Текст книги "Слой 3"

Автор книги: Виктор Строгальщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

В соответствии с местным законом выборы должны были состояться через четыре месяца, и все это время Слесаренко обязан был исполнять функции городского мэра. О собственном участии в этих выборах у Виктора Александровича тогда и мысли не было, в этом он мог поклясться с чистою душой. Вопрос был в другом: как прожить эти четыре месяца? Просто дотянуть до срока и потом сдать дела вновь избранному мэру? Или действительно поработать настоящим мэром эти отпущенные ему судьбой сто двадцать дней?

Он бы, наверное, принял первый вариант – и не от лени, усталости или ложной скромности, просто «новая метла», скорее всего, опять начнет с начала и все наработанное Виктором Александровичем перекроит и перелопатит, хотя бы в целях самоутверждения; так есть ли смысл барахтаться? Но он видел все отчетливее, как бывшее воронцовское окружение, посчитав тот самый первый вариант единственным и неизбежным, потихоньку обкладывает временного мэра глухой ватой умолчаний, недомолвок и притворной заботы. Яснее всех сказал однажды Федоров: «Зачем вам влезать в это дело, Виктор Александрович? Вопрос глухой, зачем вам шею подставлять? А мне деваться некуда, я и буду отдуваться».

Дело касалось перераспределения построенного нефтяниками жилья, которое город хотел забрать у нефтяной компании в счет неуплаченных налогов, и президент компании Вайнберг ругался матом в мэрском кабинете – красивый и самонадеянный еврей из «новых русских»; Слесаренко едва удержался тогда от желания выгнать его из кабинета пинками, вовремя вмешался Федоров, обещал все уладить, и в самом деле все уладил, только не квартирами, а спортивным комплексом и складскими помещениями, перешедшими на баланс города от нефтяников в счет погашения бюджетных долгов. «Лучше что-то, чем ничего, – умудренно сказал тогда Федоров. – А с квартирами осенью порешаем». И только неделю спустя выяснилось, что нефтяники отдали свой спорткомплекс вкупе с огромными долгами за электричество и теплоснабжение, что здание требует капитального ремонта, оборудование и мебель пришли в негодность или разворованы, а знаменитый на весь город сауно-бассейновый пристрой остался за нефтяной компанией в бессрочном пользовании, и ничего уже не изменить.

Именно тогда Слесаренко осознал и сформулировал свою задачу на оставшиеся месяцы: ничего не ломать и не перестраивать, но разобраться в том, что же и как происходит в этом городе и почему. В тот же день он позвонил в областной центр сначала Кротову, потом Лузги ну.

...Виктора Александровича резко качнуло вправо, и он ухватился рукой за мягкую скобку над автобусным окном. Машина въехала на пригородную развязку, откуда короткой стрелой одна из дорог летела к зданию вокзала и станционным корпусам.

– Что за дым? – спросил Слесаренко, глядя сквозь окно на близкую и плоскую по-северному линию горизонта.

– Костры кочегарят, – ответил полковник Савич. Еду готовят, да и так, от комаров... и от не хрен делать, добавил он с понятной злостью невыспавшегося человека.

– Ваши люди все без оружия?

– Да что вы, Виктор Александрович! По-моему, так и дубинки взяли зря, только народ раздражаем.

Слесаренко протянул руку в пространство между сиденьями и снял трубку мобильного телефона. Секретарша доложила ему, что Вайнберга в кабинете нет, а телефоны дома и в машине не отвечают.

– Зря мы едем, – сказал полковник милиции, уставясь в шоферский затылок.

Да ну тебя, Петрович! – фыркнул молчавший всю дорогу Кротов и пришлепнул ладонью полковничий погон. – Никто с тебя за это дело лампасы не сдерет. И папаха твоя уцелеет.

– Какие лампасы с папахой? – Савич дернул плечом, сбрасывая кротовскую руку. – Нет сейчас ни лампасов, ни папах, отменили все к чертовой матери. Это раньше полковникам было положено...

– А ведь мечтал, небось, а, Петрович? Такой красивый, папаха набекрень...

– Да пошел ты, Виталич, сам знаешь куда.

– Кончайте треп, – сказал Слесаренко. – Думайте лучше, как дело решить. – «Быстро же они снюхались – Виталич, Петрович...».

Подъехав к вокзалу, водитель оглянулся вопрошающе, и полковник замахал ему рукой налево, тыча пальцем в заоконные дымы. На повороте Виктор Александрович оглянулся и посчитал эскортные машины: две «Волги», милицейский «газик» и такой же белый микроавтобус телестудии, болтавшийся на маленьких колесах. «Глупость эти «мицубиси», какой дурак притащил их на Север?».

