Текст книги "Слой 3"

Автор книги: Виктор Строгальщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

СЛОЙ 3
Роман

Николаю Николаевичу СОРОКИНУ, генеральному директору ЗАО «Холдинговая компания ФОНД»

Благодарный автор

Техническая страница

ББК 84.44

С 83

СТРОГАЛЬЩИКОВ Виктор Леонидович

Слой 3: Роман. – Тюмень: Издательство Ю. Мандрики, 1999. – 384 с.

В последнем романс трилогии читатели вновь встретятся с полюбившимися героями – Лузгиным, Кротовым, Снисаренко... События происходят сегодня. Они узнаваемы. Но не только на этом держится нить повествования автора.

Для массового читателя.

© Строгальщиков В.Л., 1999.

© Издательство Ю. Мандрики (оформление), 1999.

ISВN 5-93020-044-0

СЛОЙ 3

Роман – сочинение в прозе, содержащее полный округленный рассказ вымышленного или украшенного вымыслами случая, события.

В.И. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка.

Т. 4. М., 1998. С. 103.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Когда в половине восьмого он прошел через пустую приемную к своему кабинету и открыл первую дверь «тамбура», то еще на пороге услышал и опознал резкую прерывистую трель «прямого» городского телефона. Другой аппарат, линия связи с которым шла через секретаршу, звонил и тише, и мелодичнее. Виктор Александрович не думал, что это было сделано специально, что кто-то премудрый заранее озаботился столь многозначительным и точным разделением звонковых тональностей, но тем не менее в силу своего многолетнего чиновничьего опыта понимал, что все в этом здании, в этом кабинете имеет свое значение.

Слесаренко пересек кабинет, слева обошел массивный двухтумбовый стол еще горкомовских времен, опустил портфель на привычное место у правой ноги под столешницей, сел в крутящееся модное кресло, не без скрипа просевшее под тяжестью хозяина, и точно, не гадая и не глядя, выбросил левую руку вбок и снял трубку.

Все в городе, кому это было положено, знали, что с половины восьмого до восьми звонить сюда было нельзя. Номер же «прямого» телефона был известен и вовсе немногим; еще меньшим разрешалось им пользоваться. Сохранить его в тайне было непросто, разные люди разными способами узнавали пять заветных цифр и прорывались сюда кто с криком, кто с полушепотом, кто со слезами, кто с уверенной наглостью, но Слесаренко за месяц заставил обслугу дважды поменять номер «прямой» линии, и случайные звонки почти прекратились. Тех же, кто все-таки прорывался снова, он вежливо и строго отсылал в приемную. В конце концов в городе прошел слух, что напрямую звонить бесполезно. Это не прибавило Виктору Александровичу популярности, однако иначе он просто не смог бы работать. Своим чиновинкам на первом же – в новой должности – аппаратном совещании он сказал: «Запомните, я не пожарник». Аппаратный люд с готовностью осклабился, но, не увидев на лице шефа ожидаемой реакции, скинул улыбки и закивал со значением.

Эти полчаса до восьми принадлежали только ему. Он пробегал обзор местной и центральной прессы, подготовленный службой информации, задерживая взгляд на тонированных бледно-зеленым маркером особо важных строчках. Это дело с обзорами наладил Лузгин, и уже вскоре Виктор Александрович оценил удобство нововведения, хотя его и раздражали суммы, которые Лузгин выплачивал наличными таинственным столичным специалистам, готовившим и пересылавшим по факсу московскую часть обзора. Лузгин утверждал не без доли бахвальства, что такой же материал ложится на стол начальнику президентской администрации. Слесаренко всегда делал скидки на «издержки характера творческой личности», но с каждым днем все больше убеждался в безусловном профессионализме и точности анализа московских «обзорников».

