Текст книги "Время бросать камни"

Автор книги: Виктор Стариков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Товарищи к нему относились с уважением за его способности. Порой он даже изумлял семинаристов. Ну как же, придет в семинарию и спросит: какое сегодня надо представить сочинение? Садится за парту и, отключившись от всего, в шуме и гаме, сразу пишет его набело. На поверку – лучшее сочинение по сжатости, краткости и точности выражения сути темы.

4

Он шел по голому еще лесу, удаляясь в чащобу все дальше и дальше от Камы и домишек маленького села Гайвы. Только что стаял снег, в низинах ноги мягко уходили во влажную землю, покрытую прошлогодней бурой травой. На солнечных припеках ярко зеленели первые листочки земляники. На кустах туго набухли шарики почек бузины, готовые вот-вот развернуться в листья. Елки стояли празднично-пушистые, сверкающие хвоей. Где-то ярился в стуке дятел, сухой треск его дроби весело разносился по лесу. Белка проворно, часто перебирая цепкими лапками, взлетела по гладкому стволу до первой ветки, пробежала по ней до края и перемахнула на соседнюю сосну. Мышь, напуганная хрустом сушины под ногой Дмитрия, серым комочком скатилась с бугорка и юркнула в норку между узловатыми корнями.

Тут все напоминает леса далекого Висима. Кажется, что вот пройди он этот пологий холм, заросший березняком, и с вершины его увидит долину, которую перерезает быстрая речка, разбросанные вдоль нее домишки старателей, донесется до него волнующий запах смолистого дымка и услышит заливистый брех приисковых собак.

Он остановился перед диковинно изуродованным деревом. Высокая ровная сосна была расколота до самой сердцевины. Видно, так расправился с ней крещенский мороз. А она, изуродованная, стоит гордая и сильная, как ее соседки. Не так ли вот и иные люди, прошедшие свои крещенские морозы?

Скоро, скоро домой… Опять увидит он зеленые горы Висима, родителей. Что же скажет им Дмитрий? Он заканчивает четвертый класс и больше в Пермь не вернется. Он принял твердое решение – попытаться поступить в высшее учебное заведение. Хватит бесполезно тратить силы и время в семинарии. Изучение естественных наук – вот что сейчас нужно. Но куда пойти, где он принесет позже больше пользы народу? Серебренников зовет в Медико-хирургическую академию. Но и Петровско-Разумовская сельскохозяйственная академия тоже манит. Там можно получить большой объем знаний в естественных науках. А может быть, технологический? Как бурно развивается техника, какие открытия в ней делаются! Какой же выбрать путь – единственно верный среди многих?

Шагая по лесу, он опять думал о том, что дали ему четыре года жизни в Перми. Ведь он ехал сюда с большими надеждами.

Ничтожно мало приобрел он в семинарии для будущего… Почти бесплодные годы. Слишком много времени отняла зубрежка. Единственное приобретение – книги, которые он прочитал благодаря Никандру. Что ж, они, эти книги, да дружба с Никандром и его единомышленниками дают основание счесть годы, проведенные в семинарии, не зря прожитыми.

А город так и остался ему чужим, как и в первый год. Он не приобрел в нем близких друзей. Мелкая скучная жизнь. Зимой, когда останавливается река, скованная льдом, замирает шум на опустевших пристанях, суда уходят в затоны, город словно погружается в долгую спячку до весны. На улицах ни одного приветливого огонька, редкие прохожие, тенями движутся старухи в кафедральный собор. Кажется тогда, что город возник случайно, никому он не нужен. Исчезни однажды, никто и не заметит.

«Но ведь было и хорошее в семинарии», – остановил самого себя Дмитрий.

Вот хотя бы преподаватель Бакланов, так любящий свой предмет. На его уроках никогда не дремали. Бакланов и увлек его, Дмитрия, и Ивана Яковлевича Пономарева, заметив у этих семинаристов повышенный интерес к естественным наукам, к самостоятельным занятиям по химии. Да еще как! Дошло до того, что они на свои скудные деньги создали маленькую лабораторию, обзавелись всякими препаратами, химикалиями и провели под наблюдением Бакланова и по его советам целую серию опытов. Тогда и появилась впервые мысль о технологическом институте.

