Текст книги "Бедовый мальчишка"

Автор книги: Виктор Баныкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

Мосоликовы луга

Шпанин устало посмотрел на невысокого, вертлявого мужика, по прозвищу Мосолик, и спросил:

– Пишешься ты как, Прокофий?

– Ярочкин моя фамилия. Нас на яру девять дворов.

Записав Мосолика в список, Шпанин поднялся с треногого стула и положил в оттопыренный карман гимнастерки исписанную бумажку. Обращаясь к толпившимся у стола мужикам, он решительно сказал:

– Поехали.

Перед сельсоветом у коновязи стояло несколько подвод. Лошади ожесточенно махали хвостами, отгоняя мух.

Расселись по телегам и тронулись в путь. На передней подводе ехал Мосолик, с ним рядом сидели сухощавый старик и веснушчатый парень.

– Травы нынче хорошие, – заметил старик и вздохнул. – Одна вот беда: с войной никак не покончим.

– Весь и корень в том, – серьезно сказал Мосолик.

Веснушчатый парень улыбнулся. Мосолику не шла серьезность. Его все знали как занятного балагура и шутника.

– Ты историю какую-нибудь расскажи, – обратился к Мосолику парень.

Мосолик сощурился, готовясь начать рассказ, а парень еще ближе придвинулся к нему, приготовившись слушать. Старик неодобрительно покачал головой и снова вздохнул. Лошади бежали весело.

На другой подводе, где сидел Шпанин, говорили о Чапаеве.

– Василия Ивановича я тоже знаю, – рассказывал один из мужиков. – Когда он зимой был в нашей деревне, я рядышком с ним сидел… И человек же он храбрый – жизнью своей и то не дорожит!

– Он такой! – подтвердил Шпанин.

Дорога вела к березняку, за которым начинались луга, и разговор пошел о покосах, урожаях и ценах на хлеб.

Навстречу подводам из лесу выскочили два всадника.

– Здорово, мужики! – издали закричал первый всадник, обгоняя своего товарища.

И все узнали Чапаева.

Мосолик остановил лошадь и слез с телеги.

– Из Семеновки? Куда едете? – спросил Василий Иванович, поводьями сдерживая разгоряченного коня.

– Траву собрались делить, товарищ Чапаев, – ответил Мосолик. – Уполномоченные мы от общества.

Сойдя с телег, мужики окружили Чапаева.

– Кто старший? – спросил Василий Иванович.

– Я. – Шпанин вышел вперед. – Член сельсовета от земельного отдела.

– Шпанин? Знаю! Траву, значит, едете делить? Та-ак… – Василий Иванович потеребил ус и решительно заговорил: – Вот какое дело, мужики. В Грачевке отряд белоказаков болтается. Выбить надо. К вечеру к ним пополнение может прийти, тогда дело плохо… Со мной народу тут маловато, так я уж к вам за поддержкой. Беляков выбьем, и траву делить будете. Согласны?

Стало тихо. Мужики переминались с ноги на ногу и не глядели друг на друга.

– Поехали, что ли? – спросил Шпанин. – А то накосим травы, а тут эти кровопийцы придут…

– Чего разговаривать, поехали! – Веснушчатый парень сплюнул и с презрительной усмешкой глянул на мужиков.

Кто-то вздохнул, кто-то почесал затылок, но к телегам пошли все.

– Давно уж в руках ружья не держал, – улыбнулся старик, – с японской.

– Лети к своим, – приказал Чапаев ординарцу. – Силантьеву передай, чтоб винтовки и патроны приготовил.

Через полчаса отряд чапаевцев и крестьяне, вооруженные винтовками, ведя в поводу коней, лощиной незаметно приблизились к Грачевке.

– План такой, – обратился Василий Иванович к крестьянам, – вы все под начальством командира Силантьева подойдете к дороге в поселок и из-за прикрытий начнете стрельбу. Отвлечете внимание противника, а мы в это время зайдем в тыл и, – Чапаев взмахнул рукой, – начнем рубить белоказаков!

