Текст книги "Бедовый мальчишка"
Автор книги: Виктор Баныкин
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)
Сабля
Семен Кузнецов придирчиво оглядел бойцов и глухо проговорил:
– Дело серьезное поручили, сами должны понять.
Он еще раз окинул взглядом взвод и хлестнул плеткой коня.
Красноармейцы поскакали вслед.
Хутор спал тревожным сном. Где-то лаяли собаки и скрипели ворота.
За околицей потянулась бескрайняя, скучная в своем однообразии степь. Ехали молча, не курили. Слышен был лишь топот копыт, да изредка – лошадиное фырканье.
Верст через шесть свернули к невысокому молодому осиннику. Слезли с коней и, увязая в снегу, вошли в рощицу.
– Тут полянка где-то, – ни к кому не обращаясь, сказал Кузнецов.
В сапоги ему насыпался снег, и промокшие ноги зябли. Вскоре выбрались на поляну.
– Я беру с собой двоих. Ты пойдешь, – кивнул Семен на Ягодника, – и ты, Дубенков. А вы тут с конями. Через час, поди, вернемся.
Ягодкин и Дубенков приблизились к командиру.
– За рощей секрет противника. Одного беляка захватим с собой, Вязать буду я, – сказал Кузнецов.
Шли настороженно, пригибаясь к земле, потом ползли…
Приподняв голову, Кузнецов прислушался. За деревом, в лощине, тихо переговаривались. «Значит, тут», – решил он и прополз немного вперед, раздвигая кусты.
В лощине, защищенные от ветра, сидели три солдата в башлыках.
Командир оглянулся назад и знаками приказал товарищам ползти в обход. Покончили быстро.
Перепуганный солдат, со связанными руками и кляпом во рту, глупо смотрел на чапаевцев.
– А мы думали, не случилось ли что, – обрадованно улыбнулся один из бойцов, когда Кузнецов и сопровождавшие его Дубенков и Ягодкин возвратились на поляну. – Год будто прошел, а вас все нет.
Солдата посадили на свободную лошадь, привязали к седлу и тронулись в путь. Все были довольны, хотя и сильно прозябли.
Вдруг Кузнецов остановил коня.
– Я саблю потерял, – сказал он дрогнувшим голосом. – Отстегнулась, должно.
– Потерял? – переспросил кто-то.
– Как же быть? Делать что, ребята?
Лошади переминались с ноги на ногу, чуть вызванивая подковами о лед. Порывом налетал ветер, собирал с земли колючий снег и бросал его в лица людей.
– Может, вернемся? – неуверенно проговорил Васька Ягодкин.
Семен не ответил.
«Что делать?… – и ему представилось, вот подходит Чапаев, внимательно оглядывает его и спрашивает: «А где у тебя сабля? Что-то не видно ее, Семен?» Что я тогда отвечу?..»
Подняв на дыбы коня, Кузнецов крикнул:
– Езжайте, догоню!
И пропал в темноте.
Несколько минут бойцы не трогались с места и, сдерживая лошадей, все оглядывались назад.
Наконец Дубенков шагом пустил коня, и за ним тронулись остальные.
– А вдруг не найдет, а? – поравнявшись с Дубенковым, промолвил Ягодкин.
– Ты чего? – сердито переспросил тот, видимо, недовольный, что его вывели из задумчивости.
– Не найдет, говорю, наверно, – повторил Ягодкин, заглядывая в лицо товарищу: – Степь, она большая, и ночь к тому же.
– А ты почему знаешь? – обозленно прокричал Дубенков и отвернулся.
* * *
Наутро бригада заняла станицу Сломихинскую, отбросив белых за Чижинские озера.
Мартовское солнце обогрело землю. С крыш падала капель, и воробьи бойко чирикали на кустах акаций.
Чапаев въезжал в станицу, окруженный командирами, бойцами. Радовались победе. В весеннем воздухе плыла песня.
К Чапаеву подъехал командир эскадрона Зайцев.
– Василий Иваныч, Семена Кузнецова, взводного, убили, – глухо сказал он.
– Кузнецова? – переспросил Чапаев и остановил коня.
– В лесу нашли. Вниз лицом в крови лежал. А под ним сабля… Та, что ты ему подарил. Он там вон, в избе, – командир эскадрона указал на низенькую избенку с заткнутым подушкой окном.
