Текст книги "Бедовый мальчишка"

Автор книги: Виктор Баныкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

Глава шестнадцатая
И гроза не помеха

В борта катера бухали тяжелые, черные волны. Казалось, их кто-то исподтишка дразнил, стараясь разъярить до белого каления. И волны на самом деле все чаще и чаще взмывали так высоко, что захлестывали иллюминаторы. Шипя и пенясь, мутная вода лениво сбегала с толстых стекол, чтобы через минуту-другую опять наотмашь хлестануть по железному прочному борту катера.

«Ай-ай, заштормило», – думал Ромка, глядя в иллюминатор на разбушевавшееся море. Если уж тут, в порту за надежной бетонной стеной так ярились волны, то что сейчас творилось в открытом море? Пол под ногами то дыбился, то куда-то проваливался, и, чтобы не упасть, Ромка держался руками за медные «барашки». Вот эти блестящие «барашки» и прижимали раму со стеклом к борту плотно-плотно. «И надо ж так разненаститься! А у нас первое занятие кружка. Того и гляди, еще дождь хлынет!»

Внезапно по крыше катера кто-то изо всей силы грохнул пудовой кувалдой. И в тот же миг в иллюминатор плеснули пронзительно синим пламенем.

Ромка ахнул и присел на пол, пряча лицо в колени. Он не сразу пришел в себя, не сразу почувствовал на плече чью-то спокойную, добрую ладонь.

– Ну, что ты? Гроза это.

Чуть помедлив, Ромка приподнял голову. Потом опять помедлил и глянул в смутно черневшее вблизи лицо Аркашки.

– По-твоему, я испугался? – спросил он, отводя в сторону взгляд. – Мне соринка… в глаз попала. Не веришь?

– Дождь вот-вот забарабанит, – сказал Аркашка, обдавая лицо товарища теплым дыханием, теплым, словно парное молоко. – Не придут, наверно, ребята, – продолжал Аркашка, все еще не снимая своей руки с нервно дергающегося плеча Ромки. – Как, по-твоему?

Ромка поднял выше голову. Прислушался. О гулкую крышу шмякались вразнобой пока еще редкие-редкие капли-дробины. И вдруг голоса… оттуда, с палубы.

Аркашка и Ромка стремительно встали, не спуская глаз с железного трапа. Показались ноги в синих спортивных штанах и белых тапочках.

– Мишка, это ты? – не вытерпев, радостно закричал Ромка.

– Ну я, а ты думал? – баском сказал запыхавшийся Мишка Моченый. – А за мной еще четверо наших… Эх, братцы, мы и бежали! Думали…

Он так и не успел поведать Аркашке и Ромке о том, что они думали, эти отчаянные мальчишки, что есть духу летевшие через весь город на пристань. Три раза – одна за другой – вспыхнули огненные молнии. А вслед за ними тоже три раза трататахнул гром. Даже лампочка на потолке и та три раза мигнула.

Когда последний оглушительный раскат, рыча и громыхая, затих где-то далеко-далеко – наверно, за мглисто-сумеречным горизонтом, – Мишка Моченый сказал, отнимая от ушей руки:

– Не горы ли, братцы, в тартарары провалились?

И оглянулся на стоявших за его спиной присмиревших мальчишек.

– За Жигули не пекись. Они, как всегда, на месте.

Аркашка повел смоляной бровью. Посмотрел на врезанные в переборку круглые часы. – Без десяти девять, а явка на пятьдесят. – Помолчал и вздохнул: – Дождались… как из ведра полил!

Да, вот он – косой и бегучий дождь. Он летел над городом и морем – волна за волной, точно на парусах.

Ребята прильнули к иллюминаторам. Но где там! Разве можно что-нибудь разглядеть за непроницаемой завесой из зеленовато-дымной водяной пыли? Даже причальная стенка, о которую то и дело стукался бортом катер, даже она – осклизлая, в клочьях тины – тоже растворилась в потоках воды.

От иллюминатора Ромку оттащил Аркашка.

– Держи, – сказал он и молниеносно сунул ему в руку швабру.

Ромка вытаращил глаза. Если откровенно признаться, он не узнавал в этот вечер Аркашку: молчун вдруг разговорился! Но скажите еще, пожалуйста, зачем сдалась Ромке неуклюжая швабра?

– Держи, держи! – не отставал Аркашка. – Ты с этого борта начнешь швабрить пол, а Мишка с того. А мы, остальные, фильтры в солярке промоем. Нечего впустую время терять!

