Текст книги "Том 15. Дела и речи"

Автор книги: Виктор Гюго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 57 страниц)

1860

ГАРИБАЛЬДИ
18 и юня 1860 года

Господа!

Я пришел на ваш зов.Когда где-либо воздвигают трибуну для защиты дела свободы и обращаются ко мне – я являюсь немедленно, ибо так велит мне моя совесть, и говорю правду, ибо так велит мне мой долг. (Возгласы: «Слушайте! Слушайте!»)

Правда заключается в том, что в наше время никому не дозволено оставаться равнодушным к великим событиям, которые совершаются ныне; в том, что для торжества начавшегося в наши дни святого дела всеобщего освобождения требуются соединенные усилия всех, участие всех, сотрудничество всех; в том, что ничей слух не вправе оставаться замкнутым, ничье сердце не вправе молчать; в том, что призыв к свободе, который ныне на устах у всех народов, должен найти отголосок в сердцах всех людей; в том, что тот, у кого есть лишь одна мелкая монетка, должен отдать ее освободителям, а тот, у кого есть лишь камень, должен швырнуть его в тиранов. (Аплодисменты.)

Пусть одни действуют, другие говорят, но пусть трудятся все! Да, все за работу! Ветер подул! Пусть всеобщее восхищение героями радует души! Пусть народные массы, воодушевившись, раскаляются, подобно горнам! Пусть те, кто не сражается мечом, сражаются словом! Пусть ни одна душа не остается в стороне от схватки, ни один ум не пребывает бездеятельным! Пусть чувствуют те, кто борется, что на них смотрят, что ими восхищаются, что их поддерживают! Пусть для этого храбреца, гордо стоящего во весь рост в далеком Палермо, пылают костры на всех горах Сицилии, пусть сияет для него свет на всех горных вершинах Европы! (Возгласы: «Браво!»)

Я сказал сейчас «тираны», – разве я преувеличиваю? Разве я клевещу на неаполитанское правительство? Не надо слов. Вот факты.

Слушайте внимательно. Это живая история; можно сказать, история, истекающая кровью. (Возгласы: «Слушайте!»)

Неаполитанское королевство, занимающее нас в настоящий момент, имеет лишь одно государственное установление – полицию. В каждом округе есть своя «комиссия палочных ударов». При нынешнем короле страной правят два сбира – Айосса и Манискалько. Айосса избивает палками жителей Неаполя, Манискалько – жителей Сицилии. Но палка – не более как турецкий способ управления; у неаполитанского правительства, кроме него, имеется излюбленное средство инквизиции – пытка. Да, пытка! Слушайте. Один из сбиров, Бруно, привязывает голову обвиняемого к его коленям и держит несчастного в этом положении, пока тот не сознается. Другой, Понтилло, сажает свою жертву на раскаленную жаровню; это называется «огненное кресло». Третий, Луиджи Манискалько, родственник начальника, изобрел особый прибор, в него вставляют руку или ногу истязуемого, поворачивают рычаг – и кости дробятся; это орудие называется «ангельская машина». Четвертый из этих злодеев подвешивает человека за руки на двух кольцах к одной стене, а за ноги – к противоположной стене, а затем с размаху кидается на жертву, и она раздирается на части. Существуют тиски, сплющивающие пальцы рук; для сдавливания головы существует прибор в виде железного круга, снабженного винтом: его завинчивают все туже, глаза жертвы выпучиваются и едва не выскакивают из орбит. Изредка кому-нибудь удается спастись; некий Казимиро Арсимано бежал от палачей; тогда они схватили его жену, сыновей, дочерей и усадили вместо него на «огненное кресло». Мыс Дзафферана прилегает к пустынному побережью; туда сбиры приносят мешки, в которые брошены люди; мешок погружают в море и держат под водой, покуда человек, заключенный в нем, не перестанет шевелиться; тогда его вытаскивают из воды я говорят задыхающейся жертве: «Сознайся!» Если несчастный отказывается, его снова погружают в воду. Так погиб Джованни Вьенна, уроженец Мессины. В Монреале одного старика и его дочь заподозрили в том, что они патриоты. Старик умер под плетьми. Его беременную дочь раздели донага и избивали, пока она не испустила дух. Все это, господа, творит двадцатилетний юноша. Имя его – Франциск II. Это происходит в стране Тиберия. (Возгласы с мест.)

