Текст книги "Том 15. Дела и речи"

Автор книги: Виктор Гюго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 57 страниц)

ДЕЛО ДУАЗ
Редактору газеты «Тан»

Милостивый государь!

Соблаговолите, пожалуйста, включить и мой взнос в подписку в пользу Дуаз. Однако не следует ограничиваться только сбором денег. Сейчас происходит нечто гораздо худшее, чем то, что происходило, быть может, даже в деле Лезюрка: пытка, восстановленная во Франции в девятнадцатом веке, признание, вырванное при помощи удушения, смирительная рубашка, надетая на беременную женщину; заключенная, доведенная до безумия; чудовищное детоубийство, совершенное законом, – убийство ребенка во чреве матери во время пыток; поведение судебного следователя, двух председателей суда и двух прокуроров, осуждение невиновной, а после признания ее невиновности оскорбление, нанесенное ей во время судебного заседания со стороны правосудия, которое должно было бы пасть перед ней на колени, – все это далеко превосходит вопрос о деньгах.

Спора нет, подписка – хорошее, полезное и похвальное дело, но в данном случае требуется более высокое возмещение. Обществу причинен еще больший ущерб, чем Розали Дуаз. Цивилизации нанесено глубокое оскорбление. И больше всего страдает от этого оскорбления правосудие.

Подписка – пусть; но мне кажется, что бывшие министры юстиции и бывшие старейшины адвокатов должны предпринять что-то другое. Что касается меня, то у меня есть долг, и я его исполню.

Виктор Гюго.

Отвиль-Хауз, 2 декабря 1862

1863

К РУССКОЙ АРМИИ

Русские солдаты, станьте вновь людьми!

В этот момент вам предоставляется возможность покрыть себя славой; воспользуйтесь же этой возможностью.

Пока еще не поздно, слушайте:

Если вы будете продолжать эту варварскую войну; если вы, офицеры, благородные сердца, вы, кого по малейшей прихоти могут разжаловать и бросить в Сибирь; если вы, солдаты, вчерашние крепостные, сегодняшние невольники, насильно отторгнутые от матерей, невест и семей, рабы кнута, с которыми дурно обращаются, которых плохо кормят и обрекают многие годы, неизвестно сколько лет, нести военную службу, а в России она более тягостна, чем каторга в других странах; если вы, сами жертвы, пойдете в бой против жертв; если в священный час, когда поднимается достойная благоговения Польша, в последний час, когда вам предоставлен выбор между Петербургом, где царствует тиран, и Варшавой, где царствует свобода, если в этой решающей схватке вы забудете о вашем долге, о вашем единственном долге – братстве; если вы выступите против поляков заодно с царем, их и вашим палачом; если вы, угнетенные, извлекли из вашего угнетения лишь один урок – поддерживать угнетателя; если свое несчастье вы превратите в свой позор; если вы, вооруженные, отдадите свою слепую и одураченную силу на службу деспотизму, огромному, но слабому чудовищу, подавляющему без разбора всех – и русских и поляков; если, вместо того чтобы повернуться и выступить против палача народов, вы, пользуясь перевесом в оружии и числе, трусливо раздавите это отчаявшееся героическое население, отстаивающее первейшее из прав – право на родину; если в середине девятнадцатого века вы совершите убийство Польши; если вы сделаете это, – знайте, русские солдаты, вы падете, что почти невозможно, еще ниже южноамериканских банд и вызовете омерзение всего цивилизованного мира! Преступления, совершенные путем насилия, есть и остаются преступлениями; отвращение общества – это уголовная кара.

Русские солдаты, берите за образец поляков, не сражайтесь с ними!

В Польше перед вами не враги, а люди, подающие вам пример.

Виктор Гюго.

Отвиль-Хауз, 11 февраля 1863

ПИСЬМО ГАРИБАЛЬДИ

Отвиль-Хауз, Гернсей, 18 ноября 1863

Дорогой Гарибальди!

Я был в отъезде и потому с опозданием получил ваше письмо; по этой же причине и вы с опозданием получите ответ.

