Текст книги "Слой 3"

Автор книги: Виктор Строгальщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

Озорная эта мысль так понравилась Кротову, что он закурил, откинулся на спинку кресла и принялся воображать себе Соляника в очереди за лагерной баландой. Но картинка выходила размытой, и почему-то у Соляника было его, кротовское, хмурое небритое лицо. «Все, крыша в пути», – почти вслух сказал Кротов и отправился обедать.

В приемной было пусто. Это и обрадовало Кротова никто не станет липнуть с разговорами – и чуть заметно огорчило: неужто он, такой большой начальник, совсем не нужен никому для моментального решения чего-нибудь? И где же воры с пухлыми конвертами? Вот же гады, совсем не несут...

Он пошел в гостиницу наискосок, через маленький сквер по соседству, где на асфальтовых мокрых аллеях рядами тянулись прилавки челночных торговцев. Надо было давно уже их разогнать: в промзоне, на окраине, городские власти еще по весне уложили бетонными плитами обширный песчаный пустырь под вещевой челночный рынок, но там никто не торговал, разве что по выходным – торговцы жались к центру, на путях прохожих. Июньская попытка решить вопрос ОМОНом, как рассказывал потом полковник Савич, завершилась потасовкой и митингом на площади, и власти закрыли глаза: пусть торгуют, лишь бы не бузили. К тому же после сокращений в «Нефтегазе» число людей с лотками увеличилось, и лица у новых торговцев были серыми и злыми.

Впереди обнаружилась лужа, и Кротов решил обогнать бредущих под ручку мужчину и женщину, чтобы первым проскочить сухим краем у лотков, но замешкался с маневром и не успел, затоптался на сбившемся шаге и чуть ли не врезался в спины бредущим, и услышал, как женщина сказала мужчине, опустив голову ему на плечо: «Эх, Коля! Вот было бы у тебя денег немеряно – ты бы купил мне колготки за тридцать рублей...».

Кротов едва не рухнул в лужу – так ему это понравилось. Вот она, мечта нашей бабы о счастье, ее представления о богатстве и щедрости родного мужика. И было это сказано с такой чисто русской женской веселой тоской, что Кротову сейчас же захотелось посмотреть этой бабе в лицо, что он и сделал, когда лужа кончилась: ушел вперед и оглянулся на ходу, и ничего такого не увидел, но фраза впечаталась намертво, и за обедом в гостинице он все рассказал Лузгину, тот пришел в необъятный восторг, царапал ручкой на салфетке – надо запомнить, сам такого ни в жизнь не придумаешь, – тут же выдал историю про какого-то деда, вместо «маньяк» говорившего смачно «мандяк», что гораздо точнее по смыслу, как и все оговорки народные. Потом они поднялись в номер, где Кротов полез в шкаф и отсчитал Лузгину деньги на Москву.

С двух до четырех он дурнем просидел в комиссии по административным правонарушениям, где на мелких начальников за их мелкие грешки налагались такие же мелкие штрафы. В четыре он извинился и поднялся к себе, где в приемной уже ждал Соляник с новой согласованной раскладкой; подписи Безбородова на документе не было, но Кротов только фыркнул и завизировал сверху бумагу – сойдет и так, для коллективности решения хватало подписей Соляника и Федорова. В четыре двадцать позвонил Лузгин, сказал, что едет в порт, и напомнил про телезапись с Лялиной. В половине пятого вошла секретарша и доложила, что просит приема Зырянов, председатель стачкома «подзем ни ков».

– По какому вопросу?

– По выборам.

– Пусть заходит. Коротко. И больше никого сегодня у меня запись на телевидении.

Лично Зырянов нравился Кротову, в нем была хорошая мужская ясность: если да, то да, если нет, так нет. Стачком же представлялся Кротову командой истеричных крикунов, обнаглевших от безволия властей и презрительной трусости нефтяного начальства. Он вспомнил рассказанный Лузгиным эпизод с пикетом на железной дороге, как три мужика в пять минут разогнали толпу, – по телевизору сюжет решили не давать, чтобы не позорить окончательно Зырянова.

Кротов улыбнулся и даже вышел Зырянову навстречу, в центр кабинета, и сел потом не в кресло мэра, а за приставной короткий столик – на равных, чтобы Зырянов почувствовал это подчеркнутое кротовское расположение.

