Текст книги "Закон-тайга"
Автор книги: Виктор Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)
Песнь о Гайавате
Много лет назад я жил в Туле. Жил очень удобно. Наш дом выходил на главную улицу, а сад был смежен саду бабушки. Пройдешь оба и окажешься на улице Полевой, которая в те поры, пожалуй, и служила границей города.
Улицы, говоря строго, не было. Был луг, постоянно меняющий окраску. В мае он стелился одуванчиковой желтизной, в июне серел полынью и цепким репейником, чуть позже наливался махровой краснотой жилистого татарника.
Мы любили наш луг во всех его обличиях. Желтым – за то, что он был пахуч, нежен и свеж, серым – за то, что он давал нам возможность чувствовать себя всесильными. Развертев над головой дамасские клинки, мы на всем скаку врезались в репейно-полынные когорты, и путь наш устилали тела недругов. Мы воевали со всеми без разбору – с белыми и махновцами, с крестоносцами и сарацинами. И всегда побеждали, потому что были могучими и бессмертными.
А красным… о, к красному лугу у нас была особая любовь. Вдохновенная и признательная. Он был нашим морем и нашими прериями, нашей Плутонией и нашим Клондайком, всем чудесным, миром, который клали к мальчишечьим ногам взлохмаченные книжные страницы.
В период цветения татарник набирал силу, шипы его костенели и становились ломкими. Обжигаясь о колючки, мы проделывали в репейной чаще лазы и пробирались по ним на специально расчищенные и выстланные душистым разнотравьем полянки. Сюда не доходили шумы цивилизации. Здесь было торжественно и одиноко. Тут мы читали.
Быстроногий ветерок шевелил перепончатые листья татарника. По книжным страницам размазывались кружевные тени. Это были тени багратионовых флешей и мелиховского база, Чилкутского перевала и доуэлевской головы. Они пахли тяжелыми испарениями амазонских разливов, влажной горечью копченой медвежатины, яростным потом буденновской конницы.
– Нас – трое: Вовка Ковалев, Виктор Васин и я. Нам по тринадцать. Книги мы доставали, где могли. Чаще – у знакомых. Библиотеки тех времен нас не удовлетворяли. Книг там было не ахти, а за теми, что в ребячьем возрасте считаются интересными, записывались в очередь. Из книг мы узнавали жизнь. Она была чертовски любопытной и зажигательной.
Встречались в книгах и тернистые словечки: нищета, болезнь, голодовки… Из их разряда было беспощадное и стремительное, как штыковая атака, определение: беспризорник. О беспризорниках, как помню, нам впервые поведали шишковские «Странники».
И вдруг:
– Ребята, к тете Фиме приедет беспризорник.
Эту новость Виктор выпалил, едва показавшись из лаза. Тут же, не дожидаясь вопросов, выложил подробности. На Косой горе живет Петька Соболев. Беспризорник. Отца его убило током, а мать умерла. Тетя Фима Синицына ему тетка, она берет Петьку к себе. Петька – хулиган и шпана.
Нам с ним дружить нельзя.
Так Виктору сказала мама.
Новость была недюжинной, и обсуждали мы ее долго. Особенно нас интересовала внешность Петьки и вопрос, где он хранит финку и свинчатку.
Любопытство наше удовлетворилось примерно через неделю. Оттирая друг друга локтями, мы теснились у окна Викторовой комнаты, а по улице шел Петька. Роста он был, примерно, моего, чуть шире в плечах. Острижен наголо и какой-то очень светлый, будто прозрачный. Синяя, латанная в рукавах, сатиновая рубашка заправлена в серые длинные и широкие не по росту штаны. Финку и свинчатку под рубашкой носить неудобно. Мы, поталкиваясь локтями, возбужденно шептали:
– Смотри, карман…
– Какой?
– Задний. Оттопыривается…
После этого мы Петьку видели часто. На площадке около Викторова дома мы играли в чижика и козны. Петька выходил из калитки, садился на лавочку. Иногда чижик падал к самым его ногам. Брезгливо отталкивая его, Петька вызывающе косился на нас.