– Хорошо, Василий, здесь и тормози, – скомандовал полковник и первым вперевалку выбрался из машины на песок.

Виктор Александрович Слесаренко, большой начальник и крупный мужчина совсем уже пятидесяти лет, по-своему любил Север и понимал его. И все, что он любил и понимал на Севере, было сейчас вокруг него: плотный изжелта-серый песок, обманчиво ровный и мягкий болотный газон чуть поодаль, почти белое небо, и в стыке неба и болот – низкая, словно богом недобритая, тайга у горизонта.

Понимал он и любил по-своему и этих северных людей, сидевших сейчас на рельсах в ста метрах от него, жегших костры и куривших там-сям возле насыпи, стоя и сидя, с повернутыми в его сторону головами: мужчин и женщин, молодых и не очень, но большей частью достаточно молодых, ибо Север не место для старости; грубых и жадных на все: на работу и деньги, водку и плотскую любовь, на дружбу и ненависть; всем дружным северным скопом своим презиравших других людей, что получали южнее и западнее копеечные деньги и хлипеньких баб как оброк с этой северной каторги.

Слесаренко помнил, как три десятилетия кряду писатели, поэты, композиторы и прочие пропагандисты – кто по заказу, кто по душе – будоражили в северных людях гордыню заслуженной исключительности. Кто смел из смертных поднять руку или раскрыть рот на нефтяника, газовика или шахтера? Зато любой сварщик на трассе мог обложить матом министра, если бригаде задерживали премиальные или не обеспечивали фронт работ, потому что все знали: не будет трассы к сроку – не будет министра, а сварщик пребудет вовеки. И разом все рухнуло, все перевернулось, и оказалось – можно: не платить, сокращать, увольнять, лишать надбавок и коэффициентов, не строить, не давать и даже не обещать и главное – не слушать! Начальство вдруг исчезло из пределов досягаемости, а то, что осталось в пределах, уже ничего не решало. Деньги и власть испарились в далеких высотах, закрывшись тучевым слоем чужих и пугающих слов: акционирование, менеджмент, холдинг, эмиссия, дивиденды... И однажды вчерашние герои уразумели, что в новом летосчислении они уже никто: обычные наемные рабочие. Пока их работа нужна – им платят, и платят неплохо, по сравнению с другими. Но только отпадала надобность, как с неба рушился занавес и отсекал их от жизни, именуемой работой, и стучаться уже было некуда: газеты поджали губы, исчезли парткомы и исполкомы...

Как человек незашоренный и довольно-таки информированный, бывший строитель и хозяйственник Слесаренко готов был признать, что весь этот реквием звучит с изрядной фальшью. Кто первым выстучал касками право прибрать к руками и поделить на акции свои предприятия? Да те же шахтеры. Кто первым решил немного покувейтничать отдельно от страны? Нефтяники в обнимку со своим начальством. Кто бросился чуть свет к окошкам скупных касс менять свое право владения на деньги и вещи? Кто первый заорал потом: «Распродали страну!..».

Тоскливая безысходность происшедшего заключалась не только в том, что случилось и скоро случится еще, но и в том, что так называемые простые люди никогда не признаются даже себе в их собственной, личной и совокупной, вине за случившееся. И тем не менее Виктор Александрович Слесаренко по-прежнему любил этих людей и понимал их обозленную растерянность.

– Надо идти, – сказал Кротов.

Полковник двинулся первым, на ходу прилаживая двумя руками к круглой голове фуражку. От насыпи засеменил ему навстречу худой майор в расстегнутом кителе, подбежал и пошел у плеча, шевеля губами; полковник кивал фуражкой и ускорял шаги.

Вдоль насыпи горели два костра, висела на кольях с веревками большая, армейского типа, палатка, рядом с ней стоял на козлах дощатый стол с двумя скамейками, и женщины в платках ходили от стола к палатке.

– Палатка чья? – спросил Виктор Александрович.

– А бог ее знает, – ответил на ходу полковник. – Вроде бы геологов.

– Что, и геологи здесь?

– Да всех понемножку...

– А где же Харитонов?

– В палатке, наверное. У них там вроде штаба.

