Текст книги "Время бросать камни"

Автор книги: Виктор Стариков

Распутье

Некого мне винить, что почти даром прошло 18 лет; да, положительно некого: один ответчик за все я же сам… Теперь заговорило во мне то, что было подавлено, что спало так долго… Не скрою от Вас, что слишком мало у меня настоящих знаний и что очень много нужно их приобретать для дальнейшего учения, но не будем бояться этого: нет ничего невозможного.

Д. Н. Мамин-Сибиряк

1

Никто не провожал Дмитрия в Пермь… Отец, простудившись, сильно занемог и слег, ему ставили горчичники, поили чаем с медом и малиной. Николаю никак нельзя было отлучиться с завода, куда его неделю назад, после длительных хлопот, приняли на должность младшего конторщика с двенадцатирублевым окладом. Он следил за сборами брата с затаенной грустинкой в глубине карих, как у матери, глаз и почти ничего не говорил. Изредка, по своему обыкновению, начинал шутить, но быстро замолкал.

Костя Рябов забежал в дом Маминых по пути с завода домой в канун отъезда, шепнул: «Выйдем…»

На улице сеял дождь, сумерки сгущались над Висимом, пахло прелым листом. Печальная пора… Костя поморщился, посопел, почмокал толстыми губами.

– Прощай, значит… Опять едешь… А я вот теперь окончательно при деле. – Он похлопал себя по мокрым штанам. – С будущего месяца пять рублей обещают… – Вздохнул. – Худой ты, Митюха. Науки, говорят, сушат. А ты все с книгами и книгами… Да ладно, прости, что не провожу… Если там худо будет – возвращайся в Висим, и без Перми проживем…

И, крепко тряхнув руку Дмитрию, зашагал друг детства по темнеющей улице к церковной площади. Сердце Дмитрия щемило, понимал он товарища: служба есть служба. У Николы, у Кости. Кусок хлеба они добывают. Стали взрослыми. Дмитрий пока от этого освобожден. Им оставаться, а ему ехать. А что там, в духовной семинарии будет, что ждет его? Не то ли самое, что и в Екатеринбурге? Да и едет он своекоштным, будет жить на своих хлебах. Хватит ли у отца средств помогать ему все эти предстоящие шесть лет жизни в Перми?

Хорошо, что ехал не один, а с добрым попутчиком – Тимофеичем. Николай не удержался в духовной семинарии, вылетел с первого года напрочь, а Тимофеич через второй класс в третий перешагнул. Бывалый теперь семинарист.

Веселый и разбитной, он дорогой подбадривал загрустившего Дмитрия:

– Да разве училище можно сравнить с семинарией? Там, как волки, могли тебя сожрать. А в Перми, шалишь, брат, умеют наши за себя, если надо, постоять. Профессора у нас… – Он прищурил зеленые озорные глаза, но оборвал себя. – Да что тебе рассказывать. Вот приедешь и сам все увидишь… Разные они… Не скажу, что нам всегда сладко, но без горького где бывает?

– Какая она, Пермь? – допытывался Дмитрий. – Красивая? Похожа на Тагил или Екатеринбург? Большая?

– Эва! – протянул Тимофеич снисходительно. – Тагил и Екатеринбург! Карась и щука! Это заводские города. А Пермь – губернский город, никаких тебе заводов, только присутственные места… Река не меньше Волги. Кама! Ох река! Увидишь весной, когда лед пойдет ломать. Все лето вода кипит… Бурлаков этих! Плоты гонят, железо, соль… Вниз, к Волге… И вверх всякое добро до самой Чердыни…

– А пожар? – спросил Дмитрий, вспоминая рассказы отца. – Ведь весь город горел.

– Когда оно было? Горела Пермь. Говорят, пять ден горела. Почти все старые дома спалило. Всякие казенные здания. Да ведь двадцать пять лет с той поры прошло. Мало кто сейчас и помнит. Москва при французе горела? Еще как… А сейчас? Отстроилась, Белокаменная. Говорят, дома еще лучше поставили. Теперь от старой ничего не видно. Поднялась Москва, и наша Пермь встала.