Возможно ли это? Все это – истинная правда. Время? 1860 год. Нынешний год. Прибавьте к этому совсем недавнее событие: город Палермо разгромлен орудийными снарядами, залит кровью, почти обезлюдел от казней; прибавьте чудовищную страсть уничтожать целые города – страсть, которая говорит о маниакальном неистовстве царствующей династии и приведет к тому, что в историю эта династия войдет под отвратительным прозвищем: не «Бурбоны», а «Бомбы». (Возгласы: «Ура!»)

Да, все эти ужасающие злодеяния совершает молодой человек, которому всего двадцать лет. Господа, я заявляю, этот ничтожный король-мальчишка вызывает у меня чувство глубокой жалости. Какой ужасный мрак! В годы, когда люди верят, любят, надеются, этот несчастный пытает и убивает. Вот что делает «божественное право» с мелкими душонками! Все благородные порывы юности и начала жизни оно подменяет дряблостью и страхами, свойственными ее концу; словно цепью, оно оковывает кровавой традицией и властителя и народ; только что вступившего на престол государя оно опутывает тайными семейными влияниями, – о, как они страшны! Если бы Агриппину отторгли от Нерона, а Екатерину Медичи разлучили с Карлом IX, возможно, что не было бы ни Нерона, ни Карла IX. В ту самую минуту, когда наследник престола, в силу «божественного права», берет в руки скипетр, рядом с ним вырастают два вампира – Айосса и Манискалько, хорошо известные в истории, хотя бы и под другими именами: иногда их зовут Нарцис и Паллас, иногда – Вильруа и Башелье. Эти изверги завладевают жалким венценосным юнцом: они внушают ему, что пытка – лучший способ государственного правления, что палочная расправа – это власть, что полиция ниспослана провидением; ему напоминают о его происхождении, рассказывают о его прадеде Фердинанде I – том самом, который говорил, что миром правят три F: Festa, Farina, Forca, [16]16
  Празднество, мука, виселица (итал.)


[Закрыть]– о его деде Франциске I, прославившемся убийствами из-за угла, о его отце Фердинанде II, картечью расстреливавшем повстанцев. Неужели он отречется от своих предков? Ему доказывают, что он должен быть жестоким из сыновнего почтения; он слушается; опьянение неограниченной властью отупляет его. Так появляются юные чудовища; так – увы! – молодые короли неизбежно продолжают злодейства древних тираний. (Сильное возбуждение.)

Нужно было освободить этот народ, – я даже готов сказать: освободить этого короля. Задачу эту взял на себя Гарибальди. (Возгласы: «Браво!»)

Гарибальди! Кто такой Гарибальди? Человек, не более, – но человек во всем великом значении этого слова. Человек, борющийся за свободу; человек, воплощающий в себе все человечество. «Vir», [17]17
  Доблестный муж (лат.)


[Закрыть]– сказал бы его соотечественник Вергилий.

Есть у него армия? Нет. Всего лишь кучка добровольцев. Военное снаряжение? Почти никакого. Порох? Несколько бочонков. Пушки? Те, которые он отбил у неприятеля. Так в чем же его сила? Почему он побеждает? Что ему помогает? Душа народа. Он мчится, несется вихрем, его продвижение – огненный полет, горсточка его соратников приводит в оцепенение целые полки, его убогое оружие обладает чудодейственной силой, пули его карабинов сильнее пушечных ядер врага; с ним – Революция, и время от времени в хаосе битвы, в пороховом дыму, при вспышках огня, позади него, словно он герой Гомера, нам видится богиня. (Восторженные клики.)

Как ни упорно сопротивление, эта война поражает своей простотой. Человек штурмует королевскую власть; отовсюду к нему стекаются борцы; женщины бросают ему цветы, мужчины сражаются с песней на устах, королевская армия бежит; этот смелый поход эпичен – он весь сверкает, грозный и чарующий, словно пчелиный рой, несущийся на врага.

