Текст книги "Время бросать камни"

Автор книги: Виктор Стариков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

4

Недалеко от дома Маминых, только широкую площадь перейти, стояло высокое деревянное здание конторы, а за ним другое, которое носило название «машинной» и было ненавидимо висимцами. Туда сажали всех провинившихся, даже женщин. Здесь же совершались наказания кнутами и розгами. В такие дни вопли истязуемых были слышны на улице. Митя знал и дом за рекой, в котором жил Демьян, приводивший в исполнение приговоры. Мальчик опасливо пробегал мимо этого дома, но однажды увидел его владельца. Это был рослый мрачный мужик с густой рыжеватой бородой, в синей враспояску рубахе. Он шел с топором, и Митя вообразил – кому-то рубить голову.

Некоторых провинившихся после тяжкого наказания, случалось, увозили, прикованными к телеге, в Верхотурский острог или отправляли на каторгу, и они навсегда исчезали из Висима. Бывало, что из «машинной» убегали и скрывались в глухих лесах на Чусовой или дальше на севере; беглецы становились разбойниками, мстившими заводскому начальству, никого не пропускавшими на дорогах.

О них много говорили в поселке. Не говорили – шептали, шептались. Приходили к Анне Семеновне женщины и рассказывали, иногда плакали. Митя слушал, и в его воображении рисовались картины жизни разбойников, одна ярче и страшнее другой.

Года за четыре до объявления «воли», Мите было шесть лет, он впервые сбегал к «машинной» посмотреть на знаменитого заводского разбойника Федьку Черных, находившегося до того десять лет в бегах, совершившего, по рассказам взрослых, немало злодейств.

Через маленькое оконце в толстой двери мальчишки заглянули в узкую каморку. Митя даже огорчился, когда увидел простого мужика в кумачной выцветшей рубахе и штопаных плисовых шароварах. Лицо самое обыкновенное, с самой обыкновенной русой бородой. Как же так? Неужели знаменитый разбойник ничем не отличается от других мужиков?

Федька Черных, услышав шум, приподнялся и сел на лавке, гремя железом. Он был закован в ручные и ножные кандалы.

– Кто там? – глухо спросил он. – Што надо?

Мальчишкам стало страшно, и они припустились бежать от «машинной».

Дома Митя не мог удержаться от расспросов.

– Правда, Федька Черных разбойник?

– Какой разбойник, – сказала Анна Семеновна. – Несчастный человек, вот кто он. От «красной шапки» бежал, от солдатчины на двадцать пять лет. Где-то скрывался, а все же его изловили. – Она строго посмотрела на сына. – Никак к «машинной» бегал? Вот уж не след… Больше этого не делай.

Накрапывал дождь, осенние тучи низко нависали над поселком, заводскими приземистыми строениями, словно ушедшими в землю. Утро не утро.

Они с отцом вошли в заводские ворота и сразу попали в особый мир, где и воздух был совсем другой, чем в поселке, чем-то очень близкий к самоварному или запаху костра, залитого водой.

Митя, болтавший про огород, на котором прошлой ночью шастал кто-то чужой и вытоптал тот уголок, где была высажена репа, вдруг замолчал.

Горький этот запах, от которого начинало першить в горле, стал особенно крепким, к нему прибавилась еще и духота, когда через небольшую дверку они вошли в первое же темное здание. Во тьме дальнего угла что-то ослепительно сверкало, грохотало, слышался ровный шум воды.

Отец шел впереди и вел за собой Митю в глубину таинственного заводского мира.

– День добрый, отец Наркис! – почтительно здоровались с отцом встречавшиеся рабочие. – С сыночком к нам… Пусть взглянет малец… А то и в помощники к нам отдайте…

Митя вцепился в отца.

Неподалеку несколько человек протащили увесистую чушку раскаленного металла, установили ее, и тотчас по ней с силой начал бить молот. Затряслась земля под ногами. Искры разлетались во все стороны, взвихриваясь даже под потолок. Рабочие, в кожаных фартуках, закрывавших их по грудь, с расстегнутыми воротами темных рубах, ворочали с боку на бок чушку, сердито фыркавшую огнем. Лица рабочих блестели от пота, сверкали глаза. Митя даже издалека чувствовал, как всего его опаляет иссушающим жаром металла. Струйки пота начали заливать глаза.