Закончив с обзором, Виктор Александрович просматривал изготовленный помощником план работы на текущий день, что-то вычеркивал и вписывал, что-то менял в нем местами. Ровно в восемь помощник входил в кабинет с деловой почтой и документами на подпись, забирал исчерканный листок и возвращал его перепечатанным набело, когда начиналась ежедневная «планерка». День мэра был расписан блоками по пять, пятнадцать и тридцать минут и в последние недели катился строго по расписанию, однако Слесаренко отдавал себе отчет в том, что любая мелочь, любая новая бумага или телефонный звонок способны изменить или застопорить это движение, именуемое работой органа местной власти. Вот и сейчас, поднося к уху молчащую до поры телефонную трубку, он уже чувствовал, что весь этот летний, яростно-солнечный по-северному, только еще начинающийся новый рабочий день, так хорошо спланированный, вскоре полетит вверх тормашками ко всем чертям собачьим.

– Слушаю, – сказал Виктор Александрович. Получив разрешение, трубка ожила.

Звонил начальник городского управления внутренних дел полковник Савич, неделю назад получивший на погоны по третьей желанной звезде. Прилетавший для этого случая один окружной милицейский замнач, хлебнув изрядно на банкете, достал именинника и ближнее к нему застолье самозабвенным повторением скабрезной хохмы: «Раньше ты был подполковником, а теперь твоя жена будет под полковником!». Савич натужливо смеялся, подпевалы с дальних концов стола восклицали игриво: «Л как же все другие бабы?». Хмельной замнач, получив ожидаемый пас, гудел по-барственному: «А как душа, наконец, пожелает». Слово «наконец» он выговаривал раздельно и вращал глазами, подстегивая новую волну мужского ржанья.

– Слушаю, полковник, – в ответ на приветствие сказал Слесаренко, выразив этим безличным обращением и уважение к новому званию, и раздражение свое несвоевременным звонком.

– Они все-таки перекрыли дорогу, – угрюмым басом доложил Савич. – Сегодня, в начале пятого утра.

– И куда ваши люди смотрели?

– Куда, куда... Туда и смотрели. Вы же знаете, Виктор Александрович, какой у нас приказ.

– У вас был приказ не допустить блокирования железнодорожной магистрали. Я точно цитирую?

– Так я и сам процитирую, только дальше: «...методами убеждения и готовностью пресечь...». Да начихали они на эту нашу готовность. Знали ведь, что силу применять не будем.

– Ладно, приезжайте, – сказал Слесаренко. – Доложите подробно на «планерке».

– Я приеду, только...

Ну, что «только»? Говорите, полковник, не мямлите.

– Разрешите моих людей от насыпи отвести. Их женщины с путей толкают, дубинки отобрать пытаются. Не дай бог кто-нибудь не выдержит и даст отмашку – тут же, блин, такое начнется...

Слесаренко отметил про себя и это скользнувшее «блин», и вдруг прорвавшуюся нервную веселость в полковничьем голосе. «До сей поры, похоже, отмечает», подумал он и спросил в трубку:

– Где вы сами находились в течение ночи?

Да здесь же, Виктор Александрович, здесь! То на рельсах, то в палатке у... этих, то в «пээмгешке» на связи. Я, кстати, из «пээмгешки» и звоню.

«Молодец, – мысленно похвалил начальника управления Виктор Александрович. – На служебном «джипе» не приехал, в обычном милицейском «уазике» – не стал травить народ...».

– Отвести наряды разрешаю. Жду с докладом и предложениями.

«И все-таки вляпались, – раздраженно подумал он, возвращая трубку на место. – Вляпались по уши».

Виктор Александрович знал, что по сложившимся правилам он должен немедленно сообщить о случившемся в округ и область, где в кабинетах, а точнее в приемных губернаторов, было налажено круглосуточное дежурство секретарей или помощников. Знал он и другое: новость эта по милицейским и фээсбешным каналам уже достигла соответствующих ушей и передана дальше куда следует, и чем больший временной зазор образуется между первым сообщением и его собственным докладом «наверх», тем хуже это будет там воспринято. В структурах власти крепче всех повинен тот, кто доложил о неприятности последним, и тот всегда герой и победитель, кто первым выдал новость о хорошем.

На селекторе внутренней связи загорелась неяркая лампочка: пришедшая секретарша этим знаком сообщала о готовности к работе. Он нажал кнопку под огоньком, и спустя мгновение ровный голос секретарши произнес в динамике:

– Доброе утро, Виктор Александрович!

