Текст книги "Том 15. Дела и речи"

Автор книги: Виктор Гюго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 57 страниц)

Вы видите, господа, до какого ослепления неотвязная мысль о войне доводит и народы и правителей. Если бы эти сто двадцать восемь миллиардов, истраченные Европой за тридцать два года на войну, которой в действительности не было, пошли на укрепление мира, который действительно был, то, скажем прямо и во всеуслышание, мы не увидели бы в Европе всего того, что видим сейчас: наш континент был бы не полем битвы, а грандиозной мастерской; и вместо ужасного, печального зрелища, которое представляется нам ныне: Пьемонт, поверженный в прах, вечный город Рим во власти изменчивой политики малодушных людей, Венгрия и Венеция, изнемогающие в героической борьбе, Франция, охваченная тревогой, обедневшая, скорбная; всюду – нищета, горе, гражданская война, будущее во мгле, – вместо этого зрелища перед глазами у нас были бы надежда, радость, благожелательность, стремление всех и каждого ко всеобщему благу, и мы видели бы, как цивилизация победно шествует вперед, озаряя весь мир величественным сиянием всеобщего согласия. (Возгласы: «Браво! Браво!» Аплодисменты.)

Отметим явление, над которым стоит призадуматься: те меры предосторожности, которые мы предпринимали против войны, – они-то и приводили к революциям. Люди затратили огромные средства, сделали все, чтобы избежать воображаемой опасности, и этим усилили реальную опасность – нищету. Вооружаясь против химерической опасности, они устремляли взгляд не туда, где собирались тучи; им мерещились войны, которые не разражались, – и они не видели революций, которые назревали. (Продолжительные аплодисменты.)

И все же – не будем отчаиваться! Напротив, будем надеяться более чем когда-либо! Пусть не страшат нас временные сотрясения, быть может необходимые для осуществления великих замыслов. Не будем несправедливы к нашей эпохе; не надо видеть ее иною, чем она есть. Это все же изумительная, прекрасная эпоха, и, скажем полным голосом, – девятнадцатый век будет самой замечательной страницей истории. Я уже говорил вам: в этом веке прогресс обнаруживается и мощно проявляется везде и во всем, одни успехи влекут за собой другие – отмирание вражды между народами, исчезновение границ на карте и предрассудков в сердцах, стремление к единству, облагорожение нравов, повышение уровня образования и смягчение наказаний, господство языков, достигших наивысшего развития и тем самым ставших наиболее важными для всего человечества; все движется вперед одновременно – политическая экономия, точные науки, промышленность, философия, законодательство, и все направлено к одной цели – созданию благоденствия и всеобщего доброго согласия, иными словами – и что касается меня, это и есть та цель, к которой я всегда буду стремиться, – к уничтожению нищеты во всех странах и к прекращению войн между ними. (Аплодисменты.)

Да, я заявляю: эра бурных революций кончается, начинается эра мирных улучшений. Народы отказываются от насильственных способов борьбы за лучшую жизнь и переходят к мирным. Настало время, когда волею провидения беспорядочные действия возмутителей сменяются благородными, спокойными действиями умиротворителей. (Возгласы: «Да! Да!»)Отныне цель разумной и правильной политики должна заключаться в том, чтобы признать права всех наций, воскресить историческое единство народов и путем установления мира во всем мире навеки сочетать это единство с цивилизацией, неуклонно расширять круг цивилизованных народов, подавать добрый пример народам, еще коснеющим в варварстве, заменить сражения переговорами и, наконец, – в этом выражено все, – навсегда оставить за справедливостью то последнее слово, которое в старом мире принадлежало грубой силе. (Сильнейшее волнение.)

