Текст книги "Бедовый мальчишка"

Автор книги: Виктор Баныкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

Глава третья

По утрам Родьку будил непоседливый, по-деревенски хозяйственный воробей. Свесив с покатой крыши веранды свою вертлявую голову, воробей вежливо, но громко и настойчиво спрашивал:

«Чи вы живы, чи вы живы?»

Родька, открывая глаза, потягивался и говорил:

– Жив, жив!

Весело чирикнув, воробей улетал куда-то по своим воробьиным делам, а Родька по команде «Гоп, встали!» соскакивал с кровати и начинал зарядку. Иногда он так увлекался, выполняя упражнение «бег на месте», что снизу ему начинала кричать Клавка:

– Эй! Родька! Ты опять гибель Помпеи устроил?

Веранда была большая, вдоль перил вся увешенная гирляндами вьюнков с просвечивающими на солнце листьями в тонких прожилках. Правда, листья на гирляндах уже кое-где стали блекнуть и желтеть, но лиловые и пунцовые граммофончики все еще распускались каждое утро, как весной.

На веранде у Родьки стояла кровать, стол и книжный шкафчик. Тут-то он и жил все лето. Переселение из комнаты на веранду у него называлось «выезжать на дачу».

А в самые душные июльские ночи к нему на веранду приходил и отец. Бросит на пол одеяло, простыню и повалится, будто срубленный дуб. Утром встанет и скажет:

– Ну и житье у тебя тут, Родька, прямо малинник! Спал как убитый!

Вот и сегодня, покончив с зарядкой, Родька намочил в тазу полотенце – вода за ночь похолодала и пахла анисовыми яблоками – и начал обтираться.

«А денек опять что надо!» – подумал он, подходя к углу веранды, где вьюнки расступались, образуя окно. Отсюда, как в раме, были видны склоны гор, круто спускавшиеся к Волге, и кусочек самой Волги.

Перекинув через плечо скрученное жгутом полотенце, Родька смотрел на пронзительно синеющую вдали Волгу – такой она бывает только утром – и улыбался. Он всегда улыбался, когда глядел на Волгу.

Но, пожалуй, пора и делом каким-нибудь заняться, у него нынче будет много всяких хлопот. И только собрался Родька отойти от «окна», как на Волге показалась яхта с остроконечным парусом. Солнце уже поднялось над леском левобережья, золотя безмятежно-спокойную гладь реки, но парус почему-то нежно и трепетно алел.

«Ну прямо будто Грей на своем «Секрете», плывет к Ассоль. Вот здорово!» – чуть вслух не сказал Родька.

А яхта с алеющим парусом, словно дразня и маня, медленно и горделиво проплыла вдоль берега, и Родька проводил ее жадным взглядом.

 
Позвольте вам сказать, сказать,
Позвольте рассказать,
Как в бурю паруса вязать,
Как паруса вязать… —
 

незаметно для себя вполголоса запел Родька, в такт словам прихлопывая ладонью по перилам.

Вдруг снизу донесся тоже негромкий, но такой знакомый голос, подхвативший песню:

 
Позвольте вас на саллинг взять,
Ах, вас на саллинг взять
И в руки мокрый шкот вам дать,
Вам шкотик мокрый дать…
 

Клавка! Ну до чего же проворная девчонка, везде и всюду поспевает. Это она пронюхала про сваленные на чердаке в домике объездчика Архипыча пропыленные книги и журналы, оставшиеся после смерти лесничего, одинокого человека, приятеля объездчика. Тогда-то среди потрепанных, пожелтевших книг Жюля Верна, Стивенсона, Майн Рида и давнишних комплектов журналов «Всемирный следопыт» и «Вокруг света» и был открыт доселе неизвестный ни Клавке, ни Петьке, ни Родьке писатель Александр Грин – удивительный мечтатель и фантазер.

А песенка бывалых матросов с «Марианны» из рассказа «Капитан Дюк» так полюбилась ребятам, что ее стали петь на мотив веселой опереточной арии. Но у песенки не было конца, и тогда Петька, к изумлению Клавки и Родьки, взял и сочинил этот конец. Его как раз и пела сейчас Клавка:

 
Позвольте вам сказать, сказать,
Позвольте рассказать,
У нас моря свои тут есть
И корабли такие есть —
Не надо паруса вязать!
 

