Текст книги "Бедовый мальчишка"

Автор книги: Виктор Баныкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

Глава третья
Серафим Кириллыч

Ромка опустил на землю пустую корзину. Вытер рукавом ситцевой обветшалой рубашонки лицо – мокрое, горячее, с розовеющими яблоками на щеках.

«И быстренько же я нынче управился!» – похвалил он себя и застучал кулаком в тяжелые высокие ворота с железной табличкой. По белому фону таблички четко значились слова: «Во дворе злая собака». В правом углу таблички была нарисована свирепая морда волкодава с устрашающе разинутой пастью.

«Прямо художественная картина!» – глядя на табличку, подумал с восхищением Ромка и забарабанил кулаком еще сильнее.

– Кто так бóтает? – сердито спросили по ту сторону ворот.

– Да открывайте же, Серафим Кириллыч, это я! – сказал Ромка.

Но его впустили во двор не сразу. Сначала в воротах слегка приотворилась, гремя цепью, узенькая калитка, и на Ромку уставились из-под коричневой шляпы сторожкие свинцовые глаза, глаза старика с клочковатой бородой.

– Ты, Роман?

– Ну я, я, кто же еще! – раздраженно сказал Ромка. ― День, солнышко, а вы вечно на запоре!

– Потому и на запоре, что у меня много разных досаждений, – вразумляюще проговорил старик, наконец-то пропуская Ромку в калитку. Дом и сад у Серафима Кириллыча были обнесены глухим двухметровым забором. А по верху забора тянулась колючая проволока. Через такой заборище ни один шкет-ловкач не перелезет. Ромка же не раз и не два вертелся возле этого неприступного забора, выискивая удобную лазейку.

Шагая позади старика к обшитому тесом особняку, Ромка завистливо косился по сторонам. Прямо над его головой висели тугие яблоки, зреющие в щедрых розовато-золотистых лучах благодатного июльского солнца.

Когда они вошли на застекленную веранду, Серафим Кириллыч коротко приказал:

– Выкладывай!

И Ромка торопливо сунул в карман руку. На стол посыпались скомканные, засаленные трешницы, рублевки, десятки… Старик суетливо подбирал и разглаживал их плоскими, точно доски, ладонями. Губы его беспрестанно шевелились.

– Все до одной! – вздохнул Ромка, кидая на стол последнюю пятерку с надорванным уголком.

Серафим Кириллыч так долго и пристально смотрел Ромке в глаза, что у того по спине побежали мушки.

– А сколько себе, отрок, отчислил?

Ромка отчаянно затряс головой.

– Не ворочай бельмами-то! Перекрестись!

– Тоже скажете! Я же пионер, Серафим Кириллыч!

Сжимая в узловатых, землистых пальцах стопку денег, старик скрылся в глубине полутемной столовой, прокричав из дверей:

– Разожги самовар. Чайком позабавимся!

Схватив со стола оставленную ему пятерку, Ромка побежал на кухню.

«А я-то, дуралей, размечтался! Считал – самое меньшее – десятку даст. А он… – Ромка обиженно вздохнул. – Эх, скорее бы сотню накопить! Тогда уж… Тогда калачом меня сюда не заманишь. Ни-ни! А как только куплю в комиссионке старый морской бинокль, как только принесу его домой, сразу же без всякого промедления сажусь за работу! Посмотрим потом, как все заахают: и Пузикова со своими цыплятами, и Анна Абрамовна. Пусть потом говорят: «А ведь наш Ромашка исключительный талант! Такое придумал!»

За чаем, прислушиваясь к ласковому мурлыканью полуведерного самовара с мутными, позеленевшими боками, подобревший Серафим Кириллыч пустился в «приятные для ума рассуждения».