– Доброе, – ответил Слесаренко и неприязненно мотнул головой: откуда и как прицепилась к нему эта новомодная чиновничья манера произносить в ответ только половину приветствия? – Доброе утро, Нина Константиновна. Пусть Кротов и Лузгин зайдут ко мне.

– Хорошо, Виктор Александрович.

Еще месяц назад Слесаренко распорядился бы выяснить, на месте ли его сотрудники, и если нет, то попросил бы разыскать и соответственно прибыть, когда появятся или будут обнаружены по телефону, и мог бы добавить «Срочно!», или не добавлять, что означало допустимую неспешность причины вызова и собственно его процесса. Но тот же Кротов, поймав его однажды за этим многословьем по селектору, дождался конца разговора и прочел Виктору Александровичу короткую внятную лекцию, суть которой заключалась в следующих постулатах: настоящий руководитель обязан четко и недвусмысленно формулировать свои распоряжения; он не должен и, тем более, не имеет права расхолаживать и сбивать с толку подчиненного различными деталями и вариантами исполнения, ибо это лишает сотрудника самостоятельности и принижает его ответственность; распоряжение не может содержать даже намека на вероятную возможность его неисполнения; если в распоряжении не указано точное время исполнения, оно должно исполняться немедленно. «Я что, робот, по-твоему?» – возмутился тогда Слесаренко и тем самым нарушил еще один кротовский постулат: в служебное время, в служебных кабинетах и по служебным вопросам общаться друг с другом только на «вы», даже если при этом отсутствуют третьи лица. Последнее казалось Виктору Александровичу и вовсе надуманным, по театральному двуличным –до тех пор, пока он не увидел и не принял окончательно спасительную простоту такого решения. С убитым мэром было все иначе: на «ты» с утра до ночи в любой аудитории...

«Господи! – оборвал себя Слесаренко. – Почему я называю его убитым? Ведь он формально еще жив!». Перед глазами на мгновение всплыла большая палата, флаконы на стойках и трубки, равнодушное пиканье электроники, люди с оружием за дверями и внутри, неподвижное тело, сокрытое белым... «Не приведи господь, – подумал Виктор Александрович. – Если вдруг и меня, то лучше сразу и насовсем». И он постучал пальцами по старой щербатой столешнице. Сколько уж раз хозяйственники порывались заменить этот стол на любой новый, который понравится, совали красивые цветные картинки, а он лишь отмахивался и гнал назойливых радетелей из кабинета. Непонятно почему старый обшарпанный стол успокаивающе действовал на Слесаренко. «Почему непонятно? – подумал вдруг Виктор Александрович. – Как раз напротив, все понятно: старый стол напоминает о том, что и до тебя, дружище, были жизнь, проблемы и надежды, и после тебя они будут и будут, а потому... Что потому?».

Стукнула невидимая ручка первой «тамбурной» двери, повернулась и поехала в сторону вместе с дверью вторая. Вошел Кротов в светлом легком костюме, золотистом модном галстуке поверх белой рубашки, за ним Лузгин в джинсовых штанах и жилете, рубашке «поло» с коротким рукавом.

– Слышали? – спросил Виктор Александрович, выходя из-за стола и протягивая руку: так у них установилось – здороваться за руку без приветствия.

– А как же! – весело ответил Лузгин, выныривая из-за кротовской спины.

– Он там пробыл всю ночь, – кивнул на друга Кротов.

Здороваясь в очередь с Лузгиным, Виктор Александрович унюхал слабый, но ясный запах водки и не сумел, видимо, совладать с лицом, потому что журналист вдруг отступил на шаг назад и развел руками.

– С народом, Виктор Саныч, только с народом!

– Выходит, все-таки пьют, – с плохо скрытым злорадством сказал Слесаренко. – А ведь слово дали, что ни грамма...

Сели в конце длинного совещательного стола, расположенного вдоль кабинетной стены с двумя большими окнами: Слесаренко во главе, Кротов справа, Лузгин – слева. Потом, когда начнется «планерка», Кротов останется на месте, а Лузгин переместится ближе к противоположному торцу – в соответствии с табелью о рангах, или, как любил переиначивать Лузгин, «в соответствии со сценарием».

