Текст книги "Время бросать камни"

Автор книги: Виктор Стариков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Болезнь помешала Дмитрию сдать вовремя экзамены за третий курс. Его оставили на второй год.

Что ж, вот и сама судьба словно подталкивает это лето провести дома. К тому времени подоспело редакторское решение о романе. Его брали в «Журнал русских и переводных романов», торопили с окончанием. Условия такие, что лучших и желать невозможно: 500 рублей, но – после опубликования романа.

Появился в печати роман летом. Назывался он, вопреки воле автора, крикливо-зазывающе – «В водовороте страстей». Спасибо, что соблюли авторскую волю в другом: он был подписан псевдонимом – Е. Томский.

Однако тут же начались неприятности. С расплатой в редакции не торопились, просили повременить, войти в трудное финансовое положение издательства.

Домой Дмитрий писал, что летом непременно будет в Висиме, как только получит обещанный гонорар. Однако время шло, а с деньгами все еще продолжалась унизительная проволочка.

«Перебейся как-нибудь в Питере, – успокаивающе писал отец, не имевший возможности помочь сыну. – Конечно, это тебе покажется скучным, но нужно примириться… Сколько есть людей, которые всю жизнь мечтают попасть в Петербург, чтобы посмотреть своими глазами на его чудеса, да так и остаются в своей глуши. Пользуйся случаем… Кончишь курс, поступишь в провинции на службу, удастся ли тебе в другой раз видеть знаменитую столицу».

Однако когда пришло это письмо от отца, все в планах Дмитрия изменилось. В его студенческой жизни произошла перемена: проучившись три года на ветеринарном факультете, он вдруг оставил его и перешел в университет, на первый курс юридического. Ветеринария никогда не привлекала его. Обреченный на повторение третьего курса, он решил не тратить больше времени на изучение малоинтересных предметов, а заняться чем-нибудь более важным и существенным.

В ноябре Дмитрий написал отцу большое письмо:

«Нынешней осенью исполняется ровно десять лет, как я оставил Висим. Десять лет двигал науку и в настоящую минуту нахожусь, как бы вы думали, – где? – в университете на юридическом факультете, по отделу юридических наук, на первом курсе».

В основе этого, на первый взгляд поспешного и неожиданного решения, лежали глубокие мотивы. Родителям он писал, что «каждое поколение имеет свою злобу дня». Нынешняя молодежь исповедует идеи служения народу. Поэтому и стремится в специальные учебные заведения, и он оказался увлеченным этим потоком, «попробовал прогуляться по той же набитой дорожке». Ветеринария даст ему лишь узкую специальность. В университете он займется изучением экономических, политических и социальных наук, получит более широкое образование.

«Я часто вспоминаю Висим, засыпанный теперь по самые крыши снегом, – писал он родителям в Нижнюю Салду, куда они перебрались осенью, – и жалею, что не придется еще пожить в нем. Вот уж десять лет, как я оставил его, но мои чувства не остыли и я часто уношусь мечтами в далекий глухой уголок, самый дорогой для меня по воспоминаниям. Когда бывает трудно, когда захочется отдохнуть от ежедневных дрязг, особенно вечером, когда на столе ворчит самовар, я витаю мыслями среди моих старых знакомых, среди патриархальной жизни».

Мамины жили теперь в большом заводском поселке Нижняя Салда, в тридцати верстах от Нижнего Тагила. Письма из Петербурга все сильнее тревожили отца и мать. Что же это с Дмитрием? Не по ложному ли идет он пути? Ему бы надо перевестись на медицинский факультет, а он оставался на ветеринарном. Но и тут не удержался, не сдал экзамены за третий курс… И начал все сначала – с первого курса университета! Куда это его заведет? Вот нынешняя молодежь! Бросает ее из стороны в сторону. Никакой твердой основы, серьезного размышления о будущем. А сколько их, вставших на ложный путь, оказалось в отдаленных местах, в изгнании, на каторжных работах!