Они постояли тут некоторое время и двинулись дальше, выйдя через калитку других ворот на улицу. Митя глубоко вдохнул сырой воздух и, сняв фуражку, вытер мокрый лоб.

– Припекло? – спросил добродушно отец и усмехнулся. – Они в такой духоте четырнадцать часов. А то и больше…

В другом здании, таком же темном, с таким же полыханием огней, но более дымном, мастеровые возились с большим раскаленным листом железа. Здесь тоже что-то ухало так сильно, что вздрагивала под ногами земля. Так же журчала неумолчно вода. Вокруг суетилось множество людей. Лица их были странными в розовом тревожном озарении, и все это напоминало сказки о подземных царствах гномов.

Митя оторопело следил за ловкими движениями рабочих. Вот они какие! Казалось, люди просто заняты игрой с раскаленным листом, игрой увлекательной, требующей такого внимания, что им некогда даже оглянуться. Он всматривался в темные лица, кажется знакомые и незнакомые. Вот куда взрослые идут ранним утром, вот чем заняты целый день. Он все смотрел и смотрел… Отец тронул его за плечо, и Митя нехотя пошел за ним по узкому проходу среди железа.

– Надо уважать всякий труд, который на пользу людям, – сказал отец на улице. – Висимские для всей России работают… Только не вспоминают заводчики про тех, кто это железо делает. Тяжело живется рабочему человеку… Он приписан к заводу, к своему владельцу. Не принадлежит себе… Многого лишен…

В зимний сверкающий день к дому Маминых подкатил в легких саночках на вороной лошади мужик из Черноисточинска.

Он вошел в дом, снял шапку, перекрестился.

– Отец Наркис! Пригнал вороного. Взгляни… Дорого просить не стану.

Отец оделся и вышел на улицу. Митя увязался за ним. Вороной был хорош. Он стоял, перебирая тонкими ногами. Густая грива стелилась по шее. По крупу разбегались пятнышки. Отец обошел жеребца, потрепал по холке.

– Молодой, всего по шестому году, – говорил продавец. – Бери – не пожалеешь.

– Тридцать пять? – спросил отец. – Уступи десятку.

– Никак не могу. Тридцать давали – не взял. Из уважения к тебе не отдал.

– Нет у меня таких денег. Двадцать пять могу дать. А больше нет.

Мужик стоял на своих тридцати пяти, потом скинул пятерку. А отец, словно из упрямства, стоял на своем.

Так и не сговорились.

– Уважаю, – сказал мужик. – Но не могу…

И укатил.

Отец сумрачный вошел в дом. Мать подняла на него глаза.

– Не сошлись, – коротко сказал отец и стал раздеваться.

– Обойдемся пока, – вздохнула мать.

О покупке лошади разговор в доме шел давно, еще с лета, когда опять пришлось думать – у кого просить лошадь для перевозки на зиму сена и дров. Да и отцу частенько надо было выезжать за пределы Висима. Казенная лошадь стала так стара, что на дальние разъезды не годилась. Хорошая была просто необходима. Откладывали, прикидывали, какие расходы по дому можно сократить или урезать? Надо бы обновить одежду отцу. Но решили, что с этим можно повременить. Занять? Как-то и об этом зашла речь. Наркис Матвеевич круто отрезал:

– Никогда… Отдавать всегда труднее, чем брать в долг. Вспомни, как бывало…

И мать замолчала.

Вечером, когда отец ушел в дальний конец Висима исповедать умирающего, мать, как обычно в зимние вечера, управившись с работами по дому, села за стол и раскрыла книгу. В эти недели они читали книгу Гончарова о кругосветном путешествии на фрегате «Паллада», о многих злоключениях моряков отважного экипажа, о многих странах и берегах, увиденных ими.

Почему-то вдруг зашел разговор, как живут писатели, сколько они зарабатывают на книгах. Мать отсчитала шестнадцать страничек в книжке и сказала:

– За каждые такие шестнадцать страничек писатель получает пятьдесят рублей.

– Пятьдесят рублей! – вскрикнул Митя, весь тот день думавший о тех тридцати пяти рублях, на которые отец мог бы купить вороного.

– Много? – спросила, улыбнувшись, мать.