– Привет, Виталич, – сказал Зырянов. – Посоветоваться пришел.

– Дело хорошее, – сказал Кротов. – Советуйся, Михалыч.

– Короче, мой... ну, наш стачком принял сегодня решение выдвинуть меня... ну, кандидатом.

– Нормальное решение, – сказал Кротов уверенно.

– Погоди, погоди! – изумился Зырянов. – Что-то я плохо тебя понимаю, Виталич. Ты что, издеваешься?

– Ни в коем случае.

Но ведь это я... то есть мы выдвинули Слесаренко, мы и подписи собирали.

– Не одни вы собирали, весь город.

– Но все равно же... Мы же первые... А теперь получается, сами против него.

– Ну и что? Больше хороших людей в списках – больше вероятности того, что дурака не выберут.

– Хитришь, Виталич? – помолчав, спросил Зырянов.

– Ни в коем случае. Решение принято?

– Принято.

– Ты согласился? Вижу сам: согласился. И не советоваться ты ко мне пришел, а поставить в известность. По-честному. Прав я или нет?

– Ну, – сказал Зырянов.

– Вот и правильно. А теперь свободен. Иди и работай, – сказал Кротов и подмигнул левым глазом.

– Хитришь, Виталич, – снова произнес Зырянов. – Думаешь, я потом кандидатуру сниму? Так я не сниму, запомни.

– Ну и не снимай.

– Народ решает, так? – Зырянов шмякнул ладонями по крышке стола. – Тогда пусть народ и решает. Согласен?

– Согласен.

– Тогда я пошел.

– Пошел, так иди.

– Ох, Виталич! – произнес Зырянов, угрожающе вертя корявым пальцем. – Не пойму я тебя до конца. Или ты в самом деле честный мужик, или...

– Да, конечно, «или», – сказал Кротов и опять подмигнул. – Что туг честному-то делать? А вообще, молодец, что пришел.

Зырянов потемнел и без того коричневым лицом и встал из-за стола.

– Жаль, что Виксаныча нет. Я бы хотел... ну лично, значит...

– Вернется – сам ему и скажешь.

– Обязательно скажу. И даже если он попросит...

– Он не попросит, – сказал Кротов, снимая трубку телефона и кивая посетителю на дверь. Зырянов вздохнул, пожал плечами и вышел. – Слушаю вас.

– Это Лялина, – раздался в трубке хорошо модулированный женский голос, и Кротов сразу подумал про улетающего Лузгина: зачем он дал этой девке номер прямого телефона? «Спасать надо парня», – решил он окончательно.

– Здрасьте, Анна... Да, как договорились. Через десять минут я к вам подъеду. Вы как сегодня, не в эфире? Отлично... Почему спрашиваю? Из вежливости, Анечка, из бюрократской вежливости...

Отговорив, он позвонил на «дальнюю»; Иван был на месте.

Заявки поступали? – спросил Кротов. – Хорошо. Я сейчас прибуду с телевидением... Да, на берегу... Спасибо, Ваня.

Подъехав к телестудии, он все еще думал про Зырянова: хорошо это или плохо, что стачкомовский лидер решил баллотироваться против Слесаренко, и чьи голоса он потянет на себя: Воронцова-младшего, Соляника или все-таки наши? Но тут по ступенькам сбежала, мелькая белыми кроссовками, стройная лузги некая девица, и Кротов стал думать о другом: что лет до двадцати пяти они бывают стройными, а далее становятся просто худыми (ежели, конечно, не толстеют), и сумел бы он, Кротов, внятно объяснить кому другому на словах, в чем разница между стройной и худой; такое проверяется не глазом – ладонью, а Лялиной, поди, уже под тридцать.

– Боюсь, что мы опаздываем, – сказала Лялина, садясь к нему в машину. – Скоро солнце уйдет, а у нас фонари слабоваты. О, вы сами за рулем?

– Так удобнее, – ответил Кротов. – А где ваш оператор? Мастер изволит задерживаться?

– Да как всегда: что-то в последний момент...

Через полчаса они въехали на территорию «дальней дачи», а еще через час, когда уже заканчивали съемку на берегу у тихого костра, красиво разведенного Иваном, и оператор менял в камере аккумулятор, Лялина спросила:

– Вы на самом-то деле верите в демократию, во все эти выборы, в «голос народа»?

