Текст книги "Том 15. Дела и речи"

Автор книги: Виктор Гюго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 57 страниц)

Правда, теперь нам любезно заявляют, даже в самом Национальном собрании, что следовало бы предать суду атеиста Вольтера, безнравственного Мольера, непристойного Лафонтена, демагога Жан-Жака Руссо! (Смех в зале.)Вот что думают, вот в чем признаются, вот до чего доходят! Вы оцените это по достоинству, господа присяжные!

Господа присяжные, своим вердиктом вы признаете право критиковать закон, критиковать его строго, и в частности и в особенности уголовный закон, который так легко может внедрить варварство в нравы; вы признаете право критиковать, стоящее рядом с обязанностью улучшать, как светильник стоит рядом с работой, над которой трудится человек, признаете это право писателя, не менее священное, чем право законодателя, это необходимое, неотъемлемое право, и вы оправдаете обвиняемых.

Но прокуратура считает, и это ее второй аргумент, что критика «Эвенман» зашла слишком далеко, была слишком невоздержной. Однако так ли это, господа присяжные? Вдумайтесь глубже, присмотритесь повнимательнее к чудовищному факту, вызвавшему мнимое преступление, которое имеют смелость инкриминировать редактору «Эвенман».

Как было дело? Однажды утром на одну из городских площадей привозят человека, осужденного, несчастного человека, там его уже ждет эшафот. Осужденный не хочет подчиниться, он отбивается, он отказывается умирать: ведь он еще молод, ему едва минуло двадцать девять лет… Боже мой! Я отлично знаю, что мне возразят: «Так ведь это же – убийца!» Однако слушайте дальше!.. Его хватают два помощника палача, руки и ноги его связаны, однако он отталкивает их, завязывается ужасающая борьба. Осужденный цепляется связанными ногами за лестницу, приставленную к эшафоту, он пользуется эшафотом для борьбы против эшафота. Схватка продолжается, трепет пробегает по толпе. Помощники палача, потные, пристыженные, бледные, запыхавшиеся, перепуганные, измученные, в каком-то невыразимом ужасающем отчаянии, подавленные негодованием толпы, которое должно было бы обрушиться на смертную казнь как таковую, а вместо этого обрушивается на ее слепое орудие – палача (движение в зале),– помощники палача надрываются в чудовищных усилиях. Сила должна быть на стороне закона – это для них непреложно. Человек цепляется за эшафот и молит о пощаде; его одежда изодрана, оголенные плечи окровавлены, и все же он сопротивляется. Наконец, через три четверти часа – три четверти часа! (движение в зале; товарищ прокурора делает протестующие знаки; Виктор Гюго продолжает)– к нам придираются по поводу минут: ну, если уж вы так хотите, проходит тридцать пять минут! Тридцать пять минут длятся эти чудовищные усилия, это не имеющее названия зрелище, эта агония, агония для всех присутствующих – вы слышите меня? – агония для присутствующих там людей в такой же мере, как и для осужденного; после этой вечности отчаяния, господа присяжные, несчастного возвращают в тюрьму. Народ облегченно вздыхает, ведь народ заражен предрассудками извечной гуманности, он милосерден, потому что чувствует себя всевластным; народ считает, что человек спасен. Ничуть не бывало. Гильотина побеждена, но она стоит на своем месте; она стоит, как стояла, весь день, и ее окружает оцепеневший народ. Вечером палачи получают подкрепление, человека скручивают по рукам и по ногам так, что почти обращают в неодушевленный предмет, и к ночи приволакивают его обратно на площадь; он плачет, рычит, он весь в крови, умоляет даровать ему жизнь, призывает бога, призывает отца и мать, ибо перед лицом смерти этот человек превратился в ребенка. (Сильнейшее волнение в зале.)Его втаскивают на эшафот, голова его падает! И тут содрогание охватывает всех; никогда еще легализованное убийство не представало в столь циничном и гнусном виде; каждый присутствующий чувствует себя соучастником этого мрачного акта, совершившегося на его глазах; каждый чувствует в глубине души то, что почувствовал бы, если бы увидел, как перед лицом всей Франции среди бела дня варварство втоптало в грязь цивилизацию. И в этот-то момент из груди молодого человека вырвался отчаянный крик, крик, исходящий из глубин его существа, из его сердца, из его души; крик жалости, крик тоски, крик ужаса, крик гуманности; и вот за этот крик вы его накажете! И несмотря на те ужасающие факты, которые я только что обрисовал перед вами, вы скажете гильотине: «Ты права!» А жалости, святой жалости вы скажете: «Ты виновна!»