Чапаев свернул с дороги. За ним молча ехал Зайцев. Они слезли с коней и вошли в избу.
В переднем углу на столе лежал Кузнецов. Большие жилистые руки его были сложены на груди, ноги покрыты красным цветастым полушелком. А сбоку лежала сабля. Убранные в серебро ножны и эфес тускло блестели.
– Семен, поехал зачем? – Зайцев посмотрел покойнику в лицо и вздохнул.
– Осиновку брали, помнишь? – тихо сказал Василий Иванович, обращаясь к Зайцеву. – Кузнецов тогда с пятью бойцами обоз неприятеля захватил. Две с половиной сотни подвод. Храбрец! Подскакал я к нему и саблю…
Замолчал, опустил на грудь голову. Ступая на носки, словно боясь нарушить покой разведчика, подошел к изголовью.
Лицо Кузнецова было страшно в своем окаменелом спокойствии.
Чапаев долго не отрывал своего взгляда от этого лица. Потом как-то деревянно нагнулся, поцеловал разведчика в лоб.
– Товарищ Чапаев… Василий Иваныч, – окликнул Зайцев. – Саблю куда прикажешь девать?
– Саблю? – Чапаев оглянулся. У него нахмурились брови и задрожали тонкие губы. – Саблю, говоришь?.. Похоронить Кузнецова с почестями. Он жизни молодой не жалел в борьбе с врагами революции. И всегда, как зеницу ока, берег свое оружие… Приказываю саблю положить вместе с разведчиком!
Не оглядываясь, Василий Иванович поспешно вышел на улицу.
В разведку
Уже с утра нещадно палило солнце, и казалось, что знойному июньскому дню совсем не будет конца. Но в полдень голубеющее небо вдруг заволокло огромной черной тучей, подул холодный ветер, и на землю ливнем обрушился мутный дождь
И хотя минут через сорок туча ушла на восток и опять появилось солнце, все же воздух посвежел и дышать стало легче.
От земли, от соломенных крыш изб и конюшен поднимался легкий пряный парок, а из соседней с Красным Яром рощицы тянуло запахом спеющей земляники.
Над рекой Белой серебрился легкий туман.
Широкая, просторная площадь села, обычно безлюдная и тихая, была заполнена подводами, тачанками и снующими в разные стороны бойцами. Отсюда 25-я дивизия собиралась штурмовать Уфу – последнюю твердыню белобандита Колчака.
Обороне Уфы и Белой Колчак придавал огромное значение. Враг стянул сюда все свои силы. Правый берег реки был сильно укреплен колчаковцами.
Командующий армиями Южной группы Восточного фронта Михаил Васильевич Фрунзе отдал приказ о занятии Уфы. Для штурма реки Белой были созданы две ударные группы. В одну из этих групп входила 25-я Чапаевская дивизия.
На площадь вышел Чапаев. Оглядевшись вокруг, он направился в сторону приземистой кирпичной церкви. Там должен был начаться митинг Пугачевского полка.
Неделю назад погиб комиссар полка Волков. А случилось это так. Во время ожесточенного боя с белоказаками был тяжело ранен командир роты. Приняв на себя командование, Волков повел чапаевцев в штыковую атаку. Врага смяли и выбили с выгодных позиций. В этом-то бою и погиб смелый комиссар.
Вместо Волкова в полк прислали молодого самарского рабочего Бурматова. Комиссар дивизии Фурманов хорошо отзывался о Бурматове, работавшем до этого в политотделе соседней дивизии. Но в эту неделю Василий Иванович лишь два раза виделся с новым комиссаром Пугачевского полка и теперь очень жалел, что так мало успел его узнать.
«Операция предстоит не из легких, – думал Василий Иванович, ускоряя шаг. – Белые все свои силы стянули к Уфе. Но нынче ночью наша разведка будет на том берегу… Сошелся ли Бурматов с народом? Подготовил ли бойцов к сражению?»
Когда Чапаев подошел к церкви, митинг уже начался. Стараясь быть незамеченным, Василий Иванович остановился позади бойцов.
На белых каменных плитах церковного крыльца стоял Бурматов. Это был рослый молодой человек с открытым загорелым лицом и большими, сильными руками молотобойца.