– Вопрос не в этом, – сказал Кротов. – Вопрос в том, во что верит народ.

– И во что же, по-вашему, верит народ?

– Тут есть одна интересная теория, – сказал Кротов, отгоняя рукой закатных обнаглевших комаров. – Есть у нас с Вовяном приятель, он в областной администрации работал, пока не попросили...

– За что?

– За то, что шибко умный и еврей. Так вот, по его мнению, народ уже не верит ни во что.

– Ну да, огромное открытие.

– Вы не спешите, Анечка, я еще не закончил. Народ верит в одно: что бы там ни говорили кандидаты, все они идут, так сказать, во власть с конкретной целью устроить свою собственную жизнь.

– Наворовать, – сказала Лялина.

– Это грубо и неточно. Получить удобный кабинет, машину, зарплату, возможность летать по разным заграницам, жить на госдачах, пристроить родню... И если будет такая возможность, – а она, по мнению народа, будет обязательно, – немножко поработать на карман.

– Наворовать, – упрямо повторила Лялина. – В конце концов все эти дачи и машины тоже украдены у народа под выборный обман. Разве я не права?

– Хорошо, – сдался Кротов. – Примем вашу короткую формулу. Итак, люди знают, что все кандидаты просто рвутся к кормушке. Правые, левые, задние, передние неважно. Все будут воровать, кого ни выбери. И тогда люди, внутренне смирившись с неизбежностью этого воровства, сводят свой внутренний выбор до минимума: кому они позволят это делать. Вот именно ты мне не нравишься, и я тебя к кормушке не пущу. А ты вроде бы парень ничего, я тебе разрешу: так и быть, иди обогащайся.

– Интересная теория, – сказала Лялина и тоже помахала ладонью улица. – Вы не могли бы повторить эго на камеру?

– А почему и нет? – Кротов посмотрел на оператора, тот распрямился возле аппарата и замотал головой.

– Отснимались.

– Что такое? – громко воскликнула Лялина, вскочила и уперла руки в боки. – Что значит отснимались?

– Питание на нуле.

– А второй?

– Второй еще хуже. Лампочка даже не мигает.

– Ну сколько можно! – сказала Лялина со всхлипом и отвернулась к реке.

– А сколько можно говорить, что нужны новые? – вяло буркнул оператор.

– Э, постойте, – вмешался Кротов. – У нас же есть машина. Я попрошу Ивана, он свозит вас на студию, поменяете.

– А если там нет никого? – также вяло предположил уставший парень. – Если аппаратная закрыта? Вечер уже, да и пятница...

– Ну тогда отложим, – вымолвил Кротов примирительно, – до следующей недели. Если, конечно, я не уеду.

– Ну уж нет! – топнула ножкой Лялина. – Такой материал я не упущу. Зовите вашего Ивана, Сергей Витальевич. А ты достань аккумуляторы, где хочешь. Если закрыто, найдешь ключи, хоть дома у Халилова.

– Так ведь туда-назад, потом искать... Больше часа получится.

– Мы подождем, – сказала Лялина.

– И свет уйдет...

– Доснимем в помещении.

– Зачем же в помещении? – Кротов показал рукой на ближайшую сосну. – У нас прожектора имеются. Иван! – крикнул он, не оборачиваясь. – Свози мастера в город по-быстрому!

– Камеру-то не упрут? – угрюмо спросил оператор.

– Не упрут, – ответил Кротов. – Но лучше в дачу занести.

– Не слабенькая дача, – сказала Лялина, когда они стояли на крыльце и смотрели вслед мелькавшей черными боками между сосен кротовской машине.

– Что, не бывали тут раньше? – спросил Кротов и подумал: «Неужто Воронцов ее сюда не привозил ни разу?».

– Не приглашали как-то.

Тогда я приглашаю вас, Анна. – Кротов отступил на шаг и поклонился. – Думаю, шампанское вкуснее комаров.

– Ого, – сказала Лялина, подняв голову и оглядывая уходящие ввысь деревянные гладкие стены. «Какая шея», – успел заметить Кротов. – Там, внутри, никого?

– Никого, – сказал Кротов и сделал руку кренделем.