Это немыслимо, господа присяжные заседатели. (Трепет волнения пробегает по аудитории.)

Обращаясь к вам, господин товарищ прокурора, я скажу вам без всякой горечи, что вы защищаете неправое дело. Как бы вы ни ухищрялись, вы вступили в неравный бой с самим духом цивилизации, со смягченными ею нравами, с прогрессом. Вы восстанавливаете против себя самые сокровенные струны человеческого сердца; вы восстанавливаете против себя все те принципы, под сенью которых вот уже шестьдесят лет Франция идет вперед и ведет за собой весь мир: неприкосновенность человеческой жизни, братское отношение к необразованным классам, принцип исправления, заменяющий принцип мщения! Против вас все, что освещает разум, все, что заставляет трепетать души; против вас как философия, так и религия, с одной стороны Вольтер, с другой – Иисус Христос! Что бы вы ни делали, общество в ужасе отвергает те чудовищные услуги, которые эшафот претендует ему оказывать, оно не хочет этих услуг! Сколько бы вы ни старались, сколько бы ни старались приверженцы смертной казни – вы видите, что мы не смешиваем общество с ними, – сколько бы ни старались приверженцы смертной казни, они не смогут обелить древний обычай возмездия – око за око, зуб за зуб! Они не смогут отмыть омерзительный текст этих законов, по которому столько веков струилась кровь из отрубленных голов! (Длительное движение в зале.)

Господа, я кончил.

Сын мой, сегодня ты удостоился высокой чести, тебя признали достойным сражаться, а возможно, и пострадать за святое дело истины. С сегодняшнего дня ты вступаешь в настоящую жизнь, подобающую мужчине в нашу эпоху, то есть в борьбу за истину и справедливость. Гордись же тем, что ты, всего лишь простой солдат идей человечности и демократии, сидишь на скамье, где сидел Беранже, где сидел Ламенне! (Сильнейшее волнение в зале.)

Будь же непоколебим в своих убеждениях, и – пусть это будет моим последним словом – если тебе потребуется поддержка, чтобы укрепиться в своей вере в прогресс, в своей вере в будущее, в своем преклонении перед гуманностью, в своем омерзении к эшафоту, в своем ужасе перед безвозвратными и непоправимыми наказаниями, – вспомни, что ты сидишь на той скамье, где сидел Лезюрк! (Глубочайшее волнение в зале. Судебное заседание прерывается из-за движения в аудитории.)

ВОЗЗВАНИЯ 2 ДЕКАБРЯ 1851 ГОДА

К НАРОДУ

Луи-Наполеон – изменник.

Он нарушил конституцию.

Он поставил себя вне закона.

Депутаты-республиканцы напоминают народу и армии статью 68-ю, а также статью 110-ю конституции, которая гласит: «Учредительное собрание поручает защиту настоящей конституции и освященных ею прав патриотизму всех французов».

Народ владеет всеобщим избирательным правом на вечные времена, он не нуждается ни в каком монархе для восстановления этого права и сумеет покарать мятежника.

Пусть же народ исполняет свой долг.

Депутаты-республиканцы пойдут впереди.

К оружию! Да здравствует республика!

К АРМИИ

Солдаты!

Человек, имя которого вам известно, нарушил конституцию. Он изменил присяге, которую дал народу, преступил закон, топчет право, заливает Париж кровью, душит Францию, предает республику!

Солдаты, этот человек вовлекает вас в свое преступление.