Разве не искал сближения с семинаристами словесник Иван Ефимович Соколов, строгий и требовательный, но далекий от педантизма, он увлекательно вел свой предмет. Каждое его слово на лекциях о русской словесности западало в души самых ленивых семинаристов. Мягкий по характеру, он говорил с ними как с равными, в каждом видел прежде всего разумного человека. Он призывал их к народолюбию, говорил о высоком назначении человека, способного облегчить страдания ближнего.

– Духа не угашайте, господа! – призывал семинаристов Иван Ефимович. – Куда бы вас ни забросила служба, в каких бы глухих местах вы ни работали, не падайте духом, сохраняйте энергию и веру в свое дело, не останавливайтесь в своем развитии, идите все вперед и вперед. В этом вам помогут книги, светлые умы человечества.

Он не подозревал, что Дмитрий Мамин, литературные способности которого не раз отмечал, читая вслух его классные сочинения, уже пробует свои силы, втайне от товарищей пишет. Небольшие литературные статейки он отдавал в нелегальные рукописные журналы, затеянные самыми отчаянными семинаристами. В них он писал о природе Висима, о своих охотничьих походах, о встречах со старателями, лесовиками, о домашних драмах в висимских знакомых семьях. К сожалению, эти тайные журналы не сохранились.

Посылал он небольшие статейки и в петербургские издания. Но о их судьбе Дмитрий ничего не знал. Опасаясь строжайшего наблюдения в семинарии за перепиской, он своего обратного адреса редакторам не сообщал.

Но можно ли всему этому придавать серьезное значение? Его смущало, что статьи он пишет так же легко и быстро, как и классные сочинения, которых задают им по пятнадцать – двадцать штук в году, или проповеди на библейские тексты. Беда его литературных сочинений, как он думал, в том, что слог в них такой же тяжелый, как в классных работах. Нет легкости в его пере. Не умеет он выразить красоту мира, нарисовать людей такими, какими они видятся ему.

Да и не безумие ли думать о литературном пути? Талант – редкий дар. Кто может укрепить его в мысли, что у него есть этот литературный дар?

Как говорит о литературе его любимый Писарев?

«Чтобы действительно писать кровью сердца и соком нервов, необходимо беспредельно и глубоко сознательно любить и ненавидеть. А чтобы любить и ненавидеть и чтобы эта любовь и ненависть были чисты от всяких примесей личной корысти и мелкого тщеславия, необходимо многое передумать и многое узнать».

А много ли у него таких знаний? Достаточно ли хорошо он знает жизнь народа?

Он вышел к излучине Камы. По большой воде, преодолевая сильное течение, снизу медленно поднимался белоснежный пароход. За ним на буксире тянулась плоская арестантская баржа. Значит, в очередном номере «Пермских губернских ведомостей» появится сообщение о прибытии из Нижнего баржи с арестантами и будет перечислено, сколько душ мужского и женского пола следует в Сибирь на каторгу и поселение.

Дмитрий долго стоял, пока пароход с баржой не скрылись с глаз.

Дома Дмитрия встретил неожиданный, но желанный гость – Никандр Серебренников, два года назад уехавший в Петербург, ныне студент Медико-хирургической академии. Осуществилась его мечта. Первым пароходом Никандр приплыл в Пермь, чтобы продолжить путь в Екатеринбург.

– Веночка зовет на помощь, – говорил он. – Кончает гимназию, а родители страшатся отпустить в Петербург. Уверяет, что мое влияние на них так велико, что я смогу все уладить.

Никандр и раньше, когда они жили вместе, вызывал у Дмитрия чувство уважения начитанностью, твердостью в понятиях, самостоятельностью в поведении. Волевой человек! Теперь он увидел, как далеко шагнул Никандр за эти два года в развитии.