Дмитрий вбил себе в голову литераторство, толкует давно о каких-то больших деньгах, которые якобы ему причитаются, а пока засыпает просьбами о помощи – о пятидесяти рублях, о тридцати. Встревожили и размышления Дмитрия о счастье жизни с простой женщиной, когда, отказавшись от всего, можно найти житейские радости и утешения в семье. Рассказывает, что его товарищ по академии Алексей Колокольников год назад женился на швее. Теперь у него родился сын. Дмитрий стал его крестным отцом. «Какой мир и спокойная услада в этой молодой семье!» – с завистью пишет он. Может, такая жизнь нужна и ему, Дмитрию? Вот ведь о чем толкует! Возможно, что у него все идет к браку с какой-нибудь петербургской модисткой или швеей? Теперь это стало даже модным. Все чаще упоминает он об Аграфене Николаевне. Какие уж тут занятия…

Тон писем отца менялся. В них все сильнее и сильнее стали звучать нотки недовольства образом жизни Дмитрия.

Никогда до того он не упрекал сына за деньги. Наоборот, не однажды предлагал, в случае нужды, обращаться к ним с матерью, помнить, что ему всегда помогут. Теперь Наркис Матвеевич стыдил сына, что он не желает считаться с обстоятельствами. Раньше Дмитрию хватало на все расходы восемнадцати рублей, теперь же ему требуется не менее тридцати. Что у него за безумные траты не по средствам? Неужели он не принимает в расчет, что переезд из Висима в Нижнюю Салду потребовал крупных расходов? Многое в Висиме пришлось продать за бесценок. Там был казенный дом, здесь приходится снимать квартиру. Всем вынуждены обзаводиться заново. Да и жизнь на новом месте не та, что в Висиме, где все было проще, дешевле. Кроме того, приходится помогать Владимиру и Лизе, которые учатся в Екатеринбурге в гимназии. А тут еще и постоянные неприятности с Николаем. Он все более опускается, ведет беспутную жизнь, переходит с места на место. На него ни в чем нельзя положиться. Не верил Наркис Матвеевич в счастье Алексея Колокольникова. Что такое простенькая швея? Разумный человек должен искать союза с женщиной, равной ему по духу. А тут еще Дмитрий толкует о мифических пятистах рублях. Чушь все это, не верит он в эти деньги.

Просимых Дмитрием тридцати рублей он выслать не может, но пятнадцать рублей переводит.

В декабре 1876 года Петербург был потрясен новым выступлением возмутителей спокойствия столичной жизни – студентов. Произошло вот что.

В Казанском соборе шло утреннее богослужение. К концу службы среди молящихся возникло подозрительное движение. В одном из углов обширного собора шумела молодежь, явно возбужденная. Вездесущие шпики встревожились, стали проталкиваться поближе, прислушиваться к отрывочным разговорам.

Когда кончилась служба и народ вышел на площадь, у колонн быстро выросла значительная толпа молодых людей; она становилась все плотнее и плотнее, и люди невольно задерживались, образуя широкое подвижное кольцо.

Почувствовав неладное, городовые и юркие люди в штатском попытались навести порядок:

– Расходитесь, господа! Честью просим!..

Но толпа густела.

На гранитной ступеньке появился интеллигентный молодой человек высокого роста. Звонким голосом он обратился к толпе. Он говорил, крестьянство живет в величайшей нужде. У неимущих, безземельных людей нет возможности себя прокормить, а с них еще и подати требуют. Но из каких доходов их можно выплатить? Тогда описывают жалкое имущество, уводят скот, лишают крестьянские семьи тягла. И тем самым ввергают в еще большую бедность. Правительство преследует лучших людей России, которые пытаются раскрыть глаза народу на творимое беззаконие, на всю бесправность положения трудового народа. Лучших людей отправляют в ссылки, на многолетние каторжные работы, гноят по тюрьмам и острогам. Прозвучали имена Чернышевского, Долгушина…

Толпа заволновалась. Когда оратор бросил последние слова, ему бурно зааплодировали, раздались крики: «Ура! Ура! Браво! Молодец!»

Этим никому тогда не известным молодым человеком был Г. В. Плеханов.