Все время, не переставая, кропил реденький дождь, все жиже размешивая грязь на дороге, развешивая туманные простыни в лесах. Елки стояли синие, надменные, а березы, рябинники, осинники понурились тяжелой пестрой листвой, словно загрустили в ожидании скорых северных ветров, которые оголят их ветви, посрывают весь этот праздничный осенний наряд.

Лошадь все копытила кислую дорогу, потрюхивала, забрасывая седоков грязью. С разговорами бывалый семинарист и весь в тревожном ожидании Дмитрий к вечеру, промокшие, озябшие, добрались до Межевой Утки. Переночевать остановились у знакомого.

Чусовая, выйдя из берегов после недельных дождей, бурлила мутная, угрюмая, в пене, дышала холодной сыростью. Дома, вытянувшиеся далеко по берегу, потемнели, промокли. Все обволокло немотной тишиной, лишь легонько шуршал дождь да журчала, не переставая, сбегавшая с крыш вода.

На ночь Дмитрию отвели место на широкой лавке под окном. Под тихий убаюкивающий шум дождя он продолжал думать о краткой встрече с Висимом, с близкими ему людьми. Все кончилось, впереди – новая дорога, шесть неизвестных лет в Перми. Шесть! Скоро ему исполнится шестнадцать. А что с ним станет в двадцать два, когда он выйдет из семинарии? Какой тогда путь ляжет перед ним? Неужели в священнослужители?

Вспоминалось прошедшее лето. Отец, по обыкновению занятый своими многочисленными обязанностями, все же находил время для душевных бесед с сыном. Анна Семеновна нет-нет да усаживала рядом с собой Дмитрия. Словно не могла наговориться, насмотреться. Николай, вытянувшийся, почти ничем не отличавшийся от других заводских парней, был по-прежнему грубовато-нежен, гнал брата всякий раз, когда тот хотел помочь по хозяйству. «Разве ты сумеешь?» – снисходительно, с чувством собственного превосходства говорил он Дмитрию, забирая у него топор или лопату. Дмитрий шел в дом, садился за книгу или же, забрав ее, прятался в дальнем и уютном уголке сада и там, развалившись на траве, листал страницы. Временами Мите было неловко, что его во всем выделяют, относятся по-особому. Он обижался, когда Николай не брал его на вечерки. Взяв гармонь, старший брат уходил из дому, кратко бросив: «Наши забавы не по тебе…»

Читал Митя в те дни особенно много. После училища в Екатеринбурге, где так презирали книгу и тех, кто тянулся к ней, ом накинулся на чтение, как чревоугодник на любимые лакомства.

Перечитал и Помяловского. В «Очерках бурсы» Митя теперь не увидел тех смешных сцен, что так нравились отцу дьякону. Что могло смешить его?

На все – знакомое и незнакомое – смотрел Митя теперь другими глазами, глазами человека, насильственно отторгнутого от родного и любимого мира.

Иной раз прочитанная книга оставляла такое сильное впечатление, что браться за другую было просто невозможно. Казалось, никогда уж, ничто, никакая другая не увлечет его так, до боли, до самозабвения… Тогда Дмитрий уходил куда глаза глядят, шатался целыми днями по привычным висимским окрестностям и забредал в такие места, которые будто никогда и не видел. И мечтал…

К осени Дмитрий загорел и окреп физически.

Вспоминалась недельная поездка с отцом на Чусовую, когда между ними произошло еще большее сближение. Наверное, ради этого, главного, а не только для Митиного развлечения, было затеяно Наркисом Матвеевичем путешествие.

Они останавливались у старателей, на углежжении, в каменоломнях, в маленьких, среди лесов, деревушках, даже заехали в полузаброшенный скит, где в запустении доживали свой век несколько стариков. Десятки мужских и женских лиц проходили перед ним. Он всматривался, вслушивался в разговоры, невольно проникая сердцем в глубины их нелегкого житейского опыта.