– Рассказывайте.

В отношении этих двух слово «докладывайте» Виктор Александрович не применял.

Лузгин потянулся к центру стола за гостевой пепельницей.

– Люди те же, настроение – то же. В общей сумме человек триста. Одна часть пикетчиков, одна часть сочувствующих и членов семей, третья часть – зеваки. Пикетчики не пьют, а вот зеваки и сочувствующие разговлялись с полуночи.

– И вы с ними.

– И я с ними, – спокойно кивнул Лузгин. – Когда утром полезли на насыпь, то наши доблестные менты-молодцы руки за спину, пытались остановить народ, так сказать, грудями и голосом. Никто никого не уронил, только толкались немного. А вот когда пикетчики вышли на рельсы и стали сгонять милицию вниз, под насыпь, возникла напряженка. У них же приказ...

– Знаю, – сказал Слесаренко. – Я дал Савичу команду отойти. Вы мне другое скажите: если и люди те же, и настроение, то почему они все-таки вышли на рельсы?

– А вы не знаете? – Лузгин округлил глаза и затянулся дымом. – Вам не доложили?

Этого в Лузгине Виктор Александрович так и не выучился принимать: если знаешь больше – скажи просто, без этих тянущих встречный унизительный вопрос сигаретных пауз.

– Дело в том, что утром, в шестом часу, приехал депутат областной Думы Харитонов. На «Волге», кстати, с думскими номерами. Очевидно, выехал из Тюмени вчера днем или к вечеру. По приезде собрал митинг, толкнул речь и повел народ на штурм. Сейчас сидит на рельсах и требует вашей явки с повинной. Вашей и Вайнберга. Последнего требует с мешком денег.

– Да, кстати, Вайнберг! – Слесаренко поднялся и пошел к селектору, ругая себя за утреннюю несобранность.

– Найдите Вайнберга, – сказал он секретарше, – и попросите его прибыть ко мне.

– Нуда, – усмехнулся Лузгин, – так он разбежался... А на рельсах, между прочим, из нефтегазового начальства я не видел никого. Только профсоюзник носится и руками машет.

– Так он машет то в одну, то в другую сторону, – добавил Кротов. – Определился бы, что ли, а то и тем, и этим, уже смотреть противно.

– Работа такая, – злорадно сказал Лузгин.

Виктор Александрович вернулся к столу и с тоской посмотрел на лузги некие сигареты – вот они, только руку протяни.

– Ваше мнение: ехать мне на рельсы или нет?

– Не ехать, – сказал Кротов.

– Ехать, и непременно, – сказал Лузгин.

– Вот спасибочки, – вздохнул Слесаренко. – Давайте высказывайтесь. – «Хороши советники», – подумал он и снова посмотрел на сигареты. – Ваши доводы, Сергей Витальевич.

Ни мэр, ни городская администрация в целом не имеют никакого отношения к факту невыплаты зарплаты рабочим нефтяной компании. Но если вы появитесь там, вам придется четко обозначить свою позицию, с кем вы с рабочими или с руководством компании, которое четвертый месяц не платит людям денег. А вам нельзя делать ни того, ни другого.

– Ну, я не «профсоюзник», – недовольно бросил Слесаренко. – У меня есть позиция по этому вопросу, и я не побоюсь ее высказать публично.

– И чего вы добьетесь?

– Просто скажу правду. Скажу, что думаю...

– Извините, Виктор Александрович, – Кротов поднял ладонь, будто притормаживая собеседника. – Мне ваша позиция известна: забастовка законна, требования рабочих законны, но перекрытие железной дороги незаконно, а потому... Эта ваша «правда» не устроит никого. Люди с рельсов все равно не уйдут. Эти песни насчет «законно-незаконно» они уже сутками слышат, а вы лично как мэр в глазах народа много потеряете.

– Так что же мне, вместе с ними на рельсы садиться?