Мы не знакомились. Виктор – потому, что не разрешала мать, мы – из солидарности и из робости, которая тоскливым холодком пробегала по телу, едва мы вспоминали о заднем кармане Петькиных штанов. И когда вдруг Петька, явившись из лаза, посмотрел на меня настороженно и недружелюбно, я почувствовал себя неуютно. Но он все-таки был гостем, и поэтому я сказал первое, что сошло на язык.
– Садись.
Петька потоптался, подгреб под себя охапку травы, сел.
– Вы здесь курить канаетесь?
– Чего?
– Фартово здесь курить. Чинарики есть?
Я не понял вопроса, но на всякий случай отрицательно помотал головой. Тогда Петька приподнялся и полез в задний карман. Вытащил и развернул лопуховый лист. На жухлой зелени лежало несколько окурков. Я перевел взгляд с Петькиных рук на лицо и шумно вздохнул. Сказать что-либо я еще не был в состоянии.
– Закуривай.
– Неохота.
Мне на мгновенье стало обидно, что я не умел курить. Показалось, будто Петька понял мою ложь и ответит насмешкой. Но он не сказал ничего. Свернул лист, погрузил его в теперь уже не страшный карман. Закурил, выпустил из носа две длинные дымные дорожки, потянул у меня из рук книгу. Прочитал:
– Песнь о Гавате.
– О Гайавате.
На поправку не обратил внимания. Раскрыл книгу. Перелистал предисловие, остановился над «Вступлением», пошевелил губами. Вслух уточнил:
Если спросите – откуда
Эти сказки и легенды
С их лесным благоуханьем…
Он так именно и сделал ударения: в первом слове на е, во втором – на у.
– Как, как?
Петька повторил:
– С их лесным благоуханьем.
– Да что ты. С их лесным благоуханьем.
Обиделся. Захлопнул книгу. Подумав, спросил:
– Ты в каком классе?
– В седьмом.
– Я два года и еще немножко учился. Ты всю книжку прочитал?
– Почти.
– Не люблю я стихов.
– А прозу?
– Это про войну?
– Проза? Ну, вообще книжки.
– Тоже не люблю.
Разговор иссяк. Петька последний раз затянулся, щелчком отбросил окурок, попросил:
– Почитай вслух. Только чтобы понятно было.
Дальше? Дальше пошло как по писаному. Читали ему и Вовка, и Виктор, и я. За Гайаватой последовал «Юрий Милославский», «Пять недель на воздушном шаре», «Игра», «Смок Беллью»… Первой книжкой, которую Петька осилил самостоятельно, был загоскинский «Рославлев или Русские в 1812 году».
Читал он тяжело. Шевелил губами, лицо его становилось страдальчески отрешенным, на лбу, у самых волос, бисерился пот. Однако от нашей помощи наотрез отказался.
Последовательности его чтения сейчас не помню. Знаю только, что покорились ему «Двенадцать стульев», «Приключения бравого солдата Швейка», чапыгинский «Разин Степан». Читал он еще не быстро, но уже без видимых усилий.
Вышедшую два-три месяца назад «Как закалялась сталь» достал Вовка. Он принес ее, замусоленную, расчлененную на листочки, и значительно сказал:
– На одну ночь.
Читали у меня, потому что ни в Вовкин, ни в Викторов дом тогда еще не было проведено электричество. Управились, примерно, к часу. Трое.
Засыпая, я слышал сопенье и возбужденные реплики. Читая, Петр комментировал взволновавшие его события.
Проснулся я не по своей воле. Петька усиленно дергал меня за руку и от нетерпения притопывал.
Убедившись, что я способен слушать, он протянул мне пачку «Звездочки» (время окурков миновало):
– Рви. Больше не курю.
Я понял, что он дошел до соответствующего места в книге. Сунул пачку под подушку:
– Попросишь еще. Герой.
Но он не попросил.
Хотя не был героем и не стал им. Стал он рабочим Тульского оружейного завода.
Токарем Петром Соболевым.
Разве этого мало?
«Я тебя не люблю»
Мальчишки, мальчишки,
Вы первыми ринулись в бой,
Мальчишки, мальчишки,
Страну заслонили собой.