То расхаживая по комнате, то присаживаясь к столу, на котором стоял маленький самовар, теребя темную курчавившуюся бородку, Никандр рассказывал о столичной жизни. Дмитрий с жадностью вслушивался в каждое слово о тех идейных спорах, которыми живет учащаяся молодежь в Петербурге. Звучали для него малоизвестные имена, названия книг, журнальных статей. Никандр говорил о столкновениях между реакционной и прогрессивной профессурой, о сущности позиций той и другой стороны. Иной мир! Какая широта интересов! Какое кипение страстей! Тем более убогой казалась его пермская действительность.

– Молодежь со всей России рвется в Петербург, к знаниям. Радикальный вопрос, – продолжал Никандр, – личность. Что она такое? Роль личности, ее положение. Развитие общественного сознания и ее отношение к обществу и общему прогрессу. Понимаете, Дмитрий, что перед нами стоит задача разрешить вопрос о голодных и раздетых людях? Вне этого вопроса нет ничего, о чем стоило бы хлопотать. Нас, разночинцев, становится все больше и больше. Войдешь в аудиторию и видишь – кругом косоворотки, люстриновые пиджаки, бороды… Редко-редко мелькнет офицерский мундир или парадный сюртук. Не скрою – живется большинству из нашего брата трудненько. Мало кто родителями поддерживается. С работой плохо. Кое-кто не выдерживает, срывается с занятий ради добычи куска хлеба. Но мы не сдаемся, ищем выхода. Вот как, скажем, мы решили проблему сносного существования. Сошлось нас восемь разночинных душ. Сняли целый дом за 54 рубля в месяц, наняли кухарку и прачку. Провизию для экономии покупаем сами на базаре, по очереди. Открыли в доме переплетную мастерскую. Она нас и поддерживает: заказчики нашлись. Ни от кого не зависим, в благотворительности не нуждаемся. Еще и сами можем помочь попавшим в беду.

Он вгляделся в Дмитрия.

– Вам пора принять определенное решение. Позвольте дать вам совет? Первое – Москва или Петербург? Только Петербург! Он центр умственной жизни России. Второе – какое учебное заведение выбрать? Сложнее… Я – за медицину: она ставит нас ближе всего к народу. Вы не будете способствовать его рабскому положению и получите возможность помогать ему в росте сознания, облегчать тягость жизни. А что после университета? Подумайте. Но бросьте все колебания и держите экзамен в Медицинскую академию!

Утром Никандр уехал.

Ясности в будущее Дмитрия он не внес, наоборот – посеял еще больше смуты.

Дмитрий переживал тяжелые битвы с самим собой.

«Я, как всякий другой, годен, только не знаю, на что я больше годен, – делился он сомнениями с отцом, – оттого-то и пишу так много. А годен я потому, что желаю непременно работать… Надеюсь найти то, что ищу. Ищу же этого так упорно и так долго потому, что в своей жизни насмотрелся довольно, что значит взяться не за свое дело… Надеюсь достать работу, которая как раз могла бы удовлетворить моим наклонностям и через это сделать жизнь действительно жизнью».

В последнем пространном письме отцу из Перми он опять возвращался к тревожным раздумьям, что есть

«тяжесть, которая на нас лежит, от которой одни умирают – в физическом, нравственном и умственном отношениях, и только очень, даже слишком немногие выходят целыми и невредимыми… Мало того что нам не дают того, что от нас требует жизнь разумная, честная, – словом, жизнь достойная названия человеческой, – мы и то, что приобрели бы с этой целью, можем потерять при столкновении с той средой, в которой нам приходится жить».

В таких мучительных колебаниях прошло все лето.

Только к осени Дмитрий решил – Петербург. И засобирался в дорогу.

Ему шел двадцатый год.

Северная пальмира

В минуты неприятные я не предаюсь унынию и отчаянию, какая-то энергия особенная родится в душе и каждая удача как бы дает новые силы.