– Ни в коем случае. Оставайтесь здесь и занимайтесь своими делами. Если от пикетчиков прибудет депутация, примите ее и тогда действительно скажите все, что думаете. Но здесь, и не по своей инициативе. На рельсы же следует ехать только с готовым решением, а его у нас нет и быть не может.

– Понятно, – сказал Слесаренко. – Теперь вы, Владимир Васильевич.

Лузгин растер окурок в пепельнице и сбоку, наклонив голову, посмотрел на Виктора Александровича.

– Вы у нас мэр, не так ли?

– Исполняющий обязанности.

– Ежели исполняете, значит, мэр. Нефтяная компания «Севернефтегаз» расположена в городе. Это так. Работники компании – ваши избиратели, горожане. Так? За все, что происходит в городе, вы несете перед людьми персональную ответственность. Так?

– К чему эти банальности? – недовольно поморщился Виктор Александрович. – Что вы конкретно предлагаете?

– Я предлагаю использовать ситуацию в активном режиме. Вы не можете сидеть здесь и делать вид, будто ничего не происходит.

– Позвольте! – Теперь уже Слесаренко поднял ладонь и как бы прикрылся ею от Лузгина. – Я тут без дела не сижу, я тут делами занимаюсь с утра до ночи! В том числе и долгами «Нефтегаза», к вашему сведению.

– Да не горячитесь вы, Виктор Саныч, – примирительно усмехнулся Лузгин. – Я ведь рисую вам позицию с точки зрения пикетчиков на рельсах. Вас позвали – вы не явились. Значит, вам нечего сказать и не делаете вы ни хрена. Если бы делали – приехали и доложили. А докладывать особо нечего. Да, работа есть, но результата нет.

– Ну, здрасьте, – вмешался Кротов. – Сам же говорит, что ехать надо, и непременно. Так с чем же ехать и зачем?

– Если нет результата, а у нас его нет, – чуть ли не по слогам произнес Лузгин, – тогда людям следует показать работу.

– Не понял, – сказал Слесаренко. – Какую работу и как показать?

– Все очень просто.

– У тебя все очень просто, – буркнул Кротов.

– Спасибо за комплимент. – Лузгин изобразил подобие поклона. – Вот вы сейчас, Виктор Александрович, устроите здесь вселенский сбор-разбор...

Слесаренко глянул на часы: две минуты до «планерки». «Будет ли Вайнберг? – подумал он. – И почему до сих пор нет полковника?».

– Так вот, Виктор Саныч. Там у пикетчиков походный стол сколочен из досок – длиннющий, метров десять, поболее этого будет. Давайте-ка мы все наши разборки туда перенесем. А народ пусть посмотрит и послушает...

– Но это же театр какой-то!..

– Правильно, театр.

– Мне это не нравится, – твердо сказал Виктор Александрович и еще раз глянул на часы.

– Вам понравится, – не меняя тональности, произнес Лузгин. – И еще как понравится. Вы меня дослушайте, пожалуйста.

– Время, – показал глазами Слесаренко.

Ничего, подождут. Объясняю подробно: вы просто переносите туда, под насыпь, свое рабочее место. И ничего не меняете в своем рабочем распорядке! Ни-че-го! Вот как у вас намечено в расписании, так все и должно идти. Но там, на глазах у людей, и до тех пор, пока они не освободят дорогу.

– Не убедили, – Слесаренко разочарованно покачал головой. – Игры какие-то, несерьезно.

– Минуточку, – попросил Кротов. – Здесь что-то есть, есть...

Слесаренко встал и пошел было к селектору дать команду на вход, но на пол пути сбавил шаг, повернулся к окну и замер так, сунув руки в брючные карманы.

– Ну ладно, – сказал он, глядя за окно. – «Планерку» я там проведу, допустим. А дальше?

Он быстро прошагал к столу и схватил листок расписания.

– Коммунальщики, рынок, отпускные учителям, планерка по мосту, личный прием:.. Это зачем... все это зачем туда тащить?