Полюбуйтесь на это блистательное шествие от города к городу! И я вам предсказываю: ни одни из них не избегнет неумолимой судьбы, предначертанной будущим. После Марсалы – Палермо, после Палермо – Мессина, после Мессины – Неаполь, после Неаполя – Рим, после Рима – Венеция, после Венеции – вся Италия! (Восторженные аплодисменты.)

Господа! Оно ниспослано богом, это возмущение, потрясающее Сицилию, над которой ныне реет знамя патриотизма, веры, свободы, доблести, героизма, Сицилию, которая охвачена революцией, затмившей собой извержение Этны!

Да, это должно было произойти, – и как чудесно, что пример всему миру подала страна постоянных извержений! (Возгласы: «Браво!»)

О, как велик народ, когда настает его час! Как прекрасно все это – и нарастающее возмущение, и его взрыв, и забвение всех мелких интересов и низменных страстей! Как прекрасны эти женщины, которые воодушевляют своих мужей и сражаются сами, эти матери, кричащие своим сыновьям: «Иди!», как прекрасна та радость, которую испытываешь, хватаясь за оружие, дыша полной грудью, ощущая в себе биение жизни, и тот возглас, который вырывается у всех, и то сияние, которое озаряет небосвод! Никто уже не думает о наживе, о золоте, о чревоугодии, о наслаждениях, о безумстве оргий; негодование и отвага воодушевляют всех; люди выпрямляются во весь рост; горделиво поднятые головы бросают вызов тиранам; бесчеловечные установления отменяются, деспотов низлагают, умы сбрасывают оковы, Парфенон стряхивает с себя полумесяц, и, озаренная солнцем, появляется суровая Минерва с копьем в руке. Разверзаются гробницы, и мертвецы окликают друг друга из могил. О, воскресните! Это больше, чем жизнь, это апофеоз. Сердца бьются в прекраснейшем порыве, и те, кто некогда потерпел поражение в героической борьбе, утешаются, и глаза мыслителей, некогда изгнанных из родной страны, наполняются слезами, когда то, что было принижено, негодует, а то, что было повержено, восстает вновь, когда пленительно и в то же время грозно воскресает былое величие, когда Стамбул снова становится Византией, Сетиньях – Афинами, а Рим – снова Римом! (Взрыв аплодисментов.)

Все мы, кто бы мы ни были, должны рукоплескать Италии. Восславим эту землю, даровавшую миру столько великих начинаний. Alma parens. [18]18
  Благая родительница (лат.)


[Закрыть]У таких наций некоторые отвлеченные истины предстают нам ощутимо, наглядно. Эти нации, подобно девственницам, охраняют свою честь и, подобно матерям, рождают новое.

Вы все, слушающие меня, скажите: встает ли перед вашими глазами это изумительное видение – свободная Италия? Свободная от Тарентского залива до лагун святого Марка, ибо – клянусь в этом на твоей могиле, о Манин! – Венеция будет участницей этого торжества! Скажите, явилось ли вам это видение, которое завтра претворится в реальность? Свершилось: все, что было ложью, обманом, тленом, мраком, развеялось в прах. Италия существует! Италия вновь стала Италией! Где было географическое понятие, там теперь нация; где был труп, там живой дух; где реял призрак, теперь, расправив крылья, витает великая защитница народов – Свобода. Италия, эта великая покойница, воскресла; смотрите, она встала и улыбается всему человечеству. Она говорит Греции. «Я твоя дочь», она говорит Франции: «Я твоя мать». Она окружена толпой своих поэтов, своих ораторов, своих художников, своих философов; все это – великие наставники человечества, хранители мирового разума, члены сената всемирной истории; по правую и по левую руку ее – два великих человека потрясающей мощи: Данте и Микеланджело. Ах, говоря языком политики, любящей такие выражения, это будет самый великий из «совершившихся фактов»! Какое торжество! Какой взлет! Какое великое чудо – единство, внезапно, одной вспышкой молнии пронизывающее все эти столь различные в своем великолепии и все же связанные кровными узами города – Милан, Турин, Геную, Флоренцию, Болонью, Пизу, Сиену, Верону, Парму, Палермо, Мессину, Неаполь, Венецию, Рим! Италия воспрянула, Италия шествует, patuit dea; [19]19
  Открылась нам богиня (лат.)