Как только Клавка кончила петь, Родька, до пояса перевесившись через перила и заглядывая вниз, сказал:

– А я сейчас знаешь что видел? Яхту с алым парусом.

– Во сне? – послышался насмешливый голос Клавки.

– Не во сне, а на Волге.

– Что ж ты не торопишься? Беги! Наверно, твоя Ассоль за тобой приехала!

Родька выпрямился и отошел от перил.

Немного погодя Клавка позвала:

– Родька, а Родька!

«Нет уж! – подумал Родька, застилая кровать одеялом. – У нее всегда так: обидит человека, а потом… лезет».

Клавка еще раз крикнула:

– Родька, ты оглох?

Но Родька мужественно промолчал и на этот раз, хотя его просто подмывало откликнуться.

– Ах, так! – вызывающе промолвила Клавка. – Ну и пожалуйста, молчи! Молчи в свое удовольствие. Хоть до скончания века!

Внизу что-то со звоном полетело на пол – видимо, алюминиевая ложка, и тотчас Клавка запела, стараясь казаться веселой и беззаботной:

 
Позвольте вам сказать, сказать,
Позвольте…
 

Вспомнив, вероятно, о том, что эту песенку только что пел Родька, Клавка внезапно смолкла и убежала с веранды, хлопнув дверью.

Наскоро позавтракав в одиночестве – отец отправлялся на работу рано, – Родька вырвал из тетрадки лист, взял карандаш и размашисто написал сверху: «Что купить». Подержав в зубах карандаш, он поставил вопросительный знак после слова «купить» и задумался.

Нынче у отца день рождения. И он, как всегда, забыл, конечно, об этом. Но мать никогда не забывала. И будь она сейчас дома, а не в Ялте, на кухне уже горела бы плита, шипели сковородки, а в квашне всходило тесто…

Родька почесал затылок и решительно исправил тонкий вопросительный знак на жирный восклицательный. Ничего, он как-нибудь и без матери справится. Главное, все заранее предусмотреть, что надо купить к праздничному столу, не выходя из жестких рамок «бюджетных средств» – так любит говорить Клавкин отец Антон Максимыч.

Но у Родьки деньги не «бюджетные», отпущенные отцом на питание (те уже все кончились еще позавчера), а свои, и, к искреннему его огорчению, не в большом количестве: всего лишь тридцать восемь рублей и пятьдесят шесть копеек [1]1
  Деньги даны в вычислении до денежной реформы 1961 года.


[Закрыть]. Это все, что он сумел сэкономить от денег, выдаваемых матерью на школьные завтраки.

В январе на катке, пока Родька стоял в очереди за полушубком, у него кто-то украл норвежки. И Родька начал копить деньги на новые коньки. Нельзя же всю жизнь одалживать коньки у Петьки. А к следующей зиме, глядишь, появятся свои, и совсем-совсем новенькие. Но теперь… Ну и ладно, обойдется он как-нибудь и без коньков!

«В погребе у нас есть говядина. – Родька заставил себя думать в нужном направлении. – Из нее можно сварганить какое-нибудь вкусное блюдо. Еще есть помидоры и огурцы. А в буфете стоит баночка с клубничным вареньем. Все пригодится! Купим же мы… пачку печенья «Крокет» – оно дешевое, мармеладу полкило (тут Родька почувствовал, как щеки его стали горячими – к мармеладу он сам был неравнодушен). Ну, можно и без него, без этого мармелада. Потом бутылку наливки черносмородинной – отец ее любит. Только не забыть бутылку на лед в погреб положить. Еще банку рыбных консервов – сома в томате. Знатная вещь! А теперь прикинем, на сколько все это вытянет».

Закончив подсчеты, Родька взял кошелку и отправился в гастроном. Домой он возвращался веселый: денег хватило с лихвой. А на оставшуюся трешку – чтобы она не жгла кармана – купил бутылку клюквенной воды.

«Теперь ужин у нас будет по-настоящему праздничный! Только надо сейчас же браться за уборку квартиры: протереть влажной тряпкой стулья, подоконники, вымыть полы. Мать всегда так делает каждую субботу».

Едва он вошел в квартиру, как в дверь постучали:

– Телеграмма!

«От мамы, наверно», – подумал, просияв, Родька.