– Как раз все это туда «тащить» и надо, – убежденно и весело сказал Лузгин. – Пусть господа пикетчики увидят, сколько в городе проблем. Сколько людей находятся в гораздо худшем положении, чем богатенькие, – да-да, богатенькие! – рабочие цеха подземного ремонта скважин. У них зарплата в шесть раз выше, чем у школьного учителя. И не платят им с апреля, а учителям – с февраля. Да они на свои заначки, господа несчастные нефтяники, могут еще год безбедно бастовать и пикетировать! Да, кстати, а строителям на мосту когда последний раз полную зарплату выплачивали? И кто налогов в местный бюджет больше всех задолжал? Кто платил своим уборщицам больше, чем зарплата у мэра? Кто напокупал в Крыму и в Греции всяких там шикарных пансионатов? Кто жилье свое полуразваленное бросил на содержание городу? Кто, как не наши славные нефтяники? Кто насоздавал оффшорных компаний, в которых растворились миллионы нефтедолларов, а?

Не заводись, – улыбнулся Кротов. – Ты еще не на митинге.

– Да какого хрена! – почти крикнул Лузгин. – Вот вы мне поверьте: остановится первый же пассажирский поезд с Севера, выйдут оттуда мужики, набьют морды пикетчикам, и вопрос будет решен. Когда у нас идет уренгойский?

– В шестнадцать тридцать, – по памяти ответил Слесаренко.

– Так вот, в шестнадцать сорок пять никакого пикета уже не будет.

– Драки мы не допустим. Драка – это уголовщина. Нам же и отвечать придется.

– Да не будет никакой драки, – брезгливо сказал Лузгин. – К моему огромнейшему сожалению.

– Надо ехать, – сказал Кротов. – Вовка дело говорит.

Виктор Александрович нажал кнопку селектора и произнес:

– Пожалуйста, приглашайте товарищей, Нина Константиновна.

– Опять «товарищи», – укоризненно поднял брови Лузгин.

– Товарищи по работе. Вы, кстати, тоже.

– А я-то думал, мы друзья.

– Вовка, заткнись.

– И ты туда же, Серега. Вот она, благодарность друзей и начальства. Им, на хрен, гениальный сценарий предлагаешь...

Полковник Савич вошел первым – округлый, невысокий, в новеньких погонах на толстоватых плечах. Серая щетина на лице, белки глаз мутно-красные. «Тоже... с народом, или от бессонницы?» – подумал Слесаренко, пожимая руку полковнику и следом остальным входящим: тоже ритуал, правила игры. Участники «планерки» рассаживались по своим привычным местам, и Лузгин уже успел переместиться, как отметил Слесаренко, и шептался о чем-то со своим визави – заместителем мэра по «социалке» Федоровым.

– Все в курсе? – спросил Виктор Александрович, садясь к столу и одергивая пиджак. – Коли молчите, значит, все. О Харитонове слышали? – Слесаренко посмотрел в глаза полковнику, и тот виновато шевельнул погонами. – Вопрос ясен. Какие будут мнения?

– А где сам Вайнберг, Виктор Александрович? – Федоров склонился над столом, чтобы его было лучше видно с дальнего конца. – Или мы так и будем чужую кашу расхлебывать?

– Каша у нас общая, и хлебать ее придется. Прошу уяснить это раз и навсегда. Если мы власть, то мы отвечаем за все, что происходит в городе.

Федоров обиженно поджал губы и откинулся на спинку стула, исчезнув за шеренгой лысин, шевелюр и пиджаков; были видны только его пальцы, мелко барабанившие по крышке стола.

– Есть предложение перенести сегодняшнюю работу непосредственно к месту происшествия. – «Что за казенщина все липнет к языку!» – И провести работу гласно, на глазах у людей.

– Позволено будет спросить: чье это предложение?

– Это мое предложение, товарищ Федоров.

– Вопрос снимаю. Извините.

– Прошу всех собравшихся распределиться по машинам. Выезжаем через... десять минут. И, пожалуйста, садитесь поплотнее, не гоняйте лишние машины. Полковник, вы поедете со мной.

– Слушаюсь, – кивнул Савич.

– Все рабочие документы с собой. Встречаемся внизу. Вы почему задержались, Петр Петрович?

