Текст книги "Слой 3"

Автор книги: Виктор Строгальщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

– Ну, не надо, – покривился лицом Слесаренко. – Начальник «супра» – это вам не разный.

– Вы его знаете? – поинтересовался Савич.

– Было дело. Сегодня вот встретил в гостинице. Желает вечерком потолковать со мною по душам.

– Не ходите, – сказал полковник, и Виктора Александровича окатило легким холодком.

– Это почему?

Полковник засмеялся, задышал, глянул на Слесаренко с выражением неловкого сочувствия.

– Я его знаю... Да и вас я знаю, Виктор Саныч. Вот вы вечером поговорите по душам, без протокола, а он вас назавтра вызовет и начнет те же вопросы да под присягой задавать, и что? Вы же честный человек, вам же стыдно будет от вчерашнего отказываться, вы и наговорите... себе на шею. Не, к чертям, никаких «по душам», посылайте его сразу и конкретно. Хочет побеседовать – пусть повестку нарисует, пойдете с адвокатом, а еще лучше здесь, в кабинете, не такая уж он и фигура, чтобы мэру города на поклон к нему идти... Хотите, я сегодня в округ позвоню? Он там человек новый, его многие не любят. Я знаю, кому позвонить, чтоб дали по рогам.

– Погодите, погодите, – остановил его Слесаренко.

– И чего мне, собственно, прятаться? Чего мне скрывать? Пусть спрашивает, мне бояться нечего. Так даже лучше: потом никаких сплетен, разговоров...

– Эх, не знаете вы нас! – сокрушенно произнес полковник. – И этого Жень-Женя... Он вас на какой-нибудь фигне, но обязательно подловит. И будет вам душу мотать с улыбочкой, с извинениями; вы начнете оправдываться, а ему только этого и надо, и пойдет листок к листку, вот такая папка, – Савич показал ладонями, – и ее уже не спишешь, не закроешь, так и будет за вами висеть, мы же к каждому слову, как к столбу... можем. А у вас выборы, а тут дело заведенное.

– Да чепуха ведь! – сказал Слесаренко.

– Нет, не чепуха, – сказал полковник. – Сделают утечку, пропечатают где надо. Потом, конечно, все развалится, да поздно... Не, Виксаныч, не рискуйте. Тем более что на время выборов вы пользуетесь неприкосновенностью как кандидат, вот на нее и ссылайтесь.

– Противно все это, – сказал Виктор Александрович.

– Какие-то прятки, увертки... Мне не нравится.

– Полковник дело говорит, – сказал Кротов. – При чем тут нравится – не нравится?

– А вас я и вовсе не спрашиваю, – в сердцах ответил Слесаренко. – Хорошо, Петрович, спасибо за совет.

– Так я пойду?

– Не смею задерживать.

– К черту, к черту посылайте, – проворчал полковник, забирая с подоконника фуражку. – Целее будете...

Слесаренко очень не хотелось признавать, что Савич прав на сто процентов, тем более что было, было же, о чем молчать. А почему молчать? Сказать всю правду, он же не преступник! Ну, видел он Степана, говорил, просил его явиться и покаяться и честно отсидеть свое, вернуться честным человеком, еще ведь не старый, полжизни впереди, и не его вина, что не послушался и не пошел, а вдруг и пошел, ведь ничего не знаю, выкинул же все из головы; да нет же, не пошел, конечно, зачем обманывать себя; но даже если так, скажу: надеялся, потом же замотался и забыл нормальным образом, с кем не бывает? Нет, не годится, выглядит неубедительно, стыдно, противно, следователь сразу все поймет с самого первого слова, он просто сгорит со стыда, значит – молчать, ничего не было и ни с кем он не встречался в той избе, но говорил же Кротов, что снимет и на видеопленку, бородатый божился потом, что кассету размагнитили, стерли, но можно ли верить? Нельзя. Или сразу, в лоб, спросить про кассету? Пусть покажет, если есть, тогда признаю, а если нет кассеты, нет и разговора, как там Савич сказал: к черту, к черту! Что за глупости в голову лезут, одна нелепее другой; нет, прав полковник, стопроцентно прав – он что-то знает, знает и молчит. Или все-таки разом и до конца освободиться от стыдного груза, а там будь что будет? Сам же знаешь: ничего хорошего не будет, прекрати мальчишествовать, прямиком на нары с чистой совестью... И самое обидное: ничего не будет принято в расчет, ничего! Вся его жизнь и работа, его боль за людей, сколько сделано доброго, хорошего, за всю жизнь копейки не украл, всем жертвовал, даже семьей, и вот теперь все пойдет псу под хвост, и ради чего – ради правды, торжества закона? Какая здесь правда, какой здесь закон? Ради чьих-то интриг и карьеры бездушного следователя он, Виктор Александрович Слесаренко, должен взять и зачеркнуть себя? Все то, что сделано, и то, что сделать предстоит? Не дождетесь, не будет по-вашему...