– Аркашка, а где же Саша? – спросил Мишка.

– Саша полчаса назад из последнего рейса вернулся. Нынче весь день море волновалось… Не стоит его будить, пусть отдыхает.

Но ровно в девять – в час начала занятия кружка– Саша показался на пороге крошечного кубрика. Его не сразу заметили: дотошный староста кружка «Юный речник» всем нашел работу.

Саша протер кулаком ввалившиеся глаза, застегнул на все пуговицы старенький китель. А потом подошел к Ромке и молча взял из его рук тяжелую швабру.

– Вот так надо держать черен. Смекнул? Гораздо удобнее и легче.

– А когда мы, Саша, заниматься начнем?

– А вы же занимаетесь!

– Как… занимаемся?

– По-настоящему! А ты что думал: сразу дизель запускать начнешь? Или сразу за штурвал сядешь?

Любопытные мальчишки, окружившие Сашу и Ромку плотным кольцом, дружно засмеялись.

– Наш Ромашка на меньшее не согласен, – съязвил кто-то. – Ему немедля подавай фуражку с крабом и белые перчатки.

– Заткнись для ясности! – Ромка за словом в карман не полез. – Я могу и шваброй. Посмотрим, как другие… особенно женского пола. Дождя вот – и то напугались!

Он намекнул на Пузикову. Она одна из всех девчонок отряда – одна-одинешенька – записалась в кружок речников.

– Да-а, – протянул Мишка. – Нашей Верке и носа сюда не стоило совать.

– А почему? – Саша достал из кармана сигарету, помял ее между пальцами. – Мне после службы на флоте довелось годик Белое море бороздить. На рефрижераторе. И знаете, кто у нас был капитаном корабля? Женщина! Да такая, скажу вам. Ростом не вышла – мне по плечо, худощавая, ну прямо с виду совсем неприметная. Зато смелости в ней было на всю команду. Ей-ей! Раз мы попали в шторм… ни до ни после в такую перетурку я не попадал…

Корабль чуть ли не на сорок пять градусов кренит, которых парней наповал свалило, а она, наша морская мама…

Но тут Саша замолчал и медленно оглянулся назад. И все ребята тоже посмотрели в ту сторону.

На последней ступеньке трапа стояла Пузикова. Вся-то, вся до ниточки промокшая. Даже задорная крючковатая косичка ее теперь не топорщилась вверх, а уныло свисала крысиным хвостиком на худое и такое до жалости острое плечо. Стояла и виновато моргала близорукими глазами. В опущенной руке она держала железную оправу от очков.

Глава семнадцатая,
и последняя

Они никогда еще не были так дружны! Никогда! Может быть, ребят сплотил отряд «Отважных»? Или кирпичный завод, где они рука об руку с работницами сушильных сараев сгружали с вагонеток сырой, тяжелый кирпич?

А возможно, виной всему на диво тихие августовские дни с перепадающими дождями? Они над этим не задумывались. Просто некогда было задумываться.

Вот, скажем, сегодня. Не успели оглянуться, а уж конец их четырехчасовому рабочему дню. Поплескались в душевой и разлетелись стайками в разные стороны. Одни – в город, другие – на школьную птицеферму, третьи – в лес за яблоками-дичками.

В лес отправилось человек тринадцать. Заводилой был Ромка. Но едва дошли до бора, как все разбрелись кто куда – по двое, по трое.

С Ромкой к Яблонову перелеску зашагали его друзья Мишка Моченый и Аркашка Сундуков. Кому-кому, а Ромке довериться можно. В лесу он знал каждую полянку.

В Красноборск ребята возвращались усталые и счастливые. Туго перетянутые ремнями рубашки топорщились от спрятанных за пазуху кислых, неспелых дичков. Карманы тоже были набиты яблоками.

Приятели проходили по переулку, вблизи школы, когда их окликнули девчонки.

– Мальчики, подождите нас!

Остановились. К ребятам подошли Пузикова и толстушка Катя Блинова.

– Вы почему такие… пузатые? – удивленно спросила Катя.

– А вот… хотите? – и Мишка первый достал из-за пазухи дичков. – Берите, чего вы…

– Спасибо, – сказала Пузикова и кивнула головой. И крючковатая косичка ее тоже кивнула. Она вытерла зеленое яблоко платочком, оглядела внимательно со всех сторон и только после этого осторожно откусила. – Фи, кислятина! И зачем рвать неспелые? Подождали бы!