Над толпой взвился красный флаг с броской белой надписью: «Земля и воля». В воздух полетели шапки. Одобрительный гул прокатился по площади.

Со всех сторон площади пробивались к Плеханову городовые. Заверещали свистки. Сыпались налево и направо удары. Молодежь яростно отбивалась. Множество штатских усердно помогали хватать всех, кто казался причастным к демонстрации. На задерживаемых кидались по двое и трое, сшибали с ног, били по лицу, волокли по снегу, не давая подняться. Заалели пятна крови.

Люди разбегались, их догоняли, вывертывали руки, оттаскивали в стороны, швыряли в сани извозчиков. Городовых все прибывало…

Площадь очистили. Задержанных развезли по участкам.

Дмитрия поразило, что в этой студенческой демонстрации у Казанского собора приняли участие и многие рабочие петербургских заводов.

Следствие по делу о демонстрации закончили, по тем временам, быстро. Уже в середине января – через 43 дня – оно рассматривалось опять Особым присутствием правительствующего Сената. Приговор, как и по предыдущим политическим процессам, был суровым. 21 человек осужден к каторжным работам до 15 лет с поселением в Сибири. Среди привлеченных к суду опять были и студенты Медико-хирургической академии. Плеханову тогда удалось избежать ареста и суда.

Дела у Дмитрия не улучшались, а, наоборот, шли все хуже и хуже. Он теперь и сам перестал верить, что сможет получить от издателя за роман пятьсот рублей, хотя было даже решение суда. А тут еще и болезнь, которая резко обострилась. Сократились журнальные заработки, было не до репортерства. Дмитрий даже не смог заплатить за обучение в университете. Каждый перевод из Нижней Салды он получал с чувством вины, теряя веру в себя.

Последовал и еще один неожиданный удар. В книжных лавках появился его роман «В водовороте страстей», выпущенный издателем Тракшель. На обложке стояло: Е. Томский. Ниже, в скобках, – «псевдоним».

Дмитрий обратился к издателю с требованием выплатить деньги.

– Чем вы докажете свое авторство? – нагло спросил тот.

Прямых доказательств не было. Дмитрий знал, что издатель журнала, с которым он судился, не даст Дмитрию свидетельство о его авторстве.

– Я подам в суд, – попробовал Дмитрий испугать издателя.

– Чего же вы добьетесь?

– Установления принадлежности мне романа, бессовестного грабежа.

– А был грабеж? Ах, молодой человек, ловко вы бросаетесь словами. Я легко докажу, что издал ваш роман лишь из искреннего побуждения, из сочувствия молодому дарованию. Мне издание вашего произведения, – если оно только ваше, – принесло лишь убытки. Уж если кто с кого должен взыскивать, то не вы с меня, а я с вас! Вот и поразмыслите… Но послушайтесь моего совета. Вы молоды, полны сил, только вступили на литературную стезю. Разве вы не знаете, что многие журналы не платят авторам за первые публикации? Так вот и со Львом Николаевичем в свое время поступили… Пробивайтесь, ищите в литературе свой путь, добивайтесь признания. Тогда будут у вас и деньги. Считайте, что мы вам пришли на помощь, рекламируя ваше первое большое произведение. Поверили в вас, поддержали ваши духовные силы. Может, ваш роман будет замечен и вы приобретете известность в литературных кругах. Тогда вспомните и нас добрым словом!

Все разом, в каких-нибудь несколько дней решилось… Делать было нечего – Дмитрий возвращался домой.

На Николаевский вокзал его провожала Аграфена Николаевна. Она понимала необходимость отъезда больного Дмитрия на Урал, но не могла скрыть горечи расставания.

Простая, искренняя в своем чувстве женщина. Она скрасила его жизнь, была добрым другом в самые трудные и тяжелые дни, которые выпали ему в эти годы.

Не образ ли этой женщины невольно стоял перед Маминым, когда он писал свою позднюю повесть «Черты из жизни Пепко», описывая студенческие годы в Петербурге, литературные мытарства? Многое свидетельствует, что прообразом героини повести Аграфены Петровны послужила Аграфена Николаевна Иванова. В этом выразилось уважение к ней Мамина.