И. Шаферан
Все шло своим чередом: общее детство, ссоры, дружба, любовь. И, конечно же, все четверо мы любили одну. Не потому, что она была очень красива или невыносимо холодна. Лена была самая обыкновенная – чуточку веснушек, острижена «под мальчика», широко открытые серые глаза, прямой и совсем не миниатюрный носик. Хватало в ней и веселья и общительности. В общем, девчонка как девчонка, ничего поразительного. Но нам подходило к пятнадцати и должны же мы, черт возьми, были кого-то любить. А из девочек, с которыми дружили, только Лена – ровесница, остальные на два-три года моложе. В пятнадцать лет такая разница – забор.
Если бы хотела, Лена легко угадала нашу слабость. Но, видимо, она не хотела. Несмотря на все наши старания вывести ее из неведения. Особенно усердствовали мы вечерами, когда вся мелкота рассасывалась по домам и на лавочке между двумя тополями, что росли напротив Лениного дома, оставались только мы да она. Мы закуривали (каждый свои), разговаривали друг с другом мало, но витиевато. На ее замечания отвечали с небрежным достоинством. Мы все ждали, что наступит миг, она изумится перемене, которая произошла в нас, и спросит о причине. Тогда Виктор (это мы уже решили) потребует, чтобы она честно сказала: кто же из нас. Но Лена не спрашивала. Когда ей надоедали наши постные физиономии и процеженные сквозь зубы замечания, она прощалась и уходила домой.
После ее ухода нами овладевала тоска. Мы зудливо вздорили, выкуривали по нескольку папирос и, наконец, начинали петь. В перспективе у нас не было ни любви, ни утехи, и это определяло наш репертуар. Отрешенными голосами мы пели про отраду, живущую в высоком терему, про замерзавшего в степи ямщика, про могилку, на которую никто не придет. Убежденные, что Лена нас понимает, мы старались от души.
Может, Лена и понимала. Но откликалась почему-то ее мать. Она открывала окно и окатывала нас сердитым полушепотом:
– И что вы, как волки на луну. Спать людям надо…
Слабенький свет уличной электрической лампочки, не доставая до Ольги Андреевны, путался в флоксах, стоявших на подоконнике. Хоть и повторялось это почти каждый вечер, в появлении Ольги Андреевны всегда было что-то неожиданное. Так оно не вязалось одно с другим: женский бюст в белом, неверная резная желтизна цветов и сравнение с волками.
Однажды Петька пытался втолковать Ольге Андреевне, что улица общая и что до двенадцати ночи мы имеем право петь. На это Ольга Андреевна ответила, как обычно отвечают взрослые:
– Я вот твоей тетке скажу, она тебе пропишет право. Хулиган.
Объясняться с теткой Петька не хотел. С тех пор мы стихали по первому требованию Ольги Андреевны. Стихали, сидели некоторое время молча, потом расходились. Кудлатая трава цепляла наши заплетающиеся ноги. Рассохшиеся калитки провожали нас стонущим скрипом. Не знаю, как Петька, Николай и Виктор, а я долго еще сидел в саду и думал о ней. В мечтах я оказывался смелым и находчивым.
Арестант
Улица Полевая была однопорядковой и делилась на две совершенно несхожие части. В нижней обитали ремесленники: портные, сапожники, скорняки. Верхнюю часть, упиравшуюся концом в городское водохранилище, населяли преимущественно рабочие старого оружейного завода. До революции завод именовался «казенным», а оружейников прозвали «казюками». Говорят, в свое время немалой кровью было полито это слово, но на моей памяти прозвание «казюк», определяющее потомственное мастерство, являлось как бы даже и отличием.
Бывало, Гурей Ионович Печенов, дядя Саня и дядя Гаврюша Коляскины усядутся после городков на лавочку и начнут растравлять наше детское воображение рассказами о маевках и стачках. А в подтверждение тыкают пальцами в кособокий, осевший домишко:
– Вон он где жил-то, Иван Иваныч. С нами, с ору-жейниками жил… Мы знали, что в домишке, на который они указывали, жил некоторое время революционер, переводчик «Капитала» Иван Иванович Скворцов-Степанов. Мы завидовали дяде Сане, дяде Гаврюше, завидовали Гурею Ионовичу. Вернее, не им завидовали, а времени, на которое пришлось их детство. Подумаешь, листовки раздавали, а мы что, не смогли бы… Стояли в Чекмаревском лесу караульщиками на маевках. Великое дело – караульщики…
Они снисходительно усмехались и вспоминали, вспоминали свою молодость.