– Подождать, когда все сорвут? – Ромка засмеялся. – Они и так первый сорт. А если еще сольцой посыпать, как огурцы, – объеденье! Будто моченые!

– Солью? Это правда? – снова удивилась Катя Блинова.

– А ты неужто не знала? Я всегда яблоки с солью ем. – Мишка толкнул локтем Аркашку, молча шагавшего рядом, и добавил – А сейчас… знаете чего захотелось? Мороженого! Брикетов… брикетов сто бы уничтожил. Ей-ей!

– Мороженого? – переспросил Ромка. – Двинулись на Кировскую. Всех угощаю! До отвала!

И он вытащил из кармана трубкой свернутые деньги. Старые, потертые, слипшиеся бумажки.

Ромке давно хотелось отделаться от этих денег. Они ему теперь совсем ни к чему: морской бинокль в комиссионке продали, да и увлечение астрономией как-то поостыло. Сейчас Ромка весь отдался кружку «Юных речников». Этим кружком руководил штурман Саша, вожатый отряда «Отважных».

– Ой! – вскрикнула Катя. – Откуда у тебя столько денег?

Ромка разжал кулак. С минуту молчал.

– Нашел… Что так смотрите? На улице нашел. Гляжу – под ногами сверток. Поднял, а это деньги.

Пузикова бросила в канаву надкусанное яблоко. Поправила очки, съехавшие на закапанный веснушками нос. И решительно заявила – точь-в-точь как учительница русского языка Анна Абрамовна:

– В милицию! Немедленно!

– В милицию? – Мишка даже присвистнул. – А зачем?

– Как – зачем? Деньги сдадим! Они Ромашкины? Не Ромашкины! А кто потерял – ищет. И не раз, может, заходил, в милицию. Теперь тебе понятно, зачем?

– Понятно, – уныло протянул Мишка. Видно, не суждено до отвала наесться мороженым. А такой было подвернулся случай!

Ромка тоже опешил. Неужели и вправду Пузикова потащит их всех в милицию? Уж если суждено пропадать этим ненавистным ему теперь деньгам – так хоть с пользой для людей! Ведь не часто кому из ребят приходится вдоволь есть мороженое. Но Пузикова была неумолима.

Отделение милиции помещалось тоже на Кировской– совсем рядышком с киоском «Мороженое».

Отчаянная Пузикова смело переступила порог. За ней гуськом плелись Аркашка, словечка не сказавший за все это время, потом Мишка и последним – Ромка. Трусиха Катька по дороге в милицию сбежала. Сбежала как-то незаметно. Даже Пузикова не уследила, когда неповоротливая толстушка прямо-таки на глазах испарилась.

В дежурной комнате отделения милиции – просторной, мрачноватой, с массивным дубовым барьером, сооруженным на века, – в этот предвечерний час было тихо и скучно. Лишь нудно жужжали мухи, роем увиваясь вокруг горевшей у потолка лампочки.

Дежурный младший лейтенант сидел за столом, низко склонившись над книгой. Читал.

Но стоило ребятам переступить порог дежурки, как он строго спросил, не поднимая головы:

– Вы к Погореленко?

Тут даже неробкая Пузикова заробела и лишилась голоса.

Дежурный – словно он видел, как Пузикова мотнула крючковатой косичкой, – снова спросил:

– Значит, к Вельскому? Который жену вчера избил?

– Мы… мы сами по себе, – наконец-то нашлась что сказать Пузикова.

Младший лейтенант вздохнул и поднял голову. Это был пожилой и сухощавый человек с усталыми, в морщинках глазами, сначала показавшийся ребятам молодым и бравым.

– По какому делу, огольцы? – спросил он нестрого и улыбнулся.

– А мы вот по какому… – Пузикова споткнулась. – Вот он, Ромашка, деньги нашел. Мы деньги вам принесли. Ромашка, где деньги?

Ромка все еще не без опаски приблизился к широкому барьеру и положил на него смятый комок. Деньги младший лейтенант считал долго. Каждую бумажку бережно расправлял и клал под тяжелую пепельницу.

– Семьдесят один рубль, – сказал наконец дежурный. – А где ты их нашел… Ромашка?

– На улице… где же еще.

– А на какой улице?

Ромка замялся. Ну как это он раньше не подумал – на какой улице нашел деньги?