Рыжая девушка со строгим лицом заставила его расписаться в книжке и вручила вчетверо сложенный листок бумаги, пахнущий столярным клеем.

– Откуда? – спросил Родька.

– Из Ялты, молодой человек. Вы что, читать сами не умеете?

Девушка ушла.

Родька сконфузился и поспешно захлопнул дверь.

Сбоку телеграмма была заклеена узкой полоской. Он не стал ее разрывать, но из любопытства заглянул в текст, осторожно отводя закрывавший слова край бумаги. Слева шли две строчки: ПОЗДРАВЛЯЮ ДНЕМ РОЖ УСПЕХОВ РАБОТЕ СКУ. Справа были еще две строки: ДЕНИЯ БУДЬ ЗДОРОВ ЖЕЛАЮ ЧАЮ О ВАС РОДЕЙ ЦЕЛУЮ АСЯ.

Родька ошалело помотал головой и снова принялся перечитывать телеграмму. Наконец все стало понятно: «Поздравляю днем рождения будь здоров желаю успехов работе скучаю о вас Родей (ara, там скучает, а дома иной раз так отругает) целую Ася». Вот уж это «целую», по мнению Родьки, было совершенно ни к чему – они с отцом не маленькие, могут и без поцелуев обойтись!

Немного погодя он еще раз заглянул в конец телеграммы, отнес ее в комнату и тут постоял, хмуря лоб и задумчиво поводя мякишами пальцев по гладкой доске буфета.

В шестом часу вечера, когда Родька провертывал через мясорубку мясо, прибежал запыхавшийся Петька.

– За тобой гнались? – спросил с недоумением Родька: он еще никогда не видел друга таким возбужденным.

Петька перевел дух и не совсем уверенно, заикаясь, пробурчал:

– К-кажется, нет.

Оглядев Петьку с головы до ног, Родька рассмеялся.

– А отчего у тебя живот такой… вздутый?

– А разве заметно? – Петька старательно обдернул рубашку.

– Ну конечно, заметно. Чего у тебя там?

Петька засопел, расстегнул ремень и достал из-под рубашки охапку помятых цветов.

– Держи, на… Ты их в воду, и они… это самое… воспрянут духом!

– Вот спасибо, выручил! – обрадовался Родька и понес цветы на кухню, где у него уже была приготовлена для них стеклянная ваза. – А я думал… А что, если Петух подведет?

– Все трудности преодолел! Даже от сестры убежал. Ты же знаешь нашу Антониду. Она везде нос свой сует… А над цветами своими она прямо-таки трясется.

– Молодчина!

– А я что, права не имею? Весной не кто-нибудь, а он, – Петька ткнул себя в грудь большим пальцем, – землю под клумбу копал. Понял?

– Понял! Пошли теперь на веранду, будешь помощником повара. – Родька подтолкнул Петьку в спину. – Шагай веселей.

Оглядев стол, на котором чего только не было: и миска с фаршем, и пухлая растрепанная книга, и перегоревший электрический утюг, и горка лука, и невозмутимо тикающий будильник, и целая стопа немытых тарелок, Петька моргнул веками и храбро спросил:

– Чем мне заниматься?

– Займись для начала луком. Очистишь головку, разрежь ее пополам и подавай мне в мясорубку, – сказал Родька. – А то я чуть не забыл про этот лук.

– А из фарша какое блюдо собираешься сочинять?

– Еще не решил.

– Котлеты? – подсказал Петька. – Их делать легко: раз, два, и готово. Даже я сумею.

– Котлеты – ерунда. Они нам с отцом в столовке надоели. Каждый день одни котлеты да рагу из костей.

Неумело орудуя перочинным ножом, Петька сдирал с крупных зеленовато-белых головок лука тонкую прозрачную пленку, которая почему-то не хотела отставать. И луковицы то и дело выскальзывали у него из рук, падали на стол, со стола на пол и закатывались то под кровать, то под шкаф.

– Петух, поторапливайся! – изредка покрикивал Родька. – К девятнадцати ноль-ноль расшибемся, а стол накроем!

Покончив в конце концов с неприятной работой, Петька облегченно вздохнул, потер кулаком покрасневшие глаза и мечтательно протянул:

– Пельмени бы из этого фарша… вот было бы да-а!

Перестав крутить ручку мясорубки, Родька с восторгом хлопнул себя по лбу ладонью.