Границей между чужой – нижней и нашей – верхней частями улицы Полевой были военкоматские конюшни. Выходя далеко из ряда особнячков, они образовывали букву П, которая заключала в себе запретный и могучий военкоматский двор.
Когда мы играли в лапту, мяч иногда залетал во двор и мы, забравшись на крышу сараев, жалобно просили конюхов:
– Дяденька, подайте, пожалуйста, мячик…
Спускаться внутрь мы не рисковали, да это нам, впрочем, и не нужно было. Мы знали, что прикрытые брезентом бесформенные холмики – короткоствольные пушки. На Май и Октябрьскую в каждую из них впрягали по дюжине лошадей и пушки грохотали по булыжной мостовой, вселяя в пацаньи сердца трепетный восторг и уверенность в непобедимости наших.
Возвращаясь с демонстрации, мы истошно горланили литые строчки:
Но от тайги
до британских морей
Армия Красная
всех сильней!
Порядком, противоположным жилому, на два квартала тянулась кирпичная, ни дать ни взять крепостная, кладбищенская стена. От нее начинался луг, за ним – городская тюрьма. За такой же толстенной, как и кладбищенская, стеной – белый высоченный домина в форме буквы Е и приткнувшиеся к нему два двухэтажных, разделенных воротами флигеля. Зодчество екатерининской эпохи. В городе тюрьму так и звали: катеринка.
Как-то вечером мы сидели на завалинке Лениного дома и играли в «телефон». Истину говоря, нам игра была не по душе – десяток двенадцати – тринадцатилетних малышей и мы. Но заводилой была Лена. Поэтому мы сидели и играли. Дойдя до заветного первого места и спутав передачу, долго жилились, не желая уступать. Ведь шепча слово, к уху первого Лена прикасалась губами. Вдруг мы услышали хлопушечно-елочное: пуф… пуф… пуф… О том, что это всамделишные выстрелы, мы поняли, увидев человека. Черный, на густо замешанном вечернем небе, он, виляя, бежал через поле. По нему стреляли с вышек. На углах тюремной стены вспыхивали розовые клубочки, а через несколько секунд к нам. долетали елочные хлопки: пуф… пуф… пуф… Сначала бежавший направлялся к кладбищу, потом резко повернул и ринулся прямо на нас.
– Из катеринки… арестант…
Высказав это предположение, Колька Судаков, прижимаясь к забору, двинул домой. На бегу оглянулся и со всхлипом выдохнул:
– Постреляют же…
Хлеще выстрелов оказалось это слово. Миг, и наших приятелей по «телефону» как волной смыло. Что ни говори, было им по двенадцати – тринадцати. А вот в нас любопытство оказалось ярче страха. Пожалуй, даже не ярче, только одно любопытство и было.
Стрельба рисовалась нам игрой, так же как игрой был сам побег арестанта. Попадут в него или не попадут, поймают его или не поймают? Нам очень хотелось, чтобы и не попали и не поймали.
Нет, не побежали мы, только втянули Лену в середину и замерли, прижавшись друг к другу тесно-тесно. Впрочем, теснились-то мы напрасно. Как только бежавший повернул к домам, с вышки стрельнули раза два и перестали. Стало очень тихо и гадательно-жутковато. Что-то будет? Несколько секунд была только тишина и черная на густо влажном небе фигура. Потом из-за тюрьмы выпластались четыре всадника. Но хоть и скакали наперерез, они не могли уже настичь беглеца – он был совсем близко от нас, от заборов, от садов с зарослями малинника, крыжовника, черной смородины. Мы, на что уж ориентировавшиеся в этих зарослях, и то поиски спрятавшегося в малиннике человека считали делом безнадежным. Поэтому, играя в казаки-разбойники «по всей улице», непременно оговаривались: не по садам. Безнадежное было дело – искать человека в наших садах.
Арестант заметил нас, подбежав почти вплотную. На мгновение приостановился, нагнулся, будто поднимая камень, метнулся к нам. Мы не шелохнулись. Из окно на лицо арестанта упал свет. Ни до ни после не видел на человеческом лице такой безнадежной усталости. И что самое жуткое, мне показалось, что на лице нет глаз. Нос, осевшие щеки, образующие над верхней губой полуовальную, очень рельефную морщину, а над щеками – две черные впадины. Человек издали замахнулся, пугая нас, и одновременно вильнул к калитке.