– Жизнь человеческая, брат мой Роман, куда какая мудреная. Возьмем для примерного сравнения мою особь, – мечтательно заворковал старик, откидываясь на спинку скрипучего стула. – Чего, спроси, достиг я в нашей социалистической жизни? Не хвалясь скажу: полного материального и продовольственного обеспечения. И не каким-нибудь тунеядством, а собственным горбом. Тридцать годков трудился на поприще охраны лесонасаждений. И в настоящее время получаю от государства пенсионное содержание.

Серафим Кириллыч отпил из стакана крутого кипятку, погладил ладонью серебристый ежик на большой лобастой голове.

– Сам видишь, брат Роман, хозяйство мое – полная чаша, – продолжал он изливать душу сидевшему перед ним «брату», в награду за смертельную скуку усердно уплетавшему вишневое варенье – густое, засахарившееся и провонявшее нафталином. – Если бы не померла в одночасье в прошлом году моя супруга, что бы, спрашивается, мне еще требовалось? Прямо скажу – ничего особенного. А теперь я одинок, как перст. Управься-ка и с огородом, и с садом, попробуй! Сам видишь – претяжело. И встает на повестке дня вопрос: неминуемо мне обзаводиться сподручной спутницей жизни.

Тут жадный до сластей Ромка чуть не поперхнулся. О настойчивых и пока еще безрезультатных поисках Серафима Кириллыча «сподручной спутницы жизни» знал весь Красноборск. Но престарелый жених оказался на диво разборчивым и привередливым. Одни невесты не устраивали его «по причине преклонных лет», другие оказывались строптивыми или нерасторопными, третьи «не рачительны к хозяйству и легкодумны».

– Признаюсь, брат Роман, от всей души: я даже собираюсь ремонтишком кое-каким заняться. – Серафим Кириллыч искоса, с опаской поглядел на Ромку, выскребавшего из вазочки чайной ложкой остатки варенья. – Надумал печь перекладывать. Пироги чтобы можно было печь, когда хозяйка появится.

Свинцовые глаза старика налились живительной теплотой, скрипучий голос слегка поотмяк.

– Печь надумал перекладывать. Да вот вопрос: где кирпичей достать? И надо-то всего сотню.

– А вы… вы с Татьяной поговорите. Она же на кирпичном! – нашелся Ромка. Про себя усмехнулся, представляя, что бы из этого вышло.

– Тоже мне… насоветовал! – махнул рукой Серафим Кириллыч. – У твоей двоюродной сестрицы, поди, на уме ха-ха да хи-хи! И молодые шалопаи… прости господи!

– Что вы, Серафим Кириллыч! Видели б, как Татьянка нынче поутру одного молодца отшила! – выпалил Ромка, еле удержавшись от хохота. – Честное пионерское! – прибавил он, шаря глазами по столу: нет ли тут еще какого-нибудь лакомства?

– И справедливо, справедливо! – воодушевляясь, закивал старик. – В наше атомное время не часто встречаются серьезные девушки. Таких теперь днем с огнем самой милиции не сыскать! Не подложить ли вареньица, Роман? У меня его предостаточно, не сумлевайся.

Ромка вздохнул.

– Спасибочко. Вот если б вы мне еще… еще пятерку подкинули. – И он снова вздохнул. – Такого другого дурака, как я, вам вовек не найти.

Крякнув, старик пошарил в кармане и положил перед Ромкой рублевку.

Мальчишка тотчас встал.

– Ну, я домой.

– Печь хочу перекладывать, – затвердил Серафим Кириллыч, провожая Ромку до ворот. – Только, брат Роман, ты мне несуразную глупость насоветовал насчет кирпичиков… Можно ли докучать Татьяне Семеновне, сестрице твоей, эдакой невозвышенной действительностью? Насчет кирпичей самое надежное – с мужским полом дело иметь. Любой на поллитровочку согревательного клюнет. – Старик захихикал. – Глянь, какие зреют у меня яблоки. А ранет примечаешь? Редкий, замечу, сорт!

Останавливаясь у ворот, Ромка облизал губы.

– Когда яблоки у вас поспеют, вы того… не забудьте.