Д. Н. Мамин-Сибиряк

1

Стучат, стучат колеса… Остались последние версты длинного пути. Дмитрий, собрав скромный багаж, стоял у окна. Петербург, недавно еще далекий и таинственный, открывался неказисто: фабричные высокие трубы с вялыми в жарком августовском воздухе султанами темных дымов над ними, закопченные казенные дома вдоль линии железной дороги, серые от пыли деревья и кусты, мусорные свалки… Все больше и больше труб, все больше бедных домов, все меньше зелени…

Николаевский вокзал. Широкая площадь…

Людская сутолока, разноголосица, пронзительный звон конок, крики кучеров. Надменные фигуры городовых. Подтягиваются к подъезду извозчики, рессорные щегольские экипажи, покойные просторные кареты…

Невский? Где же Невский? Ага… Вот это Невский? Небольшие каменные дома? А Дмитрий представлял Петербург городом дворцов, широких проспектов и площадей, и жизнь в северной столице рисовалась интересной, веселой, содержательной.

Атмосферу ее он почувствовал, когда плыл палубным пассажиром из Перми в Нижний Новгород вместе с полутора десятками столичных студентов и таких же, как он, мечтателей, покинувших дом ради большого мира и завоевания в нем своего места. Среди этой молодежи была – впервые такую видел – стриженая курсистка, миловидная девушка из Тобольска. Она держалась равной и даже курила папиросы. Все были полны надежд и уверенности в своих силах, бодро глядели в будущее.

Проплывали гористые, заросшие лесами, камские берега, по вечерам в небо густо высыпали тяжелые августовские звезды. Молодежь долго не расходилась с палубы. Шуткам, задорным песням, разговорам не было предела. Завязывались словесные баталии о прошлом крепостной России и ее великом будущем, о значении естественных наук и просвещения в жизни общества и народа, о путях технического прогресса, о роли личности. Горячились юноши по поводу прочитанных новых книг, журнальных статей. Дмитрий, несколько обескураженный дерзостью студентов, их цинизмом, почти не принимал участия в схватках. Но внимательно прислушивался, приглядывался. Даже невинные шутки казались ему выходящими за пределы допустимого.

Лохматый студент в темной косоворотке, в сапогах, в пенсне, которое то и дело соскакивало с носа, похожего на картошку, говорил, оглядывая товарищей лукавыми глазами:

– В пансионе батюшка привел мальчикам слова Христа, что нет больше той любви, как положить душу свою за друзей своих. А дальше рассказал, как воины Понтия Пилата схватили Христа, связали ему руки, били по лицу. Апостолы стояли рядом, видели страдания своего учителя и, напуганные, начали поспешно отрекаться от него. Инспектор, наблюдавший за уроком, вызвал мальчика: «Скажи-ка мне, дружок, от кого мы больше всего терпим неприятностей?» Мальчик и секунды не задумался: «От начальства, господин инспектор». Вот так-то… – заключил студент, смеясь со всеми и опять подхватывая сползшее с носа пенсне.

– А вы слышали, господа, как сравнивают наше время с николаевским? – вступил застенчивый юноша. – В николаевскую эпоху от властей требовалось всех распекать, а в нынешнюю добавили – и подтягивать, – и оглянулся на всех, опасаясь, что, может, его шутка давно всем известна.

За ней последовала новая, еще более рискованная, потом еще и еще, пока не пришло время расходиться…

Вот он – Петербург! Здравствуй! Принимай еще одного искателя фортуны…

Неудачи взялись, будто на спор, неутомимо и безжалостно преследовать разночинца, приехавшего в столицу из затерянного в далеких горных лесах Висима. Самое неприятное, что Дмитрий не справился со вступительными экзаменами на основное отделение Медико-хирургической академии и оказался в списках студентов ветеринарного курса. Жаль, но пришлось смириться.

Огорчение принесла и встреча с Никандром Серебренниковым, на которого возлагались большие надежды. Коммуна уральцев на основе переплетной мастерской, о которой тот так увлеченно рассказывал Дмитрию при встрече в Перми, распалась. Закрылась и переплетная.