Пригибаясь к земле и перебегая от стога соломы к риге, чапаевец Силантьев повел отряд к дороге. Близ околицы, в тени полуразрушенной риги, цепочкой залегли в разросшемся коноплянике.

– У всех заряжено? – тихо спросил Силантьев.

– У всех, – ответил Мосолик и тряхнул головой. – Берегись, казачня!

После первых же выстрелов белоказаки в поселке забили тревогу. Видно было, как они перебегали от избы к избе и плашмя падали в траву, прячась за кучи навоза.

Первое время перестрелка шла вяло, неприятель не проявлял особой активности. Но вот из-за тополя, стоявшего вблизи крайней избы, дробно застучал пулемет, и тут же к нему присоединился второй.

Пули пролетали над головами мужиков и, ударяясь в ригу, поднимали облако пыли.

– Гляди-ко, как пуляют! – обратился Мосолик к Силантьеву. – И патронов не жалеют.

– Огонь пулеметный усилили, – нехотя ответил тот, вглядываясь вперед и думая: «Что же наших так долго нет?»

В это время показались белые. Они бежали из села размеренным шагом с винтовками наперевес.

– Пропали! – завопил веснушчатый парень и, вскочив, бросился назад, в сторону лощины.

За ним побежали еще двое.

– Мужики! Мужики! – закричал вдруг Мосолик и, порывисто поднявшись с земли, кинулся навстречу белоказакам. – Вперед, ребятушки!..

Пробежав несколько шагов, он вдруг остановился и, широко взмахнув руками, повалился на землю.

Но тут случилось неожиданное. Белоказаки стали падать, будто скошенные искусным косцом. Пулеметы смолкли. От поселка скакали чапаевцы и кричали «ура»…

– Очень благодарю за подмогу, ребята, – говорил Чапаев после боя, пожимая крестьянам руки.

Подъехала телега с Мосоликом. Обнажив головы, все молча столпились вокруг подводы.

Теперь Мосолик казался моложе и даже как будто длиннее. Плотно сжатые губы его застыли, а широко открытые, по-детски ясные глаза выражали удивление.

Василий Иванович откашлялся в кулак и тихо сказал:

– Человек он был… настоящий.

Веснушчатый парень глядел себе под ноги, на запыленные лапти и мял в руках фуражку.

…Домой мужики возвращались молча. Лошади шли шагом. Когда проезжали мимо лугов, Шпанин приказал остановиться. Взяв из телеги косу, он зашагал по траве. За ним пошло несколько человек.

В телегу набросали сочной, душистой травы и на нее, как на перину, положили Мосолика.

– Благодать травка! – сказал старик и поднес к увлажнившимся глазам несколько травинок.

– Трава – загляденье, – подтвердил Шпанин и оглянулся на зеленое плещущее море лугов. – Мосоликовы луга.

Было это давно, летом тысяча девятьсот восемнадцатого года, во время подавления белоказачьего мятежа в Поволжье, но луга эти с тех пор так и называются Мосоликовыми.

Письмо

Чапаев поднял руку и потер лоб, словно пытался разгладить глубокие морщины, протянувшиеся от одного виска к другому. Остановился у стола и сердито прокричал:

– Петька!

Дверь тихо приоткрылась, и он увидел беловолосую голову ординарца.

– К Демину послал?

– Послал.

– Еще пошли. Чтоб живо!

Дверь захлопнулась. Чапаев снова принялся вышагивать по комнате.

С подоконника на пол часто закапала вода и змейкой поползла под стул. Василий Иванович распахнул окно и его обдало холодными брызгами дождя.

Дождь шуршал по вишеннику, обивая свежие, будто только что развернувшиеся листья. Пузырясь, по земле бежали вперегонку ручьи, натыкаясь на почерневшие стволы деревьев и, свернув в сторону, пропадали в высокой траве.