– Да бросьте, Виктор Саныч, – сказал Кротов. – Зря расстроились: все мы сделали правильно.

– Кто это «мы»? – холодновато спросил Слесаренко.

– Ну я, я сделал, – ответил Кротов.

Виктор Александрович посмотрел на него и подумал: «Вот уж у кого сомнений не бывает! Значит, и мне надо так? И наплевать, что думают другие?» – И произнес:

– Поторопились вы с Гаджиевым.

– И вы туда же, – сказал Кротов, и Виктора Александровича слегка передернуло от кротовской интонации. – Может, и про взятку намекнете?

– Какую взятку?

– Ну, что мне сунул Гаджиев.

– Гаджиев сунул вам взятку?

– Ты не шути так, – сказал Кротов. – Пусть я всего лишь кандидат по борьбе, но в морду дать могу вполне профессионально.

– Успокойся, – сказал Слесаренко. – Звучит правдоподобно.

– Для дураков.

– Так дураки опасней всех.

– Но ты-то, ты-то сам мне веришь?

– Я-то верю. Я обязан тебе верить, ведь это я тебя позвал.

– Плохой разговор, – сказал Кротов.

– Чего уж хорошего... Помнишь, я рассказывал тебе про следователя из Сургута?

– Ну... Так это он приехал?

– Он, голубчик. Теперь в новой должности, большой начальник в Хантах. Ходит кругами... Похоже, нас с тобой решили... отстрелять. Тебя Гаджиевым, меня Степаном.

Кротов громко откашлялся и постучал указательным пальцем по губам, обводя глазами стены.

– Ничего у них не выйдет, – сказал Кротов с веселой уверенностью, явно рассчитанной на кого-то третьего. Мы с тобой чисты перед народом. Главное – не позволить дуракам стравить и перессорить нас самих. И мы победим, однозначно, – закончил он голосом Жириновского, и Виктор Александрович показал лицом: достаточно, хватит паясничать.

– Я завтра поутру рвану в Москву денька на два. Надо по прессе... закончить и повидаться кое с кем. Я на планерке не стал говорить, но люди из ИТЭКа готовы подписать дополнение к договору. Они же не звери, они понимают, что ситуация изменилась.

– Неужели? – недоверчиво промолвил Слесаренко.

– Это было бы очень неплохо.

– Это будет очень хорошо, – сказал Кротов. – Еще немножко миллиончиков в бюджете поприбавится.

– С чего это они?

– Так им же с нами не последний год работать. Ты пойми, Виктор Саныч, в Москве не только олигархи водятся. Там есть серьезные ребята, работающие на перспективу. Та же группа «Система...».

– Я знаю, я встречался, – сказал Слесаренко. – Готовят деньги для Лужкова в президенты.

– А почему бы и нет? – сказал Кротов. – Тебя что, Лужков не устраивает?

– Абсолютно не устраивает, – ответил Слесаренко.

– Вот тебе на! – удивился Кротов. – А по моим сведениям, ты подписался, Виксаныч.

– Конечно, подписался.

– Тогда в чем же дело?

– Так просто и не объяснишь...