С песчаного бугра они спустились к насыпи, где вдоль канавы переминались милиционеры из оцепления. Сидевшие на рельсах стали подниматься, несколько мужчин неловко заскользили вниз по гравию отсыпки; из палатки, щурясь на солнце и всматриваясь, выходили люди, и среди первых Слесаренко легко узнал по черной густой шевелюре депутата Харитонова – единственного среди всех в костюме и при галстуке.

– А где же господин Вайнберг? – спросил Харитонов, когда сблизились возле стола, и протянул руку Виктору Александровичу. Слесаренко пожал костлявую кисть и уронил ее.

– Здравствуйте, товарищи. Я – исполняющий обязанности мэра Слесаренко Виктор Александрович.

– Ну и что? – Загорелый мужик в расстегнутой до пупа джинсовой рубашке, стоявший рядом с депутатом, нагло смотрел в лицо Слесаренко. – Что дальше-то? Где Вайнберг, почему деньги не везет?

– А вы меня с Вайнбергом не путайте, – повысил голос Виктор Александрович. – Вайнберг за свое отвечает, а я за свое. Зачем звали? – добавил он, переведя взгляд на Харитонова.

От костров, от дальних сторон насыпи к ним подходили люди, кольцом охватывая стол и противостоящих.

– Мы тебя не знаем, начальник. – Загорелый повел головой налево и направо, как бы разбрасывая перед собой колючую проволоку отторжения. – Ты вообще откуда взялся здесь у нас?

– Из Тюмени, – сказал Виктор Александрович. – А ты откуда?

– Я-то отсюда. Мы все – отсюда. Это вы с Вайнбергами понаехали... Ты чего приехал-то? Чего тебе в Тюмени не сиделось? Тоже захотелось нашей нефтью торговать?

– Давайте по существу и без оскорблений, товарищи!

– Харитонов тоже посмотрел налево и направо строгими глазами, и в кольце крикнули: «Вайнберга давай, Вайнберга!».

– Нет, – сказал мужик в рубашке, – пусть ответит.

– Помолчите, Зырянов! – коротко рявкнул полковник. – На вас уже уголовное дело заведено, знаете?

– Это вы можете, это у вас быстро, – загорелый позэковски убрал руки за спину. – Давай, цепляй, начальник, это тебе не воров ловить, это просто – вот он я.

Слесаренко полуобернулся к Кротову; первый его зам ковырял песок носком черного ботинка. И внезапно Виктору Александровичу стало абсолютно все равно, что и как тут будет дальше.

– Ты хочешь знать, – сказал он загорелому, – почему я сюда приехал?

– Хочу, – сказал загорелый.

– Потому что предложили работу.

– А в Тюмени что, с работы туранули?

– Нет, не туранули.

– Тогда какого хрена?

– Ну ладно вам, Зырянов, – поморщился депутат, – не уводите в сторону вопрос. – Уголки воротника неновой и несвежей рубашки Харитонова топорщились гвардейскими усами, и депутат приминал их время от времени длинным пальцем.

Минуту, – сказал Слесаренко. – Я тебе отвечу.

– Ну, отвечай, – усмехнулся загорелый.

– У меня в Тюмени жена умерла.

– Когда? – само собою вырвалось у загорелого.

– Полгода назад. Нет, уже чуть больше.

– Извини, мужик, – сказал Зырянов. – Я врубился, извини.

– Послушайте, давайте сядем и поговорим спокойно! – воскликнул Харитонов, жестом тамады приглашая всех к столу.

Виктор Александрович уловил справа за плечом неясное движение чего-то темного и с блеском, повернул голову и едва не уткнулся носом в объектив телекамеры, тут же шарахнувшейся от него. «Уже снимают? Уже успел Лузгин? Какого черта все это?». Он увидел, как настороженно раскрылся и захлопнулся свободный от видоискателя глаз телеоператора.

– Не надо, уберите, – выговорил он сквозь зубы и пошел к столу, где суетящиеся тетки расхватывали и уносили в палатку последние тарелки и кастрюли.

– Тебя Воронцов пригласил? – спросил загорелый, когда расселись по обе стороны стола.

– Мы с ним знакомы еще по Сургуту, – Виктор Александрович чувствовал какое-то странное спокойствие. Все, что он думал и планировал сказать этим людям по дороге сюда, вдруг рассыпалось и потеряло значение.

– А дети где? – спросил Зырянов.

– Дети там, они уже взрослые, – ответил Слесаренко, не желая вдаваться в подробности, но испытывая к Зырянову и раздражение, и странную теплоту за этот глупый и ненужный разговор.

– Болела или как?

– Болела... Слушай, сменим тему...