По веткам шиповника, разросшегося под окном, ползла черная с зеленым отливом букашка. Когда шиповник качало ветром, букашка замирала, плотнее прижимаясь к мокрой ветке. Но вот ветер стихал, и она торопливо бежала вверх.

– Жить хочется! – усмехнулся Василий Иванович и, высунувшись в окно, бережно снял букашку с ветки и пересадил на подоконник.

Растворилась дверь, створки окна захлопнулись, звякнуло и упало на завалинку расколовшееся стекло. Задевая за косяк, в комнату вошел Демин.

– П-пришел! – запинаясь, сказал он.

Кумачовое лицо его с лиловыми подтеками под опухшими глазами было мрачно.

Медленно, отчетливо шагая, Василий Иванович двинулся на командира эскадрона. Подошел вплотную. В лицо пахнуло винным перегаром.

– Сукин сын! Мерзавец! – закричал Чапаев и птицей полетел по комнате. – Ему поручение ответственное, а он… застрелю!

Схватил Демина за влажную, намокшую гимнастерку и дернул к себе. Грузно пошатнувшись, Демин упал. Помогая ему подняться, Чапаев позвал Исаева.

– Арестовать! Таких командиров мне не надо!

Демина увели. На полу валялась помятая бумажка. Чапаев перешагнул через нее и, сорвав с гвоздя папаху, метнулся в растворенную дверь.

На соседний хутор он прискакал под вечер. Командир полка Соболев сидел верхом на лавке и ел арбуз.

– Садись, Василий Иванович.

Соболев вытер мокрую руку о колено и подал ее Чапаеву.

– Отведай арбузика.

Раздвинув на лавке арбузные корки, Василий Иванович сел.

– Зайцева вызови ко мне. В разведку под Осиновку съездить требуется, – сказал он.

На хуторе Чапаев пробыл до темноты. Побеседовал с бойцами, осмотрел коней, орудия. Но был хмур, говорил скупо.

– Смотрю вот на тебя, Василий Иванович, и на душе неспокойно делается, – вздохнул Соболев. – Какой-то ты сегодня такой… не как всегда. Будто в тумане ты. Аль случилось что?

– От вас только и жди, что случится чего-нибудь, – ворчливо, но беззлобно молвил Чапаев. – Ну да, случилось. В разведку Демина хотел послать, а он в дым напился. Каково? Командир!

– За пьянство строго требуется взыскивать, – задумчиво протянул Соболев. – Демин будто славный парень. Как это с ним случилось?

– Плохого, наверно, не стало бы жалко. А то… – Василий Иванович поднялся. – Явится Зайцев с ребятами, пусть ко мне без промедления скачет.

Когда Чапаев вернулся в штаб, Исаев сидел за его столом и, шевеля губами, читал букварь.

– Разве так можно, Василий Иванович! – раздосадованно заговорил, вставая из-за стола, Исаев. – Взметнулся и ускакал один! – он вынул из книжки лист помятой бумаги и положил перед Чапаевым. – На полу валялось. Видно у Демина из кармана выпала.

Щурясь, Василий Иванович принялся читать крупные, косые каракули:

«Дорогой мой сынок, Федор Прокофьевич!

Пишет вам от меня Захар Лексеич Лыскин, что живет по соседству. Поди, не забыл, как он тебе дудки в малолетстве вырезал. И случилось, ненаглядный ты мой Федюшка, великое горе. Незадаром у меня глазаньки чесались и покоя я себе целую неделю не знала. Понаехали во двор белые и долго глумились, опосля чего зарубили шашками твою жену Прасковью Матвеевну с ее дитяткой – твоим сынком. А завыла когда я, то молчать приказали: «Тебя тоже, старая ведьма, прикончим!..»

– Фонарь! – отрывисто выкрикнул Чапаев. Рука с письмом дрожала, и глаза, кроме белого мутного четырехугольника, ничего не видели…

Исаев шел первым, с фонарем.

Когда толкнули низкую дверь амбара, в углу на соломе кто-то завозился. Чапаев шагнул туда, угадывая в рыхлой, расплывчатой фигуре Демина.