[Закрыть]она блистает; в поступательное движение всего человечества она вносит пылкую жизнерадостность, присущую ее духу, и это лучезарное сияний воспламенит всю Европу; новый свет, озаривший землю, зажжет взоры всех народов восторгом не менее бурным, бросит на каждое чело отблеск не менее прекрасный, вызовет не меньшее преклонение, не меньшую радость, не меньшее ликование, чем если бы в небе засияла новая звезда! (Возгласы: «Браво! Браво!»)

Господа, если мы хотим понять не только то, что происходит, но и то, что подготовляется, мы не должны забывать, что Гарибальди – человек сегодняшнего дня, человек завтрашнего дня, вместе с тем и человек вчерашнего дня; прежде чем стать борцом за воссоединение Италии, он боролся за создание Римской республики. На наш взгляд, как и на взгляд всех, кто способен понять, что путь прогресса неизбежно извилист и что прежде чем осуществиться, идея не раз перевоплощается, 1860 год является продолжением 1849. (Сильнейшее волнение.)

Освободители народов – великие люди. Да будут народы признательны им, как бы ни складывалась судьба этих героев! Вчера им сопутствовали слезы, сегодня – клик: «Осанна!» Провидение иногда восстанавливает равновесие: Джон Браун гибнет в Америке, но Гарибальди торжествует в Европе. Человечество, отчаявшееся при виде позорной виселицы Чарлзтоуна, снова обретает надежду, взглянув на сверкающий клинок Каталафими. (Возгласы: «Браво!»)

Братья мои в человечестве, настал час ликования и радостных объятий! Отбросим все, что нас разделяет, всякие политические разногласия, – все это теперь не имеет значения; в великий час, ныне переживаемый нами, устремим взоры наши на одну лишь эту священную задачу, на эту высокую цель, на взошедшую ныне чудесную зарю – освобождение народов, и сольем наши души в едином мощном возгласе, достойном и человечества и неба: «Да здравствует Свобода!» Если Америка, увы, со зловещим упорством сохраняющая рабство, клонится к мраку ночи, да воссияет снова Европа! Да воссияет снова ярче, чем когда-либо прежде, и навеки неугасимо, первородная цивилизация Старого Света, благодаря Вольтеру уничтожившая суеверия, благодаря Уилберфорсу – рабство, благодаря Беккарии – эшафот, и да воздвигнет она вновь над миром древний свой маяк, где сияют три светоча – Франция, Англия, Италия. (Восторженные клики.)

Господа, еще одно слово. Перед тем как распроститься с Сицилией, бросим на нее последний взгляд. Подведем итоги.

Какой вывод можно сделать из этой грандиозной эпопеи? Что вытекает из всего этого? Нравственный закон, священный закон. И он гласит:

Грубая сила – ничто.

Да, грубая сила – ничто. Существует только справедливость.

Существуют только основные принципы; существуют только истина и право. Существуют только народы; существуют только души человеческие – сила, борющаяся за идеал; существует только совесть на земле и провидение на небесах. (Сильнейшее волнение.)

Что такое грубая сила? Что такое меч? Кто из мыслящих людей страшится меча? Не мы, свободолюбивые люди Франции, не вы, свободолюбивые люди Англии. Кто сознает свою правоту, тот высоко поднимает голову. Сила и меч – ничто. Меч – лишь узкая блестящая полоска, которая зловеще пронизывает мрак и мгновенно исчезает, тогда как справедливость сияет в веках; справедливость – это истина, вечно живущая в душах людей, это живой бог, которого человек носит в себе. Поэтому победа неизменно остается за теми, кто сражается в защиту справедливости. Один человек, на стороне которого справедливость, подобен целому легиону; один клинок, на стороне которого справедливость, подобен молнии. Кто сказал «справедливость» – сказал «победа». Препятствия? Их нет. Поистине – их нет. Против воли будущего бессильно любое «вето». Взгляните, к чему свелось сопротивление в Европе: Австрией постепенно овладевает бессилие, Россия примиряется с неизбежным. Взгляните на Неаполь: борьба тщетна. Напрасны все усилия агонизирующего прошлого. Меч рассыпается в прах. Те, чье имя Ланца, Ланди, Аквила, обратились в призраки. Сейчас Франциску II, быть может, кажется, что он еще существует. Он ошибается; заявляю ему, он – тень. Пусть он даже решительно откажется от капитуляции, пусть удушит Мессину, как удушил Палермо, пусть цепляется за жестокость – с ним покончено. Он уже отцарствовал. Мрачные кони изгнания бьют копытами о землю у дверей его дворца.