Есть две святыни: знамя, представляющее воинскую честь, и закон, представляющий права народа. Солдаты, поднять знамя против закона – тягчайшее из преступлений! Не следуйте за безумцем, ведущим вас по ложному пути. Французские солдаты должны быть не участниками подобного преступления, а мстителями за него.

Этот человек говорит, что имя его – Бонапарт. Он лжет, ибо имя Бонапарт означает славу. Этот человек говорит, что имя его Наполеон. Он лжет, потому что имя Наполеон означает гений. Он же безвестен и ничтожен. Выдайте закону этого негодяя. Солдаты, это Лженаполеон. Настоящий Наполеон заставил бы вас повторить победу при Маренго; он же заставляет вас повторить бойню на улице Транснонен!

Не забывайте истинного призвания французской армии: защищать родину, распространять революцию, освобождать народы, поддерживать нации, избавить от гнета весь континент, повсюду разбивать цепи, повсюду защищать право – вот ваша миссия среди европейских армий. Вы достойны великого поля битвы.

Солдаты! Французская армия – авангард человечества.

Придите в себя, одумайтесь, опомнитесь, поднимитесь! Вспомните о ваших арестованных генералах, которых схватили за шиворот тюремщики и с кандалами на руках бросили в камеры для воров. Бандит, сидящий в Елисейском дворце, принимает французскую армию за шайку наемников империи времен упадка; он надеется, что если ей заплатить, если ее напоить, то она будет повиноваться! Он заставляет вас делать подлое дело; в девятнадцатом веке, в самом Париже, он заставляет вас душить свободу, прогресс, цивилизацию. Вас, детей Франции, он заставляет разрушать все то, что Франция так доблестно и с таким трудом построила за три века просвещения и шестьдесят лет революции! Солдаты, если вы великая армия, уважайте великую нацию.

Мы, граждане, мы, депутаты народа и ваши депутаты, мы, ваши друзья, ваши братья, мы, представители закона и права, идем вам навстречу с распростертыми объятиями, а вы безрассудно поражаете нас вашим оружием! Знайте, мы в отчаянии не оттого, что льется наша кровь, но оттого, что гибнет ваша честь!

Солдаты! Еще один шаг по пути преступления, еще один день с Луи Бонапартом – и вы навсегда осуждены мировой совестью. Люди, командующие вами, – вне закона. Это не генералы, а преступники. Их ждет балахон каторжника, он уже и сейчас у них на плечах. Солдаты, еще не поздно, остановитесь! Вернитесь к родине! Вернитесь к республике! Знаете ли вы, что скажет о вас история, если вы будете упорствовать? Она скажет: «Они растоптали копытами коней, они раздавили колесами пушек все законы своей страны; они, французские солдаты, обесчестили годовщину Аустерлица, и по их вине, из-за их преступления, имя Наполеона теперь покрывает Францию позором столь же великим, сколь велика была слава, которою это имя озаряло ее прежде!»

Французские солдаты! Перестаньте помогать преступлению!

За депутатов народа, оставшихся на свободе, депутат, член Комитета сопротивления

Виктор Гюго.

из книги
«ВО ВРЕМЯ ИЗГНАНИЯ»

ЧТО ТАКОЕ ИЗГНАНИЕ

I

Воплощенное право – это гражданин, коронованное право – законодатель. Древние республики представляли себе право восседающим в курульном кресле, держащим в руке скипетр – эмблему закона, и одетым в пурпурную тогу – эмблему власти. Это изображение было правдивым, идеал не изменился и в наши дни. Любое правильно организованное общество должно быть увенчано священным и вооруженным правом – правом, освященным правосудием и вооруженным свободой.

Сказав это, мы не произнесли слова «сила». Тем не менее сила существует; но она существует не вне права, а в самом праве.

Кто говорит – право, говорит – сила.

Что же существует вне права?

Насилие.