– Идея, Петух! Ну как я сам раньше не додумался? Отец так любит пельмени, а я…

– А ты умеешь их делать?

– Еще бы! Сколько раз матери помогал.

– А мука у тебя, есть?

– И мука есть, и перец, и уксус! – Родька посмотрел на приятеля и засмеялся. – Представляешь, как ахнет отец, когда увидит праздничный стол, тарелки с пельменями. Ведь я ему сюрпризом это готовлю!

Через час, перепачканные, с головы до ног мукой, два друга по очереди раскатывали на столе толстую лепешку. Но как они ни старались, у них ничего не получалось: ком тяжелого теста не хотел превращаться в тонкий, как бумага, лист. Только его начинали раскатывать скалкой, как он тотчас разламывался на мелкие. комки.

– А не позвать ли нам Клавку на консультацию? – спросил Родьку потерявший всякое терпение Петька.

Тот упрямо мотнул головой, что у него означало «сами с усами», и снова схватился за скалку. Но не прошло и десяти минут, как Клавка, только что вернувшаяся откуда-то домой, сама дала о себе знать.

– Эй, там, наверху! – вдруг раздался ее голос. – Вы зачем мне на веранду какой-то белый порошок сыплете?

Родька замер, а Петька со вздохом мрачно проговорил:

– Это совсем и не порошок.

– А чего же это?

– Мука первого сорта.

– Прекратите сейчас же! Я голову на Волге не для того мыла, чтобы вы мне ее мукой посыпали!

– А мы не нарочно, у нас просто ничего не получается, – опять вздохнул Петька.

– А чего это у вас ничего не получается?

– Пельмени не получаются! У нас такое тесто, все время ломается.

Внизу произошло какое-то замешательство. Но вот вновь послышался Клавкин голос – решительный и настойчивый:

– Откройте мне немедленно дверь!

Петька посмотрел на Родьку, Родька посмотрел на Петьку. «Что делать?» – вопрошал Петькин взгляд. Родька в отчаянье махнул рукой: иди открывай!

Когда Клавка вошла на веранду – вся такая порозовевшая, в легком сиреневом платьице, – она всплеснула руками и не сразу нашлась что сказать:

– Ай-яй-яй! Надо же так перепачкаться!

А два дружка стояли и помалкивали.

Клавка подошла к столу, потрогала тесто, спросила:

– Яиц не клали?

– Нет, – сказал Петька. – А зачем они?

Повернувшись к Родьке, Клавка прибавила:

– Принеси чайник с кипяченой водой и яйцо. И отправляйтесь на кухню мыться. Слышите?

В половине седьмого все было готово для праздничного ужина. На середине чистой веранды красовался стол, накрытый белой скатертью. Петькины цветы, теперь имевшие совершенно нормальный вид, занимали центральное место, а по краям стола расположились тарелки с закусками и без закусок, рюмки, ножи, вилки, и на все это искусство Клавкиных рук приятно было смотреть.

Радостно возбужденные, Родька и Петька стояли в дверях и, перемигиваясь, кивали на стол.

– Ну как? – спрашивал Родька.

– Порядок! – отвечал Петька. – Не зря мы с тобой старались. Пойдем на кухню, там ревизию наведем.

А на кухне на плитке уже кипел бульон, пахнущий луком и лавровым листом, и два противня с маленькими толстыми пельмешками, прямо-таки просившимися в рот, терпеливо ожидали своего срока.

– Тоже порядочек! – одобрительно сказал Петька, глотая слюну. – Теперь в самую бы пору дяде Васе являться!

Но отец Родьки все не шел и не шел.

Будильник показывал четверть восьмого, когда в открытое окно комнаты, выходившее на улицу, послышался протяжный мелодичный гудок легковой машины.

– Отец куда-то по срочному делу катит, – сказал Родька, бросаясь к окну. Он безошибочно узнавал гудок отцовского ЗИМа. – Может, какое-то важное поручение, а может, само начальство в райком повез.

За Родькой к окну подбежали Клавка и Петька.

– Он у нас, случается, задерживается когда… Такая уж работа, – продолжал Родька, ожидая появление ЗИМа. – Только вот почему-то по телефону не предупредил…

В эту секунду мимо окна по асфальтированной улице бесшумно пронеслась большая красивая машина.