Господа, я заявляю вам: существует только право. Хотите сопоставить справедливость с грубой силой? Сравните цифры: 11 мая в Марсале причаливает к берегу восемьсот человек; двадцать семь дней спустя в Палермо восемнадцать тысяч человек, охваченные ужасом, отчаливают от берега. Эти восемьсот человек олицетворяют право; те восемнадцать тысяч – грубую силу.

Да возрадуются всюду те, кто страдает, и да уверуют в освобождение те, кто томится в оковах! Во всем том, что происходит сейчас, есть внутренняя закономерность.

Да воцарится во всем мире надежда! Да воодушевятся ею все – и русский мужик, и египетский феллах, я пролетарий, и пария, и проданный в рабство негр, и угнетенный белый, пусть все они надеются и верят! Все цели составляют единую сеть, все переплетены между собой: стоит разорвать одно звено – и вся сеть распадется. Отсюда – солидарность деспотов; папа куда ближе к султану, чем он думает. Но, повторяю, с этим покончено. О, как прекрасна неодолимая сила вещей! В освобождении есть что-то сверхчеловеческое. Свобода – дивная бездна, влекущая к себе. В основе революций лежит их неотвратимость. Прогресс – не что иное, как одно из проявлений закона всемирного тяготения; кто может ему воспрепятствовать? Как только толчок дан, движение уже не обуздать. Так не пытайтесь же, о деспоты, остановить падающий камень, остановить бурный поток, остановить лавину, остановить Италию, остановить порыв Восемьдесят девятого года, остановить человечество, волею провидения ринувшееся навстречу свету! (Буря аплодисментов.)

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА ДЖЕРСИ
РЕЧЬ НА БАНКЕТЕ В ЧЕСТЬ ВОЗВРАЩЕНИЯ
ВИКТОРА ГЮГО НА ОСТРОВ ДЖЕРСИ
19 июня 1860 года

Господа!

Разрешите мне воспользоваться тем, что я уже стою и сказать несколько слов. Я испытываю настоятельную потребность тотчас же поблагодарить вдохновенного и сердечного оратора, которого мы только что выслушали. Я буду краток. Глубокие чувства не терпят многословия; волнение растроганных сердец само по себе достаточно красноречиво. Так вот, я очень взволнован.

Лучший способ отблагодарить вас – это сказать, что я люблю Джерси. Я уже говорил вам об этом вчера, вы слышали это на митинге и читали в газетах, я повторяю то же самое сегодня – ведь я обращаюсь к ушам народа, к сердцу народа, а народы подобны женщинам, им никогда ее надоедает слушать слова: «Я вас люблю». Я с сожалением покинул Джерси и возвращаюсь сюда с радостью. Освободителям присуща чудесная, пленительная черта – они освобождают подчас не только тех, ради кого ведут борьбу. Сам того не подозревая, Гарибальди убил двух зайцев сразу: заставил Бурбонов покинуть Сицилию и дал мне возможность вернуться на Джерси.

Сердечные аплодисменты и возгласы, раздающиеся здесь сейчас, глубоко волнуют меня; мне даже не хватает слов, чтобы рассказать вам об этом. Я не знаю, как ответить на всеобщие поздравления с благополучным прибытием, на ласковые улыбки, радостные восклицания и проявления симпатии, окружающие меня со всех сторон. Я мог бы, пожалуй, сказать вам: «Пощадите меня. Вы все против одного». Существует некое легендарное чудовище, которое мне сейчас кажется особенно щедро одаренным природой. Я завидую этому чудовищу. Его звали Бриарей. Я хотел бы, подобно ему, иметь сто рук, чтобы сразу обменяться с вами сотней рукопожатий.