В мире есть лишь одна необходимость – истина; вот почему есть лишь одна сила – право. Успех вне истины и права – не более чем видимость. Близорукие тираны обманываются: удавшаяся ловушка кажется им победой, но эта победа полна пепла; преступник полагает, что преступление – его сообщник, но это ошибка: преступление становится для него наказанием; убийца всегда наносит себе рану собственным ножом; предательство всегда выдает предателя; злодеи и не подозревают, что их держит за ворот незримый призрак – совершенное ими злодеяние; дурной поступок никогда не оставляет человека в покое; не зная снисхождения к виновным, заранее предопределенными путями, завершающимися морями крови для покрытых славой и безднами грязи для покрытых позором, Восемнадцатые брюмера приводят великих к Ватерлоо, а Вторые декабря волокут ничтожных к Седану.

Обкрадывая и развенчивая право, приверженцы насилия и государственные изменники не знают, что творят.

II

Изгнание – это право, с которого сорваны одежды; нет ничего более страшного. Для кого? Для того, кто испытывает изгнание? Нет, для того, кто на него осуждает. Пытка обращается против палача и терзает его.

Мечтатель, совершающий одинокие прогулки по берегу моря; уединение, окружающее мыслителя; поседевшая, спокойная голова, над которой вьются изумленные птицы – предвестники бури; философ, привыкший к невозмутимому утреннему рассвету, взывающий порою к богу среди окрестных скал и деревьев, подобный тростнику, не только мыслящему, но и размышляющему; волосы, когда-то черные, а затем постепенно седеющие и становящиеся в одиночестве белыми; человек, чувствующий, как с каждым днем он все больше и больше уподобляется тени; отсутствующий, над которым прошли долгие годы, но который не умер; суровость этого обездоленного, тоска по родине этого неповинного – нет зрелища более устрашающего для коронованных злодеев.

Что бы ни совершали всемогущие баловни минуты, вечная сущность им не подвластна. Уверенность их чисто внешняя, внутренний мир принадлежит мыслителям. Вы изгнали человека. Пусть так. А затем? Вы можете лишить дерево его корней, но вы не сможете лишить небо света: завтра все равно взойдет заря.

Следует, однако, отдать должное тем, кто обрекает на изгнание: это люди последовательные, цельные и отвратительные. Они делают все возможное для того, чтобы уничтожить изгнанника.

Достигают ли они своей цели? Удается ли им это? Несомненно.

Человек, настолько разоренный, что у него осталась только честь, настолько ограбленный, что у него осталась только совесть, настолько одинокий, что с ним осталась только справедливость, настолько покинутый, что с ним осталась только правда, настолько брошенный во тьму, что ему остается только солнце, – вот что такое изгнанник.

III

Изгнание – категория не материальная, это категория моральная. Все уголки на земле равноценны. Angulus ridet. [2]2
  Уголок смеется (лат.).


[Закрыть]Любое место пригодно для мечтаний, лишь бы этот уголок был затерянным, а горизонт – бескрайним.

В частности, архипелаг Ламанша весьма привлекателен; ему ничего не стоит походить на родину, ибо он – часть Франции. Джерси и Гернсей – это кусочки Галлии, оторванные от нее морем в восьмом столетии. Джерси был более кокетлив, чем Гернсей, и выиграл тем, что стал более миловидным и менее прекрасным. На Джерси лес стал садом; на Гернсее скалы остались колоссами. В одном – больше прелести, в другом – больше величия. На Джерси чувствуешь себя в Нормандии, на Гернсее – в Бретани. Цветник величиною с Лондон – это Джерси. Там все благоухает, сияет, улыбается; но, несмотря на это, бывают и бури. Пишущий эти строки назвал как-то Джерси «идиллией в открытом море». В языческие времена Джерси был более романским, Гернсей – более кельтским: на Джерси незримо присутствует Юпитер, на Гернсее – Тевт. На Гернсее свирепость нравов исчезла, но дикость осталась; остров, бывший когда-то во власти друидов, теперь стал убежищем гугенотов; здесь царит уже не Молох, а Кальвин; церкви присущ холод, в пейзаже заметна чопорная стыдливость, в религиозных обычаях – мрачное настроение. Словом, эти два острова очаровательны: один – своей приветливостью, другой – своей суровостью.