Вначале Родьке бросился в глаза малиновый бант, трепыхавшийся рядом с плечом отца. А в следующий миг он увидел белесую голову девчонки. И уже в самый последний момент, высунувшись в окно, чтобы проводить взглядом машину, с непонятной поспешностью летевшую по направлению к Волге, Родька заметил полосатое радужное полотенце, перекинутое через спинку сиденья.

Он не сразу повернулся назад, не сразу отошел от окна. А когда все-таки решился посмотреть на Петьку и Клавку, то тут же понял, что они тоже все видели.

– Дочка управляющего… она вчера приехала с матерью, – сказала Клавка. – Мне Нина Токарева говорила. Вышла, говорит, эта, с бантом, на улицу, стоит и озирается. А Нина взяла и подошла к ней. «Давай, говорит, знакомиться? Меня Ниной зовут, а тебя как?» А та надула губы и отвернулась. «Я, говорит, знакомлюсь только с теми девочками, с которыми мне мама разрешает».

Петька сунул в карманы сжатые кулаки и прошелся по комнате.

– И откуда еще берутся такие? – спросил он с возмущением. – Человек целый день мотался на работе, а сейчас – нате вам: вези купаться какую-то… финти-флинти! Будто она сама не могла своими ножками потопать до Волги!

Прошел еще час. Родька из кожи лез, стараясь как-то развлечь Клавку и Петьку. Он показывал им разные нехитрые фокусы, обещал насмешить до упаду, рассказывая совсем несмешные истории, сам в то же время чутко прислушиваясь: не заскрипит ли входная дверь, не раздадутся ли в прихожей шаги отца? Но все ожидания его были напрасны.

– Хватит, Родька, перестань! – сказала вдруг Клавка, поднимаясь со стула. – Прощайте, мальчишки, я домой пошла.

– Вместе пойдем, мне тоже пора, – сказал Петька.

– Ну, куда вы? – растерянно пробормотал Родька. – Ну подождем еще полчасика… Или давайте без отца садиться за стол. Он ведь теперь вот-вот явится.

– Нет, – решительно сказала Клавка. – Я пошла. Когда придет дядя Вася, поздравь его. Не забудешь?

Она попыталась улыбнуться, но улыбки не получилось. Вслед за ней к двери направился и Петька. Всегда прямой и открытый он не стал ни улыбаться, ни говорить Родьке в утешение какие-то жалкие слова, а просто протянул ему ребром руку, разглядывая ободранные носки своих ботинок.

Отец явился домой в начале двенадцатого. Он как-то нетвердо переступил порог и, глядя осоловелыми глазами на Родьку, прибежавшего в прихожую на шум, сказал, заикаясь и растягивая слова:

– Ва-асилий Коротеев. Собственными ногами… на полном газу.

Родька никогда не видел отца пьяным. Он глядел в родное и в то же время чужое лицо, расплывавшееся в добродушно-блаженной улыбке, и по спине у него почему-то пробегали мурашки.

– На полном газу! – повторил отец и шагнул навстречу сыну, но запутался ногами в дорожке и чуть не упал.

Родька бросился к отцу, обнял его и повел – такого большого и такого беспомощного. Он посадил отца на сундук, стоявший тут же в прихожей, присел на корточки и стал снимать с него сапоги, стараясь не глядеть в лицо.

– Ты, Родя, того… не жури отца, – заговорил снова Василий Родионович, опираясь руками о крышку сундука. – Это меня жена управляющего угостила… У них нынче гостей полон дом. Привез дочку с купанья, а домработница кричит: «Зайди-ка, Вася, на кухню, хозяйка просит. Захожу, значит, на кухню, а домработница стакан водки под нос: «Пей, говорит, хозяйка угощает, она у нас добрая!» Я отказываюсь, а она свое.

– Папа, пойдем в комнату, тебе спать надо, – сказал Родька, пытаясь приподнять отца за плечи.

Не слушая сына, Василий Родионович прижался лицом к его груди и всхлипнул:

– Эх, Родька, и так мне что-то нехорошо стало… так муторно на душе… Поставил машину в гараж, зашел в закусочную и еще стакан тяпнул.

Родьке так и не удалось отвести отца в комнату. Он уложил его на сундуке, поставив под ноги два стула, и потерянно поплелся к себе на веранду.