Скажу в заключение, и пусть эта мысль придаст нам мужества: человечество не сегодня вступило на этот великий путь. В нашей древней Европе Англия сделала первый шаг и своим вековым примером сказала народам: «Вы свободны!» Второй шаг сделала Франция, она сказала народам: «Вы полновластны!» Сделаем же теперь третий шаг и все вместе – Франция, Англия, Бельгия, Германия, Италия, Европа, Америка – скажем народам: «Вы – братья!» (Бурная овация, оратор садится на свое место под гром аплодисментов.)

РЕЧЬ ПРИ ЗАКРЫТИИ КОНГРЕССА
24 августа 1849 года

Господа, вы позволили мне обратиться к вам с приветственным словом; позвольте же сказать вам несколько слов на прощание.

Я буду очень краток; час уже поздний, я твердо помню третий параграф регламента, и, будьте спокойны, председателю не придется призывать меня к порядку. (Смех в зале.)

Мы расстаемся, но наши сердца связаны неразрывно. (Возгласы: «Да! Да!»)Отныне, господа, нас объединяет общая мысль, а общая мысль – это, можно сказать, общее отечество. (Сильнейшее волнение.)Да, с этого дня мы все, собравшиеся здесь, – соотечественники! (Возгласы: «Да! Да!»)

В продолжение трех дней вы мудро и достойно обсуждали и разбирали важные вопросы, глубоко вникали в их суть, и при разрешении этих вопросов, самых великих, какие только могут занимать человечество, вы руководствовались благородными традициями свободных народов.

Вы давали правительствам советы, дружественные советы, на которые они несомненно обратят внимание. (Возгласы: «Да! Да!»)Здесь прозвучали красноречивые слова, горячие призывы ко всем возвышенным чувствам человека и народов; несмотря на предрассудки и неприязнь между отдельными народами, вы заронили в умы людей всхожее семя мира во всем мире.

Вполне ли вам ясно то, что совершалось на ваших глазах в течение трех дней? Англия пожимала руку Франции, Америка – Европе, и, что касается меня, я не знаю зрелища более величественного и прекрасного. (Взрыв аплодисментов.)

Вернитесь теперь с радостью в сердце к своим очагам, в свои страны и скажите всем, что вы побывали у своих соотечественников-французов. (Движение в зале; продолжительные приветствия.)Скажите, что там вы заложили основы мира во всем мире, распространяйте повсюду эту благую весть и сейте повсюду эту великую мысль.

Вы слышали здесь многих выдающихся деятелей; поэтому я не буду пространно говорить обо всем том, что вам уже объяснили и доказали. Но позвольте мне повторить при закрытии этого торжественного собрания те слова, которые я сказал, открывая его: «Надейтесь! Дерзайте!» Великий решающий акт прогресса, в котором многие видят лишь вашу мечту, а я вижу выношенное вами реальное начинание, – совершится. (Возгласы: «Браво! Браво!»)Подумайте о том, как далеко род человеческий уже шагнул в своем поступательном движении. Призадумайтесь над прошлым, – ведь прошлое зачастую освещает будущее! Раскройте историю – и вы укрепитесь в своей вере!

Да, прошлое и история – вот наши опоры. Не далее как сегодня утром, при открытии этого заседания, в тот момент, когда достопочтенный оратор, верующий христианин, волновал все сердца своим проникновенным красноречием, в котором душевная доброта сочеталась с братолюбием истинного священнослужителя, в этот момент один из присутствующих, имени которого я не знаю, напомнил ему, что сегодня, 24 августа, годовщина Варфоломеевской ночи, и священнослужитель-католик, достойный величайшего уважения, стыдливо отвернулся, как бы отрекаясь от этого позорного воспоминания. А я – я его принимаю! (Глубокое всеобщее волнение.)Да, я его принимаю. (Продолжительное движение в зале.)