Однажды английская королева и – что еще важнее – нормандская герцогиня, почитаемая и обожаемая шесть дней в неделю из семи, посетила Гернсей в сопровождении пушечных залпов, суеты, шума и надлежащих церемоний. Это было воскресенье, единственный день, который ей не принадлежал. Королева, ставшая вдруг простой женщиной, нарушила отдых дня господня. Она вышла на набережную перед безмолвной толпой. Никто не обнажил головы. Единственным человеком, который приветствовал ее, был говорящий с вами изгнанник.

Он приветствовал не королеву, а женщину.

Набожный остров проявил угрюмость. В этом пуританстве есть свое величие.

Гернсей создан для того, чтобы оставить у изгнанника только хорошие воспоминания; но изгнание существует и за пределами места ссылки. С точки зрения изгнанника можно сказать, что прекрасного изгнания не бывает.

Изгнание – это суровый край; там все разбито, необитаемо, уничтожено и повержено во прах, кроме долга, стоящего во весь рост, подобно церковной колокольне в разрушенном городе, которая одна возвышается среди развалин.

Изгнание – это место наказания.

Для кого?

Для тирана.

Но тиран пытается защищаться.

IV

Изгнанник, будьте готовы ко всему. Вас гонят далеко, но не оставляют в покое. Изгнавший вас любопытен, и взгляд его устремлен на вас со всех сторон. Он наносит вам многочисленные и разнообразные визиты. У вашего камина усаживается почтенный протестантский пастор, но его протестантизм субсидируется из кассы Тронсена-Дюмерсана; появляется иностранный принц, говорящий на ломаном языке: это вас посетил Видок; он – настоящий принц? Да, это отпрыск королевской крови и вместе с тем агент полиции; к вам в доверие втирается некий профессор с важной и педантичной физиономией, а вы застаете его за чтением ваших бумаг. Все позволено против вас, ибо вы вне закона, то есть за пределами того мира, где существуют понятия равенства, разума, уважения, правдоподобия; принято считать возможным, якобы с вашего разрешения, опубликовывать то, что вы кому-то сказали, добиваясь при этом, чтобы ваши слова звучали как можно глупее; вам будут приписывать слова, которых вы никогда не произносили, письма, которых вы не писали, поступки, которых вы не совершали. К вам приближаются, чтобы лучше выбрать место для нанесения удара ножом; изгнание как бы обнесено редким забором: в него можно заглянуть, как в ров с дикими зверями; вы отрезаны от всего, и вас стерегут.

Не пишите вашим друзьям во Францию, ибо разрешено вскрывать ваши письма, – на это дал согласие кассационный суд; находясь в изгнании, бойтесь общаться с людьми, ибо это приводит подчас к загадочным последствиям; человек, улыбавшийся вам на Джерси, готов растерзать вас в Париже; тот, кто приветствует вас, подписываясь собственным именем, оскорбляет вас, скрывшись под псевдонимом; этот, на самом Джерси, пишет направленные против изгнанников статьи, которые следовало бы скорее направить против деятелей Империи; впрочем, автор сам отдает им должное, посвящая свои творения банкирам Перейра. Все это очень просто, поймите. Вы – в лазарете, и горе тому честному человеку, кто навестит вас: на границе его поджидают, и сам император тут как тут в одежде жандарма. Из-за вас будут раздевать догола женщин, чтобы найти у них какую-нибудь вашу книгу, а если те будут противиться и негодовать, то им скажут: «Это не для того, чтоб вами любоваться!»

Ваш квартирохозяин, тоже предатель, окружает вас подобранными им людьми; изгнавшему известны качества изгнанника, он сообщает их своим агентам; берегитесь: для вас нет ничего надежного; остерегайтесь самого себя; вы обращаетесь к человеку, но вас слушает маска; в месте вашего изгнания водится призрак – шпион.