– В больницу заезжал, – негромко сказал начальник милиции. – В пять утра у Воронцова была остановка сердца. Подключили аппарат, до сих пор на нем держат. Несчастный мужик, уж лучше бы...

– Как там эти двое... ну, которых вы арестовали в аэропорту, азербайджанцы. Молчат?

– Почему молчат? – Савич печально скривил губы. – Они не молчат, они скандалят.

– И что?

– Боюсь, отпускать придется. Чем больше проверяем, тем яснее становится – ошиблись мы с ними.

– Да вас, Петрович, в клочья разорвут, если вы этих черных отпустите, – сказал Лузгин. – Народ не поверит, скажет: откупились.

– Сколько времени вы еще сможете их задерживать?

– Да сколько угодно, – снова скривился полковник,

– пока молчит прокуратура.

– А она молчит?

– Молчит.

– Тогда работайте, работайте!

– А мы что? Мы работаем...

Виктор Александрович слегка поежился, вспомнив многотысячную разъяренную толпу, собравшуюся возле здания мэрии в день, когда был расстрелян Воронцов, и как спустя два часа толпа эта пошла громить городской рынок, потому что всем в толпе было ясно: стреляли «черные» торговцы, с которыми Воронцов вел долгую и трудную войну, не во всех деталях и мотивах понятную Слесаренко, но горячо поддержанную обывателями. Усмирить бунт и убрать толпу с рынка и площади удалось только на третьи сутки, когда начальник милиции арестовал в аэропорту двух некстати собравшихся бежать из города азербайджанцев. Другие «азеры» бежали на машинах по автотрассам на север и юг – отсидеться, переждать в соседних городах и поселках, а эти дурни самоубийственно сунулись в порт, пытались за взятку достать вылетите билеты, и тот грузчик, которому они совали доллары, «сдал» обоих и без того взвинченной очереди возле кассы (размахивал долларами и орал, тыча пальцем в побледневшие лица «азеров»), и чуть не случилось убийство, едва живых из свалки вырвала милиция, и тут же кто-то закричал, что видел этих в день стрельбы, как они бежали по кустам и что-то бросили... Наутро Савич доложил, что задержаны двое подозреваемых, и это помогло сбросить напряжение и прекратить беспредел. Слесаренко лично побывал в следственном изоляторе и говорил с арестованными, видел их разбитые липа и глаза без надежды и чувствовал нутром неправду происшедшего и жалость к этим молодым еще, неграмотным и вообще туповатым парням, но головою понимал другое: всем будет лучше, если удастся доказать, что убивали эти, чужие, нерусские. И даже сейчас, слушая милицейского полковника, неловко переминавшегося перед ним, Виктор Александрович отстраненно заметил, что вместо обычной и понятной человеческой радости за скорое освобождение невинных он испытывает только злость и раздражение, и, честно говоря, ему не гак уж важно, стреляли эти парни в городского мэра или нет, ведь если настоящие убийцы и будут найдены, те, кто нажимал курок, – это будут не настоящие убийцы, а всего лишь наемные исполнители, тогда как настоящие, заказчики и организаторы, найдены не будут никогда. Это понимал и полковник. Оба они это понимали.

– Ладно, едемте, – проговорил Слесаренко, принимая из рук помощника три утренние папки с документами. – Посмотрим, господин великий режиссер, что получится из вашей пьесы.

– Дайте мне машину, – сказал Лузгин. – Я подниму телевизионщиков и раздобуду громкую связь.

– Какую связь, Володя? – спросил Кротов.

– Громкую. Микрофоны с усилителем. Не станете же вы орать там во всю глотку.

– Ну, театр разворачивается, – простонал Слесаренко и провел ладонью по лицу. – Хочется верить: мы знаем, что делаем...

Вчетвером они спустились вниз, сели в беленький микроавтобус «мицубиси», коими по бартеру нефтяники напичкали весь город, и стали выруливать с площади на центральную улицу. Виктор Александрович слышал, как позади хлопали дверцы и фыркали моторы других машин, вытягивавшихся короткой колонной за микроавтобусом. На повороте притормозили. Лузгин выскочил из кабины и вялой рысью побежал к зданию городской телекомпании, фалды пижонского жилета разлетались крыльями.