– Извини, мужик, – сказал Зырянов. – Я врубился.

– Вы чо там шепчетесь! – закричали в кольце. – Мы слышать хотим! Кончай шептаться!

Через голову Слесаренко опустилась рука с проводами, возник на маленькой треноге черный микрофон с набалдашником из поролона, рука пощелкала по микрофону пальцем, и за спиной раздался гулкий электрический стук невидимых динамиков. И сразу возникла дистанция, стол как бы расширился и отодвинул сидящих напротив, и Виктор Александрович стал торопливо вспоминать, что он наприкидывал в автобусе, а Зырянов убрал локти со стола, откинулся и скрестил руки.

Харитонов повернул микрофон набалдашником к себе, царапанье треноги по столу отозвалось в динамиках противным грохотом. «Не трогайте микрофон, пожалуйста, раздался за спиной Виктора Александровича уверенный женский голос. – Всех будет слышно, не волнуйтесь». Депутат вздрогнул, протянул руку к микрофону и тут же отдернул ее и потыкал пальцем воротник.

– Обрисуйте обстановку, товарищ Зырянов, – сказал, не напрягая голос, Виктор Александрович и услышал себя из динамиков.

Загорелый уперся взглядом в микрофон.

– Положение дел с вопросом неплатежей... – Слесаренко даже вздрогнул, не узнав изменившийся голос Зырянова. – Неоднократные, значит, обращения коллектива... Комиссия, значит, по трудовым спорам, учитывая доведенность до крайности, ну, крайнюю, значит, доведенность с невыплатами...

– Чего ты херню городишь! Какая комиссия! Ты скажи по-нормальному! – закричали враз со всех сторон, и сразу несколько рук потянулись через плечи сидящих за микрофоном, и Зырянов, ругаясь, принялся эти руки расталкивать. Все тот же уверенный женский голос прорезался в общем шуме: «Юра, снимай, снимай!».

Виктор Александрович встал и замахал над головой руками.

– Товарищи! – выкрикнул он, когда немного стихло.

– Разрешите мне обрисовать ситуацию, а если я ошибусь, вы меня поправите.

Шум снова вспыхнул и затих, и обретший прежний свой голос загорелый Зырянов громко сказал:

– Пусть попробует!

Слесаренко пробежал глазами по лицам сгрудившихся людей, привычно выискивая те немногие, где светился бы интерес и хоть капля доверия к нему, и таких не нашел и расстроился.

– Я для вас человек новый, – сказал он, прислушиваясь к собственным грохочущим словам. – Но я знаю Север. Я знаю, что такое нефть и как она вам достается. Я знаю, что вы честно заработали свои деньги, и знаю, что вам их не платят.

– Ну и толку, что ты знаешь, – сказал Зырянов, и его голос тоже ворвался в динамики. Снова накатил шум, и Виктору Александровичу пришлось напрячь связки.

– Но вам повезло! – крикнул он с обреченной веселостью. – Вам повезло, что я здесь новый человек.

– Не по-о-нял! – Зырянов приналег животом на край стола, не выпуская ладоней из плена подмышек. – Объясни, начальник.

– Все очень просто. – Слесаренко помедлил, дожидаясь тишины. – В этом городе у меня нет ни друзей, ни родственников. Даже квартиры нет, я живу в гостинице. У меня нет акций «Нефтегаза». Я никому ничем не обязан, и мне никто не обязан ничем. У меня есть только одно – моя должность, которая мне досталась на короткое время... вы знаете по какой причине. Так вот! – Он погрозил толпе пальцем. – Денег вам дать я не могу – у меня их нет. Не я вам должен эти деньги, вы знаете.

– Да где, блин, Вайнберг-то? – крикнули в толпе и замолчали.

– Короче, я вам не сват и не брат. После выборов меня вообще здесь может и не быть. Придет новый мэр, наберет свою команду...

– Что с Воронцовым? – снова крикнули в толпе.

– Плохо с Воронцовым, – сказал Виктор Александрович. – Очень плохо. И вряд ли будет лучше. Да не орите вы! – гаркнул он во весь голос и погрозил уже не пальцем, а кулаком. – Ночью водку здесь жрете, а днем права качаете? – Он понимал, что балансирует на грани. – И нечего на меня руками махать, знаю: пьете, хотя и не все. Те, что на рельсах – не пьют, и я их за это вот так уважаю, – Виктор Александрович чиркнул ладонью у горла.