Дальняя дорога – это и душевное исцеление. Дмитрий оглядывался на прожитые петербургские годы, взвешивая заново все свои решения, все случаи, когда в чем-то поступался, тратил напрасно силы и время, проявлял легкомыслие. Курса университета не закончил, писателя из него не получилось… Но ведь все поправимо, все можно наверстать. Победив нездоровье, он сможет через год вернуться в Петербург, в университет. Литераторства не оставит, это же ясно! Повысит меру требовательности к себе, точнее определит свои цели в литературе. Надо оставить мысли о поражении. Его не было. Возвращение домой – лишь передышка. Воздух родины исцелит его, напоит новыми силами.

Панорама Волги, сильное движение могучих вод безраздельно захватили Дмитрия. Душа словно бы обновлялась при виде речных просторов, высокого неба, торжественного покоя берегов, синевших вдали и манивших к себе.

От Камского устья, где воедино сливались желтые и белесоватые воды двух русских величавых рек – Волги и Камы, соединявших уральские и русские стороны, повеяло дыханием родного края. Белые волжские отмели, заросшие орешником и дубами, сменились красноватыми глинистыми берегами, а по горам, все более круто поднимавшимся над быстрой Камой, пошли строгие хвойные боры.

Дмитрий думал о том, что как только перевалит он через Камень (так порой называли Каменный пояс Урала) – и попадет точно в другое царство, в горный край заводов, промыслов, рудников, неисчислимых богатств земли; в край народного горя, нужды, продолжающегося крепостничества.

Но это – его родина, его народ, от которого нельзя ему отрываться во все дни жизни своей.

Преодоления

Моя цель – самая честная: бросить искру света в окружающую тьму, окружающую языци.

Д. Н. Мамин-Сибиряк

1

Родные уральские места…

Первое впечатление бывает обычно самое сильное. Оно охватывает картину в целом, потом дробится на частности и подробности, не уловленные сразу.

Каким же неприемлемым против тихого Висима предстал перед Дмитрием большой заводской поселок Нижняя Салда, где жили теперь Мамины, раскинувшийся на всхолмленной равнине, с поредевшими от вырубок ближними лесами, распаханными вокруг землями.

Особенно поразил поселок обширностью городских застроек и многолюдством. Скорее уездный городок, чем заводской поселок. В нем около десяти тысяч жителей, чуть ли не впятеро больше, чем в Висиме. Почти две трети его населения связано тесно с заводом. После Нижнего Тагила – это второй по величине завод Демидовых.

Издалека, при подъезде к Нижней Салде, сначала виднелось темное облако дыма, потом показывались золотистые купола двух больших каменных церквей. В центре – солидные купеческие лавки, даже, рынок, чего не водилось в Висиме, с каменными магазинами, складами, лабазами, длинными столами под навесами. Самые большие каменные дома – господский, управителя завода, неподалеку – двухэтажная заводская контора. Центральная улица засыпана мелким острым доменным шлаком. Дома, с огородами на задах, разбежались по течению реки Салды многими длинными прямыми, без деревца, улицами, заросшими по-сельски курчавой травой. Ближе к заводу, на большой площади, растянулись громадные топливные запасы, с высокими, в несколько рядов, дровяными поленницами и черными гребнями древесного угля. Круглые сутки тут шла бойкая суета десятков баб и мужиков, занятых непрерывной погрузкой дров и угля. Но сколько ни вывозили топлива на завод, эти штабеля никогда не скудели. Совсем неподалеку – многочисленные заводские каменные строения, над которыми поднимались четыре темные, блестевшие на солнце крутыми железными боками, доменные печи с вечными над ними тяжелыми дымами.