Видимо, всех людей он считал своими врагами и поэтому не мог уразуметь, что в тот момент мы не думали, что он – преступник. Был он для нас тогда тем, кем мы его видели – беглецом. А ребячьи симпатии всегда на стороне гонимых. Испугаться же мы не испугались. Мы знали, что в руках у человека ничего нет. Камня, за которым он нагнулся, на тогдашней нашей улице было не сыскать днем с фонарем.
Конвоиры подскакали почти тотчас же. Спрыгнули с лошадей и нырнули в ту же калитку. На ходу один попросил нас:
– Приглядите за конями, товарищи.
– В малинник он ушел, теперь не поймаете, – крикнул им вслед Петька.
Поймали арестанта на следующий день. Это мне сообщил дядя, который служил в тюрьме юрисконсультом. Сообщил, отвечая на мой вопрос, «да», хотя я был почти уверен, что он скажет «нет». Искренне огорченный этим «да» и мстя дяде за огорчение я посетовал расстроенно:
– Жалко человека.
Дядя посмотрел на меня очень серьезно и сказал с расстановкой, будто допуская меня к тюремному секрету:
– Он семью вырезал… Зарезал отца-инвалида и мать… Две дочки у них было, одной шесть лет, другая – грудная. Девочек топором зарубил; они проснулись, когда он в комоде деньги искал…
– Все равно жалко, – ответил я упрямо.
Но это я соврал. Мне уже не было жалко, мне было досадно, что мы не помогли тюремщикам.
Записка
С тех пор, когда я думал о Лене, как-то совершенно самостоятельно начинало существовать воспоминание о том вечере и сочувствие к себе: была же возможность… Я так часто рисовал себе «если бы», что в конце концов тот вечер стал нереальным, все, что тогда случилось, казалось ненастоящим, было будто предисловием к тому, что непременно должно произойти. Не может быть, чтобы не возникли обстоятельства, при которых Лена убедится, что я не такой, как все.
В общем, я ждал повода для проявления всех свойственных мне выдающихся качеств. Но арестанты больше почему-то не бегали. Да, оказывается, побег из современной тюрьмы – явление крайне редкое. Это я готов засвидетельствовать тогдашними своими затянувшимися надеждами.
Как чаще всего бывает, случай пришел со стороны совсем неожидаемой.
Виктор, Петька и Николай ушли на рыбалку, я же накануне не вскопал огород и мать непререкаемо обусловила:
– Вскопай огород и – на все четыре стороны. Я тебе всегда говорила: кончил дело – гуляй смело.
Я знал, что коли уж мать так высказалась, никакое канючанье не поможет. Пословица испокон веку означала, что на мать нашел воспитательный стих и самое для меня выгодное – браться за лопату без проволочек.
Отделался я поздно, на вечернюю зорю было не успеть. Убитый материнской несправедливостью, я заявил, что она как та Салтычиха, и ушел одиноко страдать на лавочку, напротив Лениных окон.
Я сидел, вперив вдаль отсутствующий взор, и время от времени косился на зашторенные окна. Я звал ее и мысленно и шепотом, но она не шла. Наконец, так долго сидеть непонятному мне наскучило, я отнял ото лба руку и, словно приходя в себя после долгого раздумья о доле людской, повел по сторонам осмысленным взглядом. Больше того – я настолько очеловечился, что даже почесал за ухом и сплюнул.
И надо же, чтобы ее калитка скрипнула именно в это время. Ни минутой раньше!
Рука моя из-за уха непроизвольно скользнула на лоб, большой и средний палец легли на виски. А вот взор подкачал. Не успел он стать горестным, с оттенком безнадежности. Но это не помешало мне не расслышать ее приветствия. Тогда она, заходя спереди, сказала:
– Ты что, Андрюша, один? Здравствуй! Ты дойтш выучил?
Будь на моем месте тот же Печорин, он бы помолчал еще немного, потом сказал задумчиво: «Ах, при чем здесь немецкий. Вы рядом…» В общем так или что-то в этом роде. Я же ответил легкомысленно и совсем не соответственно моменту:
– Выучил, а что?
– Ты мне дойтш дашь?