Объяснить, конечно, было можно, но что объяснить и кому, и надо ли вообще? Ведь понимал же лично Виктор Александрович, что если все пойдет настроенным путем, то ненавистный всей России семейный клан заменят новым кланом, только мощнее и безжалостнее прежнего, что сам Лужков такой же деспот, только не угрюмый, а веселый, что еще страшнее, но выбора нет – вот в чем трагедия. И как повязан при Лужкове Москва, как нынче властвует в столице безраздельно любой гнусавый бюрократ, так будет и по всей стране, только хуже в сто раз и бездарнее; а между тем сама столица, выжавшая все соки из страны, сегодня по уши в долгах, все деньги сожраны вавилонским строительством, и нужно захватывать Кремль, чтобы высосать все окончательно. Нефть, конечно же, у неправильных евреев отберут и вернут государству, то есть царю, его боярам-бюрократам, а также удельным князьям и новым правильным евреям на кормление, чтоб славили царя и дань платили; народ же призовут к великим жертвам во имя матушки-России, и ведь получится, пойдут и славить будут, и терпеть, и пояса затянут, особенно если позволят сплясать ненадолго на свежих костях, и окончательно восторжествует Хам, те же самые хари над кепкой, и лишь потом, спустя многие страшные годы, но об этом сегодня нельзя даже с Кротовым, как бы ни ценил его за качества характера и как бы ни пользовался им до срока, а срок этот близок, и надо исполнить намеченное.

«Как верно названо, – подумал он. – Система!».

Документ о таинственной московской корпорации с таким названием ему подсунул Юрий Дмитриевич, а в более полном варианте он познакомился с «Системой» в бумагах Чернявского, когда коротал время в новом гарикином офисе перед встречей с тюменским мэром. Бумаги явно были от спецслужб, ибо выставляли персонажей без прикрас. Если им верить, все началось банально и очень по-русски: некто Владимир Евтушенков, кандидат экономических наук (таких в Москве как грязи), чиновник по науке в Московском горисполкоме, поигрывает в теннис с вице-мэром и при удобном случае знакомит его с сестрой своей жены. Вскоре вице-мэр разводится и женится на упомянутой сестре, а еще через год становится мэром столицы, а его новый и ближайший родственник – председателем совета директоров акционерной финансовой корпорации «Система». Через два года после создания «Системы» ее начальник уже входил в десятку самых богатых людей России. О масштабах влияния и могущества «Системы» повествует такая история: когда снятый с должности министра наш земляк Шафраник пришел к Евтушенкову поговорить о собственном трудоустройстве, тот

встретил его фразой: «Ты кто такой?». Вопрос трудоустройства тем не менее был успешно решен, и наш земляк стал руководителем Центральной топливной компании, играющей ныне одну из ключевых ролей в финансировании выборных планов Лужкова.

«Система» была создана на базе «разгосударствленных» подразделений правительства Москвы, и первые свои миллиарды заработала на приватизации столичной недвижимости и наиболее рентабельных отраслей городской экономики. Корпорация активно внедрилась на бензиновый рынок, став монопольным исполнителем соглашения между правительством Москвы и министерством топлива и энергетики по снабжению столицы и области автомобильным топливом, а также добилась включения в состав Центральной топливной компании Московского нефтеперерабатывающего завода. Таким образом, у «Системы», если верить документам, было всё, кроме одного, что и лишало группировку сна и счастья: собственных источников нефти. Друзьям по теннису и сестрам не досталось в личное пользование ни одной из нефтедобывающих компаний – их просто не пустили к дележу тогдашние титаны Березовский, Чубайс и Потанин. Но нынче расклад поменялся: из документов следовало, что «Система» положила глаз на промыслы «Севернефтегаза».

Далее в бумагах детально излагалась история борьбы между «Системой» и «Мостом», империей Гусинского, за близость к телу и деньгам, о связях Евтушенкова с братвой из Солнцева и лично тамошним паханом Михасём, и прочие детективные подробности – от заказных убийств до службы при «Системе» последнего начальника союзного ГБ Владимира Крючкова (а бывший первый его зам Филипп Бобков работает на Гуся-конкурента; надо же, вот до чего дошли). Но все эти скандальные интересности мало трогали Виктора Александровича, ибо ему прояснилось простое и главное: куда же и зачем его включают. А Кротова при всей его близости к московской бизнесменской суете не включают решительно, сказано было о том однозначно и без комментариев, и Слесаренко подумал еще: где же и когда наш друг Сережа опростоволосился, или же сразу был оценен как расходный материал в большой интриге? Немножко царапало душу, что все-таки он не спросил «почему», когда Кротова помянули и вычеркнули; ему была ясна бессмысленность вопроса, такое никогда не объясняют и никогда не меняют решений, он лишь испортил бы мнение о себе и осложнил без надобности жизнь. Но, как это часто бывает у честных людей, допустивших и не оспоривших чужую несправедливость к другому, он теперь терзался раздражением, но не к себе, а к объекту несправедливости, в данном случае к молча сидевшему Кротову.

