевна уехала домой в Воронеж, вышла замуж и в Каранах уже не вернулась. Вместо нее приехала Мария Мироновна, женщина уже в годах, относившаяся к своему предмету, как к кормильцу, а не как к песне. От тоски по Валентине Сергеевне, от того, что предмет уже назывался не «зоология», а «анатомия» и не был связан с тайгой, Костя загрустил и однажды с тоски так нагрубил Марии Мироновне, что Модест Петрович, директор, не счел возможным его простить.

Ушел Костя в армию, недолюбив и недоучившись. Десятилетку кончил уже на флоте, даже осилил один курс юридического института. С любовью обстояло сложней. Были знакомые девчата, письма, встречи, но все – не то. Уговаривал девушку встретиться, хотя знал, что удовлетворения встреча не принесет, просил писать, но письма читал без интереса. И все ждал, ждал настоящего.

С Наташей у них все произошло как-то неожиданно.

VII

Еще из писем никому

«Ты никогда не слышала тайги. Ночной, осенней тайги. И хорошо, что не слышала. Это – страшно. Сегодня ночью я проснулась как будто от толчка. Последнее время так со мной бывает иногда. Вероятно, от того, что засыпаю я невесело. Я была убеждена, что в этом месте мы обязательно найдем золото. И не через неделю (мы здесь копаем уже неделю. Ужас! Того и гляди начнутся морозы), а прямо-таки на следующий день. Не нашли. Ни на следующий, ни на пятый, ни на седьмой. Я засыпаю под впечатлением неудачи, засыпаю сразу, будто проваливаюсь в сон, потому что за день так устаю, что не остается сил даже на мысли. Чаще всего усталости хватает до утра, а иногда, вот так, как сегодняшней ночью, просыпаюсь. Обычно, пробуждаясь, проходишь несколько стадий, осваиваешься с реальностью постепенно. Я же, если просыпаюсь ночью, то просыпаюсь моментально, будто отрубаю от себя сон. Сразу очень четкая ориентировка и ощущение чего-то непоправимого, что уже случилось или должно случиться. Постепенно это ощущение проходит, но остается неприятный осадок, от которого никак не освободиться.

Нечто подобное было со мной в детстве. Я как-то вышла на улицу с яблоком, Аська, подружка, попросила откусить, я не дала. Тогда она сказала, что у всех жадных в животе заводятся червячки. Веришь, я почувствовала, что в моем животе что-то шевелится. Я бросила яблоко, завизжала на всю улицу и кинулась домой. Я бежала, а червячки шевелились все сильней. Бабушка ничего из моего объяснения не поняла, испугалась и устроила мне промывание желудка, но оно не помогло. Я тряслась и вопила, что из живота червячки расползлись уже по груди и по ногам. Бесновалась я до вечера, а вечером пришла с работы мама и сразу меня вылечила. Она сказала: «Ведь червячки заводятся у жадных, а ты не жадная. На вот тебе два яблока, одно съешь сама, другое дай Асе». Я сделала так и – сосущее ощущение как рукой сняло. В детстве многие неприятности устраняются с помощью вкусненького. А сейчас червячки меня сосут, сосут, но завелись они не в желудке, а в мозгу. Состояние – отврат. И знаешь что, ну его к черту. Я хочу о тайге.

Я проснулась и долго лежала с открытыми глазами. Вначале мне казалось, что снаружи такая темень, что не видно на расстоянии вытянутой руки. Я замечала, что в тайге и в горах, там, где тьма сгущается до осязаемости, такое бывает. Однако, глаза постепенно привыкли, и я стала различать крышу палатки, она была чуть сероватой. Значит на улице было ясно и назавтра можно было не опасаться снега. Я сразу представила: пыльно-серебристый Млечный Путь растекся с востока на юг, ковши Медведиц из звезд, по-осеннему сочных и холодных, острокрыший домик Цефеи, крестообразный Лебедь. Страшно далекие и страшно непонятные звезды. Они мерцают, будто смотрят на землю вприщур, старые снисходительные звезды. И мне вдруг стало не по себе от их вековечности и мудрости. У Сергея Орлова есть изумительное стихотворение «Его зарыли в шар земной». Наизусть я не помню, но речь о погибшем солдате. И есть строки, от которых меня знобит: «Ему как Мавзолей земля – на миллион веков, и Млечные Пути пылят, вокруг него с боков». Бессмертный человек в сонме бессмертных звезд.