Была долгая дорога среди лесов, и были разговоры вроде и ни о чем и вроде о важном. Потом была памятная для Дмитрия гроза к вечеру на Чусовой. Они с отцом смотрели на нее с крылечка того дома, в котором остановились на ночлег. За крутым изгибом Чусовой, упиравшейся течением в отвесный скалистый берег, за горами, покрытыми сплошными лесами, уже виднелся начавшийся дождь, похожий на туман. На темном фоне почти непрерывно взрывались молнии, и громовые раскаты слышались все ближе.

Гроза завершилась ливневым дождем, размывшим очертания церкви с высокой колокольней, все ближние дома и Чусовую со скалами и дальними лесами. А ночью небо очистилось, поднялась луна, и Чусовая заколыхалась, переливаясь лунным светом.

В тот вечер Наркис Матвеевич снова заговорил о будущем. Он сжал руку Дмитрия и долго не отпускал ее. Теплая рука отца словно передавала силу любви, обещая опору в будущем.

– Возникнут, Митя, раздумья, сомнения, почерпнутые из книг, общений с товарищами, – говорил отец, – не замыкайся в себе. Юношеству свойственны поиски истины. Дерзость – его оружие. Оно поднимается детьми даже против отцов. Помни, что отец, если он пользуется уважением, может остаться самым близким на всю жизнь. Знай, что во всех добрых делах твоих, в раздумьях, горестях и бедствиях для тебя найдется поддержка. Не отрекайся от меня.

Утром они поднялись вместе с солнцем. Наркис Матвеевич повел сына к Чусовой, обещая показать диковину. Они шли сначала каменистым берегом, потом свернули в сырой угрюмый лог, где с двух сторон стояли густые заросли жирных папоротников, высились валуны, заросшие мхом.

Дорога забирала все выше и выше вдоль ручья. Путники вышли в сухой сосняк, к простору, к солнцу. Начались обширные поляны – трава на них стояла выше пояса.

Тропка свернула в цветущий шиповник; по ней они спустились к каменным осыпям Чусовой и пошли берегом.

Темная скала отвесным срезом подступала к самой воде. Вся она была мокрой, капельки падали с гребешка на гребешок, светясь от солнца.

– Плакун-камень! – сказал Наркис Матвеевич. – Родники по всей скале бьют. Народ это по-своему толкует. Плакун! А почему? Когда из этого села Демидов детей от родителей отрывал и отправлял на заводские и горные работы да на другую сторону Чусовой увозил, матери выходили на эту скалу и, прощаясь, плакали. Плакун!..

Дмитрий подставил руки под светлые капли и удивился: они были теплыми и, может ему только показалось, солоноватыми.

Они спустились по течению и остановились возле большого креста.

– Вот это и есть диковина, – сказал Наркис Матвеевич.

Пьедестал креста – грубо отесанные дикие камни, на нем – трехаршинный крест из такого же цельного дикого камня и выбита надпись:

             1724 года

             сентября

             8 дня на

             сем месте

родился у статского дейст-

вительного советника Акин-

фия Никитовича Демидова

(что тогда был дворянином)

             сын Никита —

             статский совет-

             ник и кавалер

             святого Станис-

             лава поставлен

             оный крест на

             сем месте по

             желанию его

             1779 года майя

             31 числа.

…Многое вспомнилось Дмитрию, когда он лежал на лавке, прислушиваясь к шуму дождя.

Чусовая своевольничала в темноте: то разбежится, расшумится, на какое-то мгновение замолкнет, притаится и опять заскачет, то перекатываясь через камни, то подкатываясь под них.

Рассвет наступал медленно и нехотя. Дождь кончился, по небу плыли тяжелые низкие облака. Дмитрий смотрел в мутное окно и думал о предстоящем пути.