В этом конверте вы найдете мой подписной лист.

Вы безусловно можете рассчитывать на все то немногое, что я собой представляю и что я в состоянии сделать. Поскольку вы считаете это полезным, я воспользуюсь первым же случаем, чтобы поднять голос за ваше дело.

Вам необходимы миллион рук, миллион сердец, миллион душ. Вам необходимо великое ополчение народов. Оно придет.

Ваш друг

Виктор Гюго.

ВОЙНА В МЕКСИКЕ

Защитники Пуэблы!

Разумеется, я за вас.

С вами воюет не Франция, а Империя. Да, я за вас. Мы противостоим Империи, вы – на своем посту, я – на своем, вы – у себя на родине, я – в изгнании.

Сражайтесь, боритесь, будьте непреклонны, и если вы считаете, что мое имя может вам пригодиться, – пользуйтесь им. Цельтесь в голову этого человека, и пусть вашим зарядом будет свобода!

Есть два трехцветных знамени: трехцветное знамя республики и трехцветное знамя Империи. Против вас поднято не первое из них, а второе.

На первом начертано: «Свобода, Равенство, Братство».

На втором: «Тулон.18 брюмера. – 2 декабря. Тулон».

Я слышу ваш призыв, обращенный ко мне, я хотел бы встать между нашими солдатами и вами, – но кто я? Увы, тень! Наши солдаты неповинны в этой войне. Они страдают от нее так же, как и вы, и обречены на страшную муку – вести эту войну, ненавидя ее. История неизменно выносит обвинительный приговор полководцам и оправдательный – армиям. Армии – это совокупность храбрецов, пораженных слепотой, это силы, у которых отняли сознание; угнетение народов, осуществляемое армией, начинается с ее собственного закрепощения; эти захватчики сами закованы в цепи, и первым рабом солдата становится он сам. После таких событий, как Восемнадцатое брюмера или Второе декабря, армия – уже не более как призрак нации.

Доблестные воины Мексики, держитесь стойко!

Республика за вас, она высоко подымает над вашими головами и сияющее цветами радуги знамя Франции и усеянное звездами знамя Америки.

Надейтесь! Ваше героическое сопротивление опирается на вашу правоту, и за ним стоит великая, неодолимая сила – справедливость.

Посягательство на Мексиканскую республику – продолжение посягательства на республику Французскую. Одна западня следует за другой. Я твердо надеюсь – позорная попытка, предпринятая Империей, не удастся, и вы победите. Но в любом случае, окажетесь ли вы победителями или побежденными, наша Франция останется вашей сестрой, сестрой и в славе и в несчастье. И раз вы обращаетесь ко мне, к моему имени, я повторяю: я с вами, и если вы победите – я принесу вам в дар братское чувство гражданина, а если будете побеждены – братское чувство изгнанника.

Виктор Гюго.

1864

ТРЕХСОТЛЕТИЕ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ ШЕКСПИРА
Шекспировскому комитету

Отвиль-Хауз, 16 апреля 1864

Господа!

Мне кажется, что я опять во Франции. Ощущать себя среди вас – это все равно что быть на родине. Вы зовете меня, и душа моя спешит к вам.

Прославляя Шекспира, вы, французы, подаете прекраснейший пример. Вы ставите его рядом с вашими национальными знаменитостями. Вы даете Шекспиру возможность побрататься с Мольером, связывая их друг с другом, и вновь приводите к нему Вольтера. В то самое время, когда Англия провозглашает Гарибальди гражданином Лондона, вы провозглашаете Шекспира гражданином французской литературной республики. Ибо Шекспир действительно принадлежит вам. Вы всё любите в этом человеке, и прежде всего то, что он человек; вы славите в нем актера, который страдал, философа, который боролся, поэта, который победил. Ваши приветствия прославляют волю в его жизни, мощь в его гении, совесть в его искусстве, гуманность в его драматургии.

И вы правы, ибо это справедливо. Цивилизация рукоплещет этому благородному празднеству.

