Текст книги "Том 15. Дела и речи"
Автор книги: Виктор Гюго
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 47 (всего у книги 57 страниц)
Париж, 3 июня 1878
Милостивый государь!
Вы поступаете неблагоразумно.
Вы напоминаете тем, кто мог об этом позабыть, что я был воспитан духовным лицом и что священники, а не я повинны в том, что моя жизнь началась с предрассудков и заблуждений. Подобное воспитание столь губительно, что «и сорок лет спустя», как вы сами утверждаете, я все еще испытывал его влияние. Все это было сказано. Я на этом не настаиваю. Я презираю бесполезные занятия.
Вы оскорбляете Вольтера и вы оказываете мне честь, понося меня. Это – ваше дело. О том, что мы за люди – вы и я – будет судить будущее. Вы утверждаете, что я стар, и даете мне понять, что вы молоды. Я верю в это.
Нравственное чувство развито в вас еще слабо: вы считаете «позором» то, что я считаю для себя честью.
Вы беретесь, милостивый государь, поучать меня. По какому праву? Кто вы такой? Обратимся к существу дела. Оно сводится к следующему: как понимаете совесть вы и как ее понимаю я?.
Сравним.
Достаточно будет одного сопоставления.
Милостивый государь, Франция только что вышла из тяжелого испытания. Она была свободна; один человек вероломно, ночью завладел ею, поверг на землю и связал по рукам и ногам. Если бы было возможно убить народ, этот человек убил бы Францию. Он довел ее почти до гибели, чтобы суметь властвовать над нею. Он начал свое царствование, если это можно назвать царствованием, с вероломства, западни и резни. Он продолжал его с помощью угнетения, тирании, деспотизма, беспримерного издевательства над религией и правосудием. Он был чудовищен и ничтожен. Ему пели «Те Deum», «Magnificat», «Salvum fac», «Gloria tibi» [55]55
{Названия католических гимнов: «Тебя, бога, хвалим», «Коль славен», «Спаси нас и помилуй», «Славься» (лат.).}
[Закрыть]и т. д. Кто пел эти гимны? Спросите себя. Закон отдал в его руки народ, церковь отдала в его руки бога. Во время правления этого человека рухнули право, честь, родина; он попирал ногами присягу, справедливость, честность, верность знамени, человеческое достоинство, гражданские свободы; благоденствие этого человека оскорбляло человеческую совесть. Это продолжалось девятнадцать лет. Все эти годы вы находились во дворце, а я в изгнании.
Мне жаль вас, сударь.
Виктор Гюго.
РЕЧИ НА МЕЖДУНАРОДНОМ ЛИТЕРАТУРНОМ КОНГРЕССЕЗаседание 17 июня 1878 года
Господа!
Величие достопамятного года, который мы переживаем, состоит в том, что он, не обращая внимания на крики и вопли, властно заставил враждебные прогрессу силы, потрясенные этим вмешательством, прервать свою возню и предоставил слово цивилизации. О нем можно сказать: это год, которому все повинуется. То, что он хотел свершить, он свершает. Вместо старого порядка дня – войны – он выдвигает новый порядок дня – прогресс. Он преодолевает всякое сопротивление. Еще звучат угрозы, но согласие, подобно улыбке, воцаряется между народами. Деяния 1878 года будут нерушимы и совершенны. Ничего временного. Во всем, что делается, ощущаешь нечто законченное. Этот славный год провозглашает парижской выставкой единение промышленности; столетней годовщиной со дня смерти Вольтера – единение философских школ; собравшимся здесь конгрессом – единение литератур (аплодисменты); этот год провозглашает широкий союз труда во всех его видах, возводит величественное здание человеческого братства, основу которого составляют крестьяне и рабочие, а вершину – умы. (Возгласы: «Браво!»)
Промышленность стремится к пользе, философия – к истине, литература – к красоте. Польза, истина, красота – вот тройная цель всех человеческих усилий; торжество этих возвышенных устремлений и есть, господа, цивилизация среди народов и мир среди людей.
Чтобы утвердить это торжество, вы и съехались сюда со всех концов цивилизованного мира. Все вы – выдающиеся умы, любимые и почитаемые народами, прославленные таланты, благородные голоса, к которым прислушиваются, люди, посвятившие себя труду на пользу прогресса. Вы боретесь за умиротворение. Вы приходите сюда в сиянии славы. Вы – посланцы человеческого разума в нашем великом Париже. Добро пожаловать! Писатели, ораторы, поэты, философы, мыслители, борцы, Франция вас приветствует! (Продолжительные аплодисменты.)