Из окон родительского дома с одной стороны виднелся далеко уходивший обширный пруд в голых берегах, с редкими каменными валунами и кривыми раздерганными ветрами соснами, с другой, левее – четыре доменные башни у самой плотины. По ночам, когда стихали дневные шумы, особенно внушительным было их тугое гудение. При выпуске чугуна из жерл домен вырывались драконьи языки пламени, полоскавшиеся на ветру, сыпавшие рои искр. Вся окрестность озарялась тревожным багровым заревом.

До чего же спокойно потекли первые дни жизни под кровлей родительского дома, в кругу самых близких и любящих людей у прибывшего в Нижнюю Салду петербургского студента! Отогревалась душа у Дмитрия, затягивались сердечные рубцы. Петербург, где каменные дома бесконечных улиц, с глухими колодцами дворов, стояли суровыми плотными рядами, смыкаясь стенами, оставшийся в памяти гнилыми туманами, сырыми холодами, раскаленной летней пылью, словно отступал куда-то в недавнее и все больше отдалявшееся прошлое.

О столичной жизни Дмитрий распространялся мало, предпочитая отмалчиваться или отделываться шуточными подробностями. Пытался несколько раз Наркис Матвеевич побеседовать с сыном о его литературных делах, но тут Дмитрий, прежде почти во всем с отцом откровенный, наглухо замыкался и уходил от разговоров. Слишком тяжело было вспоминать петербургские литературные мытарства.

Домашний уклад в семье Маминых оставался почти таким же, как и в Висиме. Только у Наркиса Матвеевича стало больше обязанностей. Приход оказался велик. Отец почти весь день был на ногах, сильно уставал. Дмитрию бросилось в глаза, что за эти пять лет он заметно постарел, резче обозначились скулы, запали темные глаза. Борода, прежде шелковистая, стала жесткая, словно перестоявшая трава, начинала седеть. Появилась раздражительность, чего раньше Дмитрий не замечал за отцом. Мать же осталась как будто прежней. Тут, в Салде, как и в Висиме, к ней приходили женщины за советами и утешениями. Кто бы ни обратился, всем она умела помочь. Для каждого у нее находились особые, идущие от сердца, слова, улыбка. Дмитрий теперь яснее понимал характер матери, проникаясь все большим к ней уважением.

Заметно подросли Володя и Лиза, особенно вытянулся Володя. Лизу Дмитрий почти не знал, а ей шел одиннадцатый год. С Володей же в этот приезд очень сблизились. С ним Дмитрию было интересно, он слушал рассказы брата о гимназии, о порядках в ней, старался понять, каковы склонности Владимира, наталкивая его на чтение серьезных книг, возбуждая к ним любопытство. Невольно, с оттенком некоторой зависти, сравнивал с ним себя в его же годы. Насколько же легче, интереснее складывалась гимназическая жизнь Володи! Ближе и шире был мир книг, доступнее серьезные занятия. Как хорошо, что брат миновал бурсу.

Тревожил Дмитрия, как и родителей, Николай. Он огрузнел, появилось в нем что-то неряшливое. Он так и не оправился от поражения и, что самое горькое, внутренне давно смирился со своим положением низшего конторского служащего на крохотном жаловании. Он вращался в особом мире самого мелкого заводского люда, не собираясь вводить в него брата. «Тебе с нами знаться не след, – как-то сказал Никола Дмитрию. – Ты – образованный, студент, а мы – люди простые, мелкая сошка». Первые дни он при Дмитрии сдерживался, но, попривыкнув, стал появляться в доме в порядочном подпитии и уходил спать в боковой пристрой.

Все салдинское население представлялось Дмитрию подобием пирамиды. Основание ее – заводская многочисленная масса рабочих, с доходами самыми скудными. Затем обособленная, далекая от рабочих, прослойка – низовые заводские служащие, приказчики и приказные, лесные смотрители. По доходам мало кто из них отличался от мастерового люда. Но спесь была. Вершина пирамиды – самая малочисленная – заводская знать, начальники производств, главы отделов и всяких служб. У этих, конечно, и доходы повыше, и дома их в поселке самые заметные, и держатся они ото всех отдельно, подчеркнуто замкнуто. Аристократия! И все венчает – управитель завода, верховная тут и никем не ограниченная власть, Константин Павлович Поленов, переехавший из Висима в Салду почти двенадцать лет назад.