– Начальство заподозрило, наверное, что мы там не книги переплетаем, а тайную типографию затеяли или бомбы готовим, – иронически усмехнулся Никандр. – Затаскали в квартал, взяли всех под надзор, переписку проверяют. Регистрируют чуть ли не всех, кто к нам приходит, даже заказчиков. Пришлось распустить коммуну. Так спокойнее. Полиция, Дмитрий, вообще студентов не жалует.

Для Дмитрия это означало – ни дешевого жилья, ни верного заработка хотя бы на первые дни. Домашние деньги быстро уходили и уходили. Поистине верно говорят, что у денег крылья есть – разлетаются. Надежды на репетиторские уроки получались самые неясные. Предложения превышали спрос. Иные студенты тратили силы на великовозрастных болванов за обед или завтрак, не получая сверх этого хотя бы медяков на конку, вынужденно вышагивая немалые петербургские расстояния выносливыми ногами.

Правда, житейские трудности на первых порах не смущали. Семинария, да и домашнее воспитание приучили Дмитрия к аскетизму, умению во всем обходиться малым, ценить каждую копейку, оставаться, несмотря на обстоятельства, свободным и независимым. Поэтому он не стремился заводить широких знакомств в студенческой среде, уклонялся, по возможности, от шумных сборищ в стенах академии.

Свобода, пусть даже только видимость ее, самостоятельность рождали большие и смелые мечты о будущем. Та сложная работа, которая свершалась в душе Дмитрия, требовала уединения, сосредоточенности, уводила от пустых увлечений.

Как условились, как велось давно, Дмитрий не реже, чем раз в две недели, а то и чаще, писал в Висим. Большие его письма были полны подробностей петербургской жизни. Он писал, что только здесь увидел обширные и неограниченные возможности для приобретения истинных знаний. Здесь ему стали доступны любые книги, все необходимые пособия, музеи, коллекции, научные кабинеты, лаборатории, клиники.

После первых месяцев жизни Петербург ему виделся уже объемнее, полнее. Он начинал постигать самую суть его.

«Петербург – середина земли Русской, – писал Дмитрий отцу. – Сюда стекается со всех концов все лучшее и худшее. Из Петербурга можно далеко видеть вокруг, чего никак нельзя достичь в провинции. Мало всего этого, мало того, что здесь можно узнать свою родину больше, чем в других местах, – здесь, папа, точка соприкосновения с западом Европы, здесь мы не только читаем, но слышим и чувствуем то, чем веет с этого запада. Мы не только имеем возможность получать из первых рук те идеи и мысли, которые пропущены нашим правительством, но и те, которые не пропущены им. А это много значит при нашем теперешнем положении. Нам необходимо знать, чем живет настоящая жизнь, современная нам».

«Не пропущены» – эти слова подчеркнуты Дмитрием Маминым.

Поселился Мамин, после неудачи с коммуной, на Петроградской стороне по Б. Дворянской в квартире, где жил земляк, Андрей Остроумов, студент второго курса академии, год назад окончивший Пермскую семинарию. Соседями по квартире оказались двое студентов-медиков – Казимир Дрезжневский и Владислав Годлевский.

Комнатка была такой же убогой, как в Перми: стены с отстающими обоями, похожего к тому же рисунка, низкий потолок, скрипящие половицы, два небольших окна, как нарочно, выходящие тоже на загаженный дворик, с низенькими сараюшками для дров и мелкого хлама. И так же непереносимо дуло из всех видимых и невидимых щелей. На лучшее жилье, как и тогда, не хватало денег, не хватало их и на многое другое. Доходы от репетиторства, за которое приходилось цепко держаться, не покрывали расходов и так уж сведенных к минимуму. С тяжким чувством принимал Дмитрий пяти– и восьмирублевые переводы из Висима.

Но за воротами дома начинался иной мир, иная жизнь, самый воздух был иным – тут кончалось всякое сравнение с тем, что лежало за три тысячи верст от Петербурга.