– Прошу.

«Весь день работал Слесарен кой, – подумал он, закончу Лузгиным».

Они разом споткнулись в темноватом «предбаннике», и Лялина вскрикнула и засмеялась, и он прижат ее руку теснее.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Лузгин собрался было ехать в Шереметьево вместе с Евсеевым встречать прилетающего Слесаренко, но в последний момент отказался. С цветами у трапа, прогнув хребет и голову задрав к нисходящему свыше начальству получалось уже слишком плебейски. Евсеев хмыкнул неприветливо и отбыл, а Лузгин от нечего делать принялся шляться по закоулкам представительской квартиры, не без злорадства фиксируя на себе уничтожающие взгляды долговязого евсеевского зама, оставшегося в «хате» на дежурстве. Лузгин уже провел здесь ночь, извиваясь на узком диване в дальней комнате для гостей, где свет наружных фонарей бил по глазам с чисто московским бесстыдством; не выспался, встал рано и с болью в затылке, был раздражен и упивался ныне своей демонстративной неуместностью.

Натешив душу видами страдающего зама, нарушив мраморную девственность всех встреченных по ходу здешних пепельниц, он плюхнулся в гостиной на диван, включил огромный телевизор и узнал, что рубль пал и президент уволил Кириенко.

На громкий звук эфирных новостей в гостиную примчался долговязый, встал за спиной у Лузгина и, не сдержавшись, смачно щелкнул пальцами.

– Ну все, теперь вернется наш Степаныч!..

– Какой Степаныч? – спросил Лузгин.

– Черномырдин, – торжественно произнес долговязый.

– Да глупости, – сказал Лузгин. – Ваш Степаныч уже политический труп.

– Я бы на вашем месте такими фразами не бросался.

Голос евсеевского зама сочился ядовитым терпением.

– Многие вот гак... пробросались.

– Это что же получается, – сказал Лузгин, выворачивая шею направо, – вы на меня Черномырдину настучите? У вас что, с ним связь?

– Какая связь? – испуганно не понял долговязый.

– Прямая, – Лузгин ткнул пальцем в телефонный аппарат.

А вы не гордитесь, – сказал долговязый за спиной, и пока Лузгин бестолково раздумывал, что означала эта фраза, степенно удалился восвояси.

Еще с весны ходили разговоры, что Кириенко – это мимолетно, что ближе к осени рубль обвалится под тяжестью наросшего госдолга, а вместе с ним падет правительство, и в Белом доме снова воцарится Черномырдин – уже в роли спасителя отечества, и якобы никто не вспомнит, что именно черномырдинский кабинет профукал западные займы и выстроил пресловутую пирамиду ГКО.

Лузгин мало верил в подобный сценарий, полагая его глупо хитрым и прозрачным до наивности – кто купится, всем же понятно! – и был и уязвлен, и ошарашен, когда диктор с экрана сообщил о решении Ельцина внести кандидатуру Ваньки-Встаньки Степановича на рассмотрение в Госдуму. «Или нас уже совсем за дураков держат, – подумал он в расстройстве, – или я в политике ну ни хрена не понимаю». И еще он подумал о том, не зачеркнет ли напрочь происшедшее их собственные планы насчет слесаренковской пресс-конференции в здании на Охотном ряду: кому близки и интересны провинциальные проблемы на фоне свеженьких столичных катаклизмов.

Чертыхнувшись, он позвонил в Госдуму знакомому журналисту Максимову; когда-то давно они обучались совместно на курсах при Центральном телевидении. Ныне Андрюша Максимов советничал по прессе в депутатской группе «Российские регионы», где они и встретились вчера вечером к обоюдному приятному удивлению и даже успели выпить пива в незакрывшемся госдумовском буфете. Лузгин, как водится, намерен был продолжить посерьезнее, однако Максимов сослался на занятость и предложил собраться завтра, то бишь сегодня, после пресс-конференции, дома у него на Юго-Западе: удобно, прямая линия от Думы на метро, жена с детьми на даче в Подмосковье, придут хорошие ребята. «А что за повод?» – «Никакого повода, обыкновенный мальчишник, тебе понравится». «Одно условие, – потребовал Лузгин. – Горючее за мной. Что пьют твои хорошие ребята?». – «Я подскажу», – улыбнулся Максимов. Был он приятен и прост, одет хорошо, но без вызова, почти не растолстел, однако полысел изрядно за двадцать пролетевших лет и обращался к Лузгину с ненаигранным староприятельским интересом, за что был и принят лузгинской душой без привычной уже настороженности ко всяческим разным московским.