Что я люблю на Джерси? Охотно скажу вам. Я люблю здесь все. Я люблю его климат с мягкой зимой и нежарким летом, его цветы, которые всегда выглядят как в апреле, его деревья, совсем нормандские, его утесы, совсем бретонские, его небо, напоминающее мне Францию, его море, напоминающее мне Париж. Я люблю его население, которое трудится и борется, всех этих честных людей, которых встречаешь на каждом шагу на ваших улицах и на ваших полях. В их облике английская непринужденность сочетается с французским обаянием, а это ведь тоже непринужденность.

Когда я приехал сюда восемь лет назад, после самых страшных политических битв нашего века, потерпев жестокое крушение и еще не оправившись от декабрьской катастрофы, потрясенный этой бурей, взбудораженный этим ураганом, – знаете ли вы, что я нашел на Джерси? Священную, возвышенную, неожиданную вещь – мир. Да, в то время только что совершилось самое большое политическое преступление нашей эпохи – на родине просвещения, в центре Франции была задушена свобода. Увы, чудовищное покушение удалось. Я боролся против порабощения целого народа одним человеком; приехав сюда, я еще дрожал с головы до ног от этой неистовой борьбы; я был возмущен и растерян, я задыхался. И что же? Джерси успокоил меня. Повторяю, я обрел мир, отдых, суровое и глубокое умиротворение в безмятежной природе ваших селений, в сердечных приветствиях ваших хлебопашцев, в этих долинах, в этом уединений, в ночном небосводе, щедро усеянном звездами, в вечно волнующемся океане, который вздымается и опускается, словно от дыхания бога. И так случилось, что, сохраняя священный гнев против преступления, я ощутил, как бесконечность внесла в этот гнев свою спокойную ширь, и то, что во мне роптало, утихло. Да, я благодарен Джерси. Я благодарен вам. Под крышами домов в ваших городах я ощущал человеческую доброту, а на ваших полях и в вашем море я ощущал доброту божественную. О, я никогда не забуду того величественного умиротворения, которое принесла мне природа в первые дни изгнания!

Мы можем сказать сегодня, – гордость более не запрещает нам сделать это признание, и ни один из моих товарищей не опровергнет мои слова: все мы страдали, покидая Джерси. Мы уже пустили здесь корни. Всеми фибрами души мы сжились с вашей почвой и вросли в нее. Выкорчевывание было болезненным. Мы все полюбили Джерси. Одни полюбили его потому, что испытали здесь счастье, другие – потому, что испытали несчастье. Страдание вызывает не менее глубокую привязанность, чем радость. Увы! Изгнанник может испытать на приютившей его земле такие страдания, что разлука с ней кажется ему немыслимой даже тогда, когда родина вновь становится досягаемой. Кстати, мне вспомнилось зрелище, которое я видел вчера. Наше собрание одновременно и торжественное и задушевное, и то, что я вам сейчас расскажу, вполне соответствует его характеру. Послушайте же.

Вчера я с несколькими дорогими друзьями совершил поездку по острову, чтобы вновь повидать любимые места, повторить излюбленные когда-то прогулки и насладиться лучезарными пейзажами, которые, как видения, запечатлелись в нашей памяти. На обратном пути нам предстояло исполнить благочестивое намерение: мы хотели закончить нашу поездку там, где кончается все, – на кладбище.

Мы остановили свою коляску у поля Сен-Жан, где покоятся многие из наших. И знаете ли вы, что заставило нас содрогнуться, знаете ли вы, что мы увидели, придя на кладбище? Женщину, или, точнее, человеческую фигуру, окутанную черным саваном, коленопреклоненную, или, вернее, распростертую на земле, почти слившуюся с могилой. Мы стояли недвижимо, в молчании, приложив палец к губам, потрясенные этой величественной скорбью. Помолившись, женщина встала, сорвала цветок в покрывавшей могилу траве и спрятала его на груди. И тогда мы ее узнали. Мы узнали это бледное лицо, эти безутешные глаза и седые волосы. То была мать! Мать изгнанника, молодого и отважного Филиппа Фора, умершего четыре года тому назад на священной скале изгнания. И вот уже в течение четырех лет, каждый день, в любую погоду, эта мать приходит сюда; вот уже в течение четырех лет она ежедневно становится на колени у надгробного камня и целует его. Попытайтесь оторвать ее от этой могилы! Покажите ей Францию, да, даже Францию! Что значит она для этой матери? Скажите ей: «Вы здесь не в своей стране» – она вам не поверит. Скажите ей: «Вы родились не здесь» – она ответит вам: «Здесь умер мой сын». И, услышав этот ответ, вы умолкнете, ибо родина матери там, где могила ее ребенка.