Как же охаивал я себя, когда брел за учебником. Я холодел от одной мысли о том, как был смешон, во-первых, почесывая за ухом и сплевывая, а во-вторых, торопясь с ответом. Вот уж действительно, человек казнится не столько позором, сколько воспоминанием о том, как нелепо или малодушно вел себя при этом. Возвращаясь к лавочке, я зашел в беседку и задержался там, раздумывая, как быть. Но ничего не придумал. Тогда, чтобы хоть чем-то поразить Лену, я на тетрадном листке написал азбукой Морзе несколько слов. Вложил листок в книгу и отдал Лене.
Не знаю, как она расшифровала написанное, но, даю честное слово, там не было ничего кроме: «Верни книжку завтра после школы. Мне нужно». В ответе же, который я получил следующим вечером из рук в руки, в обстановке невероятной таинственности значилось буквами самыми понятными: «Я тебя тоже».
«Она любит тебя!»
Так и не пришлось Виктору Васину задавать вопрос. Все объяснилось само собой. Но пока кроме нас двоих этого никто не знал и, как мы были уверены, знать не мог. Но то ли мы при всех уж слишком назойливо третировали друг друга, то ли кто-то заметил, что во время игры в «телефон» Лена держала меня на первом месте дольше других, только друзья потребовали от меня вразумительного ответа. Как-то, когда Лена по обыкновению, пресытившись нашим молчанием, ушла домой, а мы, накурясь до горечи на языке, ждали, когда Петька кургузым своим баском выведет: «Позабыт, позаброшен с молодых юных лет», произошло объяснение. Вместо того, чтобы запеть, Петька вытащил изо рта недокуренную еще папиросу и молча катал окурок в пальцах. Потом щелчком подбросил его, проследил взглядом за описавшим дугу красным глазком и, обернувшись ко мне, спросил торжественно:
– Она тебя любит, да?
– Любит, – ответил я решительно.
– А уговор как же?
Виноватым я себя не чувствовал, нарушителем конвенции не считал, в то же время, с какой стати мне было рассказывать, что все произошло совершенно случайно. Поэтому, сохраняя высоту положения, я встал и, выставив левое плечо, заявил:
– Вдаримся, да? Вдаримся?
Накаляя обстановку, Колька Судаков зашел мне за спину. Но это меня не смутило – драться Колька не умел, а его излюбленный удар по уху легко было предотвратить, стоило только пригнуться. В общем, мне угроза, а Петьке помощь от него были слабые. К тому же, нельзя забывать, что я вступался за женскую честь. Мы бы, конечно, сцепились. Но Виктор, наш постоянный миротворец, вмешался как всегда рассудительно:
– Бросьте, что вы, как маленькие.
– И спросить нельзя… Чего он придуривается-то.
– А ты бы сказал? – просопел я.
– Сказал бы, – ответил Петька с вызовом, – все равно все знают.
– Что знают?
– Что вы в кино ходили, – помолчал и добавил неуверенно: – Вчера, на дневной.
– Не ходили, – возразил я торжествуя. – И вчера не ходили и позавчера не ходили.
Вчера и позавчера мы действительно в кино не ходили. Ходили в воскресенье и не в кино, а на оперетту – я взял у матери денег в счет школьных завтраков авансом и их как раз хватило на два дневных билета.
– Все равно когда, а ходили.
– Ходили. Ну и что?
– Ничего. Двуличный ты.
– Это почему же?
– И нашим и вашим, – и, немного подумав, уже не мне, а Виктору. – А ты его есаулом еще хотел…
– Каким есаулом?
– Знаем каким. Ты «Разина Степана» читал, писатель Чаплыгин?
– Чапыгин, – поправил Виктор.
– Не читал.
– Вот, – торжествуя сказал Петька. – Там есаул Васька Ус.
– Ну и пускай.
– Это тебе пускай…
Петька вопросительно посмотрел на Виктора, тот пожал плечами – и Петька, уже открывший рот, чтобы сообщить мне великую новость, осекся. Если бы я заинтересовался новостью, если бы, хотя и небрежно, полюбопытствовал, надо мной поизмывались бы вдоволь. Мне пересказали бы содержание книги, вспомнили бы интересные места, намекнули бы, в конце концов, что «Разин Степан» родил какую-то идею. Я хорошо знал своих друзей и меня очень интересовала идея. Поэтому я независимо сказал:
– Мушкетеры, через месяц будет «Педагогическая поэма». У меня шестая очередь… И еще: Раську взяли в «Спартачок». Левым ином. Валька Тим думает в «Буревестник», а раз он, то и Кока. Посему «Медик» у нас накрывается.