Вы – поэты, прославляющие поэзию, вы – мыслители, прославляющие философию, вы – художники, прославляющие искусство, и вдобавок ко всему этому вы – Франция, приветствующая Англию. Это возвышенное объятие двух сестер – нации, породившей Венсана де Поля, и нации, породившей Уилберфорса; объятие Парижа, олицетворяющего равенство, и Лондона, олицетворяющего свободу. Из этого объятия возникнет обмен. Одна нация поделится с другой тем, что она имеет.

Приветствовать Англию в лице ее великого сына от имени Франции – это прекрасно. Но вы делаете еще больше. Вы преступаете географические границы; для вас нет французов, нет англичан; все вы – братья одного гения, и вы чествуете его. Вы чествуете ту планету, вы поздравляете ту землю, которая триста лет назад, в день, подобный сегодняшнему, видела рождение Шекспира. Вы подтверждаете высокий принцип вездесущности умов, из которого вытекает единство цивилизации. Вы изгоняете эгоизм из сердца наций. Корнель принадлежит не нам, а Мильтон – не им, все принадлежат всем. Вся земля есть родина разума, вы объявляете своими всех гениев и отдаете их всем народам. Уничтожая преграды между поэтами, вы уничтожаете их между всеми людьми, и это смешение славы – начало исчезновения всех границ. Священное взаимопроникновение! Да, поистине, это великий день.

Гомер, Данте, Шекспир, Мольер, Вольтер неделимы. Помочь человеческому роду завладеть наследием всех великих людей, сделать их великие творения общим достоянием – таков первый шаг. Остальное придет потом.

Вот в чем состоит ваше начинание, общечеловеческое, гуманное, взаимообязывающее, братское, лишенное национальной ограниченности, не признающее никаких перегородок. Великолепное приятие Европы Францией и всего мира – Европой. Из празднеств, подобных этому, берет начало цивилизация.

Чтобы возглавить это достопамятное собрание, вы имели возможность выбирать в кругу людей, пользующихся самой громкой славой. Среди вас множество знаменитых, широко известных имен; ваш список блистает ими. Почти все наиболее выдающиеся представители драмы, романа, истории, поэзии, философии, искусства собрались в этот торжественный день у пьедестала Шекспира. Но, по-видимому, именно для того, чтобы еще более оттенить вненациональный характер этого празднества, чтобы эта манифестация оказалась вне всех и всяких географических границ, вам пришла мысль избрать председателем человека, поставленного в столь же необычное положение, француза, живущего вне Франции, отсутствующего и в то же время присутствующего, француза, чья телесная оболочка сейчас в Англии, а душа в Париже, – своеобразное связующее звено, которое находится на таком расстоянии между двумя странами, что, пожалуй, оно могло бы соединить руки двух августейших наций. Волею судеб в таком именно положении оказался я, и этой-то ныне счастливой для меня случайности я обязан тем, что ваш почетный выбор пал на меня.

Приношу вам свою признательность и предлагаю следующий тост: «За Шекспира и за Англию! За окончательное торжество великих умов и за единение народов на пути к прогрессу и идеалу!»

Виктор Гюго.

УЛИЦЫ И ДОМА СТАРОГО БЛУА
Господину А. Керуа

Отвиль-Хауз, 17 апреля 1864

Спасибо вам.Вы только что заставили меня пережить прошлое. 17 апреля 1825 года, ровно тридцать девять лет тому назад (позвольте мне отметить это незначительное, но интересное для меня совпадение), я приехал в Блуа. Было утро. Приехал я из Парижа и ночь провел в почтовой карете, – а что в ней делать? Я написал «Балладу о двух стрелках». Затем, закончив последние стихи еще до наступления рассвета, я стал разглядывать при свете фонаря проходившие то и дело справа и слева воловьи стада, спускавшиеся из Орлеане в Париж, и незаметно заснул. Голос кучера разбудил меня. «Вот и Блуа!» – крикнул он. Я открыл глаза и увидел сразу тысячу окон, беспорядочное и неясное скопление домов, колокольни, замок, холм, увенчанный высокими деревьями, линию остроконечных фасадов с каменными коньками крыш на берегу реки, словом – целый старинный город, расположенный амфитеатром и капризно раскинувшийся на выступах покатого склона. Он напоминает мне Гернсей, где я живу теперь, с той лишь разницей, что океан пошире Луары и над ним нет моста, ведущего на другой берег. Над Блуа вставало солнце.