Да, так оно и было: ровно двести семьдесят семь лет назад Париж, тот самый Париж, где вы сейчас находитесь, проснулся глубокой ночью в смертельном ужасе. Звонил так называемый «серебряный колокол» Дворца Правосудия; католики хватались за оружие, врывались в жилища протестантов и, как в ловушке, убивали там людей, еще не очнувшихся от сна. Произошла кровавая резня, совершилось страшное преступление, в котором слились все виды вражды – вражда религиозная, вражда личная, вражда политическая, – и что же? Сегодня, в этот же день, в этом же городе бог повелевает всем этим видам вражды встретиться и обратиться в любовь. (Гром аплодисментов.)Бог уничтожил зловещее значение этой ужасной годовщины; туда, где было кровавое пятно, он направил луч света. (Продолжительное движение в зале.)На место идеи возмездия, фанатизма и войны он ставит идею примирения, терпимости и мира; и благодаря ему, по его воле, благодаря прогрессу, который он ниспосылает и которым он управляет, именно сейчас – перед лицом роковой даты 24 августа и, можно сказать, почти под сенью той же, поныне сохранившейся башни, колокол которой возвестил Варфоломеевскую ночь, – не только англичане и французы, итальянцы и немцы, европейцы и американцы, но и те, кого называли папистами, и те, кого называли гугенотами, заверяют, что все они – братья (продолжительное движение в зале),и в знак тесной, нерасторжимой дружбы обнимают друг друга. (Взрыв возгласов «Браво!» и аплодисментов. Аббат Дегери и пастор Кокерель подходят к креслу председателя и обнимаются. Приветственные возгласы возобновляются с удвоенной силой как среди делегатов конгресса, так и на трибунах для публики. Виктор Гюго продолжает.)

А теперь – посмейте отрицать прогресс! (Снова аплодисменты.)Но запомните раз навсегда: тот, кто отрицает прогресс, – богохульствует, тот, кто отрицает прогресс, – отрицает провидение, ибо провидение и прогресс едины и прогресс лишь одно из имен, данных человеком предвечному богу. (Сильнейшее общее волнение. Возгласы: «Браво! Браво!»)

Братья, я принимаю эти приветствия и приношу их в дар будущим поколениям. (Снова бурные аплодисменты.)Да, пусть этот день станет памятным днем, пусть знаменует он конец кровопролитий, конец побоищ и войн, пусть явится началом эры согласия и мира во всем мире, и пусть люди восклицают: 24 августа 1572 года бледнеет и исчезает перед 24 августа 1849 года! (Продолжительная единодушная овация. Волнение достигает апогея; со всех сторон гремят возгласы: «Браво!» Англичане и американцы поднимаются со своих мест, машут шляпами и платками, поворачиваются в сторону оратора и, по знаку Кобдена, семь раз подряд дружно кричат «ура».)

РЕЧЬ НА ПОХОРОНАХ БАЛЬЗАКА
20 августа 1850 года

Господа!

Человек, которого только что опустили в эту могилу, был одним из тех, кого в последний печальный путь провожает весь народ. В наши времена мнимого величия не существует. Взоры теперь прикованы уже не к тем, кто царствует, а к тем, кто мыслит, и когда кто-нибудь из мыслителей уходит от нас, его смерть волнует всю страну. В наши дни об утрате талантливого человека скорбят широкие круги общества, об утрате гения скорбит вся нация.

Имя Бальзака ярким лучом вольется в ту полосу света, которую оставит после себя наша эпоха.

Господин де Бальзак принадлежит к могучему поколению писателей девятнадцатого века, которое появилось после Наполеона, так же как после Ришелье появилась блестящая плеяда семнадцатого века, – словно в развитии цивилизации действует закон, по которому на смену тем, кто властвует силою меча, приходят те, кто властвует силою духа.

Господин де Бальзак был одним из первых среди великих, одним из лучших среди избранных. Здесь не место говорить обо всем том, чем был этот могучий, блистательный ум. Все его произведения составляют единую книгу, полную жизни, яркую, глубокую, где движется и действует вся наша современная цивилизация, воплощенная в образах вполне реальных, но овеянных смятением и ужасом. Изумительная книга, которую ее автор назвал комедией и мог бы назвать историей, книга, в которой сочетаются все формы и все стили, которая затмевает Тацита и достигает силы Светония, перекликается с Бомарше и может сравниться с Рабле; книга, созданная и наблюдением и фантазией, где щедро и правдиво показано все самое сокровенное, мещанское, пошлое, низменное и где порою внезапно, из-под грубо разорванной оболочки реальных событий, выступают самые мрачные, самые трагические идеи.