– Детство, – процедил Виктор. – Нужда тебе этим заниматься.
За «Педагогической поэмой» мы охотились второй год. В нашей команде «Дикоборов» (дико-оборванцев) Раська Чернов играл левого инсайда, Валька Тимонин – центрхава, Кока Ноишевский – левого крайнего. В чемпионате уличных команд города мы заняли первое место, и тренер Николай Николаевич Вармиров звал нас в «Медик» только полным составом. Мы уже видели себя клубными чемпионами. Если весть о том, что наша команда рассыпалась, была детством… Нет, на это меня не поймаешь.
– Футбол – детство. В есаулов играть не детство. Значит, дядя Коля может не рассчитывать?
– Пусть «Аврору» берет.
– Пожалуйста. Тогда я тоже в «Буревестник».
– Давай, – Виктор пощипал губу и повторил: – Давай. Ты в «Буревестник», мы – в Польшу.
– В Польшу?
– В Польшу.
– У нас наган есть. – Колька сообщил это громким шепотом, хотел что-то добавить, но, получив от Петьки по шее, поперхнулся.
Однако слово – не воробей.
– Ври, – сказал я.
– Честно, – сказал Виктор. – В натуре наган. И восемнадцать патронов.
Тайна черной горы
То, что я держал в руке, определенно не было наганом. Если только какой-то допотопной его разновидностью? Наган был у дяди, именной, остался еще со времен ЧОНа. Несколько раз я видел, как дядя его смазывал. И я точно знал: в барабане семь патронов калибра 7,62, бой – центральный. Это же было что-то другое. В барабане, правда, тоже семь, но очень чудных патронов. Не с пистонами, а с боковыми шпеньками, курок бьет по ним сверху, как в шомполке по капсюлю. К тому же нет боевой пружины (это не от конструкции, просто дефект). Отсутствие пружины меня не смущало. Здесь мы что ни то придумаем, на худой конец можно как-нибудь с тугой резиной приспособиться. Главное – оружие настоящее.
– Откуда? – спросил я.
– Нашли в Чекмаревском, за стрельбищем. В масляной тряпочке был, чин по чину.
Странное ощущение испытывает подросток, держа в руках всамделишное оружие. Такой-то он всемогущий, такой-то непобедимый. И на людей он уже смотрит с позиции превосходной, удивляясь их обыденности и суетности. Ведь уродцем располагал я. Чудные патроны, курок болтался, как побрякушка, барабан не вращался… И все же ОНО было револьвером. Железное тепло рукоятки соединялось с теплом тела, рубчатые ее щеки вливались в ладонь объёмно и надежно. Пусть не я, но кто-то когда-то стрелял из этого револьвера. Был грохот, дым, был тугой толчок, от которого непроизвольно вскидывается рука. Всем телом, всей своей детской жаждой необычного ощущал я сладостную эту отдачу. Мечтами я жил уже в мужественных мирах, которые открываются мальчишке, прикоснувшемуся к настоящему оружию.
– Стрельнуть бы, – сказал я.
– Давай, – Виктор потянулся к револьверу. – Я говорил – в натуре… Пружину надо достать. Где вот только…
– Подожди, – я отстранил его руку. – Колькина пахана попросить, он может. За чекушку.
– Ты думай, что говоришь-то.
– А кто еще?
Колькин отец работал слесарем на оружейном заводе, а дома держал нерегистрированную мастерскую. Починить примус, запаять ведро, полудить бачок – со всеми своими мелкими слесарными нуждами соседи шли к нему. У Колькиного отца были тиски, электромоторчик с точилом, маленький горн. Кроме старшего Судакова пружину нам, конечно, никто сделать не мог. Однако против него Виктор возражал вполне основательно:
– Спросит: откуда, зачем…
– А может, не спросит.
– Не спросит. Знаешь, за огнестрельное оружие пять лет дают.