– Что еще на сегодня? – спросил он, потягиваясь.

– У меня или у вас? – Кротов подчеркнуто перешел на «вы», и Слесаренко оценил своевременность этого перехода.

– У нас, у нас, Сергей Витальевич.

– Я планировал съездить на промыслы с Вайнбергом. Они закончили обустройство территории на Губинке, вот Леня и хочет похвастаться. Будет пресса, небольшой фуршет. Поедете с нами?

– Поеду, – сказал Слесаренко. – Тем более, если фуршет... – К стыду своему за все эти месяцы он так и не съездил ни разу на промысел или буровую; правда, Вайнберг и не приглашал, но тем не менее для городского головы это был непозволительный просчет, и никакая занятость делами его не извиняла: мэр должен знать, как и где работают его избиратели.

– Когда выезд?

– В шестнадцать.

– Хорошо. Да, кстати! – спохватился он вослед уходившему Кротову. – Вы как в Москву летите? Напрямую?

– Нет, через Тюмень. Прямой только вечером, а день терять не хочется.

– Тогда мне повезло. Послезавтра день рождения у внука, я ему тут кое-что привез. Не захватите посылочку? А я позвоню, к вам подъедут в аэропорт, заберут. Коробка, правда, большая, но легкая...

– Ты чё, Виксаныч? – сказал Кротов. – Конечно, захвачу, да пусть она хоть тонну весит.

– Извини, – сказал Слесаренко. – И... спасибо тебе.

– Не за что, – хмыкнул Кротов. – Как будем готовы, я вам позвоню.

Слесаренко уже потянулся к селектору, но вдруг замер в растерянности: кому же звонить? Домой бесполезно, там нет никого, сын с женой на работе; где-то в записной книжке был номер служебного телефона сына, но он же не сможет в рабочее время мотаться в аэропорт и обратно. Этот вариант исключался. Виктор Александрович помнил номер мобильного в машине его старого шофера, Василий бы, конечно, не подвел, однако он теперь возил другого человека, с которым у Слесаренко были отношения не из лучших, между тем аппаратная вежливость предписывала известить начальника о просьбе к подчиненному, иначе у Василия случатся неприятности. Звонить Чернявскому? И вовсе не хотелось. В конце концов он нажал кнопку селектора и распорядился соединить его с приемной тюменского мэра.

Номер дали быстро, и Виктор Александрович с приятной ностальгией услышал голос знакомой секретарши. Мэр был «на выезде» в городе, и Слесаренко успел уж было огорчиться, как секретарша продиктовала ему номер сотового телефона, и спустя две минуты мэр уже кричал ему сквозь непонятный шум: «Ну, как ты там, домой не собираешься?». Он и сам повысил голос, и мэр заорал в ответ: «Ты не кричи, я слышу!».

Отговорив, он ткнул трубку на место. Ну вот, много ли надо для счастья? Просто услышать, что все будет сделано, утром примут, вечером привезут...

Если говорить честно, он никогда не считал тюменского нынешнего мэра идеальным городским руководителем, ибо видел на его примере, как человек может быть помехой начальнику. Но если бы ему довелось выбирать между администратором и человеком, он бы, не колеблясь ни мгновения, выбрал человека; для него эго было важнее. Идеальный же администратор называется Чубайс. Мы уж как-нибудь сами, без рыжих...