Неведомо для себя самого, хотел он того или нет, согласен он с этим или нет, автор этого грандиозного и причудливого творения принадлежит к могучей породе писателей-революционеров. Бальзак идет прямо к цели, он вступает в рукопашную с современным обществом. У каждого он вырывает что-нибудь – у этого иллюзии, у того надежды, одного заставляет исторгать вопль, с другого срывает маску. Он изучает порок, анатомирует страсть. Он роется в человеке, он исследует душу, сердце, мозг, бездну, которую каждый носит в себе. Но благодаря своей свободной, сильной натуре и благодаря тому, что современные умы, воочию видевшие революцию, яснее сознают призвание человека и лучше понимают провидение, Бальзак может хранить спокойную, ясную улыбку после этих страшных исследований, которые повергали Мольера в меланхолию, а Руссо – в мизантропию.

Вот что он совершил, живя среди нас. Вот то творение, которое он нам оставил, – возвышенное и долговечное, мощное нагромождение гранитных глыб, основа памятника, – творение, с вершины которого отныне будет сиять его слава! Великие люди сами сооружают себе пьедестал; статую воздвигнет будущее.

Его смерть как громом поразила Париж. Несколько месяцев назад он вернулся во Францию. Чувствуя приближение конца, он захотел еще раз увидеть родину; так накануне далекого путешествия приходят проститься с матерью.

Жизнь его была коротка, но насыщенна; в ней было больше трудов, чем дней. Увы! Этот неутомимый труженик, этот философ, этот мыслитель, этот поэт, этот гений жил среди нас той жизнью, полной бурь, распрей, борьбы и битв, которою во все времена живут великие люди. Теперь он обрел покой. Он ушел от раздоров и ненависти. В один и тот же день для него раскрылась могила и засияла слава. Отныне его имя будет блистать поверх туч, нависших над нами, блистать среди звезд нашей родины!

Вы все, собравшиеся здесь, разве не ощущаете вы зависти к нему?

Господа, как бы ни была глубока наша скорбь перед лицом такой утраты, примиримся с этими катастрофами. Примем покорно все то, что в них есть горестного и сурового. Быть может, полезно, быть может, необходимо в такую эпоху, как наша, чтобы время от времени смерть великого человека вызывала религиозное потрясение в умах, пожираемых сомнением и скептицизмом.

Провидение знает, что делает, когда таким образом ставит людей лицом к лицу с высшей тайной и заставляет их размышлять о смерти, которая всех уравнивает и всем несет великое освобождение.

Провидение знает, что делает, ибо это – самое возвышенное из всех поучений. Одни лишь суровые и серьезные мысли рождаются во всех сердцах, когда высокий ум величаво переходит в иной мир, когда одно из тех существ, которые долго парили над толпой на зримых крыльях гения, внезапно расправляет иные, незримые крылья и устремляется в неведомое.

Нет, это нельзя назвать неведомым! Нет – я уже это говорил по другому прискорбному поводу и неустанно буду повторять, – нет, это не мрак, а свет! Это не конец, а начало! Это не небытие, а вечность! Скажите, вы все, кто слушает меня здесь, разве это не правда? Подобные могилы свидетельствуют о бессмертии; у гроба таких прославленных людей яснее сознаешь божественную судьбу разумного существа, которое проходит по земле, страдая и очищаясь страданием, и которое называется человеком, и говоришь себе: немыслимо, чтобы те, кто были гениями при жизни, после смерти не стали бессмертными душами!