Максимов был на месте, в телефонную трубку врывался разнобой тревожных кабинетных голосов.

– Ну что, аврал? – спросил Лузгин.

– Еще какой! – ответил весело Максимов. – Тебе пропуск заказан, старичок? Давай подъезжай, сам увидишь, я тебя кое с кем здесь сведу.

«В стране переворот, а парень веселится», – успел подумать Лузгин и тут же обнаружил и в самом себе какой-то зрительский азарт, репортерский восторг от события, когда не важно, что произошло – важен факт происшествия, есть о чем говорить и писать; кому-то война, а журналисту ядрена мать родна, и ничего ты с этим не поделаешь.

– Слышь, Андрюх, – сказал Лузгин, – я насчет пресс-конференции...

Максимов согласился, что есть опасность срыва, пообещал разнюхать ситуацию и сразу же перезвонить, и действительно перезвонил минут через пятнадцать – долговязому пришлось выкликать Лузгина из клозета, – и сказал, что все нормально, ничего не меняется, но Слесаренко надо выступить пошире, не замыкаться на местных проблемах, а главное – выразить свое, так сказать, региональное отношение к случившемуся, и пожестче, похлеще, тогда он наверняка попадет на страницы центральных газет и в новостные выпуски телеканалов.

– А как ему быть с Черномырдиным? – озабоченно спросил Лузгин. – Как-никак свой, тюменский...

– У нас в Думе первая реакция – отрицательная, – без запинки ответил Максимов. – Я полагаю, ваш Слесаренко может безбоязненно топтать Степаныча; все, кроме эндээр, его воспримут на «ура».

– Так что же, сожалеть о Кириенке?

– Ни в коем случае! – воскликнул Максимов. – Черномырдин довел страну до края пропасти, а Кириенко ее туда столкнул. Такая вот схема предлагается, это будет воспринято.

– Ну, я не знаю, – пробурчал Лузгин. – Что же тогда получается? Все – назад, коммунисты – вперед? Лично я не согласен.

– Я тоже не согласен, – приятельски мягко вымолвил Максимов. –Но это не имеет ни малейшего значения. Твой начальник желает попасть в струю, желает прозвучать? Вот я и предлагаю стопроцентно проходной сценарий. С другой стороны, вы можете здесь вякать что хотите – ваше право, но если вас сожрут или дерьмом обделают – тут я уже не виноват. Ты меня понял, Вова? И не забудьте хорошенько прокатиться по олигархам: больше фамилий, да еще парочку-троечку местных, так сказать, созвучных. Ты меня, надеюсь, понял, старичок?

– Понял я тебя, – сказал Лузгин. – Как насчет вечера?

– Всенепременно.

– Тогда пока. Мы подъедем часа через два. Ежели, конечно, самолет не опоздает.

– «Люфтганза» не опаздывает, – усмехнулся Максимов.

«Все-то он знает», – неприятно подумал Лузгин.

Сигареты кончились, как всегда, внезапно, а запаса с собой он не взял, и Лузгин крикнул долговязому, что выйдет ненадолго, и, кивнув на площадке охраннику, спустился по сумрачным лестницам и вышел на улицу.

Напротив, через дорогу, был гастроном и рядом пивной бар, и далее кафе, потом цветочный магазин, и в отдалении, за пятачком, уставленным красивыми ларьками, виднелась станция метро, и он пошел туда, по старой памяти надеясь, что цены на табак в ларьках немножко ниже, хотя в подобной экономии он вовсе и подавно не нуждался – денег было как грязи, а грязи здесь не было, и не было песка, и, шагая с костяным каблучным стуком по сухому мытому асфальту, он обратил внимание, что туфли его запылились, и что он забыл их почистить.

У первого табачного киоска он пробежал глазами разноцветье сигаретных пачек, увидел «Мальборо» за десять и знаменитый кротовский «Бенсон» чуть дороже, обрадовался и решил купить блок, лучше два, потом взгляд проследовал повыше и правее, и он увидел «Мальборо» за сорок и «Бенсон» за шестьдесят и непонятный «Кэмелклассик» аж за восемьдесят.