Поехали в кротовской «Волге». Слесаренко успел заметить недоуменный взгляд своего шофера и сделал рукой: все в порядке. «Джип» Вайнберга и «джип» его охраны ждали у перекрестка на выезде из города, пришлось тормозить, выходить из машины, здороваться за руку и снова садиться и ехать по старой бетонке, где колеса машины стучат, как у поезда, потом сворачивать на новую гладкую дорогу и снова тормозить и выходить у КПП – не потому, что не пускали, а просто промысловое начальство решило встретить у ворот, по всем канонам номенклатурного былого протокола, – ни черта не меняется в людях! – и уже кавалькадой в четыре машины они двинулись дальше и теперь уже ехали долго, и Слесаренко спросил Кротова:

– Асфальт?

– Асфальтобетон. Поверх старых плит положили подушку из щебня и залили асфальтобетоном. Покрытие сто лет продержится, если в болото не уйдет.

– Почему основную дорогу не сделали так же?

Чего ради-то? Это же дорога окружного значения, вот пусть округ ее... Леня даром денежки не тратит.

– Глупо получается.

– А вы договоритесь в Хантах: если Вайнбергу зачтут в счет окружных налогов или дорожного фонда, он и главную бетонку так же сделает.

– Хорошая мысль, – проговорил Слесаренко, разглядывая местность сквозь темные стекла машины. – Они что, всю территорию колючкой оцепили?

– Да, – сказал Кротов.

– Все месторождения?

– Да.

– И везде вот такие дороги, и везде капэпэ?

– Да-с! – сказал Кротов почти со злорадством.

– И никого не пропускают?

– Нет! Я вам больше скажу...

– Так скажите.

– Тут везде – сухой закон.

– То есть?

– Сухой закон на промыслах и буровых. Охрана на въезде обыскивает.

– Буровиков обыскивает? – недоверчиво промолвил Слесаренко. – И они позволяют?

– А куда они денутся, – с веселой злостью сказал Кротов. – Ну, были инциденты поначалу. И знаете, что Вайнберг сделал? Он собрал конференцию жен.

– Да, вот про это я слышал.

Теперь бригада подписывает поручительство и проезжает без досмотра. Но если засекут, что провезли и выпили, всех к чертовой матери безвыходно о пособия.

– И что профсоюз?

– Профсоюз, подписал.

– Молодцы же, однако, – сказал Слесаренко.

– Вы еще там, на месте, увидите, – довольным голосом пообещал Кротов. – Канада, блин!

«Блин-Канада» на нервом же промысле поразила Виктора Александровича отсутствием ржавых труб, свежей краской, гравийными дорожками с бордюром и газонами на свободных местах. Над блочным корпусом центральной аппаратной развевался на мачте флаг «Севернефтегаза» с короною из трех бурильных стилизованных долот.

– При смене вахты опускают и вновь поднимают, пояснил Кротов.

– Ну, это слишком...

– Ничего, привыкли.

Когда приехали на буровую, Слесаренко уже не дивился порядку и армейскому почти устройству рабочего быта. А вот закрытая площадка буровой с мощными кондиционерами системы «тепло-холод» и фирменная роба буровой бригады заставили Виктора Александровича одобряюще поцокать языком: он же видел и помнил, как это было раньше. И еще он обратил внимание, что нету комаров и мошки, и ему сказали, что по весне окрестности залили с вертолетов.