Плыть им семьдесят верст до Кына. Он представил, как скоро их полубарка, подхваченная осенней водой, побежит быстро, подгоняемая пенистыми волнами, и мимо них будут скользить крутые каменные горы, «бойцы», ощетинившиеся лесами, замелькают деревушки, поселки. Интересно! Ведь какая река!

Ранним утром Дмитрий и Тимофеич ступили на полубарку. Отвалили от пристани, и мимо быстро побежали высокие скальные берега, сквозь которые сильная река пробила себе дорогу. Первое путешествие Дмитрия по Чусовой. Все обращало его внимание. Впервые видит он так близко реку-кормилицу. О ней поют песни, о ней рассказывают легенды. Серой кучей сгрудились бурлаки – слуги этой реки. Вода в Чусовой стояла низко, и суденышко, груженное штыковой медью, время от времени чиркало днищем по камням. Впечатлительный Дмитрий вздрагивал и оглядывался на бурлаков. Они сидели спокойные, с утра сонные и вялые с похмелья, не обращая ни на что внимания. Только когда полубарка вздрагивала особенно сильно и, словно схваченная чьей-то сильной рукой, даже, кажется, замедляла бег, кто-нибудь из них усмешливо бросал:

– Тише, хозяин дома!..

Навстречу грозно вставали первые «бойцы»… Пенилась вода, косматыми гривами ходила на переборах. Полубарку потряхивало, кидало в стороны.

В Кыну Дмитрий и Тимофеич распрощались со своими попутчиками.

В Кыну, где стоял металлургический завод Строгановых, они задержались лишь на ночевку. Отсюда до Перми по тракту считали двести верст. Знакомый Наркиса Матвеевича помог юношам сговориться о подводе за умеренную плату. Выехали со двора еще затемно, когда стояла сырая беззвездная ночь, рассчитывая за двое суток, если ничего не случится, добраться до места.

Медленно светало… Старые березы, опустив длинные плакучие ветви почти до земли, стояли по обе стороны широкой дороги, роняя тяжелую росу на влажную после ночи землю. Низко нависало тяжелое, набухшее влагой, небо, сыростью пропитавшее воздух. Вдали березы вершинами плавали в тумане. Все вокруг серое – небо, убранные поля, размокшая после дождей дорога с мутными, словно запотевшими зеркалами луж.

Дмитрий опять думал свою думу – что впереди? Он будет в семинарии. Как ему держаться? Не поддаваться обстоятельствам, как бы они ни были дурны, ни в коем случае. Пожалуй, даже хорошо, что он – своекоштный, хотя для родителей это и тяжело. Он не будет, как семинарист, живущий на всем казенном, зависеть круглые сутки от мелочной опеки наставников, профессоров, сможет и товарищей выбрать подходящих, лучше распорядиться свободным временем.

Сумел же он в Екатеринбурге, в духовном училище, в эти два года отгородиться от тех, с кем не хотел вступать в близость, сохранить душевную самостоятельность, победив себя, ушел в учебу: тем самым, наверное, спас себя от дурного и всяких соблазнов.

Зачем Дмитрий едет? Набираться знаний. Духовная семинария для него – ступень к настоящему образованию, выбору жизненного пути. Этому и подчинит он все свои дни в Перми.

2

О Перми только и славы – губернский город. Ничем не лучше Екатеринбурга. Там, пожалуй, хороших домов еще побольше будет. А такого дворца, как дом Харитоновых, что на Вознесенской горе против особняка золотопромышленника и купца Ипатова, вовсе нет. Грязные и непроходимые улицы. Собачий лай за глухими заборами. Так же много кабаков и всяких питейных заведений. В Екатеринбурге самое поганое место – Конная площадь, а тут Черный рынок, где всегда толпится великое множество подозрительного люда, с испитыми лицами, воровскими повадками, шатаются гулящими артелями бурлаки. Заметно только, что в Перми на главных улицах, не в пример больше, чем в Екатеринбурге, всякого служивого и чиновного люда в форменных шинелях, с кокардами на фуражках.