– Не спишь, голова?

С полу тяжело встал Демин.

– Ждал все, – сипловато сказал он и медленно стал обирать с одежды соломинки.

Чапаев не знал, как начать разговор, виновато покашливал и смотрел себе под ноги. Демин вздохнул:

– Об одном прошу, Василь Иваныч, матери пропиши: сын, мол, твой, Федор, в бою с белой сволочью погиб.

Сказал и решительно шагнул к выходу. Чапаев поймал его за плечо и потянул к себе.

– Перестань дурить!.. А меня, что накричал я, ты того… Ну уж, право, извини. Сам знаешь – горяч бываю… Напился, а зачем? Горю этим не поможешь. Сам знаешь, не терплю, кто пьет.

И Василий Иванович крепко обнял Демина.

Под Осиновкой

На широкой площади села шумно и тесно, как на ярмарке. Всюду телеги с поднятыми к знойному небу оглоблями, мерно жующие траву лошади, пешие и конные красноармейцы.

Около коновязи пожилая женщина в праздничном наряде угощает веселых, бравых кавалеристов молоком из большого глиняного кувшина с запотевшими боками.

У составленных в козлы винтовок сидят на земле кружком бойцы и с увлечением играют в домино. Они громко стучат костями по крышке от снарядного ящика, положенной на чурбаки, а самый старший из них, краснощекий пулеметчик, после каждого хода азартно кричит:

– Эх, где мои семнадцать лет!

Невдалеке от игроков на разгоряченном коне, нервно кусающем удила, красуется статный безусый паренек с узкой талией, перехваченной офицерским поясом.

Всадник разговаривает с девушкой, такой же юной, как и он, застенчиво прикрывающей лицо шелковым полушалком.

У ног девушки осмелевший воробей клюет уроненную ею шляпку подсолнечника с белыми, не созревшими еще семенами.

На высоком возу, прикрытом пыльным пологом, восседает, дымя трубкой, пожилой усатый боец. Прищуренными глазами он спокойно и невозмутимо взирает на этот крикливый и яркий мир.

На площади в сопровождении ординарца появляется Чапаев. Исаев, вытирая потное лицо батистовым платком, вышитым незабудками, мечтательно говорит:

– На Волге, болтают, в Жигулевских горах, кладов золотых много зарыто. Разорял Степан Разин купцов, а бедноту золотом оделял. А что оставалось – в горах прятал… Лихой был атаман, волю для народа хотел добыть.

Исаев взглянул в задумчивое лицо Чапаева и вздохнул:

– Вот бы нам, Василий Иванович, золото это самое!

– Золото? – сухо переспросил Чапаев, протискиваясь между телегами, загородившими дорогу. – А зачем это оно тебе, дорогой товарищ, понадобилось?

– Как зачем? – удивился Исаев. – Мы артиллерию бы такую завели… армию свою с головы до ног так одели бы… Эх, да что тут говорить!

Около глаз Василия Ивановича вдруг собрались лучистые морщинки, и он дружелюбно сказал:

– Философ ты у меня, Петька! Настоящий философ!

Штаб помещался в приземистой, в четыре окна избе с красным крыльцом, разукрашенным замысловатой резьбой. У ворот толпились ординарцы и связные. Сытые кони рыли копытами землю.

Чапаев быстро поднялся на крыльцо и, пройдя сени, вошел, нагнув голову, в растворенную настежь дверь.

В избе было тесно и накурено. На столах – карты, полевые сумки, краюхи хлеба, крынки из-под молока. Безумолчно трещали телефоны.

В угловой комнате с выцветшими, ободранными обоями Василий Иванович снял папаху и бросил ее через стол на подоконник.

С его приходом командиры, перед этим до хрипоты спорившие друг с другом, притихли, а курившие виновато торопливыми движениями тушили самокрутки.

– Все в сборе? – спросил Чапаев, всматриваясь в собравшихся на совещание. – Начнем.