Вайнберг на встречах держался в тени городского начальства и больше молчал, говорили другие, рассказывали и поясняли, но читалось по бесстрастному холеному лицу, что доволен и горд произведенным впечатлением, и Виктор Александрович признавал за ним право на это заслуженное торжество. Получалось, что в них, в этих новых, было что-то разумное, или просто они обсчитали и поняли, что в хороших условиях они выжмут из своих рабочих больше нефти и больше денег. И ощущалось еще что-то неприятное в едином молчании тех, кто работал, и тех, кто отдыхал в подсменку перед телевизором в уютных чистеньких «вахтовках» производства тюменского завода – Виктор Александрович узнал об этом с удовольствием, – и в напряженном выражении следящих глаз, в отсутствии шуток в ответ на попытки гостей как-то сблизить дистанцию, а ведь раньше помбур мог съязвить и начальнику главка. Был затаенный страх, как в зоне за колючкой; Слесаренко, строителю со стажем, приходилось и общаться, и работать с «контингентом», ни одна «стройка века» тогда не обходилась без него, и Виктор Александрович легко опознавал электрический запах этого людского напряжения несвободы. Но, может быть, печально думал он, иначе и нельзя, особенно сегодня, иначе развал и анархия, крикливое наглое тунеядство. Он где-то читал, что во все времена, при любых общественных режимах двадцать процентов людей всегда работают не за страх, а за совесть, еще двадцать процентов не работают нигде, никак и никогда, а оставшиеся шестьдесят работают только за страх. И те, вторые двадцать процентов, должны прилюдно и наглядно умирать от голода, чтобы страх основных шестидесяти стал более осознанным и продуктивным. Виктор Александрович готов был примириться с холодной ясностью приговора, если бы худой парень в «вахтовке» у окна, что глянул на него и сразу отвернулся, не был так пронзительно похож на его собственного сына. Когда хозяева уедут с буровой, парень наденет робу и встанет «у ключа» на устье скважины или полезет верховым на самую макушку вышки и будет вкалывать положенные восемь тяжелых северных часов, чтобы вскоре из просверленной им и товарищами длинной дырки в земле хлынула черная нефть и устремилась по трубе на запад, где превратится в зеленые хрустящие бумажки, коими и будет выстлан путь к Кремлю нового хозяина хозяев.

Когда на кротовской машине они возвратились на тот, первый, промысел, откуда начался объезд владений и где планировался завершающий фуршет, Кротов достал из кармана вогнутую маленькую фляжку и сказал:

– Не желаете хлебнуть перед банкетом?

– Спасибо, нет, – ответил Слесаренко.

– Еще пожалеете, что отказались, – сказал Кротов, прикладываясь к золотистому горлышку.

Суть ехидного пророчества стала понятна Виктору Александровичу, как только они вошли в помещение центральной аппаратной, где в центре дежурного зала стояли сомкнутые в ряд столы с букетами нездешних цветов, едой и напитками, и среди разнокалиберных сосудов он не приметил ни единого со спиртовым содержанием. «Выдерживают марку», – подумал он, мешая насмешку с признанием.

Первый тост озвучил Вайнберг: за уважение к труду. Все закивали понимающе, и Слесаренко поднял повыше бокал с минералкой и тоже кивнул с одобрением. Когда пришла его пора, Виктор Александрович предложил выпить за понимание. Возникла пауза, но Вайнберг показал лицом, что сознает глубинную значимость произнесенного и ему не требуется дальнейших пояснений. Кротов же провозгласил: «Ну, за трезвость!» – и лукаво посмотрел на Слесаренко. Последний тост опять же был предложен Виктору Александровичу, главному гостю; он подвел итог всему увиденному ныне, назвав его прологом новой жизни северян, достойной героических свершений. К нему бочком приблизился мальчишка-репортер, болтавшийся ранее за спинами начальства по экскурсии, и попросил пересказать на телекамеру, и Слесаренко буркнул недовольно: «Не здесь же, за столом...». Мальчишка под руку отвел его в сторону, к новеньким панелям с электроникой, туда же примчался оператор с набитым ртом и камерой на плече. Виктору Александровичу сунули микрофон к подбородку, и он опять заговорил о новой жизни, достойной оценке, великом вкладе и так далее, глядя не в объектив, а правее, где под видоискателем раздражающе мерно двигались челюсти дожевывавшего оператора. Мальчишка дождался, когда Слесаренко закончит, и быстро смотал микрофонный шнур и убрал его в черную сумку.

– Едем, господа? – предложил Вайнберг.

Потянуло дождем, у машин распрощались по-быстрому,

Вайнберг стиснул руку Виктора Александровича и вопросительно попридержал ее, и Слесаренко сказал с максимальным радушием в голосе: «Здорово, не ожидал». Вайнберг задрал подбородок: мол, это лишь только начало – и умчался на своих «джипах» с ревом и свистом форсующих шин.

– Может, сбежимся втроем? – предложил Кротов, поднимаясь по мокрому мрамору гостиничного крыльца.

– Да надо бы, – согласился Виктор Александрович.

– У меня тут встреча, я позже вам позвоню.

В номере он переоделся в домашнее, посмотрел местные новости по телевизору: съемок с экскурсии не было – наверное, не успели подготовить пленку, но диктор сообщил словесно о визите главы города во владения «Нефтегаза» и его, Слесаренко, высокой оценке увиденного.