Появление новоприезжего не могло остаться незамеченным в поселке. Несмотря на нездоровье, Дмитрий выглядел хоть куда. Среднего роста, коренастый, широкий в плечах, лицо крупное, чистый лоб, густая шапка волос, зачесываемых назад, небольшая клинышком аккуратная бородка. Особенно хороши были глаза, такие, как у матери, выражавшие все душевные движения и всегда очень внимательные к собеседнику.

К Дмитрию салдинцы проявили повышенное внимание. Петербургские студенты тут бывали редкими перелетными птицами, к ним относились с особенным интересом из-за всяких тревожных событий в столице, усматривая в каждом если не революционера, то уж нигилиста обязательно.

Дмитрия усиленно зазывали в гости во многие дома. Он не предполагал, что так скоро окажется вовлеченным во все сферы немногочисленного салдинского общества и окунется в их интересы.

Начало обширному кругу новых знакомых сына положил Наркис Матвеевич.

– Рекомендую, Митя, – сказал он однажды, вводя после воскресной службы в гостиную высокого – что высокого – великана! – русоволосого могучего парня с ясными серыми глазами. – На заводе работает… Уж такой редкий у него баритон, другого в Салде не услышишь, – рассказывал отец, откровенно любуясь гостем. – Самородок! На скрипке играет и регент в нашем хоре. Может, заметил его на клиросе? И мастер на заводе из самых лучших… Не пьющий, не табашник… Поозорничать вот только любит. Выйдет на огород да так чихнет, что вся улица ему доброго здоровьичка желает, – и засмеялся.

Парень застенчиво улыбнулся.

– Вы, батюшка, все хвалите…

– Что моя похвала… Все же знают… Да ты и сам свой дар чувствуешь… К тому же, Митя, он и всех здешних мест отличный знаток. Может, когда поправишься, вместе в лес соберетесь. Он это любит, первый в Салде охотник, один на медведя ходит. А тебе, Митя, полезно для укрепления сил побродить. Хорошим тебе спутником будет. Захватишь, Петр, моего сына?

– Можно, только скажите.

– Ну и славно. Сговорились…

На первой охоте, когда Дмитрий пообжился, отдохнул, они пропадали три дня, исколесив незаметно, наверное, верст восемьдесят. Сошлись же дружески чуть не с первого шага. Петр сразу стал звать Дмитрия Доней. Это уменьшительное имя тронуло Дмитрия, словно еще более сблизило их. Петр действительно хорошо знал окрестности, в лесу чувствовал себя свободно. А уж охотник – настоящий! Птицу по шороху крыла определял, зверя в любой чащобе замечал. Леса, если отойти от поселка подальше, такие же, как в Висиме – на сотни верст, не тронутые пока хищным топором, с могучими сосновыми и кедровыми просторами, лиственничными гривами, поднимавшимися к облакам, с зарослями черемухи и черной смородины, малинниками, черничниками, клюквенными и брусничными болотами, прорезанными редкими колесными дорогами, лесными чистыми речками.

Петр оказался отменным ходоком. Мягко ступая, он шагал и шагал, легко пробираясь сквозь зеленые заросли, почти неслышно, не задевая веток, не подминая сушняка. Только сначала молчуном показался. Бросит два-три нужных слова и на полчаса-час замолчит.

В первый вечер охотники заночевали на виду крошечного старательского золотого прииска.

У речушки, с кудрявой зеленью кустов, чернели старыми бревнами два летних низких, без печных труб балагана, неподалеку на лужке звенели боталами стреноженные лошади. А ниже этого места по берегу виднелись сухие желтые валы промытой золотоносной породы. Дым костра поднимался столбиком. Лесную тишину нарушали лишь детские голоса да некоторое время злобно и крикливо ругались из-за чего-то бабы.

Спустя некоторое время на охотников набежали трое ребятишек, потолклись, издали постреливая любопытными глазенками, и опять умчались к себе. Потом подошел старик-старатель.