Я никогда не задумывалась о смерти, мне она попросту представляется невозможной, такой же невозможной, как немощь и старость. Кажется, что к тому времени, когда придет мой черед, врачи изобретут что-то для вечной жизни. Проглотить это что-то, и здравствуй, пока не надоест. Нынешней ночью же я как-то до жути определенно ощутила свою мизерность и временность. Навсегда – только звезды, они меня встретили при рождении, они же проводят. Они встречали бронтозавров, мамонтов, будут встречать и провожать моих детей и внуков. Я представила себя неживой и заплакала, честное слово, заплакала. А когда плакала, почему-то стала прислушиваться к тайге. Наверное, потому, что днем она меня успокаивает. Она шумит ровно и сильно, будто поет. Ночью же этот ровный шум принимает различные оттенки, будто распадается на составляющие. Вот, начавшись на тонкой ноте, издалека доносится свист. Он нарастает, нарастает, поднимается, до пронзительности, близится, близится и пролетает над палаткой, уже обернувшись истошным воем, будто за кем-то гонятся, и тот, видя, что не уйти, заходится в предсмертном крике. Вдруг, совсем рядом, родился какой-то невероятный скрип, он обрушился на меня, придавил, и мне никуда не уйти от ощущения, что скрипит, визжит у меня в черепной коробке, над самыми глазами. Скрипит, визжит, дерет так, что я чувствую, как тяжелеют наливающиеся кровью глаза. Я знаю, что скрипят соприкасающиеся сучья лиственницы, вспоминаю даже, что на одной из них расположен наш магазин. И в то же время не могу отделаться от впечатления, что скрипит, надвигаясь на палатку, огромный каток, что если не рвануться, не убежать, то вот он – конец. Визжит, раздирает на части мозг, давит духотой, страхом, безысходностью. Задыхаясь, я разбудила Костю. Он положил мне на лоб руку, погладил по волосам, и я сразу успокоилась, поверила в его разумную силу, которая убеждает куда более надежно, чем наше самовнушение и утверждение себя земным пупом, который может подавлять, но никогда не сможет быть подавленным. Да, Таська, это здорово, что рядом – Костя.

Человек по природе своей красив, красив разумом, телом, духом. Но качества эти вроде ревнуют друг друга и соседствуют очень редко. И человек обычно живет в каком-то одном своем качестве и окружающие говорят: умен; или: красив; или: упорен. Остальные качества неярки. Человек живет, как притушенный пожар, кое-где язычки пламени пробиваются, но огневая сила ждет своего часа. Вдруг – любовь, и человек расцветает полностью. Дурнушка от любви хотя и не меняется лицом, но появляется в ней что-то такое, что не позволяет уже назвать ее дурнушкой. От любви она похорошела. Средний, казалось бы, человек вдруг обретает невероятное упорство, уверенную, яркую мощь; он может свернуть горы. Во имя любви. Если ты увидишь, что человек вдруг сразу во всем изменился, стал могуч и неожиданен, говори не задумываясь: любовь!.. О любви это я так, просто потому, что, когда вспоминаю Костю, приходят мне в голову мысли патетические и шальные.

Именно шальные, потому что мне иногда наши отношения начинают казаться кукольными. Как-то в них очень все гладко, ни сучка ни задоринки. Ну разве это не шально – пожаловаться на благополучие. Ты, небось, улыбаешься: «А он, мятежный, ищет бури…» Не ищу, ей-богу не ищу, но только иногда хочется крепкой руки. Ведь это мы просто хорохоримся, когда заявляем, что проживем без мужчины. Я, разумеется, имею в виду не только физиологическую, но главным образом духовную необходимость. Близость сильной руки, вера в нее, по-моему, облегчает жизнь. Это же непереносимо – постоянно быть ответственным и ломать голову над решением. И самое сложное в этом – не показывать, что тебе трудно. Это я поняла сейчас, когда назначили меня каким-никаким, а начальником. Золота нет, ни черта нет, скоро холода и надо идти на базу. Но идти с пустыми руками… Я знаю, конечно, что никто меня не упрекнет вслух, никто не попеняет. Даже на производственных совещаниях, когда будут подводиться итоги, обо мне будут молчать. Вроде нет такого геолога – Наташи Ликонцевой, вроде навечно вычеркнули ее из разряда надежных… Если бы ты знала, Таська, как мне нужен металл. Была бы моя воля, я вцепилась бы в здешние места зубами, когтями, все бы пески пропустила через лоток. Но я знаю и другое, надо уходить. Знаю, но уйти не могу. И нужна мне крепкая рука, которая стукнула бы мою мечту по голове и сказала бы: снимайся. Сейчас же распорядись об уходе. Да так бы на меня прицыкнула, чтобы я пикнуть не могла. Тогда бы у меня было оправдание: не сама ушла – заставили. Винить было бы кого, злиться. Хуже нет обвинять себя. До того уж не любят это человеки, что если и некого кроме обвинить – выдумают. Так-то мне хочется, чтобы Костя однажды стукнул кулаком по столу, а он не стучит… А если на самом деле стукнет? Как я к этому отнесусь?.. Я сама не знаю, чего я хочу. Потому и произошла вчера безобразная сцена, о которой не только писать – вспоминать не хочется».