– Товарищи красноармейцы! – громко говорил комиссар, в волнении сжимая в руке свернутую трубкой ученическую тетрадь. – Предстоят решающие бои. Но чапаевцы всегда были храбрыми и смелыми. Чапаевцы всегда громили белопогонников. Они и на этот раз вдребезги разобьют потрепанную армию Колчака!
Красноармеец, стоявший впереди Василия Ивановича, толкнул локтем своего товарища и вполголоса, хрипловато сказал:
– А комиссар этот тоже такой… – Он поправил ремень и добавил: – Подходящий человек. Из нашего брата, с таким и в огонь и в воду.
– Всего неделю у нас, а уж почти каждый его знает, – согласился другой боец. – И поговорит, и посоветует, и в общеобразовательном кружке занятия наладил… По всему видать – настоящий большевик!
На красноармейцев зашикали окружающие, и они смолкли.
Бурматов уже кончил свою короткую речь и, достав из кармана огрызок карандаша, приготовился записывать желающих пойти в опасную ночную разведку.
Высокий светлоусый боец из первого ряда расправил плечи и, стукнув кулаком в грудь, опоясанную пулеметными лентами, медленно пробасил:
– Пиши меня для начала… Порфирий Лаптев!
И тут же со всех сторон послышались голоса:
– Ширкунова Герасима Сидорыча запиши!
– Петрова!
– Валеткина Ивана!
Комиссар едва поспевал записывать. Он уже исписал три страницы, а добровольцев по-прежнему было много.
Придерживая рукой шашку, Василий Иванович направился к церкви своей легкой, стремительной походкой.
Он взбежал по каменным ступенькам на высокое крыльцо и запросто поздоровался с Бурматовым:
– Молодчина, комиссар, все душеньки солдатские настежь открыл!
Увидев любимого своего командира, пугачевцы дружно закричали «ура».
Василий Иванович поднял руку, и в тот же миг полк замер.
С минуту он смотрел на загорелых и худых, в полинявших гимнастерках красноармейцев, уставших от долгих походов и сражений, но готовых, как он твердо знал, по первому приказу неустрашимо ринуться на врага.
– Если мы не перейдем Белую, то вы не чапаевцы, а я не Чапаев. Но я верю… Уфа будет наша! Комиссар тут правильно сказал – конец скоро колчаковцам! Да не только их конец наступает. Мы разобьем всех врагов революции!
Снова мощное «ура» прокатилось по рядам. Василий Иванович наклонился к комиссару и сказал:
– Хватит записывать.
И потянулся за тетрадкой.
– Одну секунду! – Комиссар как-то особенно поспешно вписал последнюю фамилию.
Чапаев неторопливо просмотрел список.
– Сорок восемь. Достаточно, – сказал он и еще раз заглянул в конец списка. – Бурматов, что, и ты собираешься?
– Так точно, товарищ Чапаев, – четко проговорил комиссар и, помедлив мгновение, продолжал: – Я так думаю, Василий Иваныч: раз я призываю красноармейцев, я и сам должен быть вместе с ними. На то я и коммунист. А коммунисты у нас в армии всегда первыми идут в бой.
Вот это правильно! – кивнул Василий Иванович. Внимательно глянув в загорелое, взволнованное лицо Бурматова, он прибавил, ласково потрепав его по плечу: – Старайся во всем быть как Фурманов. Лучше не знаю комиссара!
Пианино
На край подушки упал солнечный блик. Медленно передвигаясь по розовой наволочке, он приблизился к спящему, взобрался ему на ухо и, пробежав по загорелой, кирпичного отлива щеке, заглянул в закрытые глаза. Поморщив лоб, Василий Иванович проснулся.
Чапаев поднял с подушки голову и, сощурившись от яркого света, сел, опустив на пол ноги.
На стекле окна дрожала невысохшая росинка. Над плетнем поднималось солнце.
Из кухни послышались приглушенные голоса:
– Да пусти, кому говорят!
– Спит! Понимаешь?
Донеслись шорох, возня. Дверь вдруг распахнулась, и в горницу вбежала взволнованная женщина.
Торопливо прикрывшись одеялом, Василий Иванович с тревогой взглянул на нее.
Увидев Чапаева, женщина закричала:
– Товарищ Чапаев! Я им говорю – нельзя, а они одно свое – тащут… Я их по башкам, а они опять тащут! Осатанели совсем. Помогите, товарищ Чапаев!
– Что такое случилось? Кто и чего тащит? – спросил он.