– Ну, ну! Не забуду, – все так же препротивно хихикая, Серафим Кириллыч приоткрыл перед Ромкой калитку.

Глава четвертая
В ней повествуется о Ромкиных проделках

Проходя мимо домика тети Паши, в котором жили Сундуковы, Ромка как-то вдруг решил завернуть на минутку к Аркашке.

«Надо ж в конце-то концов выяснить – кто назвонил Пузиковой… ну, про то, как я в море вчера бултыхнулся», – думал Ромка, толкая ногой висевшую на одной петле калитку.

Ему все еще не верилось, да не верилось… Аркашка не казался Ромке двоедушным и болтливым. В его взгляде такая прямота и твердость. Но если не Аркашка, тогда кто же еще чесал языком? Ведь на берегу моря они были только вдвоем!

Легко взбежав на невысокое крылечко, Ромка внезапно оробел. Он еще ни разу не переступал этого порога. Как встретит его молчун Аркашка? А может, он и не один, может, и отец дома?

«Была не была!» – подбодрил себя Ромка и порывисто схватился за железную скобу. Но дверь оказалась запертой. Запертой на крючок.

– Аркашка!

Никакого ответа.

– Аркашка! – еще раз крикнул Ромка. И опять тишина.

Ромка сошел с крыльца. Остановился на углу перед распахнутым настежь окном. Подумал. И вот он уже на завалинке. Взобрался бесшумно, будто кошка. Чуть приподнял свою белесую голову и воровато заглянул в окно.

Эх ты! Такого погрома даже он, Ромка, у себя дома не устраивал. И за что только мать его пилит, когда приезжает из совхоза?

Аркашка пластом растянулся на кровати, зарывшись носом в подушку. Рядом с койкой – колченогий стол. А на нем – всякая всячина: сковородка с объедками жареной головастей чухони и какой-то другой рыбьей мелочи, помятая жестянка с червями, горбушка ситника, моток бечевы…

Видно, спозаранку вскочил нынче упрямый Аркашка, чтобы вернуться домой не с пустыми руками! Набил брюхо и завалился отсыпаться. Даже удилища не убрал – валяются посреди комнаты. И тут же ботинки, скомканное одеяло, закопченный котелок.

Острым цепким взглядом Ромка окинул комнату, словно только что пострадавшую от опустошительного набега азиатской орды.

Что бы ему такое позанятнее выдумать, как подшутить над Аркашкой? А ведь на выдумку он всегда был горазд… Миг, другой, и Ромка уже знал, что ему делать!

С прежней кошачьей сноровкой он легко и бесшумно перемахнул через подоконник. Постоял, чутко прислушиваясь. Аркашка даже не шевельнулся. Тогда Ромка на цыпочках приблизился к его постели.

И, уж совсем не робея – на свою беду, Аркашка спал без задних ног, – проворно сдернул со спинки кровати полотенце. Одним концом полотенца обвязал поцарапанную Аркашкину щиколотку, чугунно-бронзовую, вымазанную в глине, а другой конец узлом затянул вокруг железной ножки кровати.

«Порядочек! – ухмыльнулся про себя Ромка. – Сейчас проделаем еще один номер и смываемся подобру-поздорову!»

Нацепив на крючок жареную сорожку с провалившимися глазами, Ромка поставил удилище в голове у Аркашки. Бесхвостая рыбешка болталась над самым носом храпуна.

С теми же предосторожностями, с какими Ромка крался к постели Аркашки, он заторопился обратно к окну. По дороге Ромка прихватил кусочек сосновой коры, валявшийся на углу стола. Из такой коры все мальчишки Красноборска делали себе поплавки.

Снова очутившись на завалинке, Ромка поднял руку и метко запустил кусочком коры в Аркашку. Запустил, спрыгнул на землю и дал деру.

Проснется сию минуту Аркашка и ахнет. И ни за что в жизни не угадает, кто над ним так здорово подшутил!