При виде праздничного стола, ярко освещенного стосвечовой электрической лампочкой, за которым так никто и не посидел, не повеселился (отец даже и не заметил его), Родька на миг задержался на пороге, потом быстро потушил свет и, ощупью добравшись до кровати, повалился на нее ничком.

Глава четвертая

Родька любил бывать на буровой мастера Антона Максимыча – отца Клавки.

Буровая вышка стояла в глубине узкого ущелья – Зольного оврага, и на фоне высоких гор, облепленных соснами, словно свечами в золоченой фольге, издали казалась маленькой, неприметной. Но стоило подойти к вышке вплотную – к этой замысловатой ажурной конструкции из стали и железа, легко взмывавшей к синеющему небу, – стоило посмотреть на ее макушку, и фуражка валилась с головы!

В дождливую и пасмурную погоду тяжелые тучи закрывали вершину вышки. А однажды в погожий денек Родька видел, как сизое с белой подбивкой облачко, проплывая над оврагом, вдруг словно бы зацепилось за остроконечную макушку буровой вышки и долго и беспомощно висело на одном месте, пока с гор не подул ветерок и не погнал его дальше за Волгу.

Как-то Антон Максимыч разрешил Родьке и Клавке подняться по легким маршевым лестницам, опоясывающим вышку с наружной стороны, на самый ее верх – на «голубятню». Здесь находился крон-блок с многочисленными стальными тросами – приспособление, необходимое для спуска в скважину и подъема из нее бурильных труб.

Стоя на крохотной площадке, Родька посмотрел вниз, и у него перехватило дыхание и закружилась голова. Котельная, насосный сарай, глиномешалки – все службы, окружающие буровую, казались отсюда не больше небрежно разбросанных спичечных коробков. А люди были похожи на горошины, катавшиеся взад-вперед по земле. Оказывается, это не шуточка – сорок один метр (такая была высота вышки).

Этим летом Родька ездил на буровую чаще, чем всегда, – раза два в неделю. Комсомольцы школы взяли шефство над буровыми нефтепромысла, и Родьку вместе с Петькой и Клавкой закрепили за бригадой Антона Максимыча.

Они возили для бурильщиков свежие газеты и журналы, оформляли «боевые листки», составляли диаграммы проходки скважин, наводили чистоту и порядок в культбудке – маленьком, как скворечник, домике, где рабочие отдыхали в свободные часы, а мастер зачастую даже и ночевал на железной солдатской койке, стоявшей за тонкой фанерной перегородкой.

Родька особенно любил бывать на буровой в часы, когда проходил подъем труб. Тогда он забывал обо всем на свете и, остановившись где-нибудь на мостках, сбоку, чтобы никому не мешать, глядел во все глаза на длинные стальные «свечи», с молниеносной быстротой поднимаемые из скважины лебедкой.

Вот и сегодня, ему на удивление, повезло. Едва он закончил «боевой листок» (Клавка и Петька на этот раз отлынили от поездки) и принялся мыть кисточки, напевая на грустный мотив «Позвольте вам сказать, сказать, позвольте рассказать», как на буровой загрохотала паровая лебедка. Побросав на стол кисточки, Родька метнулся к двери.

На буровую он прибежал в тот самый момент, когда тяжелая колонна труб, блестя на солнце сбегавшими по ней струйками воды, летела вверх, к «полатям», находившимся на двадцатидвухметровой высоте. Там на особой площадке стоял в брезентовой спецовке и в рукавицах верховой – с виду неповоротливый парень, на самом же деле расторопный и сильный малый.

Едва первая «свеча» была отвинчена, как верховой подтянул ее к себе особым крюком и отвел в сторону. В это время двое других рабочих, таких же сильных и проворных, стоявших внизу у ротора, затащили нижний конец «свечи» на «подсвечник» – своеобразную подставку, на которой устанавливались поднятые из скважины трубы.

На тормозе у лебедки дежурил вместо заболевшего бурильщика сам Антон Максимыч – невысокий плотный мужчина с задубеневшим от солнца, ветров и дождей красно-бурым лицом и сивыми, обвисшими усами.

Четко управляя рычагами, послушными его властной руке, он в то же время внимательно поглядывал и на рабочих и на верхового – от него не ускользал ни один их шаг, ни один их жест.

Родька не заметил, как к буровой подкатил, валко покачиваясь с боку на бок, запылившийся в дороге ЗИМ.