– А, Матронин, – сказал он, присаживаясь. – Опять ногам работу задал.

– Кто тут с вами? – спросил Петр.

– Да только наши салдинские.

– И как? Золотишко моется?

– А! – досадливо махнул рукой старик. – Одна маета, на хлеб и квас. Скажи, как кто сглазил. То пошло́ и пошло́, а тут словно и спряталось. Хоть бросай. Вторую неделю не золото, а слезы намываем.

Старик скоро ушел.

Дмитрий, скинув сапоги, чувствуя приятную истому во всем теле, лежал на траве, всматриваясь в вечереющее северное беззвездное небо. Петр по-охотничьи сноровисто очистил утку, выпотрошил и сварил душистую похлебку.

Они поужинали, напились брусничного чаю и теперь тихо разговаривали.

Петр рассказывал о себе.

– Немало, Доня, в нашей Салде таких коренных фамилий, как наша. Заводу больше ста лет, и мы тут столько живем. Говорят, что деда и бабку наших из каких-то дальних российских мест на телегах привезли. В те времена кругом только лес стоял. Дед мой плотником был. Дали ему земли кормиться и поставили плотину рубить. Позже он от завода отошел, только на земле жил да в углежогах на Демидова робил. Такое заведение было: кто в лесу, кто на угле, кто на перевозках. Мой дед с началом зимы уходил в курени, а весной опять к земле возвращался.

Помню хорошо, хоть малым мальчонком был, – продолжал он, – как царская воля в Салду пришла. Волю подменили нам злой долей. Управляющим завода стоял тогда Яким Семенович Колногоров, настоящий пес у хозяйского добра. Демидову и по сей день верой и правдой служит. Это он придумал отделить мужиков от чистых мастеровых. Мастеровой и есть мастеровой. Мужикам же земля полагалась, которую он тут сам поднимал – пашня, сенокосы, выгоны. А Колногоров сообразил, что заводу тогда крышка будет, на одних мастеровых он не продержится. Уйдет мужик к земле, не возьмешь его задешево на заводскую работу. Колногоров всех крестьян и вписал в рабочие книжки, в мастеровые произвел без их ведома. Так собственная земля и ушла от мужиков. А раз земли не стало – хошь не хошь, а иди и после «воли» на поклон к Демидову, ломай на него хребтину за гроши.

Петр замолчал, пошевелил палкой в костре.

– Помню, собрались мужики и бабы толпой сотни в три и пришли к господскому дому за своей правдой. Встали по всей площади на колени и сказали, что не поднимутся, пока их от рабочих книжек не освободят. Так и простояли целый день.

– И что же? – спросил Дмитрий, живо представляя молчаливую пеструю коленопреклоненную толпу на площади.

– А ничего… Вышел Яким Семенович, видный такой собой, да и помоложе был, чисто одетый, с подстриженной бородкой, с чашкой в руке, с чаем или вином, ходит между мужиками, отхлебывает из чашки, посмеивается в бороду и все спрашивает: не устали, дескать? До темноты мужики простояли… С чем пришли, с тем и разошлись.

– Не помогло?

– Как было, так и осталось. Сколько годов эта тяжба тянулась, до столицы с жалобами доходили, да сила Демидова нашу перетянула. И до того не ахти жили, а тут еще больший разор миру пошел.

– Волю пятнадцать лет назад объявили. Как сейчас народ живет?

– Эх, Доня! – горестно отозвался Петр. – Разве не видно? Присмотрись… Из нужды в заводе никто выбиться не может. Возьмем для примера нас – Матрониных. В заводе только двое братов осталось: старший в доменном да я в механической фабрике. Другим в Салде работы не оказалось. Вот и ходят то на сплав, то на Авроринский прииск золото мыть, то на железную дорогу в Пермь. Так круглый год и вьют веревочкой горе. Я больше других заробливаю за станком, да ведь дети пошли, стариков надо содержать. Жена на дровосушке мается. Не след ее туда посылать, больно там мужики охальные, да и старшие над ними на молодых бабенок, как коты на сало, поглядывают. Кто ни пройдет мимо, всяк норовит бабу за мягкое место ущипнуть. Да нужда не позволяет дома ей сидеть… Ты в нашем заводе бывал?