Вот, господа, как люди проникаются любовью к земле и любят ее всем своим существом, всей своей кровью, всей своей душой. Наша душа слилась с душой этой страны. Здесь у нас есть умершие друзья. Знайте, чужой земли не существует; повсюду земля – мать человека, его нежная, строгая и преданная мать. Во всех тех местах, где он любил, плакал, страдал, повсюду человек у себя дома.

Господа, я отвечаю на тост, посвященный мне, тостом, посвященным Джерси. Я пью за Джерси, за его процветание, за его украшение, за его улучшение, за рост его промышленности и торговли, а главное, за рост его духовного и нравственного величия.

Существуют две черты, придающие народам величие и очарование. Эти две черты – свобода и гостеприимство; гостеприимство составляло славу древних народов, свобода составляет сияние народов современных. Джерси украшают обе эти короны, – пусть же он хранит их!

Пусть он хранит их всегда! Прежде всего следует сказать о свободе. Оберегайте, да, ревниво оберегайте вашу свободу. Не допускайте более, чтобы кто бы то ни было осмелился ее коснуться. Ваш остров – земля красоты, счастья и независимости. Вы живете здесь не только для того, чтобы наслаждаться всем этим, но и для того, чтобы исполнять свой долг. Бог позаботится о том, чтобы ваша земля оставалась прекрасной; женщины позаботятся о том, чтобы она оставалась счастливой; вы, мужчины, позаботьтесь о том, чтобы она оставалась свободной.

А что до вашего гостеприимства, храните и его так же свято. Гостеприимные народы выделяются среди всех каким-то величавым, вызывающим преклонение очарованием. Они подают пример; своим гостеприимством они вносят в многообразное и беспорядочное общение народов элементы воспитания; гостеприимство народов – это начало братства людей. А братство людей – великая цель. Будьте же всегда гостеприимны. Пусть эта священная черта – гостеприимство – вечно украшает ваш остров; позвольте мне отнести мое пожелание также и к Гернсею, брату вашего острова, и ко всему архипелагу Ламанша. Этот архипелаг – великая земля, убежище; великая не своими размерами, а числом беженцев всех партий и всех стран, которых она приютила и утешила за три столетия. О, нет на свете ничего прекраснее возможности служить убежищем! Так будьте же убежищем! Продолжайте и впредь принимать всех, кто к вам приходят. Будьте благословенным спасительным архипелагом. Бог поместил вас здесь, чтобы вы открывали свои гавани для всех парусов, истерзанных бурей, и свои сердца – для всех людей, истерзанных судьбой.

Не должно быть предела вашему святому гостеприимству; не вглядывайтесь в того, кто к вам приходит; принимайте его не расспрашивая. Благородная черта гостеприимства в том и состоит, что его достоин каждый страждущий. Мы, находящиеся здесь изгнанники Франции, никому не причинили зла, мы защищали права и законы своей страны, мы выполняли свои обязанности и внимали голосу своей совести; мы страдаем за справедливость и за истину. Вы принимаете нас, и это прекрасно; но к вам могут обратиться и совсем иные жертвы кораблекрушения. Если бедствия обрушиваются на невинных, то и виновных подстерегают подводные камни; если люди творят злые дела, это не значит, что они всегда будут победителями. Послушайте меня: если когда-нибудь к вам придут побежденные, отстаивавшие несправедливое дело, примите и их так же, как вы принимаете нас. Несчастье – одно из священных проявлений права. Поймите меня до конца: говоря о возможных побежденных, я не исключаю никого. Быть может, наступит день – ибо события во власти божественной руки, а божественная рука не оскудевает, – наступит день, когда среди тех, кого выбросит на ваши берега сильная буря или сильный прилив будущего, окажется изгнавший нас человек, в свою очередь изгнанный и несчастный. Так вот! Будьте столь же снисходительны к нему, сколь справедливы вы к нам. Если он постучится в ваши двери, откройте и скажите: «Те, кого вы изгнали, просили нас предоставить вам убежище; входите же».