– Вспомнил? Вспомнил? – торопила шепотком Пузикова.

Ромка глядел себе под ноги. И – ни слова.

– Слушай, Ромка, может, ты на улице Волгарей нашел? – попытался помочь товарищу Мишка. – Нет?.. А не на Береговой?.. Нет? Тогда… тогда на Пушкинской? Тоже нет?

– Не торопите его, он сам вспомнит, – спокойно сказал младший лейтенант и, чиркнув спичкой, закурил папиросу. – Главное – надо точно вспомнить, где и когда нашел.

А Ромка все молчал и молчал. У него уже пламенело не только лицо, но и уши, и шея. Казалось, он горел на медленном огне.

Эту мучительную пытку не выдержал даже Аркашка. Не выдержал и сказал – впервые за весь вечер:

– Как же ты забыл? На Садовой… На Садовой ты их нашел!

Ромка вздрогнул и поднял голову.

– На Садовой? – переспросил он. И тотчас с облегчением закивал: —Да, да, на Садовой! Как же я забыл?

Младший лейтенант не спеша составил протокол, поблагодарил Ромку за благородный поступок и отпустил ребят домой.

Едва они вышли из отделения, как Мишка Моченый, попрощавшись, свернул за угол направо. А еще немного погодя отстала и Пузикова.

– Подожди, – вдруг сказал Ромка Аркашке, когда они прошли вдвоем половину квартала. И припустился бегом вслед за Пузиковой.

– Вера, держи, на… некислое. Самое сладкое, – сказал запыхавшийся Ромка, догнав Пузикову. И вытащил из-за пазухи крупное в красных брызгах яблоко.

Пузикова смутилась и покраснела. Кажется, еще жарче, чем Ромка в отделении милиции. Ну как тут не покраснеть, когда для нее все, все было неожиданным: и это «Вера», впервые сказанное Ромкой, и это красивое яблоко?

Она не успела даже поблагодарить Ромку. Он скрылся так же стремительно, как и появился.

Нелюбопытный Аркашка не пытался узнавать, зачем Ромка останавливал Пузикову. Он молча шагал и шагал, запрятав в карманы штанов свои длинные, худые руки. С ним было легко шагать. Особенно легко шагалось Ромке сейчас.

– Слушай, Аркашка, откуда ты узнал… ну, про то, где я деньги нашел? – чуть забегая вперед товарища, спросил Ромка.

– А что же было делать, если ты сам забыл? – вопросом ответил Аркашка. И, пройдя несколько шагов, добавил: – А не махнуть ли нам на рыбалку? С ночевкой, а?

У Ромки трещала от боли голова. Трещала без перерыва. И ему бы сейчас полезнее было лечь в постель.

Но разве можно отказать Аркашке? Дружбой с Аркаш-ой он теперь так дорожил!

– Махнем! – сказал Ромка. – Только вперед ко мне зайдем за удочками. А потом к тебе. И махнем. На то место… где ты меня из воды вытаскивал.

Когда подошли к Ромкиному дому, Аркашка остался у калитки, а Ромка побежал за удочками.

Дверь в сени оказалась непритворенной.

«Мать приехала из совхоза, – подумал Ромка. Остановился у крыльца, почесал затылок. – Пожалуй, еще, не пустит. А удочки в сенях. Да и еды как-никак взять надо».

Но, была не была! И Ромка вошел в сени. Из столовой доносилась громоподобная музыка.

«Это мне на руку», – ухмыльнулся Ромка, и, взяв из темного угла удилища, вынес их на крыльцо. Червей они по дороге накопают. Ромка знает местечко, где они водятся.

Теперь оставалось самое трудное – прокрасться на кухню. Барабанная музыка все гремела и гремела.

«Наверно, опять Шостаковича передают», – весело думал Ромка. Он уже стоял на кухне перед посудным шкафчиком.

Дверка открылась бесшумно. Вот и буханка хлеба. Еще бы нож найти… Провалился куда-то! Да и нужен ли нож? Гораздо проще взять буханку целиком. Вдвоем… вдвоем на море они за милую душу ее «сомнут».

Пора и отступать. До порога оставалось с десяток шагов, когда вдруг – ни с того, ни с сего – со стола грохнулась пустая миска.

Спрятав за спину буханку, Ромка прижался к стене.