Через четверть часа я был уже на улице Фуа, у дома № 73, и постучал в небольшую дверь, ведущую в сад. Человек, работавший в саду, открыл мне. Это был мой отец.

Вечером отец повел меня на холм, возвышающийся над домом; там растет дерево Гастона. Я вновь увидел, но уже сверху, город, на который утром смотрел снизу; его общий вид, несмотря на некоторую строгость, был еще более очаровательным. Утром город, как мне казалось, хранил еще следы изящного беспорядка после внезапного пробуждения; вечером его очертания выглядели более спокойными. Хотя было еще светло, так как солнце только что село, появилась какая-то грусть; ретушь сумерек смягчала острые выступы крыш; ослепительный отблеск утренней зари на окнах сменился мерцанием редких свечей; контуры предметов таинственно преображались наступавшей темнотой; все резкое проигрывало, все округлое выигрывало; стало больше изгибов и меньше углов. Я смотрел с большим волнением, умиленный этим зрелищем. С неба веяло легким дыханием лета. Город предстал передо мной не таким, как утром, – веселым, восхитительным и беспорядочным, – а спокойным и гармоничным; он делился на пропорциональные участки, уравновешивавшие друг друга; перспективы отступали, ярусы высились один над другим стройно и строго. Собор, здание епископата, черная церковь святого Николая, замок – цитадель и дворец, овраги, слившиеся с городом, подъемы и спуски, где дома то карабкаются, то катятся вниз, мост с обелиском, извивающаяся лента красавицы Луары, прямоугольные полосы тополей, а далеко на горизонте, в неясной дымке, Шамбор со своими бесчисленными башенками, леса, куда уходит старинная дорога под названием «Римские мосты», отмечающая древнее русло Луары, – все это вместе поражало своим величием и мягкостью. К тому же мой отец любил этот город.

Сегодня вы мне его вернули.

Благодаря вам я снова в Блуа. Ваши двадцать офортов показывают этот город с интимной стороны – не город дворцов и церквей, а город домов. [23]23
  «Улицы и дома старого Блуа», офорты А. Керуа. (Прим. авт.)


[Закрыть]С вами выходишь на улицу, входишь в старые домики, и эти обветшалые постройки, будь то деревянный дом с резьбой на улице Сен-Любен, или отель Дени-Дюпон с фонарем над винтовой лестницей, уходящей вверх косыми пролетами, или дом на улице От, или аркада с низким сводом на улице Пьер-де-Блуа, – щедро показывают готическую фантазию или изящество Ренессанса, скрашенные поэзией ветхости. Ветхость дома не мешает ему быть сокровищем. Нет ничего очаровательнее, чем пожилая женщина с умом и сердцем. Многие изящные дома, зарисованные вами, напоминают мне таких пожилых женщин. Познакомиться с ними – большая удача. А когда являешься, как я, их старым другом, то вновь увидеть их – большая радость. Сколько вещей они могут вам рассказать, и какое это восхитительное перебирание в памяти всех мелочей прошлого! Взгляните, например, на этот легкий и изящный домик на улице Орфевр; кажется, что ведешь с ним интимную беседу.