Управляющего трестом Родька увидел лишь в тот момент, когда он входил в ворота буровой. Высокий, слегка располневший, в серой куртке из хлопчатобумажной ткани и старых галифе, заправленных в хромовые сапоги, уже где-то вымазанные глиной, управляющий окинул живым взглядом бурильщиков и громко сказал:

– Здравствуйте, товарищи!

Но на него никто даже не взглянул. Подъем труб продолжался во все более нарастающем темпе, и внимание рабочих, казалось, сейчас не мог бы отвлечь от ротора даже ураган, внезапно разразившийся над Жигулями.

В это время из горловины ротора – круглого железного стола, укрепленного над скважиной, – появилась новая «свеча», вся облепленная загустевшим раствором и крошевом разбуренной породы. Рабочий, стоявший у ротора справа, направил из шланга на уплывавшую вверх трубу струю воды, и мириады брызг полетели во все стороны по буровой.

– Сторонись, замочу! – крикнул рабочий управляющему, близко подошедшему к ротору, но тот не сдвинулся с места и только улыбнулся, показывая белые зубы.

«Ишь ты, не боится!» – ухмыльнулся про себя Родька. Ему вдруг почему-то вспомнилась белобрысая девчонка. В Отрадном она появилась с матерью всего неделю назад, и теперь каждодневно ездит в ЗИМе купаться на Волгу. Родька нахмурился, покосился в сторону управляющего – уже с неприязнью – и отвернулся. И тут он увидел в раскрытые ворота буровой отца.

От нечего делать отец ходил вокруг машины. Слегка сутулясь, он со скучающим видом заглядывал под машину, стукал носком сапога по шинам.

Родьке стало как-то не по себе. Здесь, на буровой, люди дорожили каждой секундой времени, а его отец мог так вот бесцельно провести час, два, ожидая появления начальника…

Стараясь ни о чем больше не думать, Родька крадучись прошел вдоль тесовой стены до прохода в насосный сарай. Выбравшись из буровой через задворки и не заходя уже в культбудку, он полез в орешник, начинавшийся сразу за служебными помещениями.

Над его головой висели крупные, спеющие орехи – до них можно было дотянуться рукой, – но Родька не замечал их.

Случайно выйдя на тропу, петлявшую по кромке оврага между деревьями, он наугад побрел по ней, сам не зная, куда она его выведет…

«Ладно, хоть Петька с Клавкой не поехали со мной, – мелькнула у него мысль, – а то со стыда сгорел бы».

И Родька вспомнил первый месяц работы отца на новом месте… Перейдя после болезни на легковую машину, он стал чаще бывать дома: день работал, день отдыхал. Но, возвращаясь с работы, отец уже не был таким оживленным, как раньше, когда водил грузовик. Он уже не рассказывал, куда нынче ездил, что видел, не рассказывал о тех мелочах и пустяках – подчас забавных, подчас даже грустных, которые происходили в его жизни и жизни его товарищей.

Вначале Родька еще приставал к отцу с расспросами: где он сегодня был, что видел, но тот отвечал неохотно и односложно. «Начальство возил, куда ему требовалось, – говорит отец. – Моя теперь такая должность: прикажут – кручу баранку, не прикажут – сижу загораю». Потом Родька отстал со своими расспросами. Три месяца назад он не понимал перемены, происшедшей в отце. А теперь вот… нет, нет, довольно! У него и так голова идет кругом.

Домой Родька вернулся под вечер, злой и голодный. На лестнице ему повстречалась бабушка Поля – соседка из первой квартиры.

– А я от вас, – сказала старуха, прижимая к груди берестяное лукошко, накрытое сверху чистым холстяным полотенцем. – Пришла в гости, а хозяев и след простыл!

– Утюг готов… – Родька запнулся и опустил глаза. – Отец утром велел занести вам, а я забыл.

И он, обгоняя старуху, первым поднялся на площадку второго этажа. Открыв дверь в квартиру, он влетел в прихожую, схватил тяжелый утюг, стоявший на табуретке под телефоном, и сказал:

– Вот он, бабушка Поля.

Сухонькая, маленькая старушка, уже успевшая тоже войти в прихожую, протянула Родьке лукошко, до краев наполненное лесными орехами.

– Бери-ка, парень, это вам с Родионычем на забаву. – И старуха заулыбалась всем своим морщинистым, с кулачок, лицом.