– Это что у вас за цены, – спросил он в окошко киоска. Во внутреннем мраке обнаружились нос и глаза поверх узких очков, мужской московский акающий голос произнес без выражения:

– Какие?

– Да вот эти, американские.

– А это настоящие.

– Прям-таки из Штатов?

– Ага.

– Есть разница?

– А как же.

– Тогда блок «Бенсона». И пачку.

– Нет проблем.

Лузгин расплатился сотенной, сунул блок подмышку и пачку в карман и сказал в тьму окошка:

– Спасибо.

– Вам спасибо, – ответил киоскер.

– Да, кстати, – сказал Лузгин, раскупоривая пачку.

– Слышали про доллар и про Кириенко?

– А как же.

– А чего с ценами?

– А не было команды, – равнодушно сказал киоскер.

– Но если деньги есть, берите больше. Цены все равно полезут, куда денутся.

– На всю жизнь не напасешься, – вздохнул Лузгин и купил еще один блок.

Он отошел от киоска ближе к центру асфальтовой площадки, встал между струями прилива и отлива метровских пассажиров, понюхал ароматную золотистую пачку, закурил и уставился в бледное небо, ощущая вокруг себя несеверное мягкое тепло московской предосенней погоды, запах жареного мяса из соседней стеклянной пивнушки, шелест шин по асфальту, понукающе крикливые гудки...

– Гражданин! – услышал он за спиной голос, имеющий право – таким обычно говорят московские бичи; это в провинции нищие просят, здесь же требуют свое – Лузгин давно отметил эту разницу. Он повернулся неспешно, ныряя рукой в правый пиджачный карман, куда сунул сигаретную сдачу, и уставился на молодого низкорослого мента с широким лицом и командирским на нем выражением.

– Стасс-жант Ванов! – Мент отмахнул рукой у козырька. – Документы, гражданин.

– Не понял? – произнес Лузгин, вытаскивая из кармана пустую руку.

– Прошу предъявить документы.

– Да ну! – сказал Лузгин. – Я что, по-вашему, похож на бича или чеченского террориста?

– Документы, гражданин.

– Какие документы! – окрысился Лузгин. – Слышь, командир, кончай хернею заниматься. Иди вон в пивнушку, там твой контингент...

– Пройдемте, гражданин. – Одной рукой милиционер схватил его за правый рукав у предплечья, а другой вытащил рацию из поясного черного чехла.

– Ну ладно, ладно, – примирительно сказал Лузгин.

– Дам я тебе документы, сержант...

Не без труда он выудил из внутреннего левого кармана – мешали сигаретные блоки под мышкой, надо бы купить пакет, хотя зачем, два шага до квартиры, – свой паспорт в коричневой кожаной обложке и уже было подал его приставучему стражу, как вдруг увидел торчащие из-под обложки сверху и снизу зелененькие тонкие вершки и корешки. Вот ведь болван, что за привычка таскать внутри паспорта дежурную долларовую заначку! Ровно тысяча, утром положил на всякий случай... Не глядя на милиционера, он выдернул зеленые за корешки, протянул паспорт вперед, а деньги запихал под пиджак.

– Так, так, – сказал милиционер, раскрывая истребованный документ. – Лузгин Владимир Васильевич...

– Мент сверил взглядом фотографии – молодую и постарше – с наружностью объекта, потом перелистал странички. – Так, так, прописан в Тюмени... Когда прибыли?

– Вчера.

– Билет предъявите, пожалуйста.

– Щас поищу... – Он снова принялся терзать и выворачивать пиджак с коротким тихим матом положил к ногам блоки «Бенсона» и уже в две руки обшарил все, вплоть до заднего кармана на брюках, вздохнул и сказал: – Извини, нет билета. Выложил, наверное.

– Придется пройти, – не без сочувствия произнес милиционер. – Ведь сами знаете – в течение трех дней все прибывшие должны встать на временный учет...

– Да я завтра же улечу! – взмолился Лузгин. – На хрена мне тогда регистрация?

– Это вы так говорите. А подтвердить не можете.

– Да вот же наше представительство здесь, вон, сто метров, позвоните и проверьте, вам все подтвердят!