Пораженный Митя ничего не ответил, и мать стала читать дальше. А у него весь вечер не выходила из головы эта огромная цифра. Пятьдесят! Только за шестнадцать страничек книжки. Ведь это почти две лошади. Какие счастливые люди писатели! Они все могут купить. Ему непременно надо стать писателем, и тогда он сможет подарить отцу и матери сразу две лошади.

Много лет спустя пятидесятичетырехлетний Дмитрий Наркисович, вспоминая детство, писал матери в Екатеринбург:

«Эта цифра меня просто поразила. Помилуйте, ведь за 50 рублей можно купить пару лошадей?»

И шутливо, но не без горечи добавил:

«В детских мечтах есть скрытое пророчество, я сделался писателем, хотя и езжу на чужих лошадях».

Как-то Митя вышел на улицу и увидел нищего. Тот посмотрел на мальчика и протянул сухую темную руку.

– Пожалей убогого…

Митя помчался в дом, вбежал в детскую и открыл свою копилку. Там вместо горсти медных монет лежал подложенный кем-то новенький серебряный рубль. Мальчик заколебался. Впервые он был обладателем таких больших денег. Он взял этот привлекательный тяжелый рубль, подумал, подумал и положил в копилку. Пожалел! Не смог с ним расстаться. Но стыд потом долго терзал его.

«Не знаю, – говорил писатель, – возможно, с тех пор я возненавидел власть денег над человеком».

В августовский субботний вечер Митя зашел в комнату родителей и на столе увидел листки бумаги, исписанные мелким знакомым почерком отца. «С Л О В О в день тезоименитства Благословенного Государя Императора Александра Николаевича», – прочитал он.

Обычные слова, много раз произносимые отцом в проповедях с амвона: «Вознесем на небо, к престолу всемогущего бога, усердную молитву…», «Будем усердно молиться…» А вот и мысли отца, которые он не раз высказывал Мите по поводу освобождения двадцати трех миллионов населения от крепостной зависимости. Отец говорил, что народу теперь открыты пути для просвещения, грамотности, а от грамотности удвоится благоденствие. Сейчас Митя прочитал:

«…теперь уже не будет никто работать под палкой, теперь уже не будут отнимать для барщины дорогое для крестьян летнее время; не будут по неволе гонять народ на дальние работы; не будут отнимать детей от отца и матери в барскую дворню; не будут перегонять людей с родной стороны в чужую сторону по барской воле; не будут продавать людей, как скот; не будут обходиться с людьми, как со скотиной, а будут смотреть на всякого человека, как на человека, будь он хоть крестьянин».

Это место почему-то было решительно зачеркнуто, а оно-то больше всего понравилось Мите.

Под «СЛОВОМ» стояла роспись: «Протоиерей Александр Карпинский».

Митя услышал за спиной шаги, оглянулся и увидел отца.

– Это почему зачеркнуто? – спросил Митя.

– Не мной, не мной, – недовольно сказал отец, забирая листки проповеди у сына.

Самый главный дом в Висиме… Самый большой, самый красивый, самый важный. В нем живет управитель завода Константин Павлович Поленов, закончивший геодезическое отделение Академии генерального штаба, а ранее – Московский университет. Поленов заинтересовался необычным священником, который не только выполнял все необходимые требы, но и занимался фенологическими наблюдениями, педагогической деятельностью, даже немного врачевал. Наркис Матвеевич стал в доме Поленова своим человеком, пользовался книгами его большой библиотеки, газетами, журналами, приходившими из Петербурга и Москвы. Поленов же помог Наркису Матвеевичу собрать небольшую библиотеку при школе. Сблизились и Анна Семеновна с женой Поленова – Марией Александровной. Всякий раз, попадая с отцом в этот главный дом, Митя поражался обилию невиданных им дорогих вещей. В комнатах стояла мягкая мебель, на стенах – картины в широких рамах; большие окна закрывали длинные тяжелые шторы. С потолка свисали люстры. Чай подавали в тонких расписных чашках.

В кабинете хозяина стояли высокие шкафы с книгами. Они поблескивали золочеными корешками. На отдельной полке лежало множество камней, переливающихся искорками света, – друзы хрусталя, аметистов самых разных расцветок, от блекло-голубых до фиолетовых, а рядом с ними и простые – буроватые; кварцы с золотистыми прожилками, куски зеленого малахита.