Вы и мы, все мы – сограждане всемирного города. Будем же рука об руку утверждать наше единение и наш союз. Вступим все вместе в великое светлое отечество, где царит абсолютная справедливость и где идеалом является истина.
Не ради личных и узких интересов собрались вы сюда, а ради всеобщей пользы. Что такое литература? Это шествие человеческого разума. Что такое цивилизация? Это постоянные открытия, которые совершает на каждом шагу шествующий вперед человеческий разум; отсюда и самое слово – Прогресс. Можно сказать, что литература и цивилизация тождественны.
О народах судят по их литературе. Двухмиллионная армия исчезает, «Илиада» остается; у Ксеркса была армия, но ему не хватало эпопеи, и Ксеркс исчез бесследно. Греция мала по территории, но велика благодаря Эсхилу. (Движение в зале.)Рим – всего лишь город; но благодаря Тациту, Лукрецию, Вергилию, Горацию и Ювеналу этот город заполняет собою весь мир. Когда вы вспоминаете Испанию, перед вами возникает Сервантес; когда вы говорите об Италии, перед вами встает Данте; когда вы называете Англию, появляется Шекспир. В определенные периоды вся Франция выражается в одном гениальном имени, и блеск Парижа сливается с сиянием Вольтера. (Многократные возгласы: «Браво!»)
Господа, у вас высокое предназначение. Вы – своего рода учредительное собрание литературы. Вам дано право если не принимать законы, то во всяком случае их предлагать. Провозглашайте справедливые истины, высказывайте верные мысли, и если, что вряд ли возможно, вы не будете услышаны, – ну что ж, тем хуже для законодательства.
Вам предстоит учредить институт литературной собственности. Она вытекает из права, вы хотите внести ее в свод законов. Ибо – я утверждаю это – ваши решения и советы будут приняты во внимание.
Вы дадите понять законодателям, которым хотелось бы низвести литературу до масштабов местного явления, что она – явление всемирное. Литература – это руководство человеческого разума человеческим родом. (Возгласы: «Браво!»)
Литературная собственность полезна для всех. Все старые монархические законы отрицали и отрицают до сих пор литературную собственность. С какой целью? С целью порабощения. Писатель-собственник – это писатель свободный. Лишить его собственности – значит лишить его независимости. На это по крайней мере надеются. Отсюда – своеобразный софизм, который мог бы показаться ребяческим, если бы он не был коварным: мысль принадлежит всем, она не может быть чьей-либо собственностью, следовательно, литературной собственности не существует. Здесь прежде всего странное смешение способности к мышлению, которая свойственна всем, с мыслью, которая индивидуальна; мысль – это я; затем – смешение мысли, понятия отвлеченного, с книгой, вещью вполне материальной. Мысль писателя, пока она еще только мысль, неосязаема, она ускользает от всякого прикосновения; она летит от души к душе; ей присущи такой дар и сила – virum volitare per ora; [56]56
Летать из уст в уста (лат.).
[Закрыть]но книга отличается от мысли: она настолько осязаема, что ее иногда хватают и изымают. (Смех.)Книга, созданная в типографии, принадлежит промышленности и порождает широкие коммерческие операции в различных формах; она продается и покупается; она является собственностью, ценностью созданной, а не благоприобретенной, богатством, которое писатель присоединяет к национальному богатству. И, конечно, со всех точек зрения, она является наиболее неоспоримым видом собственности. И вот на эту-то неприкосновенную собственность посягают деспотические правительства; они конфискуют книгу, надеясь таким образом отнять у писателя свободу. Отсюда система королевских пенсий: забрать все и вернуть немногое; ограбить и подчинить себе писателя. Сначала его обкрадывают, затем покупают. Впрочем, это бесполезная попытка. Писатель не поддается. Его превращают в нищего, но он остается свободным. (Аплодисменты.)Кто сумел бы купить эти возвышенные умы – Рабле, Мольера, Паскаля? Но все же такие попытки делаются, и их результаты пагубны. Трудно даже представить себе, как беспощадно высасывает монархия жизненные силы народа; историографы наделяют королей титулами отцов народаи отцов литературы;все подавляется зловещей монархической системой: с одной стороны, об этом свидетельствует льстивый Данжо; с другой стороны, это подтверждает суровый Вобан; обратимся, например, к той эпохе, которую именуют «великим веком»: правление королей, отцов народа и литературы, привело тогда к двум мрачным явлениям – народ остался без хлеба, Корнель без башмаков. (Продолжительные аплодисменты.)