– Какое представительство?

– Лузгин сказал какое.

– Это что за город такой? – с капелькой нормального человеческого интереса спросил милиционер.

– Да есть на севере области, там нефть добывают.

– Понятно... А почему прописаны в Тюмени?

– Как почему? Я в Тюмени живу, а там в командировке.

– И давно?

– Да уже месяц почти.

– Месяц? – Мент укоризненно пожевал губами. – Обязаны были, Владимир Васильевич, оформить временную прописку, а здесь у вас опять же непорядок. Придется вам пройти для выяснения.

– Так вот же представительство! – вскричал Лузгин и сразу смолк, потому что с ужасом обнаружил, что не помнит и вообще не знает тамошнего телефона.

Послушай, друг, – сказал он, глядя в розовый блин курносого ментовского лица, – ведь ты же сам не москвич, я же вижу – ты наш, какого хрена ты перед ними выслуживаешься?

– А вы не грубите, гражданин. – Мент закрыл паспорт и приблизил его к нагрудному карману кителя. – Вы что же думаете? Если у вас, значит, долларами все набито, вы можете вот так вот оскорблять при исполнении?

– Сто долларов, – сказал Лузгин.

Милиционер подумал, снова пожевал губами и сказал:

– Нас двое.

– Хорошо, – вздохнул Лузгин и полез в карман за деньгами.

– Тише ты, тише! – прошептал мент, перемещаясь вплотную. -Чего ты так сразу...

Лузгин отслоил в кармане две бумажки, прикомкал их и уронил в ладонь менту, той же рукою забирая паспорт.

– Свободны, гражданин. – Мент снова отмахнул у козырька. – И держите билет при себе, ведь не каждый вот так вот, как я...

– Да уж будем надеяться, что не каждый! – процедил Лузгин, наклоняясь за блоками, а когда распрямился, то увидел улыбку на милицейском лице.

– Так сами же и виноваты! – сказал «стасс-жант-ванов».

– Кстати, ты как меня вычислил? – спросил Лузгин с оттенком уважения. – Что, по мне прямо видно?..

Мент хихикнул и кивнул фуражкой на сигаретный киоск.

– Да ты что! – изумился Лузгин. – Это он вычисляет?

– В пять секунд, – с гордостью вымолвил мент.

– Ну, глядь, у вас налажено, – сказал Лузгин и протянул ему руку. – Поздравляю. А мне – поделом.

– Учеба денег стоит, – еще раз козырнул милиционер. – Ступайте, гражданин. Успехов вам в труде и личной жизни.

– Ты, часом, пивка не желаешь? – спросил Лузгин, окончательно проникаясь к менту уважительно-родственным чувством.

– Не положено на службе, – строго произнес товарищ в форме.

– Тогда бывай, – сказал Лузгин и побрел в обратном направлении.

Проходя мимо киоска, он глянул в темноту окна, но ничего там не увидел. Он шел и думал: почему? Что в его облике сказало киоскеру не только то, что он приезжий – это нетрудно было выяснить по речи, по немосковскому ее звучанию, хотя Лузгин и говорил без провинциализмов – сказывалась телевизионная многолетняя школа. Нет, здесь другое: почему тот, в киоске, решил, что его – Лузгина, Лузгина! – можно взять в оборот? Сам факт покупки дорогущих настоящих «Бенсонов» свидетельствовал лишь о наличии денег, но отнюдь не о том, что Лузгин отдаст их без боя первому мильтону-шантажисту. Но ведь отдал же, отдал, родимые, не промахнулся гадский киоскер... Денег было не жаль – что такое для него две сотни «баксов», но ведь мог бы и послать мильтона на хер, пойти и устроить скандал в отделении, все равно бы нашелся билет, он в плаще вспомнил об этом, все равно бы отпустили, позвонил бы Максимову в Думу – ага, позвонил бы, записуха осталась в квартире, но все равно бы отбился, требовал публичных извинений, а он, болван, взял и сдался, не сумел себя поставить в разговоре с вшивеньким задрипанным ментом – позорище; а впрочем, мелочь, просто откупился, чтобы не тратить время и нервы на заурядный, в сущности, конфликт, волоса лузгинского не стоивший... Так думал он, бредя по тротуару, перебегая улицу в разрыве двух потоков, поднимаясь по ступенькам бетонного подъездного крыльца, пока не ткнулся носом в серую панель дверного электронного замка.