Митю усаживали в уголок к круглому столу. Там стояла большая лампа на высокой ножке с круглым шаром – абажуром, разливавшая яркий и ровный свет. Ему давали журналы с множеством интересных картинок. Мария Александровна – хозяйка этого красивого дома – неизменно приносила и ставила перед Митей корзиночку со всякими лакомствами: пряниками, конфетами в цветных бумажках, орехами.

Константин Павлович Поленов и отец садились в кресла, и между ними начинался разговор, к которому Митя невольно прислушивался. Назывались многие имена, и среди них особенно часто – Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Белинского. Но это Митя вспомнил позже, когда сам прикоснулся к книгам. Позже осознал он и суть тех вечерних бесед, которые велись между управителем и его отцом.

– Вы, Наркис Матвеевич, подобно другим, заблуждаетесь. В проповеди вы произносили много хороших слов, – говорил Константин Павлович. – Как вы говорили… Освобождение поставит на крепкие ноги народ, откроет пути свободного развития: появятся добрые ремесленники, развитые крестьяне. Словом, все коренным образом изменится. Начнется, говоря вашими же словами, в стране век благоденствия народа… Ваши слова? За счет чего же, позвольте спросить, достигнется это благоденствие?

– Оно придет через просвещение… Сделан только первый шаг на пути утверждения истинного достоинства человека. Просвещенный человек – уже не раб. Просвещение сделает его сильным, полезным для народа.

– Раба нет? – Константин Павлович усмехнулся. – Вчера я мог приказать мастеровому исполнить в заводе работу, а сегодня он добровольно ко мне идет – его толкает нужда. А голодает «свободный» точно так, как и вчера. Не вижу никакого облегчения в народной жизни. До просвещения ли голодному…

– Но есть люди, которые думают о благе народа. Их будет все больше. Надо помогать хоть малыми средствами.

– Что это даст?

– Если каждый будет думать об облегчении участи ближнего – это христианская забота, благое дело. Оно принесет плоды. Из капель образуются ручейки, из ручейков реки.

– Не возлагайте на это больших надежд.

– Вот вы, – продолжал отец, – добились того, что рабочим стали больше платить. Разве не благая помощь?

– По необходимости, Наркис Матвеевич, – по крайней необходимости. Если б не прибавили, они и дети их перемерли бы. Кто бы тогда стал работать?

– Надо судить не по делам, которые хочешь совершить, а по таким, которые удались.

– Ах, Наркис Матвеевич. Вот мне хочется кое-что на заводе переделать. Ведь как работали, так и теперь работаем. Совершенствовать нужно, металл станет дешевле, а труд дороже. А мои руки связаны. Привыкли владельцы к даровому труду, ничего не хотят менять. Не понимают, что улучшение – для их же выгоды. Рабство вроде отменено, но оно гирей – да еще какой! – висит на прогрессе. – Он помолчал. – Не знаю, как завтра у нас, какими делами эта воля отзовется. Не очень-то она радостно встречена. Все запуталось… Знаете как кругом волнуются…

Отец покорно наклонил голову.

– Пишет мне, – неохотно говорил он, – знакомый по Егве служащий графа Строганова – Дмитрий Мельников… Действительно, мало что изменилось… – Наркис Матвеевич достал из кармана письмо и начал читать: – «Нового здесь ничего нет, если не считать глупое убеждение временно обязанных крестьян, что 19 февраля будущего года они получат какую-то новую вольность и потому владетельского оброка не платят. Губернатор послал от себя чиновника для вразумления крестьян, но никто его не послушал, а потому прислали в наше имение казаков значительными силами. Уставные грамоты по нашему имению введены в действие без подписи крестьян…» И про Кыновский завод на Чусовой пишет, что там два бунта произошло и оба усмиряли воинскими силами…

– Вот-вот, – подхватил управитель. – Знаю, что в Кын вызвали казаков. Серьезные, очень серьезные волнения. Это у Строганова… Да и у Демидова такие. В Салде не хотят подписывать уставную грамоту, тагильчане шумят. Не уверен, что у нас в Висиме всегда тихо будет. Ведь есть же предел народному терпению… Как бы и мне казаков не пришлось просить… Да, Наркис Матвеевич, не думал, что меня в такую глушь занесет. Глуше Висима и места не придумать. Знал ли я, что такую жизнь увижу?