– Роман? – На кухню из столовой выплыла мать в широком шелковом халате. Этот черный халат с кровавыми цветами был совсем незнаком Ромке. – Где ты пропадаешь?

– На кирпичном… а потом в лес ходили, – стараясь казаться как можно послушнее, ответил Ромка. – А сейчас, мам, мы с Аркашкой на рыбалку.

– Никакой рыбалки! Мой руки – и за стол. Ужинать будем. А утром на рынок сбегаешь. Я две корзины ягод привезла. Одну на варенье, а другую продашь. На песок сгодятся деньги.

Возможно, он ослышался? Ромка медленно поднял на мать глаза. Нет, не ослышался.

Она стояла в дверях столовой, точно врезанный в раму портрет. Портрет незнакомой женщины в незнакомом халате.

– Я не пойду продавать, – чуть не плача от обиды, сказал Ромка. Помолчал и тверже добавил: – Пусть… пусть твой Вася продает!

Сказал и метнулся в сени. Мать что-то истерически кричала, но Ромка ее не слушал. Прихватив по дороге удилища, побежал на улицу.

– Аркашка, тикаем!

Бежали до самой Садовой. У домика пенсионерки тети Паши, где жил Аркашка с отцом в ожидании новой, коммунальной квартиры, Ромка сказал:

– Ему скоро на работу? Отцу твоему?

Аркашка кивнул.

– С ним тогда отравление было… от самогона. Старик напоил. Спекулянт Кириллыч. Уговаривал отца украсть на заводе кирпич.

– А отец твой? – спросил Ромка.

– А отец мой как развернулся, как съездил ему по бесстыжей морде.

Помешкав, Аркашка отворил легкую калиточку… отворил и сразу же попятился.

Чего это он испугался? Ромка тоже сунулся в калитку. И увидел у открытого окна Аркашкиного отца и Таню. Они стояли у самого подоконника и целовались. Целовались, никого на свете не замечая.

Когда Ромка опомнился, Аркашки рядом с ним уже не было. Аркашка бежал к морю. Ну и денек! Везет же нам, горемычным!

Подхватив удилища и прижимая к животу мягкую буханку, Ромка тоже потрусил к морю. Да разве Аркашку ему догнать?

«И чего он, шутоломный, скачет? – ворчал про себя Ромка, переходя на шаг. – Подумаешь, целуются! Что он – не видел, как люди целуются? Мне завтра… наверняка лупцовка будет, а я и то ничего. А ему, Аркашке… пусть их целуются, какое ему дело?»

Чем ближе подходил Ромка к морю, тем явственнее слышал нарастающий всплеск бьющихся о берег волн.

На завечеревшем мглисто-пепельном небе еще ни облачка. А налившееся багрянцем неправдоподобно большое солнце катилось к горизонту – чистому, чуть в прозелень. Да и ветерок с Жигулевских гор задувал теплый, несильный, с ленцой. Откуда бы взяться на море волнам?

Но стоило Ромке увидеть море, как он сразу понял – быть непогоде.

Море было рябое от края и до края. Рябое от мелкой, дробящейся волны. И над этими волнами совсем-совсем низко носились «рыбачки» – маленькие суматошные чайки, предвестники бури. Носились над пенными волнами и кричали: «Кэ-эррр! Кэ-эррр!» Резкий, хватающий за душу крик этот стоном разносился по берегу.

Но где же все-таки Аркашка? Ведь Ромка шел по его следам. И вдруг Ромка вздрогнул.

У отлогого мыска ветер трепал Аркашкины штаны и рубашку. Тут же валялись яблоки-дички. А сам Аркашка плыл саженками по морю. Плыл навстречу волнам, то до плеч поднимаясь над ними, то с головой пропадая за пенными брызгами.

«Сумасшедший… он же утонет!» Ромка приложил к губам рупором сложенные руки и закричал, закричал из всех мальчишеских сил:

– Арка-ашка-а!.. Поворачивай на-за-ад!

Но Аркашка не слышал. Он все плыл и плыл. Плыл к видневшимся вдали островкам-малюткам.

Ромка бегал по берегу и не знал, что ему делать. Если даже Аркашка благополучно доберется до одного из островков, ему все равно грозит гибель. Поднимется скоро шторм, и трехметровые волны захлестнут островки-пятачки. И тогда…

В самую тяжелую минуту отчаяния Ромка и увидел под кручей лодку. Старую рыбацкую лодчонку. На дне ее лежали весла и кормовик. И тускло серебрились мелкой монетой рыбьи чешуйки.