Ромка бежал и все ухмылялся. Бежал чуть ли не до самого дома. А дома – новость: мать приехала.

У двора стояла новенькая совхозная пятитонка. Мать уже два раза на ней приезжала.

Поводив ладонью по теплой, нагретой солнцем лакированной дверке кабины, Ромка стремглав влетел в калитку. Так же стремглав через ступеньку поднялся на крыльцо. Еще в сенях услышал он частый, веселый задорный говорок. С кем это мать так рассудачилась?

У кухонной двери Ромка замедлил шаг.

– Ничего себе, ладный домишко, – сказал в это время в столовой кто-то сильным мужским голосом – веско и чуть снисходительно. – С хозяйским доглядом его можно конфеткой сделать. Перво-наперво – крышу краской покрасить. А во дворе сад развести: вишенника насажать, яблонь… Земли-то вон сколько зря пропадает. А то какую-то акацию натыкали, а пользы от нее? Ни на грош.

Ромка плотно сжал губы. Кто это хозяйничает у них в доме? То бы он сделал, другое бы сделал… Акация, видишь ли, не по нраву пришлась. А эту акацию они вместе с отцом сажали. И радовались каждому принявшемуся кустику.

Переступив порог, Ромка приблизился к распахнутой двери в столовую. Так вот это кто – шофер. Плечистый парень с круглым смазливым лицом. Новичок недавно появился в совхозе. Раньше мать домой завозил степенный, отяжелевший от чрезмерной полноты дядя Митя. Дядя Митя никогда даже в сени к ним не заглядывал. А этот расхаживает себе по комнате гоголем, засунув руки в карманы пузыристых солдатских брюк, ко всему присматривается и присматривается, будто жить здесь собирается.

Ромкины губы сами собой стиснулись еще плотнее. А на побледневших щеках заходили желваки. Таким Ромку и увидела мать, зачем-то направляясь в кухню.

– Роман! – всплеснула она руками. – Ты же на бродягу похож.

Ромка растерянно глянул на свою линялую рубашонку, на заношенные, в заплатах штаны. Только бы она не догадалась, для чего он так нарядился!

– На рыбалку собрался, – сказал он негромко, потупясь. – Ты сама всегда ругаешься… если вымажусь…

Но мать не дала ему договорить. Обращаясь к остановившемуся посреди столовой шоферу, она с горестным вздохом промолвила:

– Полюбуйтесь на моего сорванца! Сладу с ним нет. Никакого сладу!

И тотчас повернулась к Ромке:

– Познакомься. Дядя Вася… И надо бы сказать «Здравствуйте!» Ведь ты, Роман, не маленький!

Шофер улыбнулся и сделал шаг к Ромке. Он собирался пропахшей бензином смуглой рукой с лиловатым змеевидным шрамом у запястья ласково потрепать мальчишеские непослушные вихры.

Но Ромка весь съежился и отстранился.

– Зачем же так нападать на хлопца? – дружелюбно сказал гость, опуская руку, и заговорщицки подмигнул Ромке. – Не обижайся на маму: женщины никогда не понимают мужчин.

Ромка насквозь видел этого парня с такими нахальными глазами. Ему явно хотелось понравиться Ромке. Пусть не примазывается, ничего не добьется.

– Иди и переоденься! – строго приказала Ромке мать. Она была недовольна необщительным сыном. Чуть помешкав, она прибавила: – Обедать будешь?

Помотав головой, Ромка торопливо зашагал в сени. Из сеней он выбежал на крыльцо. Взгляд сразу остановился на грузовике. В глазах туманилось, и грузовик двоился и троился.

Но вот Ромка с оясесточением потер кулаком глаза.

Туман исчез. Теперь Ромка отчетливо видел стоявшую за оградой новенькую, сверкающую машину. Он смотрел на нее с озлоблением, смотрел и думал. Невеселые в этот миг были Ромкины думы. А ведь всего полчаса назад, когда он летел домой, у него соловьи пели в груди.