– Но ведь и тут ближние наши.

– Да, да… – рассеянно уронил Константин Павлович.

Уходя, Наркис Матвеевич всякий раз уносил с собой несколько книг и журналы «Современник», «Русское слово», которые потом в свободные вечера читал дома. Читала их и Анна Семеновна.

Отец шагал с Митей засыпающим поселком молчаливый и задумчивый. Словно понимая трудные раздумья отца, Митя тоже молчал.

Слова Поленова о возможных волнениях рабочих Висима пугали Митю. Как это будет? И что будут делать казаки, которых, может быть, придется вызывать? Будут рубить шашками и колоть пиками людей?

Два слова, которые он теперь часто слышал от отца – благоденствие людей, – неясны были для него по смыслу, но оба слова эти казались значительными.

Уже неделю Висим жил в тревожном ожидании скорого и небывалого еще события. Нарушилось привычное течение всей жизни. Стояла та летняя пора, когда обычно на заводе прекращались все работы и население поселка семьями перебиралось в села на свои покосные участки. Но сейчас, теряя самые золотые дни, все жители – малые и старые – толклись по домам и по улицам. Кругом чистились и прибирались с небывалой старательностью. Словно перед большим праздником в каждом доме мылись окна, украшались занавесками. Собак, пользовавшихся дотоле неограниченной свободой, хозяева сажали на цепи.

Прибирался и прихорашивался главный барский дом, площадь перед ним расчесывали граблями, засыпали песком. Сотни мужиков и баб приводили в порядок дороги вокруг Висима, ровняя каждую малую выбоину мелким щебнем. Из Нижнего Тагила приезжали важные господа, всюду ходили, заглядывали во все уголки, проверяли. Их сопровождал встревоженный Константин Павлович.

Ожидали приезда самого Павла Павловича Демидова, князя Сан-Донато, потомка того Демидова, который для вящей славы купил в Италии вместе с поместьем свой звонкий титул. Старожилы Висима вспоминали, что видели нынешнего владельца тому уже пятнадцать лет назад, когда он приезжал подростком вместе с матерью Авророй Карловной Карамзиной.

Мите шел одиннадцатый год. Они с Николкой, зараженные всеобщей нервной суетой, бегали по поселку, напоминавшему встревоженный улей, выпытывая всякие новости.

Митя и раньше слышал множество самых разных рассказов о Демидовых.

В его живом воображении ярко, в красочных картинах, вставала легендарная быль о том, как однажды царь Петр I встретил безвестного тульского оружейника Никиту Антуфьевича Демидова, который из уральского железа сделал для императора несколько фузей (ружей), по качеству оказавшихся превосходнее шведских. Когда же обрадованный Петр спросил умелого русского мастера, чем его наградить, то Никита попросил дозволения заняться железным делом за Каменным поясом, пустить там богатейшие руды на пользу отечества. И этим еще больше обрадовал Петра I. Просьба была исполнена. Демидову пожаловали весь восточный Урал на правах наследственного владения, на веки вечные, со всеми землями, всем, что есть на них и под ними. Да сверх того отдали Демидову и всех живших на этой земле тоже в вечные работники.

С этой щедрой царской милости и началось возвышение рода Демидовых в туманной, почти двухсотлетней, давности годов.

Богатства, которыми владеет Демидов, не всякому живущему и сосчитать.

Все, все принадлежит ему: вот этот Висим, близкие Висимо-Уткинск, Черноисточинск, большой Нижний Тагил, пристани на Чусовой, одиннадцать заводов, золотые прииски, рудники, все эти леса, горы, речки, пашни. Митя старался представить, где же кончаются эти владения, и не видел им конца.

Ребятишки, среди них и Николка с Митей, набегавшись, наслушавшись, сбились на самом высоком угоре и теперь следили острыми глазами за дорогой, по которой должны приехать именитые гости. Кое-кто из мальчишек попытался было пробраться даже на колокольню, откуда открывался далекий вид во все стороны, но – прогнали.

Большая праздничная толпа, тысячи в три, тоже с раннего часа, собралась у господского дома. Всем хотелось увидеть «самого», посмотреть, как примет хлеб-соль. Это – явно. Тайно была приготовлена пространная жалоба на нарушения «воли», заводские несправедливости, обиды, творимые управителями и их помощниками.