Какой-то таинственный незнакомец нашептывает вам, что, если угодно, он берется убить императора: это Бонапарт, предлагающий зарезать Бонапарта. Когда вы обедаете с друзьями, из угла вдруг раздаются возгласы: «Да здравствует Марат!», «Да здравствует Эбер!», «Да здравствует гильотина!» Прислушавшись, вы узнаете голос Карлье. Иногда шпион попрошайничает: это император просит у вас милостыни через своего Пьетри; вы подаете, а он смеется смехом палача. Вы вносите трактирный долг за какого-нибудь изгнанника, а он – агент; вы оплачиваете дорогу беженцу, а он оказывается сбиром. Проходя по улице, вы слышите: «Вот истинный тиран!» Это говорят о вас; вы оборачиваетесь: «Кто этот человек?» Вам отвечают: «Это изгнанник». Нет, это полицейский чиновник; он жесток и подкуплен: это республиканец, подписывающийся «Мопа»; Коко, переодетый Сцеволой.

Что же касается измышлений, клеветы, гнусных нападок, принимайте их как должное: это снаряды, которые посылает в вас Империя.

Главное – не протестуйте, ибо это вызовет смех. За протестом снова последует оскорбление, причем такое же: его даже не потрудятся изменить. Зачем брызгать новой слюной? Хороша и вчерашняя.

Поношения будут продолжаться непрерывно, каждый день, с неутомимым спокойствием и сознанием полной удовлетворенности, подобно вращающемуся колесу и льющейся из продажных уст лжи. О возмездии нечего и думать: оскорбитель прикрывается своей же низостью; насекомое спасается благодаря своей ничтожности; нельзя раздавить пустое место. И клеветник, уверенный в своей безнаказанности, отдается клевете с радостным сердцем; он опускается до таких бессмысленных мерзостей, что унижение, которому подвергаешься, опровергая эту клевету, превосходит отвращение, которое испытываешь, когда ее сносишь молча.

Оскорбителям внимают дураки, им все это очень смешно.

Некоторые доходят до того, что удивляются – как это вы не считаете естественным быть предметом клеветы и насмешек? Разве вы не для этого существуете? О, наивный человек, вы превратились в мишень. Вот господин, принятый в члены Академии за нанесенное вам оскорбление; вот другой, получивший крест за тот же доблестный поступок: император наградил его за деятельность на почетном поприще клеветы; а вот еще один, отличившийся особо блистательной и унизительной ложью по вашему адресу, – он назначен префектом. Оскорблять вас весьма прибыльно. Надо же, чтоб люди на что-нибудь жили. Черт возьми! Ведь почему-то вас изгнали?

Будьте благоразумны, вы сами во всем виноваты. Кто вас заставил считать дурным государственный переворот? Что за дикая мысль пришла вам в голову – стать на защиту права? Что за вздор – выступать на стороне закона? разве можно брать на себя защиту права и закона, когда их больше никто не защищает? Вот демагогия! Упрямиться, упорствовать, настаивать – все это бессмыслица. Некто закалывает право и убивает закон. Вероятно, у него есть на то свои основания. Будьте заодно с этим человеком. Успех служит ему оправданием. Будьте на стороне успеха, ибо успех становится правом. Все вам будут за это признательны. Мы будем всячески расхваливать вас за это. Вместо того чтобы быть изгнанником, вы станете сенатором и не будете казаться идиотом.