Загорелые и обветренные, в полинявших гимнастерках, командиры сидели на лавках вокруг стола и вдоль стен. Все молчали.

Поправив на руке повязку, Василий Иванович сел за стол, морщась от боли, которая то утихала, то снова начинала беспокоить его.

– Болеет сильно наш Иваныч, – с сочувствием полушепотом сказал своему соседу конный разведчик Семен Кузнецов.

– Петька, подай сумку! – громко и раздраженно крикнул Чапаев.

Василия Ивановича сердило, как ему казалось, излишне внимательное и заботливое отношение к нему товарищей, считавших его серьезно больным.

Исаев принес полевую сумку, достал карандаш и циркуль, развернул на столе карту.

Заскрипели пододвигаемые ближе к столу скамьи. Люди усаживались плотнее друг к другу, но мест на всех не хватило, и многим пришлось стоять и через головы сидевших смотреть на стол.

– Бой будет сильный. У противника в три раза больше нашего войск и оружия. – Чапаев окинул взглядом внимательно слушавших командиров. – И местность под Осиновкой… кругом одно поле. Белякам что! Они на возвышенности, за валом, и нас им видно как на ладони. – Он повел карандашом по карте и замолчал, о чем-то раздумывая. – Осиновку ночью надо взять. Днем нельзя… только ночью. – Чапаев положил руку на плечо Лоскутова, рослого лобастого мужчины, недавно назначенного командиром Пугачевского полка: – Тебе поручаю атаковать село. В помощь дам батальон пехоты полка Степана Разина и два эскадрона кавалерии. Понятно?

Лоскутов сипловато кашлянул в кулак:

– Понятно, все понятно!

– Ну, а ты, Соболев, – обратился Василий Иванович к командиру Разинского полка, сидевшему напротив Лоскутова, – навалишься на противника с тылу…

Соболев молча кивнул головой.

– А теперь давайте план наступления разработаем. – Чапаев вооружился циркулем и справа, возле здоровой руки, положил чистые листы бумаги.

Командиры еще теснее сгрудились у стола, держа наготове записные книжки.

План разгрома белоказаков в районе Осиновки, разработанный Василием Ивановичем, был смелым и дерзким. На полк Лоскутова возлагалась задача атаковать белых в селе и привлечь к себе внимание всех сил неприятеля. Первый артиллерийский залп Пугачевского полка должен был служить сигналом основным силам для атаки врага с фланга и с тыла. Чапаев надеялся, что с этой трудной операцией его части справятся и победа будет за ними.

Когда совещание было закончено, Василий Иванович сказал, устало откинувшись на спинку стула:

– Теперь все. К утру мы должны быть в Осиновке.

– Не сомневайтесь, Василий Иванович, – отозвался Лоскутов, пощипывая короткую жесткую бородку: – Осиновка будет наша.

– Ну и жара, ровно в бане! – воскликнул командир эскадрона Зайцев, выходя из штаба на улицу.

– Днем жарко, – сказал Кузнецов, расстегивая ворот гимнастерки, – а ночью хоть тулуп надевай. Тоже природой называется!

– Сегодня и ночью будет жарко, – усмехнулся кто-то за спиной разведчиков.

Когда Лоскутов и Соболев собрались ехать на передовую, Чапаев остановил их:

– Подождите, вместе поедем.

– Василь Иваныч, обождать бы тебе надо, – с грубоватой ласковостью сказал Соболев. – Подожди немного, не езди. Подживет рука…

– Будет тебе! Маленький, что ли, я? – оборвал его Чапаев и первым направился к выходу.

Петька помог ему сесть в седло, и они вчетвером поехали на линию фронта.

Жара и тряска так утомили Чапаева, что к вечеру у него открылась рана, и ему пришлось вернуться в село.