Глядя на все это изящество, чувствуешь себя счастливым. Вы даете нам возможность все узнать, – настолько ваши офорты имеют портретное сходство. Это фотографическая точность в сочетании со свободой большого искусства. Ваша улица Шемонтон – просто шедевр. Я поднялся вместе с добрыми солонскими поселянами, зарисованными вами, по большим ступеням замка. Дом со статуэтками на улице Пьер-де-Блуа можно сравнить с чудесным Домом музыкантов в Веймуте. Я узнаю все. Вот Серебряная башня, вот дом с высоким мрачным щипцом на углу улиц Виолетт и Сен-Любен, вот отель Гизов, вот отель Шеверни, вот отель Сардини со сводами, напоминающими ручки корзинок, вот отель Аллюи с изящными арками времен Карла VIII, вот ступени эпохи Людовика Святого, ведущие в собор, вот улица Сермон, а в глубине – почти романский силуэт церкви святого Николая; вот грациозная многогранная башенка, называемая Молельней королевы Анны. Позади этой башенки находился сад, где подагрик Людовик XII совершал прогулки на маленьком муле. У Людовика XII, как и у Генриха IV, есть свои приятные стороны. Он наделал много глупостей, но это был король-добряк. Он швырял в Рону папки с судебными кляузами, затеянными против жителей Во. Он был достойным отцом своей дочери – отважной гугенотки и астролога Рене Бретонской, столь неустрашимой в Варфоломеевскую ночь и столь непреклонной в деле при Монтаржи. В молодости он провел три года в башне Буржа и отведал железной клетки. Но то, что озлобило бы другого, сделало его добродушным. Он вступил победителем в Геную с роем золотых пчел на кольчуге и девизом: «Non utitur aculeo». [24]24
  Не пользуется жалом (лат.)


[Закрыть]Придворному, сказавшему ему при Аньяделе: «Вы подвергаете себя опасности, государь!»– он отвечал: «Держитесь за мной!»Он же говаривал: «Добрый король – скупой король. Я считаю, что лучше вызывать смех у придворных, чем обременять народ».Он говорил: «Самая дрянная тварь, которую видишь, это прокурор со своими мешками».Он ненавидел судей, жаждущих осудить и пытающихся отягчить вину обвиняемого. «Они,– говорил он, – подобны сапожникам, которые удлиняют кожу, натягивая ее зубами».Он умер от чрезмерной любви к своей жене, как впоследствии Франциск II; оба они были сладостно умерщвлены женщинами по имени Мария. Супружество было кратким. 1 января 1515 года, через восемьдесят три дня, или, вернее, восемьдесят три ночи после свадьбы, Людовик XII скончался. Так как это был Новый год, он сказал жене: «Милая, пусть моя смерть будет для вас новогодним подарком».Она приняла этот дар, разделив его с герцогом де Брандоном.

Другая тень, витающая над Блуа, столь же отвратительна, сколь приятен Людовик XII. Это тот самый Гастон, Бурбон с примесью Медичи, флорентинец шестнадцатого века, подлый, вероломный и остроумный, который по поводу ареста Лонгвиля, Конти и Конде сказал: «Удачная охота. За один раз поймать лису, обезьяну и льва!»То был любознательный художник, коллекционер, влюбленный в медали, филигранные изделия и бонбоньерки, способный любоваться по утрам крышкой шкатулки из слоновой кости, в то время как рубили головы его друзьям, которых он предал.

Все эти образы – и Генриха III, и герцога Гиза, и других, включая сюда и Пьера де Блуа, прославившегося тем, что он первым произнес слово «транссубстанциация»,– я вновь увидел сквозь пелену истории, перелистывая ваш драгоценный альбом. Ваш «Фонтан Людовика XII» надолго приковал мое внимание. Вы изобразили его таким, каким я его видел: и старым и юным в одно и то же время, словом – очаровательным. Это один из ваших лучших рисунков. Мне кажется, что изображенная вами «Оптовая лавка руанских ситцев», напротив отеля Амбуаз, была уже там в мое время. У вас правдивый и тонкий талант, уменье улавливать стиль, твердая, ловкая и сильная рука; в вашем резце много ума и вместе с тем много непосредственности, вы владеете редким даром передавать игру светотени. В ваших офортах меня поражает и восхищает яркий свет, веселье и улыбка – эта радость пробуждения, в которой заключена вся прелесть утра. Ваши рисунки словно купаются в лучах зари. Это – подлинный Блуа, мой Блуа, мой светозарный город, ибо во мне живо первое впечатление от него, сразу же по приезде. Блуа для меня всегда радужный, я вижу его лишь в час восхода солнца. Таковы ощущения, связанные с молодостью и родными местами.