В стенах высших учебных заведений столицы, кроме официальных предметов, студентами изучался и тот, что не попадал в гласные программы, но захватывал почти всех – социальное состояние родины, увлекавший и двадцатилетнего Мамина. Большинство студентов не могли похвастать знатностью рода, положением в обществе, имуществом, богатством. Они были представителями широких низов, сыновьями захолустного духовного сословия, мелкопоместного дворянства, уездных лекарей, беднейшего чиновничества, мелких ремесленников. С ними в аудиторию входила тревога, смятение от ощущения несправедливости жизни, всеобщего народного разорения, духовной слепоты масс. Слушая лекции, думали о будущем России, принимая на себя ответственность за судьбу многомиллионного обездоленного народа, веря в его могучие внутренние силы.

Занятия в академии у Мамина шли своим заведенным порядком: посещение лекций, анатомичек, музеев. Не все они, даже и те, что велись знаменитостями, светилами естественных наук, увлекали, но студент, закаленный семинарской дисциплиной, соблюдал аккуратность, не допускал «хвостов». Так обстояло на первом курсе. Срывы начались позже. Иные интересы начали перевешивать все сильнее и ветеринарию и медицину вообще.

Студенчество бурлило подобно вулкану. Самый острый вопрос, порождавший бурные дискуссии в ту пору, формулировался так: «Что сейчас важнее – лечить человека или общество?»

К именам прежних властителей дум революционной демократии прибавлялись новые. С запада, из эмиграции, доносились голоса П. Лаврова, П. Ткачева, М. Бакунина. Появился в русском переводе «Капитал» и первые статьи о нем в открытой прессе.

Мучительно думали над путями борьбы с царским деспотизмом. Наиболее горячие головы, исходя из представления об особом укладе народной жизни, верившие в коммунистические инстинкты крестьянства и видевшие в нем прямого борца за социализм, преждевременно, торопя события, начинали борьбу с царским деспотизмом.

Нетерпение владело пылкими, они боялись потерять даже один день и тем самым отодвинуть счастливое грядущее. Ради него наиболее страстные натуры, наиболее преданные идее активной борьбы, бросали академию, чтобы сегодня, сейчас же поднять народ на свершение великих задач. Им казалось позорным накапливать знания, опыт в пору, когда народ нуждался в их немедленной помощи. Никандр Серебренников как-то признался, что встречается с рабочими-ткачами, проводит с ними читки доступной для них литературы. Сосед по квартире Мамина – Андрей Остроумов – шел еще дальше, считая просветительство полуделом, готовился покинуть академию до окончания курса и уйти «в народ».

В один из гнилых октябрьских вечеров у Дмитрия собрались земляки-уральцы. Кто-то шутливо заметил, что все они, дескать, не уральцы, а удральцы. Пришли, уже закаленные в трудной студенческой жизни, третьекурсники Никандр Серебренников и Алексей Колокольников, новички студенты Петр Арефьев, Гавриил Мамин – дальний родственник Дмитрия. Человек шесть… Были, кроме них, и незнакомые.

На столе – несколько бутылок пива и самая скромная закуска. Чуть позже был внесен самовар. Сидели тесно – на узкой железной кровати, на расшатанных венских стульях, на табуретках, принесенных с хозяйской половины.

Затея отметить с земляками двадцатилетие Дмитрия принадлежала неугомонному Паше Псаломщикову. Дмитрий не предполагал, что этот веселый приятель займет в его жизни большое место.

Шутили, что если соберутся вместе три студента, то так шумят, точно целая толпа, а тут – вон сколько их, будто в Лесном, излюбленном месте студенческих сходок. Держались несколько скованно – плохо знали друг друга. Говорили о пустяках: о погоде, занятиях.

Никандр Серебренников взял с полки книжки «Отечественных записок», полистал их и спросил у Дмитрия, читал ли тот «Дневник провинциала»?