– Я вас предупреждал: два-три дня вам нужен полный покой, – монотонным, скрипучим голосом говорил полковой врач, высокий старик, перевязывая Чапаеву руку. – Покой… Еще бинта. Так, так… Малейшее расстройство, переутомление могут вызвать обострение. Ну вот и все. Сейчас же ложитесь в постель.

Сестра стала складывать в саквояж бинты, флакон с иодом, а врач пошел мыть руки. Исаев поливал из ковша теплой, пахнущей тиной водой на длинные костлявые пальцы врача и слушал его наставления.

– К больному никого не пускать. Не разговаривать с ним. Это ему оч-чень вредно.

Проводив врача, Петька вошел в горницу. Завидев ординарца, Чапаев гневно закричал:

– Черт знает что! Ночью наступление, а тут…

И отвернулся к стене, рывком натянув на голову простыню.

– Поесть, Василий Иваныч, подать? С утра ведь ты не ел.

Чапаев не ответил. Исаев вздохнул, захлопнул створки окна и вышел на крыльцо. Хотелось спать. «Я чуть-чуть посижу. Только посижу», – сказал он себе и мешковато опустился на ступеньку. Слипались глаза. Петька положил на руки голову и задремал.

Наступили прохладные, освежающие сумерки. Во дворе тонкими упругими струйками звенело о днище подойника молоко.

Было совсем темно, когда через открытую дверь горницы послышался голос Чапаева:

– Петька!.. Ну где ты там, Петька!

Исаев очнулся и, хватаясь рукой за косяк, нетвердо шагнул в сени.

– Огонь бы засветил, что ли… Скука смертная, – говорил Василий Иванович, ворочаясь на кровати.

Нашарив в кармане спички, Исаев зажег сальную свечу и, поставив ее на стол, у изголовья больного, уселся на седло возле кровати.

Чапаев смотрел на узорный самодельный коврик, Петька – на вздрагивающий язычок свечи, и оба молчали.

– А который час? – неожиданно спросил Василий Иванович, беспокойно оглядывая тихую, тонувшую в полумраке горницу.

– За двенадцать, должно быть, перевалило, – скучающе позевывая, ответил Исаев.

Где-то в углу протяжно и жалобно зажужжала муха, попавшая в сети к пауку. Потом снова наступила гнетущая тишина. Лишь изредка ее нарушало робкое потрескивание свечи.

Вдруг далеко за селом раздался один, за ним другой, третий орудийные выстрелы. На секунду все смолкло, затем опять тяжело заохали орудия.

– Началось, Петька! – Чапаев с силой рванулся вперед и, застонав, упал на подушку.

– Пошли… к Лоскутову и Соболеву кого-нибудь, – прошептал он через несколько минут.

Исаев вышел, но скоро вернулся и сел на прежнее место у кровати Чапаева.

– Надеешься на человека, как на себя, – медленно заговорил Чапаев, повернувшись лицом к ординарцу. – Знаешь, поручил что сделать – сделает… А нет вот, тревожишься: вдруг какое замешательство?

– Будет тебе, Василий. Иваныч, успокойся. Соболев с Лоскутовым все исполнят, – сказал Петька. – Они же коммунисты! И комиссары у них в полках смелые, толковые.

Ладонью здоровой руки Чапаев прикрыл глаза.

«Да, они, понятно, крепкие командиры, самостоятельные, – думал Чапаев. – Забыл давеча Лоскутову наказать, чтоб за Кузнецовым в оба глаза смотрел. Парень прямо сорви-голова. Всегда на рожон идет, ему ничего не страшно… А вот Зайцев, этот молодчина. Его в самое трудное место пошли – сделает, как по-писаному».

Он долго еще вспоминал своих людей, и они возникали перед ним как живые. Наконец Чапаев утомился. Ему уже ни о чем не хотелось думать. Кружилась голова, и звенело в ушах.

– Петька, расскажи что-нибудь, – попросил Чапаев, посмотрев на друга. – О себе расскажи, о жизни…

Выведенный из задумчивости, ординарец вздрогнул и растерянно улыбнулся, откидывая со лба белокурые мягкие пряди волос.