Лузгин подергал за ручку – закрыто. Замочный код ему был неизвестен – забыл спросить у долговязого. Наддверная табличка с буквами предлагала, как запасной вариант, набрать кнопками номер квартиры и ждать ответа, но он и номер-то квартиры не запомнил, скотина, как можно быть таким несобранным и глупым... Ну да, вчера его встречали и привезли, и проводили, и сдали с рук на руки, но мог же глянуть, мог спросить...

Этаж был третий, это он запомнил. Лузгин задрал голову и посмотрел в соответствующем направлении и увидел долговязого, стоявшего на балконе с черной ажурной решеткой; тот смотрел влево по улице, слегка склонившись над перилами.

– Эй! – крикнул Лузгин. – Эй, это я!

Долговязый на балконе даже не пошевелился. «Как же, блин, его зовут?» – озадачился Лузгин и снова крикнул: «Эй, коллега!».

За дверью что-то загудело. Дверь лязгнула, поехала наружу, возник охранник – тог, что сидел на площадке.

– О, господи, – сказал Лузгин, – спасибо. – И сделал шаг вперед.

– Стоять, – сказал охранник. Поверх лузгинской головы он смотрел в ту же сторону, что и долговязый на балконе.

– Да это же я! – вскричал опешивший Лузгин. – Вы что, не помните, я выходил недавно.

– Стоять, я сказал! – Охранник посмотрел налево и направо, поднес к голове изогнутый брусочек сотового телефона и произнес туда: – Порядок, – потом спрятал телефон и легонько, тремя пальцами, толкнул Лузгина в солнечное сплетение.

– Отойдите от крыльца. Вправо на пять метров.

– Пошел ты в жопу на пять метров, – выпалил Лузгин и стал протискиваться в дверь, плечом оттирая охранника. «Ну вот уж нет, – мелькнуло в помутившемся от бешенства сознании, – этому подонку я не сдамся».

– Все в порядке, свои! – раздался сзади громкий голос.

В запале борьбы он не слышал, как подъехала и припарковалась машина, и когда расцепился с охранником, оттолкнувши его и едва не упав со ступенек в инерции отдачи, то увидел Евсеева возле распахнутой задней дверцы черной обтекаемой машины и нахмуренного Слесаренко, из этой дверцы возникавшего.

– С приездом вас, – сказал Лузгин, поправляя одежду и глядя на часы. – Нас в Думе ждут, Виксаныч.

Евсеев вздернул подбородок и показал глазами в ноги Лузги ну: там на крапчатом асфальте красиво возлежали золотые слитки «Бенсона».

– Как съездили? – спросил Лузгин в кабине лифта.

– Нормально, – буркнул Слесаренко. – Что в городе?

– События развиваются, – многозначительно молвил Лузгин, поедая глазами притиснутого к лифтовым дверцам охранника. – Потом доложу. Есть некие сюрпризы.

– И без вас доложили, – неприязненно поморщился Слесаренко.

Был он какой-то новый, лощеный, отстраненно-сосредоточенный, как будто все вокруг него плавали в пруду, и лишь его, слесаренковская голова, возвышалась над водной поверхностью и видела то, чего не видят другие. «Быстро же, однако», – подумал Лузгин и припомнил совсем другого Виксаныча, прилетевшего с Севера просить их с Кротовым о помощи: немного растерянного, возбужденного, ловящего каждое слово, с почтением во взоре; и его самого, Лузгина, – вальяжного, свойски-снисходительного, причастного таинствам выборной магии, сокрытой от разумения простых и смертных кандидатов...

Дверь в квартиру представительства уже была растворена, долговязый придерживал ее на отлете. Слесаренко вошел внутрь и молча проследовал в глубины коридором, Евсеев следом потащил багаж, долговязый залязгал посудой на кухне, и тол ко Лузгин остался торчать посреди гостиной забытым оловянным солдатиком.

Он подсел к телефону и набрал номер Максимова.

– Андрюха, мы прибыли. Ничего не меняется?

– Все по плану, – подтвердил Максимов. – Подъезжайте скорее, здесь с ним хотят повидаться.