Глава пятая
„Эй, живая душа!..“

Ну до чего же хороши в нашем Красноборске июльские вечера! Еще совсем-совсем недавно негде было укрыться от зноя. Казалось, кто-то просто перестарался, раскалив солнце до белого накала. Не верите? Честное слово! Жара пронимала всюду: не только на улицах города с раскисшим под ногами, словно сливочное масло, асфальтом, но и на берегу Жигулевского моря. В полуденный час здесь были скованы дремой и теплая вода – парное молоко, да и только, – и обжигающе горячий воздух, пропахший пресным просвирником и ракушками. Эта безжалостная жара пронимала даже в парке. Да, да, даже в большом старом парке с тополиными аллеями – коридорами, напоминавшими горные ущелья, даже в тихом старом парке негде было спрятаться от палящего солнца.

Но зато вечером, стоит лишь схлынуть духоте, вот тогда-то на Красноборск и падет прохлада. Она прилетит из-за моря, с Жигулевских гор, сея над городом медвяный аромат цветущих лип. А вот уже и ветерок подул… Пронесется проказник по верхушкам деревьев – садов в Красноборске не счесть – и сгинет куда-то. А потом снова налетит, и снова дружно залопочет темная, густущая листва.

Тут и там начнут вспыхивать веселые, слепящие глаза огоньки – в окнах домов, на чугунных уличных столбах. По тротуарам не спеша зашагают в сторону пляжа горожане, зазвенят ребячьи голоса.

В этот вечер Ромка поздно возвращался с моря: на сине-черном небе уже перемигивались звездочки-слезинки, пока еще редкие, редкие.

«Попробуй-ка без телескопа угадать, какие там планеты подмигивают, – думал Ромка, задрав вверх голову. – Так без ничего… за здорово живешь самым зорким глазом не разглядишь!»

И тут, ну совершенно неожиданно для себя, Ромка свернул на Садовую, потуже затягивая на штанах ремень.

Правда, а почему бы ему не проведать Татьяну? Мать всегда наказывает Ромке почаще навещать двоюродную сестру. Если Таня дома, глядишь, и угостит Ромку ужином. А готовит она не хуже матери. Не плохо бы сейчас съесть сковородку жареной шипящей картошки или, на худой конец, тарелку вермишели с томатным соусом. Но тут Ромка удержал свои мысли. А то у него и так подводит живот.

Прибавляя шаг, Ромка миновал сумрачные ворота, за которыми притаился в немом молчании особняк Серафима Кириллыча (лишь откуда-то с задворок доносилось глухое тявканье бегающего на цепи злющего-презлющего кобеля). И только поровнялся Ромка с новым двухэтажным домом, в котором Татьяна занимала чистенькую комнатку-светелку, как его кто-то окликнул из темноты:

– Эй, живая душа… помоги!

Почему-то на чугунном столбе, возвышавшемся как раз напротив соседней калитки, от которой его и звали, не горел электрический фонарь, и Ромка, подбежав, не сразу сообразил, что тут происходит.

– Калитку… калитку, парнище, открывай! – попросил тот же голос – хриплый, с придыханием.

Ромка распахнул калитку. Двое – плотный парень и мальчишка – втащили во двор большого, грузного человека, который совсем не стоял на ногах.

«А пацану одному не управиться», – мелькнуло в голове у Ромки, и он поспешил на помощь мальчишке.

И лишь только внесли мертвецки пьяного человека в дом, лишь только положили на железную кроватенку, протяжно застонавшую под ним, как Ромку внезапно осенила догадка. Еще никто не успел щелкнуть выключателем, чтобы разогнать царившую в комнате полутьму, а он уже все знал. Знал, что очутился нежданно-негаданно в квартире Сундуковых, знал, что пьяный человек, которого они тащили, – отец Аркашки.