Длинное трехэтажное здание духовной семинарии стоит на откосе против желтого кафедрального собора, выходя грязными постройками к реке. Из окон видна широкая Кама, пристани, растянувшиеся по городскому берегу, а за рекой темнеют леса. Поблизости, на Монастырской улице, большой сад и архиерейский дом. Консистория – центр управления всеми делами епархий Пермской и Соликамской.

Порядки же в семинарии почти такие же, как и в екатеринбургском училище. Разница, пожалуй, только в том, что тут предметов больше. Зубрежки прибавилось, и более трудной.

…Поначалу в Перми все у Дмитрия складывалось ладно. В первый класс экзамен выдержали восемьдесят шесть человек. В разрядных списках Дмитрий Мамин занял вполне приличное место – одиннадцатое, чем весьма порадовал родителей.

А потом начались неприятности. Сначала мелкие, несерьезные. Например, поселился Дмитрий неразумно далеко от семинарии, погнавшись за дешевизной квартирной платы, в маленькой и сырой хибарке, вместе с тремя сотоварищами по духовному училищу в Екатеринбурге, на углу Петропавловской и Верхотурской улиц. Не стоило ему торопиться с жильем, надо было бы подождать, приглядеться. Но Тимофеич весело и настырно, как заправский семинарист, кричал и уговаривал, что не все ли равно, где ночевать своекоштнику. Дескать, день-деньской в семинарии, а гривенник лишний кармана не оттянет.

Дмитрий подумал, подумал и решил, что в самом деле это разумно – деньги сбережет. Потом, позже, вспоминая свое вроде благое решение, подумал, что бог располагает, а дьявол не дремлет, раз дьявол так легко побеждает душу человеческую.

Сложными и противоречивыми были у Дмитрия первые впечатления от семинарии.

Какие среди преподавателей уникальные фигуры! Хоть в сочинения Гоголя вписывай. О некоторых стоило бы рассказать в письмах к родителям, но не хочется пока расстраивать отца и мать. Столько у них беспокойства за Митины дела в Перми, так они тревожатся, чтобы он не повторил горестной судьбы брата Николая.

Вот, например, преподаватель философии Михаил Павлович Королев. Злой и обидчивый, вечно ссорящийся с коллегами, инспекторами, кляузник и доносчик. Он может вдруг, если усмотрит что-то неподобающее, по его мнению, в поведении семинаристов, внезапно прервать урок и уйти из класса. Все ему сходит с рук. Боятся его наветов и длинных письменных кляуз.

Как-то в коридоре Королев в присутствии многих воспитанников громко и запальчиво выговаривал инспектору:

– Кашляют именно в тот момент, когда я начинаю говорить. Громко сморкаются и притом смотрят на меня нахально и усмехаются. А могут и поганый язык показать… Усмирите их! А не захотите – жаловаться буду.

Кончил этот философ весьма прискорбно. Однажды впал в буйство; доктор, свидетельствовавший Королева, немедленно поместил его в сумасшедший дом. Оказывается, Михаил Павлович уже два года был тяжко и неизлечимо болен манией преследования. Чему он мог научить, если даже члены комиссии делали выводы, что семинаристы «в обзоре философских учений весьма слабы».

Семидесятилетний Эйхберг Николай Владимирович совершенно иной; совсем уж ветхий, слабый глазами, тугой на ухо. Преподает французский язык. Не замечает, что ученики не умеют даже читать прилично, уж не говоря о произношении. Зато гордится, что является современником нашествия французов на Россию и учительствует с 1814 года – скоро полных пятьдесят пять лет. Давно бы пора ему на покой, все это видят, но другого на его место в Перми найти не могут.