РЕЧЬ НА ПРОЦЕССЕ ШАРЛЯ ГЮГО
11 июня 1851 года

Господа присяжные заседатели, в начале выступления господина товарища прокурора мне на какой-то момент показалось, что он откажется от обвинения. Однако эта иллюзия длилась недолго. После тщетных попыток ограничить обсуждение и преуменьшить его значение представитель прокуратуры, в силу самой природы рассматриваемого вопроса, был вынужден пуститься в такие подробности, которые раскрыли все стороны вопроса, так что он, вопреки воле оратора, предстал во всей своей значимости. Я об этом не жалею.

Перехожу сразу к сущности обвинения. Но прежде всего уточним одно понятие. Правильные формулировки обеспечивают успех обсуждения. Так вот, каково значение слов «должное уважение к законам»,которые служат основанием обвинения? Что они означают? В чем состоит их истинный смысл? Очевидно (и сама прокуратура, по-видимому, не будет утверждать обратное), эта формула не может под предлогом уважения к законам запрещать критику законов. Эта формула подразумевает просто-напросто уважение к исполнению законов и ничего более. Она допускает критику, допускает порицание, даже суровое – подобные примеры мы наблюдаем ежедневно – и даже в адрес конституции, которая выше законов. Эта формула допускает обращение к законодательной власти с предложением отменить опасный закон, она допускает, наконец, даже моральное сопротивление закону, но не допускает реального, материального сопротивления. Не препятствуйте исполнению закона, даже плохого, даже несправедливого, даже варварского, осуждайте его перед общественным мнением, осуждайте его перед законодателем, но не препятствуйте его исполнению. Говорите, что закон плохой, говорите, что он несправедливый, говорите, что он варварский, но не препятствуйте его исполнению. Критика – да, восстание – нет. Вот истинный и единственный смысл формулы «уважение к законам».

Да и может ли быть иначе? Господа, учтите следующее: если бы в сложном деле составления законов, предусматривающем две функции – функцию прессы, которая критикует, советует, разъясняет, и функцию законодателя, который решает, – если бы в этом сложном деле, говорю я, первая функция, критика, была бы парализована, то, как следствие, была бы парализована и вторая. Законы никогда не подвергались бы критике, и в результате не было бы оснований для их улучшения, для их преобразования, а следовательно, Национальное законодательное собрание было бы совершенно бесполезным. Оставалось бы только закрыть его. Я полагаю, что это не имеется в виду. (Смех.)

Теперь, когда этот пункт разъяснен и всякие сомнения по поводу истинного смысла понятия «должное уважение к законам» устранены, я перехожу к существу вопроса.

Господа присяжные, в том, что можно назвать старым европейским кодексом, есть закон, который все философы, все мыслители, все истинные государственные деятели уже больше столетия стремятся исключить из почтенной книги всемирного законодательства; закон, который Беккариа назвал нечестивым, а Франклин чудовищным, причем ни Беккариа, ни Франклин не были привлечены к суду; закон, угрожающий прежде всего той части населения, которая все еще пребывает под гнетом невежества и нищеты, но ненавистный и демократам и просвещенным консерваторам; закон, о котором король Луи-Филипп, чье имя я всегда буду произносить с уважением, коим мы обязаны старости, несчастьям и смерти в изгнании, закон, о котором король Луи-Филипп говорил: «Я ненавидел его на протяжении всей моей жизни»; закон, против которого писал де Бройль, против которого писал Гизо; закон, отмены которого единогласно потребовала двадцать лет тому назад, в октябре 1830 года, палата депутатов и который в то же время полудикий парламент Таити вычеркнул из своих кодексов; закон, который три года тому назад отменило Франкфуртское собрание и который Учредительное собрание Римской республики, по предложению депутата Шарля Бонапарта, два года тому назад, почти в тот же день, объявило упраздненным навеки;закон, который наше Учредительное собрание в 1848 году сохранило лишь после долгих колебаний, с чувством острого отвращения; закон, поставленный сейчас, когда я говорю, под удар двумя предложениями об его отмене, внесенными в Законодательное собрание; закон, которого не хочет более Тоскана, которого не хочет более Россия и который настала пора отменить и во Франции. Этот закон, от которого человеческая совесть отшатывается с тревогой, нарастающей день ото дня, – смертная казнь.