А когда под самым потолком вспыхнула засиженная мухами лампочка, Ромка чуть не ахнул. Перед ним стоял квартирант Пузиковых, старательно вытирая платком багровое, в горошинках пота лицо.

Как не похож был сейчас штурман на того разнаряженного в пух и прах молодца, который с нетерпением поджидал вчера утром Татьяну!

Сейчас на штурмане все было будничное, рабочее: и синий поношенный китель, и черные помятые брюки, и фуражка в белом захватанном чехле. По всему было видно, что парень только-только вернулся с катера.

А в стороне переминался с ноги на ногу Аркашка. Он как-то весь сбычился, уставясь на свои стоптанные ботинки. Видимо, ему было очень и очень неловко за пьяного отца.

В это время лежавший на койке заметался, заметался так беспокойно и мучительно, точно его принялись пытать невидимыми раскаленными клещами. Надорванный рукав суровой косоворотки съехал до локтя, обнажая мускулистую руку с голубоватыми жгутами вен.

Ромке бросились в глаза слова татуировки на тыльной стороне кисти: «Умру за горячую любовь». Ниже был какой-то рисунок, но Ромка не успел его разглядеть: к железной покосившейся койке кинулся Аркашка. Он бережно приподнял отцу голову, взбил повыше подушку… Отошел Аркашка от койки на цыпочках.

– И частенько он у тебя так? – спросил штурман, комкая в руке платок.

На долю секунды Аркашка вскинул голову и глянул на штурмана ничего не видящими глазами. Продолговатое, худущее лицо его с черными вразлет бровями всегда, казалось, выражало настороженное удивление. Но сейчас это бледное, не по летам замкнутое лицо было искажено безмерным страданием.

– Про отца родного… как-то не с руки говорить, – с трудом выдавил из себя Аркашка, снова опуская голову.

– Согласен – не совсем приятно. Ну, да ты носа не вешай – проспится твой отец и в люди годится. – Штурман улыбнулся.

– А теперь, орлы, давайте знакомиться.

Но Аркашка не развеселился даже после знакомства со штурманом. Тогда тот бросил на табурет фуражку.

– А что ты на это скажешь, Роман: не угостит ли нас хозяин чаем? Не знаю, как ты, а я волжский водохлеб. По мне уха да чай… и тут уж не мешай!

Эта присказка пришлась по душе не только Ромке. Растянулись в ухмылке кончиками вверх и Аркашкины губы.

– А у нас… я… – начал он и беспомощно развел худыми, словно плети, руками.

На помощь пришел штурман.

– Распределяем обязанности: ты, Роман, пулей лети в гастроном. Держи, на… ну, побольше хлеба, колбасы возьми, сахару не забудь. А мы с Аркадием чай поставим. Можно бы и картох в мундире сварить. Знатная еда. Картошка-то есть, хозяин?

Ромка был уже в дверях, сжимая в кулаке деньги, когда Аркашка потерянно вздохнул:

– Картошка… тоже кончилась.

Ромке особенно отчетливо врезалось в память все то, что было значительно позже, после того как они все трое сытно поужинали на кухне, за обе щеки уплетая ливерную колбасу и обжигающую, рассыпчатую картошку, обжигавшую самую душеньку. (Оказывается, в погребе, в углу, Аркашка обнаружил целую горку картошки, как-то случайно раньше им не замеченную.)

Когда они с Сашей вышли от Аркашки на улицу, Ромка незамедлительно попрощался:

– Вы идите, а я к сестре на полчасика заверну.

Но стоило штурману кануть в темноту, как Ромка снова нырнул во двор Сундуковых. Аркашка забыл накинуть на сенную дверь крючок, и Ромка отворил ее легко, без шума.

Зачем он возвращался назад? Возможно, хотел выведать у Аркашки – один на один, – кто же все-таки разболтал о его, Ромкином, столь смешном и нелепом падении в море? Или, быть может, собирался рассказать о своих веселых, как он думал, проделках над спящим Аркашкой? Он и сам толком не знал.