Существовал в то время такой закон: за огнестрельное оружие – пять, за холодное – то ли три, то ли два года тюрьмы. Об употреблении в этом законе речь не шла, только о хранении. А ведь мы собирались употреблять. Да не только револьвер! Появился у нас свой секрет, называли мы его «Тайной черной горы». «Черной» – потому что связан он был с ночами и с похищениями, «горы» – потому что по нашим замыслам мы должны были произвести немалые земляные работы.
В общем, кажется, пора рассекретиться.
Пароход «Челюскин». Запавшие глаза, седая метель расчесанной надвое бороды – Шмидт. Первая семерка Героев. По улицам, к парку, который уже получил имя Отто Юльевича Шмидта, направляются толпы. Торжественный митинг: в город приехал Ляпидевский. В буквальном смысле проныривая между ногами взрослых, мы пробиваемся к грузовику, на котором, окруженный обыкновенными людьми, стоит Он. Яркое белоснежье с золотыми вкраплениями. Я тянусь к нему с букетом львиного зева, не замечая, что в руке у меня только измочаленные стебли.
…Хронически сипевший колпак репродуктора в это утро сработал неожиданно чисто: «Забойщик шахты «Центральная – Ирмино» Алексей Стаханов…» Мчусь к Виктору: куда Никите Изотову до Алексея Стаханова. Виктор, оказывается, тоже слышал известия. До упаду спорим, кто кого – Алексей или Никита.
…Над полюсом Чкалов, Байдуков, Беляков. Ждем: долетят до Америки или не долетят? «Долетят, конечно», – убежден Петька. «Должны», – соглашаемся мы. Вдруг: «Самолет обледеневает…» «Июнь на дворе, а нам холодно». И все-таки мы уверены: долетят. Долетели…
…Под невероятным секретом Виктор нас посвящает: «Павел воюет в Испании». Двоюродный брат Виктора. Танкист.
Собственно, война в Испании шла уже два года. Мы знали: республиканцы подавляют фашистский мятеж. Хосе Диас, Пассионария, франкисты – «но пассаран!» Мы посильно солидаризировались с республиканцами – носили похожие на конверт синие с красным кантом шапочки «испанки».
Павел воюет в Испании. Значит, это можно – там воевать нашим. Есть у нас два кумира: Чапаев и Корчагин. И еще есть у нас вера в Высшую Справедливость. Это совсем не безликие для нас слова: Мировая революция. Мы убеждены, что мы, именно мы четверо, все вместе и каждый из нас порознь необходимы коммунизму. Так же, как он нам. Может, это и трудно понять, но, честное слово, было такое убеждение: другие – само собой, но нужны именно мы…
Разговор об Испании был долгим, основательным и бесплодным. Это ведь прежде бегали на фронт с перочинным ножом в кармане. Для нынешней войны нужно было оружие. Ребята знали, что у моего дяди есть наган. На него делалась основная ставка. Я сгоряча обнадежил друзей: «Машинку достанем». Пытался даже кое-что предпринять, только ничего у меня не получилось. Хранил дядя револьвер в окованном железом сундучке, вместе с охотничьими припасами. Тяжелый фасонный ключ от сундучка носил с собой. Я попытался поковырять в замке гвоздем, но, разумеется, безнадежно. Потом – любовь. Не до нагана мне стало.
И вдруг в руке у меня револьвер.
Хосе Диас. Пассианария. Павлик воюет в Испании… А у Виктора, оказывается, уже разработан план.
– Я атаман. – Ты, Пеца и Колька – есаулы… Троих пока хватит. Мотать будем через Польшу…
– Почему через Польшу?
– Рабочих поднять легче. Им под панами тошно.
– Так уж лучше через Румынию.
– Э, еще… через Румынию… Слушай сюда. Через Польшу. Польский язык мы как-никак поймем. А в Румынии что, тары-бары? На тары-бары революцию не поднимешь.
– А как через границу?
– Что – через границу? Наши по своим стрелять не будут. А ихние пусть стреляют. Тех-то мы чесанем. Нам только до границы. Ночами идти придется… Ты думаешь, что это – все, – Виктор небрежно кивнул на револьвер, который я нет-нет, да и вскидывал, прицеливаясь то в пролетавшую ворону, то в висевший на груше скворечник. – Вот о чем думать надо. – Новый кивок, на этот раз уже в сторону военкоматского забора.