Истинно злыми духами были инспектора и их помощники, денно и нощно наблюдавшие за питомцами, не только живущими на казенном содержании, но и за своекоштными, как Дмитрий Мамин. Среди них особенную неприязнь вызывал инспектор Василий Алексеевич Васнецов, памятный не одному поколению семинаристов, – фискал из фискалов. Плюгавенький, с малой растительностью на голове, он ходил, опираясь на толстую палку. Казалось, что для него нет большей сладости, как в чем-то уличить семинариста, будь он младшего или старшего класса, доложить о нем начальству и добиться наказания. Каждую ночь обходил он спальни, днем следил за опаздывающими на занятия учениками. Подойдя вплотную к провинившемуся, Васнецов начинал его обнюхивать – не несет ли от него водкой, пивом или табаком. Не знали покоя от Васнецова и своекоштные. Поздно вечером он вдруг появлялся на частных квартирах, где обосновались семинаристы, проверял, все ли на месте и кто чем занимается. Чего только не придумывали против таких его визитов: специально заводили против Васнецова особо злых собак, закрывали по-ночному ворота, заставляя его подолгу стучаться в калитку, ставили посреди сеней кадушки с помоями. Ничего не помогало, не унимался – выслеживал, высматривал и обо всем доносил.

Правду сказать, и у семинаристов нравы тут были не лучше, чем у бурсаков Екатеринбурга, а кое в чем и похлеще.

Как-то пришли семинаристы в кафедральный собор ко всенощной отправлять службу, крепко подвыпив. Очень скоро с клироса понеслось нестройное пение – кто в лес, а кто по дрова. Приблизились священнослужители к певцам, а от тех за версту разит. Наставники предложили им удалиться из храма. Не тут-то было! Семинаристы наотрез отказались. Явились сторожа. Однако семинаристы, как впоследствии описывал этот случай историк семинарии, «в помрачении и ослеплении от винных паров забыли благопристойность и подчиненность: с бесстрашием схватили в руки железные и деревянные вещи и с острыми концами две палки, с общим возгласом «Не выдавай!» начали отбиваться сими вещами от сторожей, которые приступили для взятия их; с остервенением отмахиваясь, они трех из них поранили до крови».

Дмитрий в таких делах участия не принимал. Но и не судил строго в душе товарищей. Угар вольности коснулся и его. Уж очень сладостным он оказался.

Большой актовый зал Пермской духовной семинарии. Сегодня в нем собраны семинаристы всех шести классов – почти шестьсот человек.

Сдержанный шум затих, когда на кафедре, опираясь на монашеский посох, появился высокий, лет пятидесяти, ректор. Держался он прямо, глаза его были грустны. Негромким голосом ректор заговорил о поведении семинаристов, забывающих о своем будущем, будущем духовных пастырей.

Говорил долго и скучно. В зале даже начали покашливать, шептаться. Закончив речь предупреждением, что против семинаристов, нарушающих порядки, будут приниматься строгие меры, повернулся и вышел.

Дмитрию речь понравилась. Было в ней что-то такое, что отвечало и его мыслям. Он вспоминал отца и разговоры с ним о пастырском служении. О бескорыстии и чистоте души, о воздействии на окружающих примером праведной жизни. Отец служил своему делу верой и правдой. В семье, в быту отец не требовал от детей строгого следования букве. Старался беседами и примером своим пробудить в детях любовь к познанию и размышлениям, стремился укоренить в них жажду жизни чистой, праведной, посвященной служению людям.

Надвинув семинарскую фуражку, подняв воротник пальто, Дмитрий, под впечатлением речи ректора, пробирался неосвещенными и грязными улицами домой. Распахнулась ветхая калитка, и из нее вывалились товарищи, с которыми он вместе жил – Гробунов, Молосов, Насонов.

– Дмитрий! – узнал его Тимофеич. – Айда с нами.

– Куда?

– Известно… Надо душу омыть после грозного ректорского наставления.

Дмитрий заколебался, по его уже подхватили крепкие товарищеские руки под локти.

Подул с Камы сильный ветер и принес с собой дождь, мелкий, злой… Что ж, одному сидеть в комнате?