Кто-то из рыбаков совсем, видно, недавно вернулся с одного из островков и выволок на отлогий мысок лодку. Через час-другой он вернется и спрячет лодчонку в более безопасное место – вот за этот бугор.

Ромка с трудом стащил лодку на воду. Встал на дыбившуюся скамейку и посмотрел из-под руки на море.

Не было уже ни солнца, ни чаек. Лишь белые ленты пенных волн бороздили фиолетово-чернильную гущу.

И вдруг Ромка увидел Аркашку. Спотыкаясь, еле волоча ноги, он вышел из воды на самый близкий к берегу холмистый островок. Постоял, постоял, глядя на призрачные в сиреневых сумерках Жигули, и упал. Упал вниз лицом в мягкий, все еще блекло желтеющий песок.

Навесив на уключины весла, Ромка сел. Поплевал на ладони. Три недели назад, собираясь лезть на кряжистый дубок у заводского забора, он вот так же по-мужски деловито поплевал на свои ладони.

Пора браться и за весла. И он налег на них. Лодка, ободряюще кивая носом, легко понеслась вперед. Седокудрые барашки заигрывали с ней, лизали просмоленные борта, но она беспощадно подминала их под себя и вольной, гордой птицей летела навстречу морскому простору. Летела к песчаному бугорку с еле приметной человеческой фигуркой.

ОТЕЦ

Глава первая

«Последние считанные дни… Одиннадцать денечков, а там – школа», – подумал Родька и незаметно для себя вздохнул.

Добряк август пришел как-то незаметно, будто стесняясь. И хотя ты, август, пригож, да только ты последний месяц лета, и уж по всему чувствуется, что тебя торопит, выживает осень.

Днем по-прежнему жарко, как в июле, но по утрам пески Шалыги нагреваются медленно, и в глубоких ямках еще долго держится тень, и если взять из такой ямки горсть песку, он окажется приятно холодным. А по зеленеющей воде нет-нет да и проплывет тронутый багрянцем лист клена. На острове тоже чаще стали встречаться круглые лимонно-желтые листочки березы. Их сюда заносит ветром с гор.

Да и сами Жигули, еще недавно такие пышнозеленые, теперь как бы стали линять: то там, то здесь – на взлобках и в низинах – все больше и больше появляется буровато-охровых пятен, и недалеко то время, когда все горы ярко запестрят причудливым осенним нарядом.

Родька опять вздохнул, мельком глянул на лежавших рядом с ним на песке Клавку и Петьку (Клавка о чем-то оживленно болтала – она и минуты не могла прожить молча) и перевернулся на спину.

Он так долго – до ряби в глазах – смотрел на тихо голубеющее пустынное небо без единого пятнышка, что на сердце почему-то сделалось грустно, словно чего-то было жаль.

«О чем она все тараторит?» – с досадой подумал Родька про Клавку, будто она была повинна в этом его настроении.

А Клавка в это время рассказывала Петьке про Алатырь, родину ее родителей. В Алатыре она гостила целый месяц у бабушки и вернулась домой лишь вчера.

– Представь себе, моего папку там все-то, все помнят! – быстро говорила Клавка, боясь, как бы ее кто не перебил. – А по соседству с бабушкой живет рыбак Парфеныч, отца дружок… Такой потешный старик. Ну, он еще не старик на самом деле, это мне так вначале показалось. Веселый! Все шутками да прибаутками сыплет: «И кто, бы, слышь-ко, мог подумать, деточка (это я-то деточка!), что у нашего Антона такие длинные ручищи окажутся… Из самой глубины земной богатства эдакие загребает!» Остроумно, Петух, правда?

– Не знаю, – пробасил Петька, старательно соскабливая мосластыми пальцами прилипшие к подбородку песчинки.

Час назад, выйдя из воды, Петька как шлепнулся на приятно горячий, будто по заказу нагретый, песок, так и пролежал, не шевелясь, до сих пор. Очень спокойный человек этот Петька, он никогда не шумит, не горячится и говорит мало – весь в отца пошел.

Уже сейчас, глядя на Петьку, можно заранее сказать, что он будет такой же худущий и нескладный, как его отец.

Положив под голову руки, Родька закрыл глаза.

Еще не так давно, когда про него говорили: «Смотрите-ка, а Родька – вылитый отец!» – он смущался и млел от удовольствия, точно так же млеет вот Клавка, когда заходит разговор об ее отце.