Какой мрачный штрих в картине великого царствования!
Вот к чему приводит отторжение собственности, рожденной трудом, независимо от того, ложится ли оно своей тяжестью на народ или на писателя.
Господа, вернемся к принципу: уважение собственности. Установим литературную собственность, но одновременно учредим и общественное достояние. Пойдем дальше. Расширим его пределы. Пусть закон предоставит книгоиздателям право публиковать все книги после смерти писателя с единственным условием – уплачивать прямым наследникам очень скромную сумму, которая не должна превышать ни в коем случае пяти или десяти процентов от чистой прибыли. Эта в высшей степени простая система, которая примиряет неоспоримое право собственности писателя с не менее неоспоримым правом общественного достояния, была предложена в Комиссии 1836 года тем, кто сейчас выступает перед вами; это предложение, вместе со всеми дополнениями, можно отыскать в протоколах Комиссии, опубликованных тогда же министерством внутренних дел. Не следует упускать из виду, что мы имеем дело с двойным правом собственности. Книга как таковая принадлежит автору, но как создание мысли она принадлежит – и это не преувеличение – всему человечеству. Все умы имеют на нее право. Если бы одно из этих прав, право писателя или право человеческого разума, пришлось бы принести в жертву, это было бы, конечно, право писателя, ибо интересы общества – наша главная забота, и все,утверждаю я, должны стоять выше, чем мы. (Многочисленные знаки одобрения.)
Но, как я только что сказал, в этой жертве нет необходимости.
Свет! Всегда свет! Повсюду свет! В нем нуждаются все! Он содержится в книге. Раскройте же книгу шире. Дайте ей возможность сиять, предоставьте ей действовать. Кто бы вы ни были, если вы хотите просвещать, вдыхать жизнь, наставлять, смягчать, умиротворять – распространяйте книги повсюду; учите, показывайте, доказывайте; умножайте число школ: школы – светоносные точки цивилизации.
Вы проявляете заботу о своих городах, вы хотите жить в безопасности в своих домах, вы боитесь оставлять улицы в темноте; подумайте же о еще большей опасности – оставлять в темноте человеческий разум. Умы подобны большим дорогам: и здесь встречаются прохожие, и здесь появляются благонамеренные и злонамеренные путники, и здесь попадаются зловещие бродяги; дурная мысль подобна ночному вору, в душе тоже есть злоумышленники; пусть же повсюду будет свет; не оставляйте в человеческом сознании темных уголков, где может гнездиться суеверие, где может скрываться заблуждение, где может таиться ложь. Невежество – это сумерки, там рыщет зло. Думайте об освещении улиц, пожалуйста; но думайте также, думайте прежде всего о просвещении умов. ( Продолжительные аплодисменты.)
Для этого необходим, конечно, огромный расход света. Этим благородным делом Франция занимается уже три столетия. Господа, разрешите мне, сыну своей родины, высказать мысль, которая, впрочем, звучит и в ваших сердцах: ничто не может затмить Францию. Франция предана общественному благу. Франция восходит на горизонте всех народов, и они восклицают: «Смотрите, уже утро, вот и Франция!» (Возгласы: «Да! Да! Браво! Браво!»)
Кажется удивительным, что по адресу Франции могут раздаваться осуждающие голоса; и все же они раздаются: у Франции есть враги. Это одновременно и враги цивилизации, враги книги, враги свободной мысли, враги раскрепощения и освобождения, враги разума – все те, кто в догме видит вечного наставника, а в роде человеческом вечного ученика. Но они напрасно хлопочут: прошлое принадлежит прошлому, народы не возвращаются к своей блевотине, всякому ослеплению приходит конец, невежество и заблуждение имеют предел. Делайте свое дело, люди прошлого, мы не боимся вас! Торопитесь, действуйте, мы с любопытством взираем на вас! Пробуйте свои силы, поносите Восемьдесят девятый год, низвергайте Париж, предавайте анафеме свободу совести, свободу печати, свободу трибуны, вопите: «Анафема гражданскому закону, анафема революции, анафема веротерпимости, анафема науке, анафема прогрессу!» Не покладайте рук! Мечтайте, пока вы еще существуете, о «Силлабусе», способном задушить Францию, о гасильнике, способном потушить солнце! (Единодушное одобрение. Тройной взрыв аплодисментов.)