Собравшись с мыслями, он вышел в коридор и постучал в дверь напротив. Следователь выглянул не сразу, был растрепанным и сонным.

– Ко мне или к вам? – предложил Слесаренко.

– Давайте ко мне, – сказал Евгений Евгеньевич. – Только тут у меня непорядок.

Слесаренко вошел и присел на единственный свободный стул. Мятая постель и столик у окна были завалены казенного вида бумагами, на тумбочке в углу шипел электрочайник.

– Петр Петрович мог бы вам обеспечить комнату получше.

– Нормально все, – сказал Евгений Евгеньевич, сдвигая бумаги и усаживаясь на постель. – Я завтра уже улетаю.

– Что так быстро? – спросил Виктор Александрович.

– Всех поймали, всех нашли?

Следователь засмеялся и посмотрел на чайник.

– Вашими бы устами... Чаю не желаете?

– Благодарю. У меня еще дела сегодня.

– Понял вас, – сказал Евгений Евгеньевич. – Разговора, значит, не получится.

– Ну почему же? – Слесаренко словно обиделся этой реплике. – Минут пятнадцать-двадцать я смогу вам уделить...

– По-товарищески? – закончил фразу следователь, и Виктор Александрович никак ему не ответил.

– Понял вас...

Следователь порылся в толстой серой папке, достал оттуда и протянул Слесаренко ксерокопированную фотографию Степана – в черном костюме и белой рубашке без галстука с застегнутым наглухо воротником. Степан смотрел на него с фотографии пустым, отсутствующим взглядом.

– Вам этот человек знаком?

– Нет, не знаком, – ответил Виктор Александрович.

– Вас понял... Вы хорошо посмотрели?

– Что за вопрос? Я же сказал, что не знаю его. Кто это, кстати? Морда довольно угрюмая.

– Так, деятель один. Работничек... ножа и топора. Помните такую песенку из мультфильма?

– Убийца, что ли? – с бытовым интересом спросил Слесаренко.

– Не доказали, не факт... Был осужден за незаконное хранение оружия. Вышел по амнистии четыре месяца назад. Аккурат перед покушением на Воронцова. С тех пор пропал, нигде найти не можем.

«Ловкий, гад», – подумал Слесаренко. Уж очень все красивенько выстраивалось: освобождение Степана, стрельба по Воронцову, предстоящие выборы; и если подтвердить знакомство – вот вам и полная картина с заказчиком и главным исполнителем.

– Ничем не могу вам помочь, – сказал со вздохом Виктор Александрович. – Если у вас ко мне все...

– Да я же так, без протокола, – извинительно вымолвил следователь и вдруг резко спросил: – Не знаете Степана?

– Не знаю, – сказал Слесаренко и понял, что сделал ошибку.

– Так и запишем... в уме, – сказал, приятельски улыбаясь, Евгений Евгеньевич. – Есть у нас сведения, что один человек с ним виделся когда-то и лично получил признание в убийстве...

– Кого – убийстве? Воронцова?

– Нет, это было давненько... Так, ухлопал кой-кого... на северах. Тот разговор, по нашим данным, был записан на пленку, однако отыскать ее не можем, это я вам честно говорю. Если бы нашли, сами понимаете, другая б музыка играла...

– Сожалею, – сказал Виктор Александрович, – но ничем вам помочь не могу.

– А мы и не рассчитывали, в общем, – все так же улыбаясь, сказал следователь. – И в то же время...

– У вас чайник кипит, – подсказал Слесаренко.

– Так мы его выключим. – Евгений Евгеньевич перегнулся на кровати и дернул за шнур. – Видите, как просто.

– Не понял вас, – произнес Виктор Александрович.

– А ничего и понимать не надо. Вы сказали, я услышал.

– Тогда позвольте вас покинуть.

– А мне позвольте вас немного задержать.

– В чем дело? – тихо вздрогнул Слесаренко.

– Да вот, бумажка есть одна. Пустая формальность, милейший Виктор Саныч, подписывать совсем не обязательно, но вместе с тем... будет пристойнее, если вы ее завизируете. Мол, не возражаю, Слесаренко.