– Так вот, дорогие мои нефтяники и все остальные, ничего я вам обещать не могу. Ни-че-го! Кроме одного-единственного, – он замолчал, чувствуя кожей накат напряжения, и произнес, глядя сверху в глаза Зырянову: – Хотите знать правду?

Слесаренко поднял голову и огляделся.

– Вы все – хотите знать правду?

– Да кто ж не хочет! – вяло ответили из глубины людского кольца.

– Так вот, дорогие мои, я вам обещаю одно: вы будете знать правду! Мне особо ни делать, ни терять до выборов нечего. Но я обещаю вам за эти оставшиеся месяцы разобраться самым серьезным образом во всем, что происходит в городе. Разобраться и вам доложить. По каждому пункту: по зарплате, по жилью, по детским пособиям. По ценам, в конце концов. Ну почему у вас мясо в магазинах дороже, чем в Сургуте?

Со всех сторон ему закричали про мафию: все схвачено, засилье пришлых торгашей... Виктор Александрович заставил себя смотреть на лица, а не рты, потому что иначе становилось страшновато.

Он снова дождался относительной тишины и поднял руку, словно на присяге.

– Все, что узнаю я – узнаете вы. И тогда вы решите, как будет жить город и кто станет его мэром. Договорились? Я спрашиваю: договорились?

– Договорились, – сказал Зырянов, вставая и протягивая руку. Виктор Александрович пожал ее и так держал, не выпуская.

– Тогда у меня к вам, товарищи, первая просьба.

Он вздохнул поглубже, ожидая взрыва. – Уйдите, пожалуйста, с рельсов.

Зырянов с силой выдернул руку и сел на скамейку, разочарованно качая головой. Толпа взревела и придвинулась, поверх толпы Слесаренко увидел, что люди на рельсах трясли в его сторону кулаками и плакатами. Тогда он сгреб со стола микрофон и влез на скамью, как бы подставляя себя целиком под нарастающий шквал. Краем глаза он увидел, что полковник Савич пробирается к нему сквозь толпу, толкаясь и что-то крича, и когда голова полковника приблизилась, он вытянул руку, в какой-то миг чуть не свалившись со скамейки, снял с этой головы фуражку и водрузил на себя.

Вокруг оторопело примолкли, и стало слышно, как от насыпи что-то кричат по слогам на три такта: «Га-га-га! Гага-га!». Виктор Александрович догадался: кричали Вайнберга.

– Все, что у меня есть, – сказал он в микрофон, стараясь сдерживать голос, – это моя должность. И должность эта, как фуражка: дали – сняли. Если вы не уйдете с рельсов, меня уже завтра снимут с работы, как не обеспечившего в городе законность и порядок.

Слесаренко снял фуражку и протянул ее полковнику. И тогда я уже не смогу сделать для вас ни-че-го. Я уеду в Тюмень или дальше на Север, а вы так и будете барахтаться в собственном дерьме. Вы этого хотите?

– Мы хотим нормально работать, – ответил ему Зырянов, – получать свои деньги. Вот пусть Вайнберг сюда придет...

– Да, кстати, где он? – спросил Слесаренко, с высоты оглядываясь на свою молчащую свиту. Полковник Савич пожал плечами, вертя в руках фуражку. – Я с утра дал команду его разыскать.

– Вайнберг в мэрии, – раздался голос Кротова.

Виктор Александрович отыскал взглядом своего первого зама, и тот показал пальнем в землю, а потом сложил руки крест-накрест, и Слесаренко понял: сюда, к пикетчикам, президент компании ни за что не приедет.

– Вот и отлично! – Виктор Александрович повернулся к загорелому. – Товарищ Зырянов, берите с собой двух– трех человек, приглашайте уважаемого народного депутата, и сейчас же едем разбираться с вашим начальством.

– Мои люди останутся на рельсах, – угрожающе отрезал загорелый. Слесаренко поднес к губам гранату микрофона:

– Я все сказал. Теперь решайте.

Он посмотрел вниз, куда бы спрыгнуть, и люди попятились, освобождая клочок умятого подошвами песка. Он соскочил в песок, слегка опершись на поданную Савичем руку; девица с накрашенным лицом отобрала у него микрофон и тут же сунула его чуть ли не в нос Виктору Александровичу: Можем ли мы расценивать ваше сегодняшнее выступление как первую заявку на участие в будущих выборах?

Позади девицы выплыло многозначительно прищуренное лицо Лузги на с зажатой в зубах сигаретой.