Мне не хочется заканчивать горькими словами. Возвысимся до неколебимого спокойствия мысли и сохраним его. Мы начали утверждение мира и согласия; продолжим же это высокое и несущее успокоение начинание.
Я уже говорил об этом в другом месте и вновь повторяю: вся мудрость человеческая заключена в двух словах – Примирение и Умиротворение; примирение идей и умиротворение людей.
Господа, мы находимся среди философов; воспользуемся же случаем и не стесняясь будем говорить правду. (Смех, знаки одобрения.)Вот одна грозная истина: род человеческий болен, болен ненавистью. Ненависть – мать войны; мать – отвратительна, дочь – ужасна; ответим же им ударом на удар. Ненависть – ненависти! Война – войне! (Сильное волнение в зале.)
Знаете ли вы, что означают ныне слова Христа: «Возлюбите друг друга»? Это – всеобщее разоружение. Это – исцеление рода человеческого. Истинное искупление заключено в этом. Любите друг друга. Легче обезоружить врага, протягивая ему руку, чем показывая ему кулак. Этот совет Иисуса – повеление господне. Он хорош. Мы приемлем его. Что касается нас, мы идем вместе с Христом! Писатель – рядом с апостолом; тот, кто мыслит, рядом с тем, кто любит. (Возгласы: «Браво!»)Бросим же клич цивилизации! Нет! Нет! Нет! Нам не нужны ни варвары, которые ведут войны, ни дикари, которые убивают! Мы не хотим ни войны народа против народа, ни войны человека против человека. Всякая бойня не только жестокость, но и безумие. Меч – безрассуден, кинжал – нелеп. Мы – сторонники разума, и наш долг – препятствовать сражению между живыми существами; наше предназначение – всегда становиться между двух армий. Право на жизнь неприкосновенно. Мы не обращаем внимания на короны, если даже они есть, мы всегда видим лишь головы. Прощать – значит утверждать мир. Когда наступает роковой час, мы просим у королей пощады для народов, мы просим у республик пощады для императоров. (Аплодисменты.)
Это поистине славный день для изгнанника – день, когда он выступает заступником государя перед народом и когда он стремится использовать в интересах императора свое великое право на милость, право, даруемое изгнанием.
Да, примирять и умиротворять. Таково наше предназначение, предназначение философов. О мои собратья по науке, поэзии и искусству, утвердим всемогущество мысли – необходимое условие цивилизации! Пусть с каждым шагом, который род людской делает по пути к миру, ощутимо растет в наших сердцах глубокая радость торжества истины. Преисполнимся чувством гордого удовлетворения от сознания полезности нашей работы. Есть только одна истина, и она не допускает отклонений; у нее лишь один синоним – справедливость. Не существует двух источников света, есть лишь один – разум. Не существует двух возможностей быть честным, рассудительным и правдивым. Луч, заключенный в «Илиаде», тождествен свету, заключенному в «Философском словаре». Этот немеркнущий луч проходит сквозь века – прямолинейный, как летящая стрела, и сияющий, как заря. Этот луч победит мрак, другими словами – вражду и ненависть. В этом и состоит великое чудо литературы. Нет чуда более прекрасного! Сила, ошеломленная и пришедшая в замешательство перед правом, война, остановленная разумом, – о Вольтер, это – насилие, укрощенное мудростью, о Гомер, это – Ахилл, схваченный за волосы Минервой! (Продолжительные аплодисменты.)
А теперь, перед тем как закончить, разрешите мне высказать пожелание, обращенное не к какой-либо одной партии, а ко всем сердцам.
Господа, некогда существовал римлянин, который прославился своей навязчивой идеей, он постоянно повторял: «Уничтожим Карфаген!» Так вот, мною тоже целиком владеет одна мысль, вот она: «Уничтожим ненависть!» Если у литературы существует истинное предназначение, то именно это. Humaniores litterae. [57]57
Человечнейшая литература (лат.).