На кухне было темно, зато в комнате, в той, где лежал Аркашкин отец, горел свет. Ромка в нерешительности остановился в дверях.

Аркашка, видно, лишь перед ним вошел сюда.

Он стоял под лампочкой, чутко прислушиваясь к безмолвной, словно бы стыдящейся чего-то, тишине. Посмотрел в окно: не следит ли кто за ним? – и только после этого направился к постели отца.

Опустившись на краешек кровати у изголовья, Аркашка долго-долго, не мигая, вглядывался в лицо отца. И взгляд его был строг и суров.

Ромка тоже видел это лицо – носатое, спокойное, с широкими дугастыми бровями. Отец Аркашки спал крепко, его, видно, уже не мучили кошмары, спал, запрокинув назад голову. На толстой короткой шее колом выпирал из-под щетинистой кожи большой острый кадык. Ромка невольно залюбовался Аркашкиным отцом, еле уместившимся на односпальной хозяйской койке.

Вдруг Аркашка, наклонившись к отцу, медленно и осторожно провел кончиком мизинца по его тугим вразлет бровям.

В ту же самую секунду Ромку угораздило – будто на грех – наступить ногой на соседнюю половицу. И половица как бы нарочно по-старушечьи охнула.

Ромка взвидеть не успел, как Аркашка уже стоял перед ним. Стоял насупленный, грозный.

– Ты… ты зачем подглядываешь? – прошипел он, готовый в любой миг схватить Ромку за шиворот и вытолкать за дверь.

– А я и не собирался… чтобы подглядывать… Мне бы одному… мне бы одному страшно было. – Ромка кивнул на кровать. – Ну, я и подумал: может, тебе тоже страшно?

Аркашка жестоко в упор посмотрел Ромке в побледневшее лицо. Потом, опуская глаза, вздохнул.

– Привык я, – немного погодя сказал он. Помолчал. – Он совсем-совсем не страшный. Когда он… такой, как все люди, он знаешь какой у меня? Добрый и сильный. – И сказал Аркашка это так, как он еще никогда и никому не говорил в школе.

– Не всякий человек с одного взмаха развалит топором напополам сучкастый чурбак… большущий, в два обхвата. А ему, моему отцу, ничего не стоит целый день крушить и крушить эти чурбаки. – Аркашка схватил Ромку за руку. – Или ты не веришь?.. А как-то раз отец усмирил взбесившегося жеребца. Тогда мне лет семь было, а я все, все помню. Жеребец летел по улице… он летел прямо как на крыльях. А за ним волочились опрокинутые санки. Отец бросился ему наперерез и повис на уздечке. И жеребец – огромный, гривастый… вот с такой пастью… жеребец сразу встал как вкопанный. – Точно боясь, как бы Ромка не перебил, Аркашка продолжал без передышки, наскоро облизав запекшиеся губы: —А другой раз… другой раз зимой на речке он вытащил из полыньи чужую тетеньку. Вот он какой у меня! Может, ты и этому тоже не веришь?.. Ты не смотри, какой он сейчас. Отец недавно стал прикладываться… раньше он и в рот ее не брал, эту «злодейку с наклейкой». Он мне уж обещал больше в рот ее не брать. А вот опять… И денег не было у него… ну прямо ни копейки… И знаешь, кто напоил? Этот… Кириллыч. Старик хапуга – через дом от нас живет. И чего только к отцу привязался, сам не знаю. Затащил его к себе, когда он с работы возвращался, и напоил.

Аркашка замолчал, отвернулся.

– А мать… где у тебя мать? – спросил Ромка. Спросил и в тот же миг пожалел об этом.

Как-то весь вздрогнув, Аркашка испуганно глянул на Ромку. Он что-то хотел ответить, но рот перекосился, а из глаз брызнули слезы. Локтем оттолкнув с дороги Ромку, Аркашка опрометью бросился мимо него в темную кухню.