…Константин протянул руку, помог Наташе вылезти из копуша.

– Завтра заложим канаву по южному склону, – сказала она и с надеждой посмотрела на Константина.

Земли они перелопатили бессчетно, но обнадеживающего результата не было. Семь торопливых, изнурительных суток, сотни бесполезных, теперь уже ясно, ненужных проб. Золота здесь нет. Так же, как не было на ключах Любезном, Капризном, на всех других, которым названья, хотя и давала сама, уже забыла. Проба за пробой, проба за пробой – одно и то же. Вначале полный лоток песка… нет, не песка – надежд… Несколько крутящих движений, и с лотка ушла крупная фракция. Движение быстрее – лоток клонится с борта на борт, песок рыхлится, смывается, остается пульпа. Темно-коричневая, жидкая грязь. Осторожно-осторожно согнать пульпу, и в канавке лотка блеснут плоские темно-желтые песчинки. Оно, золото! Пульпа вымывалась, в ржавой сырости обнажалась канавка. Продолговатая, от борта к борту выемка в двух сходящихся под углом плоскостях лотка. Набухшие водой плоскости тускло отсвечивали, из трещинок скупыми каплями выжималась коричневая вода. Капельки распухали, обрывались и скатывались в ложбинку ломкими мутными струйками.

Пустой лоток. Пустые надежды. То же будет и завтра. Наташа это знала почти наверное. Но ей не хотелось думать о позавчерашней, вчерашней, сегодняшней неудачах, об общей неудаче всех летних поисков, и поэтому она неблагоразумно, уже из упрямства, а не из упорства, отсрочивала уход. Последние дни Константин несколько раз заговаривал с ней о том, что пора бы двигаться, но она усмехалась:

– Боишься, не вынесу мужских тягот? Костенька, не забывай, что я – это я.

Он не соглашался, но и не спорил. После укорял себя за уступчивость, но решительным все же быть не мог. Потому и теперь отозвался на ее предложение уклончиво:

– Время вот только, а вообще-то можно.

– Прикажут – завтра же буду акушером, – съязвил Петр.

– Чего?

– Да это я так просто. – Петр пожал плечами и, подняв брови, вкрадчиво сказал: – Нам еще на октябрь остаться – вот тогда бы нашли золото. Вагон. Лошков, Парменов, Колупаев, наверняка, залежи оконтурили. А мы чем хуже… Валька, и та, небось, остолбилась…

– Сволочь ты, Шурдуков, какая же ты сволочь. Была бы я мужиком, с каким бы удовольствием набила тебе морду.

– А ты набей. Оскорбись и набей. Ничем ведь не рискуешь. Была бы мужчиной – трудней: сдачи можно получить.

– Это мужчина сдачи не даст, а с тебя станется.

– Будет вам, – сказал Константин с досадой. – Не любит тайга недружных.

– Это ты ей расскажи. Из-за нее мы белых мух в тайге дождемся.

– Опять трусишь? Трус.

– Пошла ты… Ух-х… Ведь не золото нужно. Из зависти ты здесь, из злости. Назначили тебя начальником отряда, а ты – несостоятельна. Другие находят, ты – нет. Вот и тыкаешься, как слепой щенок.

– Не я не нахожу. Мы не находим.

– Отряд-то ведь не Шурдукова, а Ликонцевой.

– Злой ты человек, Петр, – упрекнул Константин. – С тобой в тайге худо.

– А я к тебе в друзья и не прошусь. Минуй нас пуще всех печалей… Тебя наняли рабочим, ты и работай.

Константин хотел что-то возразить, но внезапно раздумал, гулко выдохнул и пробормотал невнятное. Петр, раздражение которого искало выхода, откликнулся и на это:

– Тебе наплюй в глаза – все божья роса. Или, может, гнушаешься? Не снисходишь, его величество, рабочий класс?

«Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав». К черту Юпитера. Как я их обоих ненавижу! Чванливое самомнение и податливая тупость. Хороша пара. Она – ладно. Но ведь он-то понимает, на что идет. Конец сентября. Скоро появятся забереги. Сто семьдесят верст. Жертва. Еще бы, завидная судьбина! А для чего?

– Эго у тебя, Петро, все от книжек. Страшного про тайгу много везде пишут. Она страшна тем, кто боится.

Константин так неожиданно попал в его мысли, что Петр в первый момент растерялся и промедлил с остроумным ответом. Оставляя за собой право на разговор, сказал первое попавшееся:

– Ты не боишься…

Раздражаясь собственной ненаходчивостью и опережая реплику Наташи, которая, конечно же, отзовется на мальчишеский его выкрик, добавил, уже не соображая, что переходит границу:

– Уцепился за юбку так, что глаза зазастило. Не я трус, а ты. Боишься, что твоя королева отставку тебе даст. Его величество в отставке… А что, очень даже свободно. Наша геологиня свою благосклонность меняет легче некуда, у нее дверь отперта для званых и незваных.

Если бы это касалось только его, Константин не ударил бы. Петр упал, как стоял – во весь рост. Не оседая, не ломаясь в коленях, рухнул, как жердь. Константин шагнул было к нему, но вдруг сжался и оглянулся на Наташу. Закусив губу, она молчала. Подойди сейчас Константин к Петру, измордуй его, искровавь, она все равно молчала бы. Молчала бы из ненависти, из негодования, молчала бы оттого, Что в какой-то, очень далекой степени Петр имел повод думать о ней так – своим к к нему отношением каких-нибудь полтора месяца назад она сама дала ему это право. Он использовал его. И потому что оно было обращено против нее, Наташа стояла, закусив губу, не отвечая ни да, ни нет на виноватый взгляд Константина. По расширенным ее глазам, по пальцам, которые перебирали что-то невидимое, но бесконечное, он понял, что она простит ему любые действия против Петра, больше того, она ждала этих действий, потому что свершились бы они ради нее, в защиту ее права быть женщиной. Но и Константин был мужчиной. Жажду бить вызывает сопротивление, а так… Он представил, как кулаки его молотят по чему-то ватному, бесчувственному, не способному не только противоборствовать, но и попросту двигаться. Податливость распластанного тела была настолько ощутима, что ему стало бесконечно стыдно за свой удар, которого не ждали и от которого не защищались. И, оправдываясь уже не перед Наташей, а перед самим собой, сказал мрачно:

– Гадость какая получилась. Не сдержался, надо же…

Петр зашевелил руками, словно убеждался в незыблемости земли, приподнял голову. Помогая себе руками, встал на корточки.

– Слушай, прости, что так получилось. Честное слово, не хотел. Закон – тайга.

Взгляд Петра, до этого безразличный, вдруг осмыслился, словно только сейчас до него происшедшее дошло во всем своем невероятном объеме. Константин ждал ругани, хотел даже ее – в таких положениях с ней легче. Но Петр не ругался. Он поднялся медленно, словно убеждаясь в способности стоять, переступил с ноги на ногу и вдруг, обегая Наташу, огромными скачками помчался к палатке. Наташа, не пошевелившаяся, когда он пробежал рядом, вдруг побледнела и растерянно сказала:

– Ружье. – Видя, что Константин не двигается, она, торопя его, крикнула: – Ружье!.. Он же сейчас… выстрелит, Костенька!..

Метнулась к Константину, потом, словно запнувшись, повернулась и ринулась за Петром. Она бежала, отставая, неуклюже вскидывая ноги в тяжелых, на подковах ботинках. И не от стремительных зловещих скачков Петра, а именно от ее беспомощно-неуклюжего желания догнать, на Константина обрушилось предчувствие беды. Очень ясно увидел: в палатке справа, под Наташиным одеялом лежит двухстволка. Патроны в кармашке на брезентовой стенке. С этого очень ясного видения его действия стали предельно необходимыми и рассчитанными. Больше всего страшился, что опоздает. О себе он как-то не думал, боялся за Наташу. Когда летел к лагерю, с секунды на секунду ждал выстрела. Но было тихо и от того особенно жутко. Беда ведь и страшна своей внезапностью, потому что, даже когда и ждешь ее, она все-таки является вдруг. В ушах звенело от ожидания и тишины, поэтому, когда услышал истовый Наташин крик, не сразу разобрал слова и на миг, похолодев, приостановился.