[Закрыть]Господа, лучшее средство уничтожить ненависть – прощение. Пусть же этот великий год закончится решительным умиротворением, пусть он закончится в обстановке мудрости и сердечности, а затем, потушив внешние войны, пусть потушит он и гражданскую войну. Это самое сокровенное наше желание. В этот час Франция являет миру свое гостеприимство, пусть же явит она и свое милосердие. Милосердие! Возложим на чело Франции этот венец! Всякое празднество неотделимо от братства; если на празднике кого-либо не прощают – это уже не праздник. (Общее волнение, повторяющиеся возгласы: «Браво!»)Без амнистии невозможна общенародная радость. Увенчаем же ею это великолепное торжество – Всемирную выставку! Примирение! Примирение! Эта встреча совместных усилий рода человеческого, этот смотр чудесных изделий промышленности и труда, сравнение, сопоставление и перекличка лучших образцов – бесспорно, величественное зрелище. Но есть зрелище более величественное – это изгнанник, появляющийся на горизонте, и родина, раскрывающая ему свои объятья! (Долгие приветственные возгласы; французские и иностранные делегаты конгресса окружают на эстраде оратора, пожимают ему руки и поздравляют его под несмолкаемые аплодисменты всего зала.)
Заседание 21 июня 1878 года
Господа, поскольку вы выражаете желание узнать мое мнение, я вам его выскажу. Впрочем, это будет просто беседа.
Господа, в важном вопросе о литературной собственности следует считаться с двумя сторонами: автором и обществом. Я пользуюсь словом «сторона» для краткости; это как бы два различных лица.
Сейчас мы затронем вопрос о третьем лице – о наследнике. Что касается меня, то я не колеблясь скажу, что право самое безусловное, самое полное принадлежит названным мною двум сторонам: первая из них – автор, вторая – общество.
Автор создает книгу, общество принимает или отвергает ее. Творец книги – автор, творец ее судьбы – общество. Наследник не создает книги; он не может претендовать на права автора. Наследник не создает успеха книги; он не может претендовать на права общества.
Я был бы огорчен, если бы конгресс придал хоть какое-нибудь значение воле наследника.
Не будем исходить из ложных предпосылок.
Автор знает, что делает; общество знает, что делает; наследник – не знает. Он бездействует, он пассивен.
Исследуем сначала противостоящие друг другу права двух сторон: автора, который создает книгу, и общества, которое принимает или отвергает его творение. Автор имеет неограниченное, полное право на собственное произведение; это очевидно. Право это простирается очень далеко, вплоть до права на уничтожение своего труда. Внесем ясность в этот вопрос.
До опубликования произведения автор обладает неоспоримым и безграничным правом. Вообразите себе писателя, скажем Данте, Мольера, Шекспира. Представьте его в минуту, когда он только что окончил великое творение. Его рукопись здесь, перед ним; предположите, что ему пришла в голову причуда бросить ее в огонь, – никто не может ему в этом помешать. Шекспир может уничтожить «Гамлета», Мольер – «Тартюфа», Данте – «Ад».
Но после того как произведение опубликовано, автор уже не является его господином. Тогда уже другое действующее лицо завладевает книгой. Называйте его как угодно: человеческий разум, общественное достояние, общество. Теперь уже это лицо говорит: «Я здесь, я беру это произведение себе, я делаю с ним то, что считаю нужным, я – человеческий разум; я им владею, отныне оно принадлежит мне». И да позволит мне мой достопочтенный друг, господин де Молинари, сказать ему: произведение уже более не принадлежит автору. Отныне он не может ничего выбросить из него; все равно, после смерти автора, опущенное будет восстановлено. Воля автора уже бессильна. Пожелай Вольтер из глубины могилы наложить запрет на свою «Девственницу», господин Дюпанлу все равно опубликовал бы ее.
Человек, который обращается к вам в эту минуту, начал с того, что был католиком и монархистом. Он испытал на себе последствия дворянского и религиозного «воспитания. Но отказал ли он когда-либо в разрешении переиздать его полудетские произведения? Нет. (Возгласы: «Браво! Браво!»)
Я считал нужным указать мой отправной пункт. Я хотел иметь возможность сказать: «Вот откуда я двинулся в путь и вот к чему я пришел».
Это было сказано мною в изгнании: «Я ушел от счастливой жизни и поднялся до высот несчастья, которое явилось следствием выполненного долга, подчинения велению совести». (Аплодисменты.)Но я не хочу вычеркивать первых лет моей жизни.
Я иду, однако, значительно дальше, я говорю: автору уже не дано право что-либо вычеркивать из своего произведения после того, как оно опубликовано. Он может вносить стилистические поправки, он не может вносить исправлений по существу. Почему? Потому что другое лицо – общество – вступило во владение его произведением.