Так вот, господа, этот-то закон и ведет сегодняшний процесс; именно он – наш враг. Я огорчен за господина товарища прокурора, но именно этот закон я вижу за его спиной. (Длительное движение в зале.)

Должен признаться, что в течение двух десятков лет я думал (и написал об этом немало страниц, которые я мог бы прочитать вам сейчас), я думал так же, как и Леон Фоше, который в 1836 году писал в сборнике «Ревю де Пари» следующее (я цитирую):

«Эшафот появляется теперь на наших городских площадях очень редко, как зрелище, которое правосудие стыдится показывать». (Движение в зале.)

Я думал, говорю я, что гильотина, ибо надо называть вещи их подлинными именами, начинает отдавать себе отчет в своем положении, что она почувствовала себя отвергнутой и делает из этого выводы. Она уже покинула Гревскую площадь, стала избегать солнца и людских сборищ, не объявляет о себе громогласно на улицах, не сзывает к себе народ, как на спектакль. Она стала действовать как можно более скрытно, на рассвете, за заставой Сен-Жак – в пустынном месте, без свидетелей. Мне казалось, что она начинает прятаться, и я поздравлял ее с подобной стыдливостью. (Снова движение в зале.)

Так вот, господа, я заблуждался, и Леон Фоше заблуждался. (Смех в зале.)Она отделалась от этого ложного стыда. Гильотина чувствует себя социальным явлением, как теперь говорят. И кто знает, быть может и она тоже мечтает о своей реставрации? (Смех в зале.)

Застава Сен-Жак – это падение. Быть может, в один из ближайших дней мы вновь увидим ее на Гревской площади, при свете дня, при стечении народа, со свитой палачей, жандармов и глашатаев, прямо под окнами Городской ратуши, то есть там, где однажды, 24 февраля, имели дерзость ее заклеймить и изувечить.

А пока она выпрямляется. Она чувствует, что общество, поколебленное в своих устоях, стремится, как принято говорить, вернуться к старинным традициям, дабы укрепиться, а ведь она – старинная традиция. Она протестует против всех этих декламаторов-демагогов, которые называются Беккариа, Вико, Филанжиери, Монтескье, Тюрго, Франклин, которые называются Луи-Филипп, которые называются Бройль и Гизо (смех в зале)и которые осмеливаются думать и говорить, что машина, отрезающая головы, неуместна в обществе, исповедующем евангелие! (Сильное волнение в зале.)

Она негодует против этих мечтателей-анархистов. (Смех в зале.)Она хочет, чтобы на следующий день после ее самых мрачных и кровавых подвигов все восхищались ею. Она требует, чтобы ее чтили! В противном случае она объявит себя оскорбленной, предъявит гражданский иск и потребует возмещения убытков! (Продолжительный общий смех.)

Председатель.Всякие выражения одобрения или неодобрения воспрещаются. Смех при обсуждении подобного вопроса неуместен.

Виктор Гюго (продолжает).Гильотина напилась крови, но этого ей недостаточно, она недовольна, она требует теперь еще и штрафов и тюрьмы.

Господа присяжные, в тот день, когда ко мне в дом принесли гербовую бумагу для моего сына – вызов в суд на этот беспримерный процесс, признаюсь, несмотря на то, что в нынешние времена мы видели много странного, и, казалось бы, следовало ко всему привыкнуть, я был потрясен и сказал себе: «Боже! До чего же мы докатились!»