Дмитрий кивнул. Да, он прочитал в один вечер новую книгу Салтыкова-Щедрина. Этот писатель, строжайше запрещенный в семинарии, еще в Перми заинтересовал его. Покорял его язвительный, острый ум, беспощадность в суждениях и обличении зла, широкий умный взгляд на самые насущные вопросы времени. Дмитрий теперь иной раз испытывает острую, знобящую, даже чуть-чуть пугающую радость от того, что живет рядом с сатириком, в одном городе. Подумать только!

Он увлекся, заговорил горячо. «Дневник провинциала в Петербурге» Дмитрий мог отнести и к себе: «Я в Петербурге? По какому случаю?..» Писатель словно взял его под руку и повел по незнакомому ослепительному городу дворцов, раскрывая ему глаза на толпу на Невском, показывая характерные типы. Ведь он, Дмитрий, тоже приехал сюда, чтобы участвовать в передовом движении, познакомиться с публицистикой, литературой, искусством. Влиться в ту среду, которая поможет ему образовать себя, подготовиться к жизненно полезной и разумной деятельности. И вдруг вместо умных, передовых, мыслящих – могут ли иные руководить жизнью, занимать важные государственные посты, быть столпами науки? – писатель раскрыл страшное духовное обнищание тех, кто рвался к положению в обществе, стремился влиять на него, управлять им, его мыслью, мнением.

– А я этого вашего восторга не понимаю, – вмешался один из незнакомых Дмитрию гостей, франтоватостью костюма отличавшийся от других.

– Восторг? – удивился Дмитрий. – Разве я выразил восторг? Скорее – тревогу. – Дмитрий с недоумением смотрел на оппонента.

– Конечно, восторг, – саркастически утвердил свое мнение незнакомый гость. – Ах, как гнило современное общество! Ах, какие скверные люди окружают нас! Как это интересно… – протянул он издевательски. – Послушайте, господа! – громко обратился он ко всем. – Мы любим литературу, не правда ли?

Дмитрий, не обладавший даром спорщика, молчал.

– Продолжайте, продолжайте, Андрюшенька, – насмешливо поощрил Серебренников.

– Не кажется ли вам, – с воодушевлением продолжал тот, – что современная наша литература часто забывает об истинных идеях красоты, разума, добра? Она погрязает в пошлости времени! Что мы видим вместо проявления высокого духа? Картинки с грязной натуры. Копание в разных временных проявлениях жизни. Конечно, это тоже правда. Но та ли, которая нам нужна?

У Серебренникова гневно сверкнули глаза.

– Нет, нам это не кажется, – запальчиво возразил он. – Мы согласны не с вами, а с автором, коли заговорили о Салтыкове, что современная литература действительно впала в пошлость.

– Ага!

– Подождите, подождите, – выбросив руку, остановил его Серебренников. – Мы всё понимаем по-разному – вы и мы. – Он сделал широкий круг рукой, словно объединяя всех собравшихся. – Вы считаете пошлостью изображение реального содержания жизни, попытки показать господствующую несправедливость. А мы считаем пошлостью такую литературу, которая старается закрыть читателю глаза на окружающее зло, утратила идеалы недавнего прошлого и не дает никаких практических решений, бормочет обо всем, что ни попадется под руку, – о птичках! о цветиках! о лобзаниях!

– Какой это литературой вы восхищаетесь?

– Той, которой нам с вами нужно в ножки поклониться. И очень низенько. Я говорю о той литературе, которая указала на истинное назначение художника. Белинский, Добролюбов, Чернышевский, Писарев… И Герцен… Хорошо, что и в наше время находятся люди, несущие их знамена. Иначе мы совсем бы задохнулись!

– Вы недовольны нашим временем?

– А что же в нем хорошего?

– Мало ли! Разве нет движения мысли после освобождения, разве нет общественного прогресса? Возьмите любую сферу… Хотя бы успехи наших ученых в науке. А прогресс в промышленности – железные дороги…

– Увидели прогресс в стране, где несут наказание даже не за поступки, а просто за высказанную вслух мысль!