Порою мне приходилось прибегать к суровым словам, которые позднее из великодушных побуждений я хотел бы стереть. Однажды мне пришлось – я могу вам в этом признаться – заклеймить имя одного очень виновного человека; и я, бесспорно, поступил правильно, заклеймив его. У этого человека был сын. Он героически окончил свой жизненный путь, он умер за родину. Тогда я воспользовался своим правом, я запретил произносить это имя в парижских театрах, где со сцены читали произведение, о котором я вам только что говорил. Но не в моей власти было изъять обесчещенное имя из опубликованного произведения. Героизм сына не мог загладить вину отца. (Возгласы: «Браво!»)
Я хотел бы это сделать, но не мог. Если бы мог, то сделал бы.
Итак, вы видите, до какой степени общество, человеческое сознание, человеческий разум – другая сторона, противостоящая автору, – обладает неограниченным правом, на которое нельзя посягать. Самое большее, что может сделать автор, – это писать искренно. Что до меня, то моя совесть чиста и спокойна. Этого мне достаточно. (Аплодисменты.)
Мы оставляем свой труд, предоставим же судить о нем будущему. После смерти, после исчезновения автора его творение принадлежит лишь его памяти: оно опорочит или прославит ее. (Возгласы: «Правильно! Превосходно!»)
Я заявляю, что если бы мне пришлось выбирать между правом писателя и правом общества, я отдал бы предпочтение обществу. Прежде всего – мы люди долга и жертвенного служения; прежде чем трудиться для себя, мы должны трудиться для всех.
Но вот является третье действующее лицо, третий участник, к которому я испытываю живейший интерес; это – наследник, это – ребенок. Здесь возникает вопрос в высшей степени деликатный, в высшей степени любопытный, в высшей степени интересный – вопрос о литературном наследовании и о формах, в которые оно должно вылиться.
Я подверг внимательному изучению эту проблему и прошу у вас разрешения кратко изложить те мысли, которые, мне думается, возникают в связи с этим новым обстоятельством.
Автор создал книгу.
Общество ее приняло.
Наследник к этому непричастен. Это его не касается. Если бы Жозеф де Местр был наследником Вольтера, разве можно было бы дать ему право говорить: «Позвольте мне судить об этом».
Наследник не имеет права что-либо вычеркивать, уничтожить хотя бы строчку; он не имеет права задержать ни на минуту печатание произведения своего умершего родственника или уменьшить тираж книги хотя бы на один экземпляр. (Возгласы: «Браво! Браво! Превосходно!»)
Ему принадлежит лишь одно право – жить за счет наследства, которое завещал ему умерший родственник.
Господа, выскажусь прямо: я считаю все существующие законы, которые утверждают права наследника на определенный срок, отвратительными. Они даруют ему власть, которую не имеют права вручать, они даруют ему право публикации в течение определенного отрезка времени, что, кстати, бесполезно, ибо закон без труда обходят.
Повторяю: по моему мнению, наследник имеет лишь одно право – жить за счет трудов своего умершего родственника; это право – священно, и нелегко, конечно, было бы принудить меня лишить наследства наших детей и внуков. Мы работаем прежде всего для человечества, затем – для наших детей.
Но мы безоговорочно настаиваем на том, чтобы право издания полностью принадлежало обществу. Это – право человеческого разума.
Вот почему много лет назад – увы, я принадлежу к числу тех, кто имеет очень давние воспоминания, – я предложил очень простую систему, которая, как мне казалось и кажется до сих пор, обладает тем преимуществом, что примиряет права всех сторон: автора, общества и наследника. Вот эта система: после смерти автора его книга становится общественным достоянием; каждый имеет право немедленно публиковать ее совершенно свободно, ибо я – за свободу. На каких условиях? Сейчас я вам скажу.
В нашем законодательстве есть статья, нарушение которой не влечет за собой санкций; это приводило к тому, что ее очень часто нарушали. Эта статья закона требует, чтобы каждый издатель, прежде чем публиковать произведение, подавал в управление книжного дела при министерстве внутренних дел декларацию со следующими пунктами:
какую книгу он собирается издать;
какая типография ее будет печатать;
каков будет ее формат;
имя автора.
Этим исчерпывается содержание декларации, требуемой законом. Мне хотелось бы, чтобы она была дополнена еще двумя пунктами, которые я сейчас укажу.