– Да мужики наши. Музыку хотят из купеческого дома вытащить и разбить. Она, чай, дорогая, может спонадобиться…
* * *
Женщина бежала впереди, Чапаев еле поспевал за ней. В шатровый дом купца Пантелеева они вошли никем не замеченные.
У растворенной двери зала Василий Иванович остановился.
Трое крестьян пытались вытащить из комнаты пианино. Они обливались потом, пыхтели, ругались. Всех больше суетился кряжистый, невысокий бородач, очень подвижный и сильный.
Тяжелое, поблескивающее лаком пианино застряло в дверях, точно глыба черного мрамора.
– Крышку ему сшибить, черту! – разозлился бородач и пнул пианино. – Открывай, мужики, крышку. А так мы век с ним промаемся.
Чапаев кашлянул, шагнул через порог:
– Здравствуйте, товарищи!
Мужики оглянулись и стали разгибать спины:
– Здравствуй, товарищ Чапаев!
– Вот измучились вконец! – устало вздохнул бородач и, заметив вошедшую с Чапаевым женщину, сплюнул: – Эх, и напористая ты, Клашка!
– Куда пианино хотите? В народный дом?
– Туда, чай, председатель приказал, – проговорил один из крестьян.
Но бородач, недовольно покосившись на него, сказал:
– Чего тут греха таить, товарищ Чапаев! Прямо надо сказать – изломать хотели эту штуку.
– Зачем это?
Мужики сокрушенно вздохнули.
– Длинная канитель рассказывать, товарищ Чапаев. – Бородач облизал губы, погладил курчавую окладистую бороду. – Я у этого кровососа Пантелеева пять лет в работниках жил. А стал уходить в шестнадцатом, он мне шиш масленый заплатил да сказал, что еще с меня причитается. Драл, драл, хапун, и с живого и с мертвого, богатство свое составляючи! Дочке музыку и разные финтиклюшки…
Он замолчал и со злобой покосился на пианино.
Чапаев взял бородача за локоть и мягко сказал:
– Эх, ты, «крышку ему ломай»… Да ведь тут пот и кровь, труды твои. Оно, пианино-то, теперь твоим стало. – Василий Иванович посмотрел на женщину, вытиравшую передником с пианино пыль. – Наше оно теперь, общее. Вчера кулацкая дочка на пианино играла, а завтра… завтра ваши дети будут. Непременно будут! Так я говорю?
Мужик виновато улыбнулся:
– У меня теперь и у самого как-то на сердце поотмякло. Правильно сказываешь, товарищ Чапаев.
Из купеческого дома Чапаев зашагал в сельсовет.
Председатель написал комдиву расписку на хранение пианино.
– Кажись, все, – проговорил он, переводя дыхание, и принялся вслух читать написанное.
Василий Иванович слушал внимательно.
– Добавь: «За порчу и поломку сурьезного инструмента, называемого пианино, подлежу немедленной каре со стороны ревтрибунала».
Председатель хотел возразить, но, взглянув на Чапаева, промолчал и дописал.
– Теперь все?
– Все. Распишись. Так. Давай сюда. – Сложив расписку вдвое, комдив спрятал ее в планшетку,
* * *
Над головой проплывали разорванные в клочья тучи. Холодный ветер кружил по дороге пыль.
Въехали в Лбищенск.
И вот снова просторная, с потемневшими стенами казачья изба. Под низким потолком – висячая лампа с жестяным абажуром, в переднем углу – закопченные иконы, а под ними – вырезанные из «Нивы» засиженные мухами картинки.
Хмурый Чапаев расхаживал из угла в угол.
Он морщил лоб, останавливался у окна и барабанил тонкими пальцами по переплету рамы. Унылое однообразие сумрачной улицы нагоняло тоску, и Василий Иванович снова начинал ходить по избе.
Позади – Белебей, Чишма, Уфа, Уральск. Сколько было сражений! Сколько пережито радостных и горестных минут!
Присев на корточки, Василий Иванович достал из-под кровати саквояж. Под бельем лежала тощая связка разных бумаг и документов. Развязав бечевку, он стал проглядывать пожелтевшие, помятые листы. Под ноги упала свернутая вдвое маленькая бумажка. Василий Иванович поднял ее и развернул.