Неужели вы осмелитесь усомниться в законном праве этого человека? Но вы же видите, что он преуспел! Вы же видите, что обвинявшие его судьи приносят ему присягу! Вы же видите, что священники, солдаты, епископы, генералы идут за ним! Вы считаете себя более добродетельным, чем все они! Вы собираетесь им всем сопротивляться! Полноте! На одной стороне – все, что почитается и вызывает почтение, все, что уважается и вызывает уважение; на другой стороне – вы! Это глупо, – мы смеемся над вами, и мы правы. Лгать на скотину разрешается. Все порядочные люди – против вас, а мы, клеветники, мы заодно с порядочными людьми. Послушайте: одумайтесь, придите в себя! Нужно же было спасти общество. От кого? От вас. Чем только вы нам не угрожали! Прекращением войн, уничтожением эшафота, отменой смертной казни, бесплатным и обязательным обучением, ликвидацией неграмотности! Это было ужасно. И сколько отвратительных утопий: женщина из бесправной превратится в полноправную, эта половина рода человеческого будет допущена к участию в выборах; брак станет свободным – будет разрешен развод; бедные дети будут учиться, как и богатые, равенство возникнет из образования, налоги будут сперва уменьшены, а потом отменены совсем благодаря уничтожению паразитизма, отдаче в наем общественных зданий, превращению нечистот в удобрения, распределению общинной собственности, вспашке ранее необработанных земель, правильному использованию общественных доходов; жизнь станет дешевой в результате обильного разведения рыб в реках; не будет ни классов, ни границ, ни перегородок; будет создана Европейская республика с единой монетной системой для всего континента, денежное обращение ускорится в десятки раз, а это повлечет за собой десятикратный рост богатства! Какое безумие! Надо же было обезопасить себя от всего этого! Как! Между людьми установился бы мир, не было бы больше армий, не было бы больше военной службы? Как! Французская земля была бы возделана так, что смогла бы прокормить двести пятьдесят миллионов человек; налога не стало бы, и наша страна жила бы на свои доходы? Как! Женщина голосовала бы, отец признавал бы права детей, мать семейства перестала бы быть рабой и служанкой, и муж больше не имел бы права убить жену? Как! Священник не был бы больше учителем? Как! Не было бы больше ни сражений, ни солдат, ни палачей, ни виселиц, ни гильотин? Но ведь это ужасно! Надо было нас спасти. Президент это и сделал, – да здравствует император! Вы ему сопротивляетесь. За это мы вас терзаем, мы пишем про вас невероятные вещи. Мы прекрасно знаем, что это неправда, но мы оберегаем общество, а клевета, оберегающая общество, общественно полезна. Раз судьи на стороне государственного переворота, правосудие тоже стоит за него; раз духовенство на стороне государственного переворота, религия тоже стоит за него; религия и правосудие – понятия незапятнанные и священные; клевета, идущая им на пользу, представляет собой часть почестей, которыми мы им обязаны; это публичная девка, пусть, но она служит девственницам. Уважайте ее!

Так рассуждают оскорбители.

Изгнаннику же лучше всего думать о другом.

V

Раз он на берегу моря, пусть воспользуется этим. Пусть это вечное движение бесконечности придаст ему мудрости. Пусть он поразмыслит о вечном мятеже волн против берега и о наглых выпадах против истины. Диатрибы тщетно корчатся и извиваются. Пусть он посмотрит, как волна оплевывает берег, и задумается над тем, что выигрывает ее слюна и что теряет гранит.

Нет, не нужно бунтовать в ответ на оскорбление, не нужно расточать своего волнения, думая о возмездии, – храните суровое спокойствие. Утес весь мокр от брызг, но он не сдвигается с места; иногда он даже блестит от этих брызг. Клевета оставляет за собой глянцевитый след. По серебристой полоске на розе узнают, что прошла гусеница.

Плевок в лицо Христу – что может быть прекраснее!

Один священник, некто Сегюр, назвал Гарибальди трусливым и, в приливе метафорического вдохновения, добавил: «Как луна!» Гарибальди труслив, как луна! Это способно возбудить игру мысли; отсюда можно прийти к некоторым выводам: Ахилл – трус, стало быть Терсит – храбрец; Вольтер глуп, стало быть Сегюр мудр.

Пусть же изгнанник выполняет свой долг, и пусть он не мешает клевете делать свое грязное дело.

Загнанный, преданный, освистанный, облаянный, искусанный – пусть изгнанник молчит.

Молчание – великая вещь.

Ведь желая ответить на оскорбление, распаляешь его. Все, что бросаешь в ответ на клевету, служит для нее горючим. Даже собственный позор она заставляет служить своему ремеслу. Опровергать ее – значит ее удовлетворять. В сущности клевета глубоко уважает свою жертву. Клевета – страдающая сторона: она умирает от презрения. Она мечтает о чести быть опровергнутой. Не доставляйте ей этой чести. Если бы она получила пощечину, это означало бы для нее, что она замечена. Она показала бы свою пылающую щеку и сказала: «Стало быть, я существую».