Прошагали несколько темных улиц, пока впереди не мелькнул знакомый огонек – у приветливой Катеньки. Семинаристы молча поднялись по крутой деревянной лестнице до стеклянной двери.

Заведение Катеньки ничем не отличалось от других кабаков, разбросанных по дальним закоулкам города. За стойкой тянулись рядами бутылки с разноцветными напитками. Из соседней комнаты выплыла краснощекая женщина с полной грудью, с маслеными глазками – хозяйка заведения, покровительница и утешница семинаристов – приветливая Катенька.

– Ну что, господа хорошие, чем вас угощать? – пропела она.

Видно было, что семинаристы здесь люди свои.

– Черемуховую надо попробовать.

Катенька налила всем в стаканы темно-коричневой жидкости.

– Отличная, оказывается, эта черемуховая наливка, – похвалил знаток Тимофеич, облизывая губы.

В углу сидели старшеклассники, уже захмелевшие. Высокий, с пронзительными черными глазами, с густыми усиками и кудрявой бородкой, насмешливо оглядывал молодых семинаристов.

– Что, братия, напугал вас ректор? Куда ему! Вот кто речи умел произносить – это архимандрит Иероним. У вас бы поджилки затряслись от страха. Рассказать?

– Давай, давай, – загалдели его товарищи.

Высокий встал, сделал страшные глаза и заговорил глухим голосом, потом почти сорвался на крик, стуча по полу палкой, изображавшей посох.

Семинарист так артистически пародировал архимандрита Иеронима, что Дмитрий отчетливо представил его в клобуке, с монашеским посохом, с сухим желтым лицом аскета, с запавшими щеками, воспаленным блеском черных пронзительных глаз.

– Теперь нашему доброму пришел конец, – гремел голос семинариста. – Ради этого я и вышел к вам. Один из вас осмелился грубить инспектору. Сегодня я сам был свидетелем, как воспитанники анафемствовали помощника инспектора в столовой. Такое повторяется чуть не каждый день. Вот каковые вы, семинаристы!

Семинарист нахмурил кустистые брови.

– Не ошибусь, – заговорил он, повышая голос и заметно распаляясь в пародировании, – если скажу, что вы тупы, неразвиты, глупы, развратны… Подобно тому как зловонные растения далеко распространяют запах, точно так и вы создали вокруг себя такое же зловоние в нравственном смысле. Хотя самого растения и не видно, но зловоние распространено им, уже поражает нос… Я все вижу! Вы так развратны, что оскорбляете и ставите шпильки своему начальству на каждом шагу. Один из вас осмелился нагрубить преосвященному, этому почтенному старцу, светлому святителю, органу божественной благодати. Посмотрите на мужиков и солдат. В них буйство, пьянство, распутство, сквернословие. У них духовные рога, когти, колючки, которыми они вредят окружающих их и друг друга. И вы заражены такими же пороками и так же страшны окружающим.

Семинарист поднял палку и ударил ею, как посохом, о пол.

– Я вас исправлю! Сегодняшний день есть граница и конец вашего буйства и пьянства. Вы душевные больные, я буду вас лечить.

Протянув руку, семинарист шагнул к слушающим.

– Вы – дикие звери, крапива, полынь! – почти закричал он. – Я – человек решительный, упрямый. Надеюсь, что я при помощи учебной корпорации поставлю вас на ту точку, на которой вы должны быть. Может, думаете – экий краснобай! Видали мы таких! Кто это думает, жестоко ошибается. Я на своем настою. Я проведу всю градацию наказаний. Сила в наших руках, наказания будут страшны.

Он опять ударил «посохом».

– Горе вам! Умудритесь и не дурите!

Он победно оглядел смеющихся семинаристов.

– Как? Похоже?

– Молодец, Аверьян! – закричали ему. – Вот тебе в награду, – кто-то протянул артисту стакан вина.

– Умудритесь и не дурите! – провозгласил он дурашливо и залпом выпил вино.