«РАСПИСКА
Сия дана Василию Ивановичу Чапаеву, комдиву 25-й Чапаевской дивизии, как я председатель Русского Кандызского совета Ермолин Николай Александрович обязуюсь передать бывшего кулака Пантелеева музыку школе, чтобы на ней учились играть сельские ребята, и хранить ее лучше своего ока.
За порчу и поломку сурьезного инструмента, называемого пианино, подлежу немедленной каре со стороны ревтрибунала.
Предсовета Ермолин».
Пока Василий Иванович читал, лицо его светлело, прояснялось. Вспомнился Русский Кандыз, бородатый мужик, черное блестящее пианино, взволнованная женщина…
Вырвав из тетради лист, Чапаев написал письмо. Перечитал и остался доволен. Улыбаясь, прищурив правый глаз, он запечатал конверт и вызвал Исаева: – Отправь, Петька!
Исаев ушел.
Чапаевым овладело грустное настроение. Вспомнился недавно отозванный на другую работу комиссар Фурманов, самый близкий соратник, наставник и друг, и на душе стало еще тоскливее.
И работали-то они всего полгода вместе, а вот, кажется, будто всю жизнь прошли плечом к плечу, не расставаясь.
Как многому научился Чапаев у Фурманова, этого настоящего коммуниста, умевшего зажечь горячим большевистским словом сердца людей! Смелый и храбрый, он вместе с чапаевцами ходил в атаки, не щадя своей жизни. А сколько провели они в беседах длинных зимних ночей, и какие бескрайные дали открывались Чапаеву после каждой из таких бесед с Фурмановым!
Василий Иванович встал. Он не мог больше оставаться один. Накинув на плечи шинель, Чапаев направился в соседнюю избу, в которой остановился Батурин, новый комиссар дивизии.
* * *
Стоял июнь тысяча девятьсот тридцать шестого года. Зрели хлеба, цвели травы.
Как-то под вечер я приехал в станицу Красную. Она залегла в сорока пяти километрах от Уральска.
В просторном доме станичного совета было прохладно и тихо.
Перед столом председателя сидел молодой человек в роговых очках, с фетровой шляпой на коленях. Прочитав мой документ, председатель улыбнулся:
– Вы у нас второй. Вот этот товарищ тоже насчет Чапаева. Познакомьтесь-ка.
Мы познакомились. Человек в очках оказался композитором.
– Знаете, – взволнованно рассказывал композитор, – я тут обнаружил письмо Василия Ивановича, адресованное им незадолго перед смертью в Русский Кандыз. Письмо туда не дошло, а каким-то образом застряло в архиве совета. Вот посмотрите.
Письмо было написано на листочке, вырванном из ученической тетради. Чернила выцвели и порыжели, бумага пожелтела, в правом углу выступали крапинки бледнозеленой плесени.
В письме Чапаев просил сельсовет сообщить ему, в каком состоянии находится пианино, интересовался учатся ли школьники музыке. Он обещал как-нибудь заехать послушать музыкантов, умеющих играть на барском инструменте.
Когда я возвратил письмо композитору, он бережно положил листочек в портфель и тем же взволнованным голосом продолжал:
– Ведь я уроженец Русского Кандыза. Мне тогда, в девятнадцатом году, одиннадцать лет было, и ходил я в третий класс. На этом пианино я учился музыке.
Тезка
Весь день полковник Губашин, высокий, худой человек с гладко выбритой головой, был молчалив и задумчив. Он нервно шагал по палубе парохода, и его, казалось, не трогала ни тихая, кроткая Волга, ласково сверкавшая в лучах сентябрьского солнца, ни Жигулевские горы, уже кое-где тронутые багрянцем и золотом.
Сосед полковника по каюте Алексей Алексеевич Соловьев, рабочий-горьковчанин, проводивший свой отпуск в путешествии по Волге, не узнавал Губашина.
Они плыли вместе от Астрахани и в дороге сдружились: часто подолгу беседовали или играли в шахматы. Обоим перевалило за пятьдесят, и порассказать каждому было о чем.
Сегодня же Губашин как будто старался избегать Соловьева. Стоило Алексею Алексеевичу остановиться неподалеку от полковника, безучастно смотревшего на реку, как тот отходил от борта и направлялся то на корму, то на нос – туда, где было безлюднее.
Алексей Алексеевич стеснялся подойти к полковнику и прямо спросить, чего он вдруг загрустил.