И Родька часто и подолгу глядел то на большую фотографию отца в ореховой рамке, висевшую над обеденным столом, то в зеркало… Ну конечно, он весь в отца, какие же тут могут быть сомнения: и волосы курчавые, и лоб высокий, и брови точь-в-точь как у отца – широкие, кустистые, и подбородок крутой, с ямочкой. Только вот одни губы не отцовские – толстые, припухшие.

«У тебя, Роденька, не губы, а вареники!» – тоже еще не так давно любила говорить мать, целуя вырывавшегося Родьку. «Пусти, мам, не люблю я лизаться!»– протестовал Родька, пряча свое лицо на груди у матери.

Но губы – это ерунда, думал тогда он, они еще могут потончать, стоит ему только малость подрасти. Так, слышал он, бывает. Вот у Клавки: у нее еще недавно голова была – как одуванчик белый, а потом сразу вся потемнела. И косичка стала расти.

Кривя в усмешке губы (они у него так и остались до сих пор толстыми и рдеющими, цвета спелой вишни), Родька слегка повернул влево голову, покосился на Клавку. Сейчас ее тяжелая, в руку, коса тугим узлом была уложена на затылке и перевязана белой косынкой.

До чего же она стала тревожаще красивой, эта Клавка! И, странное дело, заметил он Клавкину красоту только вчера, словно она за этот месяц в Алатыре вдруг стала совсем-совсем другой. Или ему все это лишь показалось? Вообще в это лето Родька много увидел такого, чего раньше совершенно не замечал.

Пересыпая из ладони в ладонь белую струйку песка, Клавка повела глазами на Родьку, видимо, поймав на себе его взгляд, вся как-то непонятно вдруг заалела и, еще более оттого смущаясь, тотчас отвернулась.

Родька тоже смутился, чувствуя, как жаром полыхнуло все его лицо, и снова крепко зажмурился. А в груди, отдавая в спину, изо всей силы стучало сердце, ровно молот по наковальне: тук-тук-тук.

Неожиданно заговорил Петька, как всегда некстати:

– А у нас отца опять в разведку посылают… Куда-то далеко – на Крайний Север. Пока один отправляется. А весной, – тут Петька выразительно посвистел, – и мы с матерью запоем «Прощайте, скалистые горы!»

Но на его слова не отозвалась даже Клавка.

Родька осторожно приоткрыл веки и увидел над собой в небесной вышине два пухлых, ослепительных облачка неправдоподобной белизны. Они медленно плыли навстречу друг другу. Прошла минута, прошла… кто знает, сколько еще прошло минут! Но вот облачко, похожее на конский череп, коснулось другого, имеющего очертания гитары, вот они слегка наплыли друг на друга. А еще через мгновение вместо двух облачков уже было только одно, и оно уже никуда не двигалось, застыв на месте, как бы задумавшись.

Задумался опять и Родька.

Счастливые люди Петька и Клавка! Это ведь не кто-нибудь, а Петькин отец открыл девонскую нефть в Жигулях. А теперь вот в новую экспедицию уезжает. Где они только не жили, Петькины родители!.. А Клавкин Антон Максимыч, первейший буровой мастер, тоже немало по свету поколесил. Даже на Дальнем Востоке работал. И всегда у этой Клавки целый короб новостей: все она знает – и о делах на буровой отца, и о происшествиях в конторе бурения. Прямо как ходячая газета!

Правда, когда его отец еще работал в транспортной конторе, развозя по буровым глину, солярку, трубы и долотья, у него тоже было чего порассказать ребятам. А какая машина была у отца: зеленая пятитонка с огромным кузовом и красным флажком на радиаторе. Малышом Родька называл ее ласково «папин мазик».

Отец и сейчас бы продолжал разъезжать по своим буровым, не случись с ним полгода назад беды. Как-то на одной из буровых, помогая рабочим сгружать с машины тяжелые стальные трубы, он оступился и упал. Рабочие не удержали трубу, и она одним концом придавила отца. Когда он вышел из больницы, его перевели на «Победу», в личные шоферы главного инженера. А через месяц отец приглянулся новому управляющему треста, любившему в людях аккуратность и беспрекословное послушание. Управляющий взял отца на только что полученный ЗИМ. Все мальчишки Отрадного бегали к тресту поглазеть на большую темно-синюю машину.