Несколько раз поднималась ложная тревога, раздавались панические крики:

– Едет!.. Вон-вон едет…

Но всякий раз едущим оказывался одинокий верховой, скакавший с какими-то сообщениями к управителю Поленову.

Константин Павлович ожидал гостя в доме, посматривая настороженно на толпу из окна.

Прошло несколько томительных часов. Уже стали поговаривать, что барин задержался на соседнем заводе и в Висиме сегодня не будет. Собирались послать к управляющему людей, чтобы он разъяснил, ждать ли? Но тут опять раздались встревоженные крики:

– Едут! Эх сколько!..

По дороге катился большой темный клубок. Сначала проскакали верховые с зверскими лицами, расчищая дорогу длинному кортежу. В голове его мчалась запряженная четверней коляска, в которой ехал Павел Павлович Демидов, с ним двое господ и дама. Следом, стараясь не отстать, катили до полутора десятка экипажей, в них – обширная свита владельца заводов. С боков и сзади поезд сопровождали конные.

Кучер ловко развернул лошадей перед крыльцом господского дома. Толпа стояла, обнажив головы. С коляски сошел Демидов и очутился лицом к лицу с тремя стариками, подносившими на массивном серебряном блюде хлеб-соль. Это был совсем еще молодой человек, лет двадцати трех, с холеным лицом, щегольски одетый.

Митя, сумевший пробиться сквозь толпу почти к самому крыльцу, с удивлением смотрел на Хозяина, одетого в смешной пестрый костюм. Особенно потешно выглядела шляпа с торчащим ярким перышком.

– Примите, батюшка-барин, хлеб-соль от народа, – сказал один из стариков.

Легким наклоном головы Хозяин поблагодарил, принял блюдо, сразу подхваченное из его рук кем-то из свиты, и, больше не задерживаясь, пошел навстречу управителю, ожидавшему его у дверей. Поленов почтительно пропустил Демидова, и они скрылись в доме. Вся свита, теснясь, втянулась за ними.

Толпа не расходилась, ждала.

Прошло минут пятнадцать. К крыльцу подкатила коляска Демидова, запряженная свежей четверней.

Вскоре на крыльце показался и Демидов. Толпа сгрудилась теснее. Демидов бросил несколько слов, которых Митя не расслышал, и прошел к коляске. Подав даме руку, он сел рядом с ней в экипаже на подушки. Кучер чуть шевельнул вожжами, и лошади, бренча колокольчиками, легко взяли с места. Начали подкатывать и другие коляски.

Опомнившись, народ заголосил, выталкивая вперед седоголового и седобородого старика в белой холщовой рубахе. Скрюченные пальцы его дрожащей руки цепко держали свернутую трубкой жалобу.

– Батюшка-барин, батюшка-барин!

– Не оставь… не оставь людишек твоих…

– Милости просим, милости…

Руку старика, полусогнутую в локте, кто-то приподнял, выпрямил, чтоб виднее было бумагу, а потом и самого старика подхватили на руки.

Кто-то из свиты выхватил жалобу из рук старика.

В том же порядке, с верховыми, освобождавшими дорогу, растянувшиеся цепочкой экипажи помчались на следующий завод.

Толпа постояла еще некоторое время перед господским домом и, разочарованная, начала растекаться по улицам и дворам.

Вечером поселок пьяно шумел.

Говорили, что деньги на это веселье подарил владелец завода.

Митя в тот день думал: «Как же так, это его завод, а он на него даже не взглянул?»

Вокруг Висима на все четыре стороны раскинулась тайга. Она вздымается по горам, спускается в глубокие распадки, и нет ей конца и края. Редкие селения стоят в самой глуши лесов. Селения эти – как оазисы в пустыне. Только здесь их окружают непроходимые дебри, в которых так же легко потеряться, как в раскаленных песках пустыни. Леса прорезаны быстрыми и чистыми речками, сбегающими по западным и восточным отрогам. Ведь Висим стоит почти на самом водоразделе, и дом Маминых окнами одной стороны выходит в Европу, а другой в Азию. Это все мир детства Мити. Он остается в памяти на всю жизнь.