Возможно ли! При помощи насилия над здравым смыслом, разумом, свободой мысли, над естественными правами людей нас хотят довести до того, чтобы мы проявляли к закону не только материальное уважение, против чего никто не возражает, ибо мы обязаны его проявлять и проявляем, но чтобы мы проявляли моральное уважение к карательным мерам, которые не умещаются в сознании и заставляют бледнеть каждого человека, полагающего, что религия гнушается кровью, abhorret a sanguine; к тем карательным мерам, которые осмеливаются быть непоправимыми, сознавая при этом, что они могут оказаться слепыми; к тем карательным мерам, которые окунают палец в человеческую кровь, чтобы начертать заповедь: «Не убий!»; к тем карательным мерам, которые заставляют сомневаться в человечестве, когда они обрушиваются на виновного, и заставляют сомневаться в боге, когда они обрушиваются на невинного! Нет! Нет! Нет! Мы еще не дошли до этого! Нет! (Сильнейшее волнение в зале.)

К тому же, господа присяжные, необходимо сказать вам, ибо обстоятельства заставляют меня это сделать, и вы поймете, как глубоко я должен быть взволнован: ведь истинным виновником этого дела, если вообще здесь есть виновный, является не мой сын, а я. (Длительное движение в зале.)

Истинный виновник – я настаиваю на этом – именно я, в течение двадцати пяти лет боровшийся против всех видов непоправимых наказаний! Именно я, на протяжении двадцати пяти лет, при всяком удобном случае отстаивавший неприкосновенность человеческой жизни!

Это преступление – отстаивать неприкосновенность человеческой жизни – я совершал задолго до моего сына и в гораздо большей степени, чем мой сын. Я доношу на себя, господин товарищ прокурора! Я совершал это преступление при отягчающих вину обстоятельствах. Я – рецидивист, действовавший с упорством и заранее обдуманным намерением. (Снова движение в зале.)

Да, я заявляю, что всю жизнь боролся против этого пережитка дикарских карательных мер, против этого древнего и неумного закона возмездия, закона, требующего крови за кровь, – заметьте, господа присяжные, всю свою жизнь! И пока дыхание останется в моей груди, я буду бороться против него всеми моими силами как писатель, всеми действиями и голосованием как законодатель, – клянусь в этом! (Виктор Гюго протягивает руку и показывает на распятие, находящееся в конце зала над головами судей.)Клянусь перед лицом этой жертвы смертной казни, которая присутствует здесь, смотрит на нас, слышит нас! Клянусь перед этим крестом, на котором две тысячи лет тому назад, в назидание всем грядущим поколениям, человеческий закон распял закон божественный! (Глубокое, невыразимое волнение в зале.)

То, что написал мой сын, повторяю, он написал только потому, что я внушал ему подобные идеи с детства; потому, что он мой сын не только по крови, но и по духу; потому, что он стремится продолжать традиции своего отца. Продолжать традиции своего отца – вот странное преступление, и я поражен, что за это можно преследовать! И как раз самые рьяные защитники семьи демонстрируют нам это новшество! (Смех в зале.)

Господа, признаюсь вам, что выдвигаемое здесь обвинение меня смущает.

Вдумайтесь! Существует пагубный закон, приучающий толпу к безнравственным, опасным, унизительным, зверским зрелищам, прививающий народу жестокость; наступают дни, когда ужасные последствия этого закона становятся очевидными, – и вот, представьте себе, никто не смеет указывать на ужасающие последствия, к которым ведет этот закон, никто не смеет сигнализировать опасность! А если кто осмелится – его обвинят в проявлении неуважения к закону и привлекут к судебной ответственности! И за это будут присуждать к штрафам и тюремному заключению! Ну, тогда что ж! Давайте закроем палату, закроем школы, прогресс станет невозможным, назовем себя Монголией или Тибетом, мы уже не цивилизованная нация! Скажите прямо, что мы в Азии, что когда-то существовала страна, именовавшаяся Францией, но она теперь уже не существует и что вы заменили ее чем-то, что не является монархией, я согласен, но, несомненно, не является и республикой. (Снова смех в зале.)