Виктор Александрович внимательно прочитал врученную ему бумагу и сказал:

– Я вам этого запретить не могу.

– Тогда и подпишите. Я же говорю: формальность...

– Дайте ручку, – сказал Слесаренко, помедлив.

Он уже открывал дверь своего номера, когда в коридоре справа раздались топот и возня, глухая невнятная речь; он посмотрел в полумрак коридора и на фоне дальнего окна увидел силуэты двух сцепившихся мужчин, толкавших друг друга от стены к стене, и тот, что был грузней и выше, узнаваемо выкрикнул кротовским голосом: «Заткнись, Вовян, или я тебе врежу!».

– Перестаньте немедленно, – громко скомандовал Виктор Александрович; фигуры замерли, сцепившись. – А вы, Кротов, сейчас же зайдите ко мне.

За спиной Слесаренко раздался встревоженный голос Евгения Евгеньевича:

– В чем дело? Что происходит?

– Вас это не касается, – сказал, не оборачиваясь, Виктор Александрович и вошел к себе, оставив дверь открытой.

– Опять за старое? – спросил он Кротова, когда тот заявился багровый от натуги и злости.

– Чепуха, – отмахнулся Кротов. – Семейные разборки, сейчас он успокоится. Вы уже освободились? Где встречаемся?

– Не вижу смысла. Если Лузгин в подобном состоянии...

– Да он не пьяный, то есть он... не очень.

– Что значит: не очень? – в ярости воскликнул Слесаренко. – Чем вы тут занимаетесь? Позорите только и себя, и меня...

– Спасибо, – сказал Кротов. – И в самом деле, чем это мы занимаемся?

– Бросьте, бросьте, Сергей Витальевич, – снизив голос, процедил Виктор Александрович, глядя за спину Кротову в проем незакрытой двери. – Не надо передергивать, прошу вас...

– Я завтра утром вылетаю, – напомнил Кротов ни к селу, ни к городу, и Слесаренко не сдержался и почти выкрикнул:

– Ну так и летите! Все лучше, чем устраивать драки в гостинице...

– Посылка где?

– Какая, к матери, посылка? – И сразу вспомнил, засуетился, достал из шкафа яркую коробку и сунул в руки Кротову, сгорая от стыда, забормотал о процедуре передачи в тюменском аэропорту, Кротов сказал: «Да понял я, все понял», – и ушел, не попрощавшись, медленно притворив за собою дверь до аккуратного замочного щелчка.

«Надо успокоиться», – сказал себе Виктор Александрович. Он снял верхнюю одежду и потопал в душ, откуда выскочил через минуту, ошпаренно ругаясь, потому что из обоих кранов хлестал невыносимый кипяток, воняющий и хлоркой, и болотом.

Весь следующий день промчался в суете служебной говорильни, в первый раз пришлось обедать в кабинете, кося глазами то в тарелку, то в бумаги на столе; он даже не понял, что съел, нажал на кнопку и приказал: «Унесите», – потом съездил в микрорайон строителей на графичную встречу с избирателями, вернулся в кабинет и тяжело поговорил с председателем городской Думы – тот рвался в бой с дурацким постановлением, осуждающим действия Кротова, поприсутствовал при торжественном вручении ключей от новой квартиры многодетной семье Ивановых (вручал Федоров как зам по социалке, вытеснив на задний план бледного в бессильной зависти Соляника), порадовался за чужое счастье, но ехать на «смотрины» отказался, сославшись на дела, поехал тот же Федоров, а Виктор Александрович еще посидел немного в своем кабинете, пытаясь вчитаться в бумаги, накопившиеся за его отсутствие, но понял, что устал неимоверно и зря тратит время, завтра придется перечитывать наново, взял портфель и пешком отправился домой, сумев отбиться от охраны с автоматами – ну да, отбился, так и шли за ним всю дорогу шагах в десяти, спрятав оружие под большие десантные куртки. В коридоре гостиницы ему встретился Лузгин и сказал, что есть срочные новости; Слесаренко запустил ее к себе с неудовольствием и сесть не предложил, сам бродил по гостиной, без толку трогая вещи, и тут Лузгин ему сказал, что в Москве пропал Кротов.