– Летит наш орел, – пробасил Кротов. Полковник Савич поднял глаза, но ничего не сказал. Виктору Александровичу было известно, с какой настороженной нелюбовью местная элита относилась к двум «варягам», приглашенным из Тюмени новым городским начальником – тоже временным, случайным и тоже пришлым.

Он и трех месяцев не проработал первым заместителем главы администрации в этом совершенно незнакомом ему северном городе, когда однажды утром машина мэра Воронцова была расстреляна автоматчиками по дороге из аэропорта. Водитель погиб сразу, охранник на заднем сиденье был ранен, сидевший рядом с водителем Воронцов получил три пули в грудь и живот и одну в голову, и эта последняя пуля решила все. Воронцов не умер физически, но так и не пришел в сознание. Врачи, опутав тело пострадавшего проводами и трубками, не позволяли ему, телу, умереть, однако с каждым новым днем становилось яснее, что мэр уже не вернется – ни в жизнь, ни в свой кабинет.

В день покушения после криков, слез и суматохи, бесконечных и ненужных совещаний, выездов и возвращений, когда под окнами мэрии уже разгорался пожар стихийного митинга, помощник мэра Перевалов принес Виктору Александровичу на подпись лист белой бумаги с коротким текстом. Слесаренко, не слишком вдумываясь, пробежал текст глазами: «В связи... исполнять обязанности главы местного самоуправления...». Он спросил Перевалова: «Так положено?», – и когда тот молча кивнул, Виктор Александрович взял ручку и расписался, еще не понимая до конца, как изменит его судьбу этот ломаный быстрый росчерк.

Нельзя сказать, что жизнь и проблемы в новом городе были совершенно ему не знакомы, в противном случае он никогда не согласился бы на предложение Воронцова переехать сюда из Тюмени и стать первым заместителем городского «головы». До Тюмени он много лет жил и работал в Сургуте – знаменитом на всю страну нефтяном городе с двухсоттысячным населением, годами спорившем с не менее знаменитым и людным Нижневартовском за право именоваться нефтяной столицей Западной Сибири, – и ведал, что на Севере почем. Но все решило, конечно, не это и даже не опыт аппаратной работы во властных структурах последних десяти с лишним лет.

И вот теперь его начальник лежал в больничной палате, и Виктор Александрович в силу должности и закона остался в этом городе, как принято было говорить, «на хозяйстве». Каждый день ему докладывали о состоянии Воронцова, и он уже привык к этим сообщениям – одинаковым и безнадежным, – крутился в бесконечном колесе больших и малых городских забот, соблюдая неизбежный бюрократический ритуал повседневной жизни, и совсем уже не думал, как, когда и чем это должно было закончиться, когда однажды к нему пришел некто Молохов, председатель городской избирательной комиссии, которого Слесаренко если и видел раньше, то мельком, на больших «совещаловках», и даже не помнил по имени-отчеству, и сказал: «Надо принимать решение». Виктор Александрович врубился не сразу, а когда дошло, едва не закричал на Молохова: «Какие выборы? Он еще жив!». Молохов сочувственно вздохнул и принялся выкладывать на стол перед Слесаренко одну за другой разрозненные или сколотые степлером бумаги: заключение врачей, выдержки из городского устава и закона о выборах, протокол заседания городской избирательной комиссии, инструктивное письмо из комиссии окружной, справки юристов о трактовках тех или иных пунктов выборного законодательства, протокол заседания городской Думы, особое мнение трех ее депутатов из одиннадцати... «И давно вы над этим работаете?» – спросил Слесаренко. «Сразу, как только врачи дали понять, что...». Глядя на скромно-сдержанного Молохова, он вдруг подумал о Воронцове: какой молодец! Самого нет, но аппаратные колесики крутятся; значит, сумел поставить дело в городе. «Хорошо, – сказал он вслух. – Какова дальнейшая процедура?». Молохов еще раз вздохнул и принялся доставать из папки новые бумаги.