Я увлекся долгой беседой с вами, потому что вы доставили мне удовольствие. Вы затронули мою слабую струну, вы приоткрыли завесу, таившую священные для меня воспоминания. Меня охватывает порою горькая грусть, вы же дали мне ощутить грусть сладостную. Сладостно грустить – это отрада, и я вам за это признателен. Я рад, что он так хорошо сохранился, так мало изменился и что он все еще похож на тот, каким я его видел сорок лет назад, этот город, с которым меня связывают незримые и неразрывные духовные нити, этот Блуа, который видел меня подростком, этот Блуа, чьи улицы меня знают и где есть дом, в котором я был любим; по этому городу я и совершил сейчас с вами прогулку, мысленно разыскивая моего седоголового отца, и при этом обнаружил, что сам стал седым.

Жму вашу руку.

Виктор Гюго.

1865

К ШЕСТИСОТЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ ДАНТЕ
Письмо во Флоренцию

Отвиль-Хауз, 1 мая 1865

Господин гонфалоньер Флоренции!

Ваше любезное письмо глубоко меня тронуло. Вы приглашаете меня на благородное празднество. Ваш национальный комитет выразил желание, чтобы мой голос прозвучал на этом торжестве, величайшем из всех торжеств. В настоящее время Италия дважды утверждает себя пред лицом всего мира – провозглашая свое единство и чествуя своего великого поэта. Жизнь народа – в его единстве; единая Италия – вот истинная Италия. Объединиться – значит обрести жизнь. Избрав эту славную годовщину для торжественного празднования своего объединения, Италия как бы решила приурочить день своего рождения ко дню рождения Данте. Итальянская нация хочет, чтобы ее памятная дата совпала с памятной датой этого человека. Что может быть прекраснее?

Действительно, Италия воплощена в Данте Алигьери. Подобно ему, она доблестна, вдумчива, горда, великодушна, отважно сражается, отважно мыслит. Подобно ему, она сочетает в глубоком единстве поэзию и философию. Подобно ему, она жаждет свободы. Подобно ей, он исполнен величия, которым пронизана его жизнь, и красоты, которой пронизаны его творения. Италия и Данте сливаются друг с другом и отождествляются в этом взаимопроникновении; они озаряют друг друга своими лучами. Италия столь же велика, сколь Данте славен. У них – одно сердце, одна воля, одна судьба. Италия сходна с Данте той грозной внутренней силой, которую и она и он проявили в несчастье. Она – властительница, он – гений. Подобно ему, она была в изгнании; подобно ей, он увенчан лаврами.

Подобно ему, она прошла сквозь ад.

Хвала ее выходу к свету!

Она познала, увы, все семь кругов ада; она вынесла и превозмогла горестную раздробленность, она была тенью, была географическим понятием! Сейчас она – Италия. Она так же – Италия, как Франция – Франция, как Англия – Англия; она воскресла во всеоружии, ослепительно прекрасная; она оставила позади свое мрачное, трагическое прошлое, она начинает свое восхождение к будущему; и как хорошо, как чудесно, что в этот светлый час, час великого ликования, смело шествуя вперед, озаренная солнцем цивилизации и славы, она вспоминает о той долгой ночи, когда ее светочем был Данте!

Признательность великих народов великим людям – благой пример. Нет, не говорите, что народы неблагодарны. Бывали времена, когда один человек являлся совестью всей нации. Прославляя этого человека, нация доказывает всему миру, что в ней жива совесть. Она, можно сказать, призывает в свидетели свой собственный дух. Итальянцы, любите, сохраняйте, почитайте ваши великолепные древние города и благоговейте перед Данте. Эти города были вашей отчизной, Данте был вашей душой.