– Человек-то он больной такой… душевный, отец-то твой. Бери, бери, не мотай головой! Чай, они не купленные, сама в горах собирала!

Родька проводил бабушку Полю до ее двери, неся в одной руке утюг, в другой пустое лукошко, а она, семеня вслед за ним, нараспев говорила:

– До чего дожила, старая; за молодой и то так не ухаживали.

Снова поднимаясь на второй этаж, Родька услышал громкий и настойчивый телефонный звонок, доносившийся из прихожей.

«А ну, через две ступеньки!» – приказал он себе и помчался вверх по лестнице сломя голову.

Успев все-таки вовремя подбежать к телефону, он схватил трубку и прокричал:

– Слушаю!

В ухо Родьке кто-то запищал:

– Позовите Васю.

– Какого Васю? – переспросил он. – Тут такой пацан не живет.

– Это квартира шофера управляющего трестом? – строго спросил писклявый девчачий голосок, – теперь уж Родька разобрал, чей это голос: говорила девчонка.

– Да… квартира Коротеева, – сказал он как-то растерянно. – А в чем дело?

– Мне надо Васю. Вася должен был заехать за нами с мамой в три часа, а сейчас…

Не помня себя, Родька сказал:

– Во-первых, шофера Коротеева зовут не Васей, а Василием Родионовичем, а во-вторых…

Он не договорил и со всей злой мальчишеской силой бросил горячую трубку на рычаг.

– А во вторых… ты набитая дура! – обращаясь к телефону, сказал он и пошел на кухню. Пройдя шага два, он обернулся и снова повторил – Да, набитая дура в квадрате!

Есть Родьке уже не хотелось. Он нацедил из крана стакан тепловатой, пахнущей хлором воды, выпил и, спотыкаясь, поплелся на веранду.

Он лег на кровать прямо в чем был, даже не сняв посеревших от въедливой пыли ботинок, и засунул под подушку свою распухшую от всяких мыслей голову.

Но тут к нему привязалась какая-то муха. Она то и дело садилась на шею. Родька ее отгонял, а она, прилипчивая, опять садилась на то же место. Совсем выведенный из себя, он кинул на пол подушку, приподнял голову и… замер от неожиданности. На перилах веранды, напротив кровати, преспокойно восседала Клавка с длинным стебельком камыша в руке, вся раскрасневшаяся от душившего ее смеха.

– Ты… ты как сюда попала? – спросил Родька, уже догадавшись, какая муха не давала ему покоя.

– Очень просто… использовала твой опыт, – ответила Клавка и засмеялась.

Потом Клавка сказала:

– Пойдем купаться.

– Не пойду, – сказал Родька.

– Не упрямься, – настаивала Клавка. – Сейчас на Волге водичка теплая-растеплая… Ну, одно удовольствие поплавать! А тебя прямо-таки непременно надо в отмочку класть… У тебя не только ботинки белые от пыли, но и голова. Ты, случайно, по ошибке, головой вниз не ходил?

И она снова расхохоталась.

– Знаешь что? – Родька вскочил с кровати и сверкнул белками. – Знаешь что?

– Ну и что? – спокойно спросила Клавка, уставясь на него своими повлажневшими зеленоватыми глазами.

– А вот что… – Взгляды их встретились, и Родька, чуть помешкав, с невеселой улыбкой закончил: – Купаться так купаться!

Почти у самой Волги Родьке и Клавке повстречался Петька.

– Петух, поворачивай назад! Пойдем еще с нами купаться! – закричала Клавка. – А вообще это свинство с твоей благородной стороны… Почему ты без нас ходил на Волгу?

Но Петька, как видно, не был расположен к шуткам. Взъерошив еще не просохшие волосы, он засунул в карманы измятых штанов худущие черные руки и диковато покосился на Родьку – грустного и молчаливого.

– Что с вами, мальчишки? – спросила Клавка, пожимая плечами.

– А ну тебя, ничего ты видно, не понимаешь! – презрительно сплюнув, Петька опять исподлобья посмотрел на Родьку. – Нам вот с ним… поговорить надо.

– Это о чем же? – насторожилась Клавка, всем своим существом ненавидевшая ссоры и драки.

– Мне просто обидно… за отца его обидно. – Петька перевел дух. – Какой был человек, а теперь…