– Собираюсь.

– Посмотри, посмотри… Увидишь, как чугун и рельсы достаются. По четырнадцати часов с завода не выходим. Домой мужики еле ноги волокут. К сорока годам нет человека, весь у огня искоробился. Да что мужики… Достиг парнишка или девчушка двенадцати годов, еще махонькие, – туда же, в завод. Сколько их мается… А рельсы наши на всю Россию идут, говорят, и за границей цены нашему железу нет. Все же доходы в один карман – Демидову. Ведь экое богатство у человека! Живет в Париже, а мы тут для него стараемся… Поговори с народом, Доня, порасскажет он тебе о жизни. Да так не только у нас, всюду, во всех демидовских горных гнездах…

Говорят, что вот, дескать, все заводские мужики – моты и пьяницы, мимо кабака не пройдут, ноги их туда сами плавят. Да и бабы все сплошь гулевые. Почему пьют? Почему бабы в синяках ходят? От хорошего, Доня? Получит мужик в субботу три с полтиной, она и мучается, как неделю пробедовать. Ну и завернет с горя по дороге в кабак душу отвести, благо и кабаков этих, как капканов, на каждом шагу понаставлено. Выпьет иная бабенка, песни попоет – вот и все ее счастье. Уж тяжелее бабьей доли на заводе не увидишь. Кто пожалеет, она, смотришь, прильнула к нему хоть на один счастливый часок. А то все побои и побои. Ведь человек же!

Спутник по охоте все больше нравился Дмитрию. Красив, умен, талантливая натура.

– Грамотен? – спросил Дмитрий, подметивший свободную речь парня.

– Маленько, – застеснялся Петр. – В школу три года ходил. Потом фершал, хороший тут жил человек, да спился, немножко занимался, к книжкам приучил. А теперь Наркис Матвеевич к своим книгам подпускает.

– Что же читаешь? – расспрашивал Дмитрий, все больше заинтересовываясь им.

– Всякое… «Записки охотника» недавно читал. Еще Глеба Успенского… Вот кто крестьянскую жизнь понимает! Стихи Некрасова… Еще песни люблю. Кольцова мне Анна Семеновна подарила. Так я эту книжку всю наизусть запомнил. А то еще Щедрин… Но тот уж больно строг, словно не пишет, а кричит… Я и свою Дуняшу порой за книги сажаю, а то вслух читаю, пока она с дитенком возится… Читал бы и поболе, да откуда время возьмешь? Все в работе и в работе, а там, смотришь, и по дому надо всякое поправить. Тут еще и в лес тянет. Как выдастся свободный денек, не утерплю, за ружье и айда в лес. Дуняша посердится-посердится, иной раз и до слез дойдет, обидно же, да потом отмякнет. Не в кабак убегаю…

– Сегодня тоже сердилась?

– Сама отпустила, как узнала, что Наркис Матвеевич попросил тебя по лесу поводить. Большим уважением он у рабочих пользуется. Сейчас задумал рабочую ссудную кассу собрать. Большое дело! Сложим мы общие деньги на случай, если у кого в них нужда окажется. Ведь если по гривеннику внести всем рабочим, какой огромный капитал получится! Большое дело на нем можно развернуть. Лавку свою хотим открыть, будут в ней пайщикам товары подешевле. Хоть поменьше кабалы от торговцев… Злобятся тут, конечно, боятся, что наша копейка мимо их загребущих лап проскочит.

Вот оно, ссудно-сберегательное товарищество, о котором с таким пылом говорил Наркис Матвеевич Дмитрию, видя в этом панацею освобождения рабочего человека от многих бед.

– Вернемся домой, – сказал Дмитрий, поудобнее укладываясь у костра, уже сонно жмурясь, – я тебе сам подберу, что читать. Нужны не только художественные книги, но и научные. Займусь твоим образованием.