К концу дня, когда Соловьев сидел на палубе, облокотившись на столик, и перечитывал любимые места из «Войны и мира» Толстого, полковник неожиданно подсел к нему на лавочку. Чуть прикоснувшись ладонью к его руке, Губашин негромко и несколько виновато промолвил:
– Вы не сердитесь на меня, Алексей Алексеевич? – Он помедлил, вздохнул и добавил – Сегодня пятое сентября… да, пятое. В этот день в девятнадцатом году погиб Василий Иванович Чапаев.
Несколько минут оба молчали.
– А вы что же, хорошо знали Чапаева? – наконец осторожно спросил Соловьев.
Полковник достал трубку, подержал ее в руке и, опять спрятав в карман, с усилием проговорил:
– Воевали вместе. И давно все это было, тридцать лет прошло, а вот… все так перед глазами и стоит!
Губашин кашлянул и отвернулся.
Немного погодя он рассказал:
– Первый раз я увидел Василия Ивановича летом восемнадцатого года, когда его отряды вернулись из похода на Уральск. С котомкой за спиной пришел я в Порубежку, где находился чапаевский штаб. Нас, желающих записаться в чапаевский отряд, собралось много. Тут были молодые, как я, парни, еще не нюхавшие пороха, и седые, много видавшие в жизни старики. Но волновались мы все одинаково. Чапаев принимал в отряды людей с большим разбором.
Выйдя на крыльцо, Василий Иванович окинул собравшихся быстрым, пронизывающим взглядом и, спрятав за спину руки, крикнул:
«За каким делом пришли, граждане?»
Я стоял у самых ступенек и первым обратился к нему:
«Товарищ Чапаев, примите меня к себе в отряд».
Василий Иванович нагнулся ко мне, прищурился и сердито так проговорил:
«Куда тебя? Кто ты такой?»
Я не смутился, а толком стал отвечать на его вопросы.
Чапаев приказал меня зачислить в формировавшуюся роту. Напоследок Василий Иванович спросил, как меня звать.
«Губашин моя фамилия. Отца зовут Иваном, а меня Василием», – ответил я.
Он улыбнулся:
«Тезка, значит, ты мне. Ну-ну! Пока на отдыхе стоим, стрелять обязательно научись».
За полмесяца мы, новички, изучали строй, винтовку и приобрели другие военные навыки. Считали мы себя храбрыми, решительными и с нетерпением рвались в бой.
В день захвата неприятелем Николаевска (ныне Пугачев) в Порубежке было сражение. Противник, занимавший Таволжанку, отбил у нас переправу через Большой Иргиз и хотел выбить Пугачевский полк из Порубежки.
Вот тут-то мне и пришлось потерпеть конфуз.
Дело было в полдень. Мы пошли в атаку, но противник укрепился хорошо и атаку отбил. Наступило некоторое затишье. В это время на позиции прискакал Василий Иванович. Он сам повел нас в атаку. Переправа была взята у неприятеля, и мы погнали его дальше. Тут меня Чапаев увидел и сразу узнал.
«Тезка, – кивнул он головой, – здравствуй!.. Ординарца сейчас со мной нет, – продолжал он. – Будешь меня сопровождать».
Спустились мы в долок, остановились.
«Подожди меня тут, я вернусь скоро», – сказал Василий Иванович и ускакал в лесок.
А тишина кругом такая наступила – жуть даже. Мне как-то не по себе стало, вроде страшно. Вдруг из-за бугорка, со стороны противника, бежит наш пехотинец. Без винтовки и фуражки. Орет:
«Машина с пулеметом! Всех посечет!»
У меня поджилки дрогнули, повернул я коня в свою сторону и дал деру. И, как на грех, из седла вылетел. Руку левую ушиб. Вскочил и опять в седло. Фуражка свалилась с головы – не поднял.
А вечером, после боя, подъезжает ко мне Чапаев и фуражку мою в руках держит.
«Будет, – думаю, – мне проборка!»
Взглянул Василий Иванович на мою распухшую руку, спрашивает:
«Ранило?»
«Нет, – товарищ Чапаев, это я давеча с лошади упал».
«Возьми вот. Признаешь?» – и подает мне фуражку.
«Признаю», – отвечаю, а сам готов сквозь землю провалиться – стыдно стало.