Издатель будет обязан сообщить, во сколько ему обойдется каждый экземпляр книги, которую он намерен опубликовать, и по какой цене он предполагает продавать книгу. Между этими двумя цифрами, в их пределах, и заключена прибыль издателя.
При этом условии у вас будут достоверные данные: число экземпляров, себестоимость и продажная цена книги, и вы сумеете самым простым способом исчислить прибыль.
Мне возразят: «Вы определяете прибыль издателя, основываясь на одной лишь его декларации, не зная, продаст ли он свое издание». Нет, я хочу, чтобы закон был абсолютно справедлив. Я даже хочу, чтобы он склонялся скорее в пользу общественного достояния, нежели в пользу наследников. Поэтому я говорю: издатель должен будет представить отчет о полученных им доходах лишь тогда, когда он явится с новой декларацией. Тогда ему скажут: «Вы уже распродали первое издание, коль скоро намереваетесь публиковать второе; вы должны удовлетворить права наследников». Право наследника на вознаграждение, не забывайте этого, господа, должно быть очень умеренным, ибо необходимо, чтобы оно не могло превратиться в помеху для прав общества, в помеху для распространения книг. Я не собираюсь просить большего, чем отчисление пяти или десяти процентов от полученного дохода.
Здесь не с чем спорить. Издатель не может счесть обременительным условие о столь скромных отчислениях от уже полученной им прибыли; ибо если он заработал тысячу франков, у него просят всего лишь сто, а оставляют ему девятьсот. Вы видите, до какой степени ему выгоден закон, который я предлагаю и который, я надеюсь, будет принят.
Повторяю, что все это – лишь простая беседа. Я ищу, как и все мы, я стремлюсь прояснить положение. Я долго изучал этот вопрос в интересах просвещения и свободы.
Могут ли возникнуть возражения? Признаюсь, я их не нахожу. Я вижу, как рушатся все возражения, имевшие смысл при прежней системе; все, что было сказано по поводу доброй или злой воли наследника, по поводу епископа, изымающего Вольтера, было сказано превосходно и было справедливо по отношению к старой системе; при моей системе это отпадает. Наследник существует лишь как сторона получающая, удерживающая в свою пользу весьма скромный процент с прибыли от продажи произведения его умершего родственника. Издателю придется считаться с обязательствами, принятыми на себя и оговоренными самим автором еще при жизни: эти соглашения имеют силу закона; во всех других случаях издатель может печатать произведение в таком количестве экземпляров, в каком ему заблагорассудится, и таким форматом, какой ему нравится; он подает декларацию, уплачивает отчисления от прибыли, и этим все сказано.
Да, но одно возражение все же существует: дело в том, что в действующем законе имеется пробел. Среди участников нашего конгресса есть знатоки законов; им хорошо известно, что не может быть обязательных предписаний без определенных санкций; а вот за нарушение предписания о подаче декларации санкций не предусмотрено. Издатель подает декларацию, предписанную законом, лишь в том случае, если он этого пожелает. Отсюда – множество мошеннических проделок, жертвами которых уже теперь становятся писатели. Следовало бы предусмотреть в законе санкции за невыполнение этого обязательства.
Мне хотелось бы, чтобы юристы соблаговолили сами определить характер этих санкций. Думается, что ложную декларацию, поданную издателем, можно было бы приравнять к подлогу в официальных или частных документах.
Но несомненно одно – санкции необходимы; только при этом условии можно будет, по моему мнению, применить систему, которую я имел честь вам изложить и которую я предложил уже много лет назад.
Система эта была рассмотрена с редкой прямотой и знанием дела известным издателем, которого я, к сожалению, не вижу среди нас, – господином Этцелем; он опубликовал прекрасную статью по этому поводу.
Подобный закон будет, по-моему, полезен. Я, конечно, не могу навязывать свое мнение широко известным писателям, которые слушают меня, но было бы весьма полезно, если бы в своих резолюциях они уделили внимание тому, о чем я имел честь им сказать:
1. Существуют лишь две действительно заинтересованные стороны – писатель и общество; интересы наследника, хотя и достойные всякого уважения, должны учитываться лишь во вторую очередь.
2. Интересы наследника должны быть обеспечены, но лишь в скромных пределах, так, чтобы они ни в коем случае не заслоняли общественные интересы.
Я уверен, что будущее принадлежит решению, которое я вам предложил.