– Неужели такое слово держал архимандрит? – усомнился Дмитрий.

– Это что, – сказал кто-то. – Бывало и похлеще. Послушал бы ты, что он о женщинах говорил. Уж так их костил…

Выпивка продолжалась.

Все эти недавние уездники-провинциалы теперь были жителями губернского города, семинаристами, а потому считали, что и вести себя надо подобающе, чтоб не походить на провинциалов. Тем более что было им у кого этому поучиться. Старшеклассники славились своими загулами и поощряли младших. Да и некоторые профессора тоже подавали отличный пример. Многие старшеклассники до семинарии вообще не пили вина. А теперь воздержанность казалась им постыдным ребячеством. И они старались превзойти в лихости один другого. Не хотел от всех отставать и Дмитрий, хотя сначала долго плевался после каждой рюмки.

В комнате становилось все шумнее.

Кто-то, трезвее других, начал читать популярные в семинарии стихи Некрасова:

 
Жизнь в трезвом положении
Куда нехороша!
В томительном борении
Сама с собой душа,
А ум в тоске мучительной…
И хочется тогда
То славы соблазнительной,
То страсти, то труда.
Все та же хата бедная —
Становится бедней,
И мать – старуха бледная —
Еще бледней, бледней.
Запуганный, задавленный,
С поникшей головой,
Идешь как обесславленный,
Гнушаясь сам собой…
…Покинув путь губительный —
Нашел бы путь иной
И в труд иной – свежительный —
Поник бы всей душой.
Но мгла отвсюду черная
Навстречу бедняку…
Одна открыта торная
Дорога к кабаку.
 

Возвращались поздно, поддерживая друг друга, цепляясь за заборы, спотыкаясь, заплетаясь ногами.

Странный сон увидал в ту ночь Дмитрий.

Будто идет он по крутому глинистому спуску, земля перемешана со снегом, деревья стоят голые. Пасмурно и холодно. Навстречу ему брат Николай.

– Где мне сегодня рыбку половить? – спрашивает он Дмитрия.

– Иди на мысок, – советует ему Дмитрий, хотя знает, что в такую пору на пруду это самое страшное место. Никола обязательно провалится сквозь тонкий лед и утонет.

Никола послушно свернул в сторону, а навстречу друг детства – Костя, и тоже с вопросом:

– Где мне покататься?

– Ступай к бирже, – советует ему Дмитрий. – Там сегодня в Утку лес сбрасывают.

Сам же думает, что такая забава к добру не приведет: задавит Костю тяжелыми бревнами насмерть и водой снесет к реке.

Когда скрылись оба самых близких ему человека, то страх и отчаяние охватили во сне Дмитрия. «Что же я насоветовал? – с ужасом спрашивал он себя. – На верную гибель обоих послал. Как же их остановить?»

Надо бежать, догнать, вернуть… Но за кем бежать сначала? Да и ноги не подчиняются.

Отец шел ему навстречу, бледный, с грустным выражением на лице. Что он сейчас скажет?

С ужасом от содеянного преступления он и проснулся. Хмельная боль ломила голову.

Но это было только начало. Беспрестанно страдая, поплыл по течению, теряя надежду, что вырвется, возьмется за книги, одолеет пропуски, придет благополучно к концу учебного года.

В Висим на каникулы Дмитрий ехал с тяжелым чувством своей вины перед родителями. Знал, что они будут огорчены его средним баллом по всем предметам – тройкой. Не утешало, что у многих других первокурсников успехи еще хуже. Ведь только тридцать девять воспитанников из ста шестнадцати благополучно перешагнули во второй класс; десятеро получили переэкзаменовки, шестьдесят остались на второй год, семеро из-за полной неуспеваемости и дурного поведения вовсе отчислены из семинарии. Тимофеич, висимский сотоварищ, был оставлен в третьем классе, не смог преодолеть премудростей семинарской науки, перешагнуть в четвертый.

Трудным оказался для Дмитрия первый год жизни в Перми…