Председатель.Я повторяю свое замечание. Прошу присутствующих соблюдать тишину, или я буду принужден очистить зал.

Виктор Гюго.Теперь попробуем применить к фактам, приблизить к действительности формулировки обвинения.

Господа присяжные! В Испании инквизиция была законом. И что ж! Нужно прямо сказать, что к инквизиции относились без уважения. Во Франции пытка была законом. И что ж! Нужно прямо сказать, что и к пытке относились без уважения. Отсечение руки было законом, и к нему относились… я относился без уважения к топору! Клеймение раскаленным железом было законом. К раскаленному железу относились без уважения! Гильотина – закон. Что ж! Это правда, я согласен, что к гильотине относятся без уважения! (Движение в зале.)

А знаете ли вы почему, господин товарищ прокурора? Я вам скажу. Потому, что гильотину хотят сбросить в ту помойную яму, куда уже полетели, под рукоплескания всего человечества, клеймение раскаленным железом, отсечение рук, пытки и инквизиция! И еще потому, что из августейшего лучезарного святилища – правосудия – хотят изгнать ту зловещую фигуру, присутствия которой достаточно для того, чтобы погрузить правосудие в ужасный мрак, – фигуру палача! (Глубокое волнение в зале.)

И вот, только потому, что мы этого хотим, мы расшатываем основы общества! О да, это правда! Мы – крайне опасные люди, мы жаждем упразднить гильотину! Это чудовищно!

Господа присяжные, вы суверенные граждане свободной нации, и, не искажая характера судебных прений, к вам можно и должно обращаться как к политическим деятелям. Так вот, подумайте над тем, что я вам скажу, и поскольку мы переживаем эпоху революций, сделайте из этого соответствующие выводы. Если бы Людовик XVI отменил смертную казнь, как он отменил пытки, он не сложил бы голову на плахе. Девяносто третий год был бы лишен своего главного оружия – ножа. В нашей истории было бы одной кровавой страницей меньше, не было бы зловещей даты 21 января. Кто, спрашиваю я вас, осмелился бы перед лицом общественной совести, перед лицом Франции, перед лицом цивилизованного мира, кто, спрашиваю я, осмелился бы водрузить эшафот для короля, для человека, о котором можно было бы сказать: «Это он его опрокинул!» (Длительное движение в зале.)

Редактора «Эвенман» обвиняют в том, что он проявил неуважение к закону, неуважение к смертной казни! Господа, попробуем стать выше спорного текста обвинения, попытаемся подняться в ту высь, которая составляет самую сущность всякого законодательства, попробуем проникнуть в человеческую совесть. Когда Серван – между прочим он был товарищем прокурора, – когда Серван заклеймил современные ему уголовные законы незабываемыми словами: «Наши уголовные законы открывают все пути для обвинения и закрывают почти все для обвиняемого»;когда Вольтер так квалифицировал судей Каласа: «Ах! Не говорите мне об этих судьях – полуобезьянах, полутиграх» (смех в зале);когда Шатобриан в «Консерваторе» назвал закон о двойном вотуме законом «глупым и преступным»;когда Руайе-Коллар в палате депутатов, не помню уже, по поводу какого закона, касавшегося цензуры, прокричал знаменитые слова: «Если вы примете этот закон, я клянусь ему не повиноваться!»;когда все эти законодатели, судьи, философы, эти великие умы, эти люди, одни знаменитые, другие уважаемые, высказывались подобным образом, что они делали? Проявляли ли они неуважение к закону, закону местному и преходящему? Возможно, господин товарищ прокурора, не знаю; но я знаю твердо, что они были возвышенным отголоском закона законов – человеческой совести! Оскорбляли ли они правосудие, правосудие своего времени, правосудие преходящее и подверженное ошибкам? Этого я не знаю; но я твердо знаю, что они провозглашали вечную справедливость. (Всеобщее одобрение.)