– Вы торопитесь, уважаемая, – Лузгин суфлером поднял бровь, изображая непонимание. – Выборы еще далеко, а проблемы – вот они, перед вами. – Лузгин опустил бровь и тихонько похлопал в ладоши. – Давайте-ка жить по порядку, тогда и к выборам придем достойно, с полным пониманием. Спасибо.

Он пошел к машинам, не оглядываясь и не спеша. Сбоку забежал Федоров, забормотал торопливо про Вайнберга, потом их на рысях обогнали телевизионщики и Лузгин вполуобнимку с теледевушкой, скакавшей по песку на каблуках.

У микроавтобуса он остановился и зачем-то попинал ногой упругую и гулкую резину колеса. Его тронули за плечо, он обернулся – это был Зырянов.

– Вас как по имени-отчеству? – спросил Слесаренко.

– Николай.

– А по батюшке?

– Михайлович.

– Судя по фамилии, вы местный.

– Из Пойково. А вы сургутский?

– Почти земляки, – сказал Виктор Александрович.

– Я вот подумал: а чего мелочиться? – ни к селу, ни к городу сказал вдруг загорелый с возбужденной решимостью. – Если вы нам сегодня не врали... ну, насчет правду узнать... если получится, зачем уезжать-то? Давайте сами выдвигайтесь, мы вам подписи махом соберем. Глядь, это местное ворье...

– Давайте без мата, – тихо сказал Слесаренко. – Без мата – раз и навсегда.

– Так, глядь, здесь же как в армии – без мата и гвоздь не забить.

– Без мата, – повторил Виктор Александрович. Какие выборы, товарищ Зырянов? И так все летит к... такой-то матери.

– Ага! – Зырянов засмеялся.

– А я что, не северянин? – развел руками Слесаренко. – Скажите мне честно и откровенно, Николай Михайлович: Вайнберг хоть чуточку прав?

– То, что деньги не платит?

– Нет. Насчет сокращения. И не смотрите на меня, как Мюллер на Штирлица. Я ведь знаю, с чего все это началось. – Он кивнул головой в сторону насыпи.

– Ну, вот, – хмыкнул Зырянов. – А мы, значит, вас...

– Он махнул рукой и отвернулся.

– Подождите обижаться, – Виктор Александрович за плечо развернул к себе загорелого. – Я ведь сказал, что хочу узнать правду. Вот вы мне первый ее и расскажете.

– Только всю, а не просто свою половинку. По-другому у нас не получится.

– Да вам этот Вайнберг так мозги запудрит...

– А вы, Николай Михайлович, сядете рядом и будете мне помогать, чтобы не запудрил. Договорились?

– Слабо верится, начальник... – Зырянов помахал рукой, подзывая кого-то. – А насчет жены – извини, я не знал.

– Никто не знал, – сказал Слесаренко.

Никто не знал, и прежде всех сам Виктор Александрович, когда опять повез жену в больницу – сказали: планово, год после операции, проверим и подлечим, – что будут резать снова, а потом снова и снова, и – это вяжущее мысли пустое слово «отторжение», и страшно дорогой интерферон, похоронная сдержанность медперсонала и его собственное упрямое непонимание грядущего и очевидного, как последний рубеж: пока он не поймет и не смирится – не будет страшного, однажды ему скажут: «Все в порядке», он привезет ее домой; и он привез, но не домой. И дома не стало, дом исчез, остались лишь неслышимые звуки и приметы вчерашней жизни, о которые он спотыкался. Рядом двигались тени детей и знакомых, как будто в параллельном мире. И, странно, отвращение к спиртному. Он вдруг забыл курить, а когда вспомнил и захотел мучительно, до задыханья, то наказал себя отказом, как будто это наказанье могло обмануть и облегчить душу. А потом позвонил Воронцов, и он прилетел сюда, на Север. И сейчас он влезал, сгорбившись, в микроавтобус и думал: как все повторяется! Давно ли он пытался усмирить такой же митинг на улице Первомайской, напротив тюменской мэрии, где он работал, и его еще ударили до крови – тетка ударила, стерва, и он отмывал кровь с рубашки в служебном туалете, прежде чем идти домой, и как испугалась жена, когда он пришел, и какое у нее было милое лицо, поглупевшее от испуга, а вот сегодня обошлось, сегодня бы она не испугалась.

– Высший класс, – крикнул Лузгин, пробегая мимо.

– Кто это? – спросил Зырянов, и Слесаренко начал придумывать, как ему ответить попроще, и думал так долго – они расселись и поехали, – что отвечать уже не было смысла.