– О чем рассказывать, Василий Иваныч? Какая у меня жизнь? – смущенно заговорил он, разводя руками. – То мальцом был, то на войну пошел. У тебя вот сколько времени служу… По степям, по деревням, как угорелые, мыкаемся. А больше чего еще… Вся она тут, жизнь-то моя, на глазах. – Исаев наклонился и снял с голенища сапога приставшую соломинку. – Друг у меня был один, закадычный. Вместе без порток бегали, вместе в подпаски пошли. Товарищеский был парень, просто душа… Когда революция началась, кулачье против Советов поднялось, мы с Гришкой – его Гришкой звали – в партизаны пошли. Смелый такой был, решительный. Только раз, как к тебе в отряд переходить, сражение у нас сильное было. С белой бандой. Нас крупица, а их будто гороху в мешке.

Исаев посмотрел на горевшую свечу, потянулся было к столу, чтобы снять нагар, но тут же об этом забыл.

– Нас тогда беляки разгромили. Мало кто в живых остался, – глухо продолжал ординарец, чувствуя на себе пристальный взгляд Чапаева. – А с Гришкой беда такая приключилась… Его в начале боя в живот смертельной раной ранило…

В этот момент распахнулась дверь, и в горницу вошел прискакавший с фронта вестовой.

Он привез радостную весть: бегут белоказаки из Осиновки.

Утро было солнечное, теплое. Ехали полем, по ржи, истоптанной конницей и пехотой. Из-под ног коней вспархивали перепелки и тут же садились где-то рядом.

– Ну-ка, Петька, галопом! – крикнул Чапаев.

– Василий Иванович, – рассердился ординарец, – а рука?

Чапаев подмигнул ему и, весело гикнув, взмахнул плеткой.

У околицы Осиновки их встречал и Лоскутов и Соболев. Здоровой рукой Чапаев молча обнял Соболева и поцеловал его в запекшиеся губы. Потом похлопал по плечу Лоскутова:

– Хороши, люблю таких! Ну, а трофеи какие? Рассказывайте, командиры.

– Есть и трофеи, Василий Иванович, – улыбнулся Соболев. – Есть. Двести пятьдесят подвод со снарядами захватили, восемь пулеметов, три орудия, да с тысчонку винтовок белогвардейцы нам отказали.

Въехали в главную улицу большого, богатого села. Чапаев здоровался с жителями освобожденной Осиновки, отдавал распоряжения о преследовании бежавшего противника. Лишь изредка он хмурил брови и закусывал нижнюю губу: давала знать о себе больная рука.

– Да, послушай-ка, Василий Иванович, – встрепенулся Лоскутов, молчаливо ехавший рядом с Чапаевым. – История маленькая случилась. К рассвету дело близилось. Неприятельские части уже беспорядочно бежали из Осиновки. Наши отряды с трех сторон вступали в село. На главную улицу самыми первыми ворвались разинцы. Вдруг из-за колодца два пулемета забили. Ребята – назад. Заминка вышла. Смотрю, сзади пять верховых пробираются. Выскочили на простор и вихрем прямо к колодцу. Я моргнуть не успел, как они пулеметчиков зарубили и ускакали в переулок. Откуда, думаю, такие смельчаки? А потом оказалось – Кузнецов со своими ребятами. Обоз-то они захватили. Впятером.

– Он у нас мастер на разные фокусы, – подтвердил Зайцев.

– Ты тоже птица стреляная, – посмотрел в его сторону Чапаев. – Кузнецов молодец! Снаряды нам до зарезу нужны.

Василий Иванович вдруг повернулся в сторону ординарца:

– О чем задумался, философ? Может, и взаправду пошлем в Жигулевские горы кладоискателей, а?

Исаев взглянул на своего командира. Глаза у Чапаева были сощурены, и в них таилось добродушное лукавство.

– Стоит ли, Василий Иваныч? – вопросом ответил Петька и, тряхнув головой, от всей души рассмеялся.