Осень, которая сменяет короткое уральское лето, приходит рано. Хвойные леса стоят тихие, тускнеют, только наливаются синевой вершины сосен и кедрачей. Зато ярко начинают полыхать на вырубках березы и осины, пламенеть рябинники. Частые туманы белесой дымкой гасят на время это многоцветье, а рассеявшись, сгинув, словно омыв лес, оставляют его еще ярче переливаться от изумрудно-зеленого, малахитового до рубиново-багряного.

Но и осень в этих местах держится недолго, уступая место продолжительной и крутой зиме с крепкими морозами, вьюгами, которые переметают все пути и дороги. Деревья стоят стылые, опушенные густым куржаком, снега засыпают по самые крыши черные домишки Висима. Он кажется в такую пору отрезанным от всего мира.

И горы, горы вокруг. Самая близкая – Пугина гора. За нею островерхой шапкой поднимается Шульпиха, вправо от нее – Седло, еще правее – Осиновая. Дальше идут: Мохнатенькая, Билимбаиха, Три шайтана, Кирюшкин пригорок, Старик-камень, Соловьева гора, Белая гора. Среди них выделяется вершина Голого камня. Если подняться на нее, то можно увидеть Черноисточинск, Висимо-Уткинск и еще множество поселков.

Пришла пора решать будущее сыновей, определять их жизненный путь. Николаю уже шел четырнадцатый год, Дмитрию – двенадцатый.

Каким должно быть их образование?

Только не духовное. В этом родители сходились. Не жить же сыновьям так, как живет сам Наркис Матвеевич. Сыновья должны получить широкое и свободное образование, стать по-настоящему полезными для общества людьми. Бурса дает слишком мало знаний, к тому же многих калечит нравственно и физически.

Значит, гимназия в Екатеринбурге. Потом одно из высших, смотря по наклонностям и способностям, учебных заведений в Москве или Санкт-Петербурге.

Но хватит ли средств на содержание двух сыновей в уездном Екатеринбурге?

Директор екатеринбургской гимназии Крупенин, заезжавший в Висим инспектировать школу, поразившийся высокому уровню знаний учеников, обещал Наркису Матвеевичу, учитывая его заслуги в народном образовании, содействовать в освобождении его детей от платы за обучение в гимназии. Правда, все равно предстояли немалые расходы: квартира, питание, покупка учебников, одежда. Но с этим они как-нибудь справятся. Разве родители не обязаны сделать все возможное для лучшего будущего своих детей?

Николай к этому времени вытянулся, выглядел старше своих лет, у него ломался голос. А Митя часто похварывал. Может, потому и характеры у братьев разные. Николай непоседа, вечно у него какие-нибудь дела в поселке, а Митя тише, спокойнее; чаще, чем брат, сидит за книгами. По характеру он мягче, ближе к родителям.

Лето шло особенно грозовое, с сильными ливневыми дождями, частыми грозами. Вода переполняла речушки, низины стояли затопленные и до самого покоса оставались непроходимыми.

Наркис Матвеевич усиленно готовил сыновей к вступительным экзаменам в гимназию, как вдруг из Екатеринбурга пришло неожиданное сообщение, что Крупенин переведен в другое место. Больше покровителей у Маминых в Екатеринбурге не было. Плата же за обучение по тридцать рублей за каждого была непосильна, почти треть годового дохода семьи.

А тут еще и от духовного начальства поступило решительное возражение против светского образования сыновей священника и предостережение, что в случае смерти кормильца семья будет лишена какой-либо помощи из епархии и права на казенное содержание детей в духовном училище.

Анна Семеновна писала в Нижнюю Салду, куда переехали Поленовы, другу семьи Марии Александровне:

«Наркис Матвеевич последние полгода приготовлял детей в гимназию. Посылал преосвященному просьбу о позволении обучать детей в гимназии. Ответ получен, что этого нельзя позволить, не исключая совсем из духовного звания… Поэтому почти разрушились наши мечты об определении детей в гимназию, и муж мой снова принялся с детьми за брошенные предметы: катехизис, латинский и греческий языки».

Мите запомнился тот день, когда отец усадил его и брата за стол и, прохаживаясь по комнате, кротко сказал:

– Будем готовиться в духовное училище. Иного выхода сейчас не вижу. Вы уже большие, надеюсь, что это понимаете.