VI

Да и потом, к чему и на что изгнанникам жаловаться? Обратитесь к истории. Великих людей поносили еще больше, чем их.

Оскорбление – старая привычка людей: бросаться камнями доставляет особое удовольствие бездельникам; горе тому, кто возвышается над общим уровнем; удел тех, кто стоит на вершине, – ждать молнии с неба и града камней с земли. Это почти их вина: к чему было взбираться на вершину? Они привлекают к себе внимание и оскорбление. Этот прохожий-завистник всегда находится на улице; его миссия – ненависть; его постоянно встречаешь, тщедушного и обозленного, в тени высоких зданий.

Специалистам стоило бы заняться выяснением причин бессонницы великих людей. Гомер спит – bonus dormitat, [3]3
  Честный человек спит (лат.).


[Закрыть]но во сне его жалит Зоил. Эсхил чувствует на коже зуд от укусов Эвпола и Кратина. Эти мелкие насекомые кишат роем: Вергилия покалывает Мевий, Горация – Лицилий, Ювенала – Кодр; к Данте пристал Чекки, к Шекспиру – Грин, к Ротру – Скюдери, а к Корнелю – Академия; у Мольера есть Донно де Визе, у Монтескье – Дефонтен, у Бюффона – Лабомелль, у Жан-Жака – Палиссо, у Дидро – Нонотт, у Вольтера – Фрерон. Слава – это золотое ложе, в котором водятся клопы.

Изгнание не слава, но у них есть нечто общее – паразиты. Того, кто испытал превратности судьбы, нельзя оставить в покое. Видеть праведный сон изгнанника не по вкусу тем, кто подбирает крохи со столов Нерона или Тиберия. Как! Он спит? Он, стало быть, счастлив? Ужалим его!

Если человек сражен, распростерт на земле, выметен из дому (очень просто: когда Вителлий становится кумиром, Ювенал превращается в мусор), если он изгнан, обездолен, побежден – этому завидуют. Как это ни странно, но у изгнанников есть завистники. Было бы понятно, если бы носители высоких добродетелей стали завидовать тем, кому выпали на долю великие несчастья: Катон завидовал бы Регулу, Тразей – Бруту, Рабб – Барбесу. Но это вовсе не так: великим завидуют подлые. Пошлое ничтожество встревожено мужественным протестом побежденного: Гюстав Планш завидует судьбе Луи Блана, Бакюлар – судьбе Мильтона, Жокрисс – судьбе Эсхила.

Оскорбитель, живший в древности, лишь следовал за колесницей победителя; современный оскорбитель следит за изгородью побежденного. Побежденный истекает кровью. К этой крови поносители примешивают свою грязь. Пусть. Доставим им эту радость.

Эта радость тем более ощутима, что она вовсе не ненавистна хозяину и за нее хорошо платят. То, что таится внутри, прорывается наружу и становится общественным оскорблением. Деспоты, ведя войну против изгнанников, опираются на двух союзников: во-первых, на зависть, во-вторых, на развращенность.

Когда говоришь о том, что такое изгнание, приходится останавливаться на деталях. Указание на некоторых насекомых-паразитов составляет часть вопроса, поэтому мы были вынуждены углубиться в эту энтомологию.

VII

Таковы мелочные стороны изгнания, а вот и великие: мечтать, думать, страдать.

Быть наедине с самим собою и чувствовать, что ты – со всеми; ненавидеть успех зла, но сожалеть о счастье злодея; самоутверждаться как гражданин и очищаться как философ; быть бедным и улучшать свое положение собственным трудом; размышлять и предугадывать: размышлять о хорошем и предугадывать лучшее; гневаться лишь общественным гневом; забыть о личной ненависти; дышать живительным воздухом огромных и безлюдных пространств, погружаясь в великие мечтания об абсолютном; смотреть на то, что наверху, не теряя из виду того, что внизу; никогда не предаваться созерцанию идеала до такой степени, чтобы забыть о существовании тирана; замечать, как в тебе возникает смешанное чувство – растущего возмущения и усиливающегося умиротворения; носить в себе две души: свою душу и родину.