Помолчал Василий Иванович, потом добавил:
«Больше так не джигитуй. Я ведь все видел. Так голову сломаешь без толку, а мне каждый человек дорог, особливо если из него выйдет настоящий боец».
А на другой день меня «прорабатывали» на собрании бойцы. Ну и досталось же мне тогда! Навек запомнил. И уж таких конфузов не было никогда со мной в жизни. За храбрую и отважную службу Василий Иванович два раза награждал меня.
Полковник смолк и зажмурил глаза.
– Я вместе с Чапаевым сражался в бою во время налета белоказаков на Лбищенск, – каким-то другим, не своим голосом вымолвил он и замолчал. – При отходе к реке Уралу, – начал полковник снова, – Чапаев был ранен в руку, но он и виду не показывал, что ранен. До Урала оставалось немного, но рассвирепевшие белоказаки, чувствуя нашу слабость, еще сильнее теснили нас. Оставалось одно – броситься в воду, чтобы не сдаться врагу живыми.
С десятисаженной крутизны начали спускаться к воде. Песок и глина осыпались под ногами… Раненых бойцов бандиты добивали прикладами…
Василий Иванович с группой красноармейцев сдерживал напор врага.
«Плывите, ребята, плывите!» – громко кричал он, подбадривая переплывающих реку бойцов.
У меня вышли все патроны, мне не хотелось покидать раненого Чапаева, но он всех, кому нечем было стрелять, гнал от себя на тот берег.
Я в последний раз оглянулся на Василия Ивановича. Белая нательная рубаха на нем была разорвана, через повязку на руке просочилась кровь. У меня зарябило в глазах… Не помню, как я бросился в холодную, мутную воду.
Белоказаки поливали реку бесконечными пулеметными очередями. Пули шлепались и спереди, и с боков, и сзади. Многих смерть настигла почти у противоположного берега.
Изнемогая от усталости, я наконец доплыл до камышей и потерял сознание. Очнувшись, первым долгом посмотрел на ту сторону. Высокий берег был пуст.
«Где же Василий Иванович?» – с тревогой подумал я, внимательно оглядывая реку.
Спокойная, тихая вода в Урале показалась свинцово-тяжелой, как зимой в проруби…
В лесу, куда я прибрел, человек семь чапаевцев сушили одежду и говорили о гибели командира.
Я не поверил этому:
«Василий Иванович не может погибнуть! Он пловец хороший… Не отдастся он белякам».
Но ребята и сами не знали точно, погиб комдив или нет.
Мы весь день пробыли на берегу и все камыши облазили в поисках Василия Ивановича. Вечером ребята пошли в Бударино. А я остался. У меня теплилась в груди надежда.
«Ночью Василий Иванович переплывет Урал, – думал я. – Он днем схоронился где-нибудь, а ночью враг его не заметит. Чапай у нас ловкий, смелый. Беляки его не проведут!»
Пришла ночь, холодная, темная.
По берегу тягуче, с присвистом шумел камыш. Я взобрался на глинистый, колючий от высохшей травы бугорок и простоял всю ночь, вглядываясь в кромешную темень.
Раза два у берега всплескивала рыба, а я думал, что подплывает человек, и бросался к камышам.
Все мне представлялось: из воды выходит Василий Иванович, я кидаюсь к нему навстречу. Он садится на землю и просто так, по-дружески, признается:
«Устал малость, тезка».
Прождав у воды с час, я возвращался на бугорок и снова стоял, как на часах, превозмогая холод и усталость.
Из травы поднимались с плачем и рыданием кулики, и от их крика у меня невыносимо тяжко становилось на душе…
Подавленный, убитый горем, пошел я утром в Бударино. Долго еще в душе я не верил в гибель комдива, не мог примириться с такой бедой…
Губашин смолк. Через минуту-другую, словно вспомнив о чем-то, он вынул трубку, торопливо набил ее табаком и закурил.
Обхватив руками колено, Соловьев уставился неподвижным взглядом на багровую от заката Волгу.
Очнулся Алексей Алексеевич от пароходного гудка, протяжного и громкого.
Пароход подходил к пристани. По медленно колыхавшейся воде, будто загустевшей, плыла веточка дуба с удивительно зелеными, совсем молодыми узорчатыми листочками.
– Вот какой…наш Чапаев, – задумчиво сказал Губашин. – Вовек не забудет его советский народ. Никогда!