Несколько дней Родька ходил гордый-прегордый. Он еще ни разу не ездил на ЗИМе, но уже всем мальчишкам рассказывал, как отец прокатил его на новой машине «оттуда и дотуда».

Случалось, выходя из школы крикливой веселой гурьбой, ребята видели проносившийся по улице длинный и тупоносый, похожий на сома, ЗИМ. Родька непременно останавливался и как бы между прочим небрежно говорил, глядя вслед удаляющейся машине, сверкающей лаком и никелем даже в пасмурные дни:

– Отец куда-то покатил!

Мальчишки тоже останавливались, и на какую-то долю секунды шум стихал. И во взглядах ребят, провожавших ЗИМ, Родька угадывал и восхищение машиной, и уважение к его отцу – первоклассному шоферу…

Родька снова (который уже раз!) вздохнул, и вздохнул так глубоко, что у него даже в груди закололо.

– И чего ты все вздыхаешь? – спросила Родьку Клава.

Петька насмешливо сказал:

– А он тут без тебя стишки про любовь мусолил. Начитался всякой всячины и ходит теперь сам не свой. Вздыхает и воображает что-то такое… поэтическое!

– Осел ты, Петька, да еще в придачу осел на палочке! – Родька проворно встал и, повернувшись спиной к Петьке и Клавке, звонко зашлепал ладонями по груди и ногам.

– Н-но, полегче на поворотах! – не очень строго предупредил Петька. – Дал бы я тебе по уху, да, сам знаешь, не люблю драться.

Клавка тоже встала, поправила на голове косынку.

– Ой, мальчишки! – вдруг вскрикнула она. – А Волга-то… Поглядите-ка!

Еще четверть часа назад горы и небо отражались в лоснившейся глади реки, а сверкающая белыми искорками дорожка от солнца, устало клонившегося к вершине Беркутовой горы, тянулась до самого острова. И кругом стояла такая тишина, что слышно было, как на том берегу гоготали гуси. Но вот с Жигулей потянуло сквозняком, и только что безмятежно голубевшая Волга сразу взбугрилась, словно ее погладили против шерстки, и она вся ощетинилась. И уже кое-где на воде стали появляться пенные гребешки, и все они бежали прямо к Шалыге.

– Эй, братва, поторапливаться надо! – сказал Петька, глядя на Волгу. – Отсюда до жигулевского берега с полкилометра, а ветер встречный. Отчаливай!

И он первым вошел в воду, высоко поднимая длинные, почерневшие от загара ноги.

За ним не спеша последовала и Клавка. Она была в лиловом трикотажном купальнике, плотно облегавшем ее узкоплечую, точеную фигуру. Родька невольно засмотрелся на Клавку. А она, не оглядываясь, медленно подходила к воде, и, дурачась, загребала ногами песок, словно была косолапа.

– Петух, подожди меня! – крикнула Клавка, но Петька, видимо, ее не слышал.

Вот он погрузился по грудь, вот над водой осталась торчать лишь его вихрастая голова. Еще миг, и Петька уже поплыл, сильно работая руками и ногами.

«Легко, чертяга, на воде держится», – отметил про себя Родька, все еще не трогаясь с места.

Предзакатное солнце в упор освещало гребни Жигулей, и на них нельзя было смотреть – все неистово сверкало до ломоты в глазах: и литые из красной меди стволы сосен, и пористые известняковые курганы, напоминавшие сахарные глыбы, и розовеющие неприступные обрывы из кремнистых доломитов.

Семь лет назад, когда Родька вместе с родителями приехал на промысел, город только начинал строиться – в нем было всего две улицы! Теперь в Отрадном уже более двух десятков разных улиц и переулков, и все они до чего же знакомы Родьке! Наверно, даже с завязанными глазами он мог бы пройти по городу, безошибочно угадывая название каждой улицы.

Но пора, пожалуй, и ему отправляться. Петька уплыл уже далеко, да и Клавка как будто не очень-то отстала от него. Родька взмахнул руками, подпрыгнул и бултыхнулся вниз головой в воду.

Он уходил вниз все глубже и глубже, то соединяя перед собой ладони, то плавно разводя их в стороны. Косые лучи солнца пронизывали воду до самого дна молочно-золотистыми столбами. Разглядывая песчаное дно, похожее на лунную поверхность, Родька заметил в стороне от себя большую, словно чайное блюдце, раковину, блеснувшую нежным перламутром.