– Петенька, Петюньчик… Успокойся, Петенька…

Обхватив Петра сзади, Наташа не давала ему разломить ружье. Петр пытался стряхнуть ее, но ружье, которое он держал в откинутой руке, мешало, и он беспомощно и смешно отбивался от цепких Наташиных объятий.

Настолько нелепа была эта сцена, настолько она не вписывалась в пейзаж спокойных раскидистых лиственниц, в сероватую зелень травы, в равнодушный рокот переката, что Константину стало смешно.

– Костя, ну, что же ты. У него же ружье. – Наташа повисла на Петре всей тяжестью. – Отбирай, чего же ты смотришь!

– Отпусти его. – Константином овладело веселое ожидание: как Петр выпутается из. этого балагана. Ружье не заряжено и зарядить его Константин, разумеется, помешает. Петр не может этого не понять, потому что псих с него уже спал. Константин видел это и по растерянному взгляду Петра и по движениям его, которые не были энергичными, и производил их Петр лишь потому, что, кроме этого, ему ничего не оставалось делать. Убежденный в этом, повторил нетерпеливо:

– Отпусти же, чего ты за него держишься.

Но Наташа не отпускала. Тогда Константин подошел и легко, потому что Петр особенно и не удерживал, вырвал ружье. Только тогда Наташа разжала руки. Петр рванулся было к Константину, но вдруг остановился и, взяв лицо в ладони, заплакал. От обиды, от бессилия, от того, что он – один. На сотни, на тысячи верст, на всю тайгу – один, никому не нужный, ни на что не годный, не могущий даже постоять за себя человек.

Он плакал беззвучно, сотрясался всем несильным своим телом, а они стояли близ и смотрели на плачущего от жалости к самому себе. Она – презрительно, стыдясь недавнего своего страха. Он – негодовал на себя и думал, думал о том, что тайга недружных не любит.

Вот как произошло то, о чем не хотелось вспоминать Наташе.

А теперь – о том, что вспоминать ей хотелось.

«Да, ведь я тебе не рассказывала, как у нас с Костей началось… Конечно, не рассказывала. А ведь я из-за этого… Нет, лучше я все по порядку… Подружка Ксюшка. Это тебе для знакомства. А в жизни – Ксения Михайловна Прилипченко. Такая украиночка – симпатяга. Черные глаза, брови – с палец, на щеках – ямочки, в которые прямо-таки по серебряному полтиннику влезет. Прическа – метель (хотя, по-моему, при черных волосах она не идет – тяжелит голову), красная юбка колоколом, лиловатые капроны и с перехлестом самоуверенности. Вот тебе и вся она, моя подружка – Ксюшка. Запросы у нее колоссальные, а печаль одна – что живет не в столицах. Здешних она считает добычей легкой и нелакомой. До кого она еще снисходит, так это до Георгия Амбарцумовича, начальника разведрайона. Сорокапятилетний южанин. Жена – косметическая красавица, которая, однако же, сама до сих пор водит партии и не боится оставлять своего патрона на попечении юных. Ксения Михайловна утверждает, будто начразвед созрел и ей остается кивнуть пальцем. Намекнула на обилие эпистол, но когда я пожелала заглянуть хотя бы в завалящееся посланьице, от ответа уклонилась. А хранить такие вещи в тайне от меня – не в ее правилах. Отсюда я сделала выводы.

В один из майских дождей мы с Ксюшей мчались на очередную выволочку к нашему комсоргу Лешеньке Печенову. Вина наша была неимоверна – прошлялись накануне по кино и танцулькам, а стенной газеты не разрисовали. Барабанила по нашим химплащам забортная вода, сапоги скользили, подошвы при каждом шаге вытягивали оковалки грязи чуть не пудовые… В общем, скорость, которую мы развили при этих условиях, представить ты в состоянии. Насчет наших благодарностей комсоргу Лешеньке тоже можешь пофантазировать. И вдруг объявилась сила, которая нас приостановила и даже на некоторое время вытряхнула из нас память о газетно-общественном преступлении. Первой эту силу обнаружила Ксюшка. Мы в это время как раз месили грязь возле жердястой, верхом подавшейся на улицу изгороди. Ксюха, балансировавшая впереди, вдруг замедлила ход, и я ткнулась физиономией ей в затылок. Я даже облаять ее не успела, как она объяснила причину:

– Взгляни-ка, эт-та экземпляа-а-р! Что-то я тут прежде не замечала такого…

У крыльца ветхой пятистенки, горницу в которой снимали наши ребята Алик и Гришка, на том месте, где бабы ставят под сток бочку для дождевой воды, полоскался парень. Водяной жгут падал на его остриженную голову, разбивался брызгами, и они фонтанчиками летели на покатые, какие-то необъятные плечи. Тело парня будто сплетено из змей, которые только для приличия прикрыты коричневатой, никогда, видимо, не теряющей загара кожей. Парень ухал, растирался, и змеи шевелились, обвивали его руки, живот, бедра… Это, черт возьми, было зрелище. Понимаешь, Таська, чудесное чудесно не только в мраморе. Парень, разумеется, заметил наше любопытство. Выскочил из-под струи, и, подпрыгивая на одной ноге, чтобы вытряхнуть из уха воду, позвал:

– Эй, красавицы, что стоите, давайте в мой бассейн.

Я не люблю деревенских кавалерствований, меня раздражает сама попытка завести со мной такое вот знакомство по программе-минимум. Такое впечатление, будто тебя прощупывают. И, как только парень принял этот тон, с меня все очарование как рукой сняло. Обыкновенный сивко-бурковый ловелас, для которого оптимальные отношения с девушкой таковы: гармошка – сеновал. А Ксюшка, понимаешь, Ксюшка, которая игнорировала лучшие умы местного человечества, вдруг откликнулась:

– Мы с незнакомыми не купаемся.

– Познакомимся.

– А что мамка скажет?..

– Договоримся…

Я так толкнула Ксюшку, что у нее аж голова дернулась. Чтобы удержаться на ногах, она вынуждена была шагнуть вперед, и тут уж остановиться я ей не дала.

– Ксюшка, дура, ты что делаешь? Чего ты под Марфутку работаешь?..

– Почему – работаю? Ты, подружка, не фарисействуй. Нечего мне о высоких материях. Марфутка в каждой из нас таится. Грянет срок, она и тебя в кусты потащит.

– Иди.

В конторе у Алика узнали подробности:

– Константин, сын хозяйки. Демобилизовался с Черноморского. Парнишка дошлый. Гранит наук грызет на втором курсе юридического… Э, да ты, никак, не из простого любопытства (это – Ксюшке), что ж, могу посодействовать, старуха… Представляю, представляю…

Но «представились» мы без его стараний и даже… без Ксюшки. Да, так вот, Тасенька, так произошло и ничего тут не попишешь. До кустов, правда, не дошло, но Марфутка все-таки существо до чертиков властное… А Ксения Михайловна на меня обидеться изволили и даже объясниться не пожелали. Да-с. Она вообще полагает себя человеком принципиальным, живущим по большому счету.

Бывают, знаешь, такие небожители. Они считают: жить по большому счету, значит постоянно кипеть. К нам, грешникам, они относятся пренебрежительно, называют головешками, золой, короче, клеймят со всей страстностью, на которую их обязывает «большой счет». Смотришь на таких людей, вроде и впрямь крупно они живут – во всем в курсе, до всего им дело. Это – первое впечатление. А вникнешь – ольховые дрова. Огонь, искры до потолка, треску на весь дом, тепла же не остается.

По-моему, жить по большому счету это – уметь аккумулировать себя для дел истинных, не растрачиваться по пустячкам. Есть дела, а есть делишки, так вот, уменье их четко разграничить и есть «первоступень» счета. Существуют большие принципы, ради которых следует воевать до потери сознания, и существует принцип ради принципа, ради того, чтобы возвыситься в собственных глазах, чтобы убедить себя, что и здесь – не ветряная мельница, и силы свои ты прикладываешь с отдачей. Вот и шумит такой «большесчетник» по любому поводу, щиплет себя на лучинки, а когда дойдет до истинной необходимости, глядишь, он уже истратился. Пыхтит, правда, еще, пускает для приличия пар, только пар-то его не к делу – отработанный. Думаю я о таких, как Ксюшка, и хочется сказать: «Нет, подружка, при большом счете надо быть не салютной ракетой, которая донельзя огненна. Боевая пуля куда скромней, зато мощь ее концентрированная».

На сем письмишко кончаю – Петр, вижу, что-то опять к Косте прицепился. Думаю: «Не дай бог, лопнет терпение Константина, как не выдерживает мое…»