– Да, но за ней может последовать и злонамеренный поступок.

– Ага! Вот почему всякая смелая мысль вас пугает. Вы хотели бы удушить ее.

– Позвольте, почему меня вы превращаете в виновного?

– Не вас. Ваше сословие.

– Чем я сейчас отличаюсь от вас? Мы все студенты, все одинаковы в обществе, перед всеми открыты пути в будущее.

– Простите, – вмешался молчавший худой и высокий Колокольников. – Сколько крепостных душ имел ваш отец?

– Почему вы об этом спрашиваете?

– Из любопытства.

– Не помню… Полторы, кажется, тысячи, а может, и меньше.

– Немало… И сейчас имение сохранилось?

– К спору это не имеет отношения.

– Имеет – самое прямое. Нам друг друга понять бывает трудно. Вы при земельке остались, а мужик, вами обобранный, по миру пошел. Пролетариатом, верно, стал. А вас эта земелька, может, и плоховато против прежнего, но кормит. Именинник наш таких даровых денег не имеет. Да и все остальные. Нам каждый рубль ох как трудно дается. Будь вы в нашем положении, на все другими бы глазами смотрели. Вас пугает, не скрывайте, что сейчас двинулась разночинная интеллигенция. Беда для дворянства… А ведь будет – к тому идет! – двинется и народ, поняв свои нужды и пути защиты собственных интересов. Тогда и он скажет слово на этом пиршестве богатых.

– Вы говорите о возможности революции?

– Нет, до нее нам далеко. Пока я говорю о революции человеческого сознания.

– Разве я против? Из простого народа выходило немало талантливых людей. Только не думайте, что нам, хотя вы презрительно относитесь к владельцам земли, так уж легко.

– А что? – засмеялся молчавший до этого Гавриил Мамин. – Мужичок огрызается? Вы покопайтесь в своей душе, может, интересное откроете. Ведь жалеете о крепостном времени? Отняли у вас даровой хлеб. И о другом подумайте: что вы, владевшие миллионами крепостных душ, дали для прогресса общества?

– А что дали вы, не владевшие крепостными душами? – уже обозленно спросил зачинщик спора.

– Важные понятия, – ответил торжественно Гавриил Мамин. – Свободы человеческой личности, уважения к несчастному темному народу, необходимости помочь ему освободиться от этих страданий. Жить ради него. Достаточно?

– Нет, господа, так невозможно… – Спорщик, покраснев, поднялся. – Увольте, увольте меня… Видно, не пришелся ко двору, – договорил он, пятясь к двери.

Все только переглянулись, никто не задержал его.

Дмитрий, с которого все началось, во время спора молчал, хотя он интересовал его. При таких вот словесных стычках ему не раз казалось, что он видит слабые стороны противников, но предпочитал оставаться в стороне. Духовное училище, а потом и семинария наложили на его характер свой отпечаток, воспитали черты некоторой замкнутости, сдержанности в выражении мыслей.

Здесь, в Петербурге, упоительным было чувство духовной раскованности и полной самостоятельности. Вдруг открылся просторный мир без надзирателей и наставников, следивших за каждым шагом. Не надо было опасаться фискалов из своих же семинаристов. Дмитрий не забыл, каких волнений стоили ему снижения отметок по поведению за внезапные вспышки строптивости и пропуски церковных служб, как близок он бывал к исключению. Горькие судьбы брата Николая и Тимофеича и сейчас точили ему болью сердце.

Наступила зима. Январь стоял холодный. Морозы в столице хоть и были не такими лютыми, как на Урале, но переносились во много раз труднее. Сырой туман висел над городом, погрузив его в грязные сумерки, уличные фонари почти не давали света. Дома приходилось рано зажигать лампу.

Дмитрий с Никандром Серебренниковым возвращались в один из таких промозглых дней из академии. Зашли пообедать в дешевенький трактир, где, случалось, им открывали небольшой кредит, и остановились возле перегородки, делившей зал на две неравные половины.