Одно за другим шесть столетий сооружали пьедестал памятника Данте. В каждом столетии цивилизация перевоплощается. В каждом столетии человечество словно рождается вновь, и можно сказать, что бессмертие Алигьери уже в шестой раз провозглашается человечеством, шесть раз преображенным. Грядущие поколения вновь и вновь будут славить его.

Данте Алигьери, человек-светоч, был для Италии источником жизни.

Долгая ночь тяготела над Италией – ночь, во время которой мир коченел от холода; но Италия жила. Скажу более – даже в этой мгле Италия блистала. Она лежала в гробу, но не была мертва. О том, что она жива, говорили ее литература, поэзия, наука, памятники зодчества, живопись, великие открытия. Какое сияние искусства, от Данте до Микеланджело! Какое грандиозное, двойное раскрытие тайн земли и неба: тайн земли – Христофором Колумбом, тайны неба – Галилеем! И все эти чудеса творила мнимоумершая Италия! О, поистине она была жива! Она гневно заявляла об этом лучами, исходившими из ее склепа. Италия – могила, откуда воссияла заря.

Угнетенная, закованная в цепи, окровавленная, заживо погребенная, Италия просветила мир. С кляпом во рту, она сумела выразить свою душу. Она металась в своем саване, порываясь помочь цивилизации. Кто бы мы ни были, все мы, умеющие читать и писать, благоговеем пред тобой, о наша матерь! Мы – древние римляне с Ювеналом и флорентийцы – с Данте!

Италия изумительна тем, что она – страна предтечей. Во все периоды ее истории повсюду в Италии мы видим изумительные начинания. Вновь и вновь намечает она величественный путь прогресса. Благословим ее за этот священный почин! Она – апостол и вместе с тем творец прекрасного. Варварство внушает ей омерзение. Она первая пролила свет на непомерную жестокость наказаний, и земных и небесных. Это она дважды призывала к возмущению против пыток, сначала против тех, на которые обрекал сатана, затем против тех, которые измыслил Фариначчи. Есть глубокая связь между «Божественной комедией»,бичующей догму, и «Трактатом о преступлениях и наказаниях»,бичующим закон. Италия ненавидит зло. Она не осуждает на вечные муки и не присуждает к наказанию. Она борется с чудовищем в обоих его обличьях – ада и эшафота. Против первого боролся Данте, против второго – Беккария.

Но и в других областях Данте – предтеча.

В тринадцатом веке у Данте зародилась мысль, осуществившаяся в девятнадцатом. Он знал, что все истинное и справедливое неизбежно должно претвориться в жизнь, что закон развития – божественный закон, и он хотел объединения Италии. В наши дни его утопия стала фактом. Мечты великих людей – зародыши будущих деяний. Мыслители предвидят ход истории.

Единство, которого Герард Гроот и Рейхлин требовали для Германии и которого Данте хотел для Италии, – не только жизненная необходимость для наций, оно – цель всего человечества. Там, где стираются границы, зло перестает существовать. Рабство скоро исчезнет в Америке, почему? Потому что там возродится единство. Войны в Европе постепенно затухают, – почему? Потому что постепенно создается единство. Разителен параллелизм между исчезновением бичей рода людского и слиянием человечества в единое целое.

Предстоящее торжество – великолепный признак. Одна из наций славит память гения, и это – великий праздник для всех людей. Так Германия славила Шиллера, затем Англия – Шекспира, так ныне Италия славит Данте. И в этих торжествах участвует вся Европа. Высшая общность! Каждая нация отдает другим частицу порожденного ею великого человека. В братстве гениев намечается грядущее единство народов.

Прогресс все решительнее будет шествовать по этому пути – пути света. Так, шаг за шагом, без потрясений мы придем к великому итогу – осуществлению наших чаяний; так, дети распрей, мы достигнем единения; так, силою вещей и могуществом идей, все мы придем к полному согласию, миру, гармонии. Не будет больше чужестранцев. Все жители земного шара станут соотечественниками. Такова высшая правда; таково неминуемое завершение: единство всего человечества пред лицом единого бога!

Я с сыновним чувством присоединяюсь к празднеству всей Италии.

Виктор Гюго.