Текст книги "Время бросать камни"

Автор книги: Виктор Стариков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

3

Время между тем летело, кончалась двухгодичная отсрочка. С холодным отчаянием, скрываемым от всех, Ожидал Митя своего отъезда в Екатеринбург. «Неразлучный друг детства» Костя завидовал товарищу, что тот поедет учиться. А Митя охотно уступил бы ему свою долю поехать в Екатеринбург. Зачем ему, Мите, учиться? Ведь можно жить просто так, как живут многие в поселке, заниматься самыми простыми делами, не покидать родных, делить с ними все радости и горести.

Весной 1866 года в доме Маминых произошло большое событие: появилась сестренка Лиза. Она стала кумиром всех, на нее не могли наглядеться, нарадоваться ей.

Отец собирался с Николаем в Пермь. Николай, закончивший духовное училище, поступал в Пермскую духовную семинарию.

Митя проводил их до Межевой Утки, благо дорога тут не так длинна и хорошо знакома.

Ранним утром они спустились на берег Чусовой. Путь на шитике по этой своенравной горной реке, – большому караванному пути уральских заводов, – знаменитой своими грозными «бойцами», предстоял немалый – более трехсот верст. При хорошей погоде и доброй воде на такое путешествие уходило с неделю.

Наркис Матвеевич, в черной рясе из тяжелого драпа, в широкополой черной шляпе, был бледен, строг и старался держаться спокойно. Николай и Тимофеич возились в шитике, укладывая вещи, накрывая их рогожами.

Митя смотрел на реку, которая в этом месте катилась широкой излучиной, вспоминал, как описывал Чусовую Решетников. Противоположный берег ее был сплошь покрыт густым хвойным лесом. На стрелке, где Утка сливалась с Чусовой, стояла караванная контора и был устроен громадный шлюз, за которым строились и оснащались барки-коломенки для сплава металла по воде. Все это уже было видено. Сегодня Митя смотрел на знакомую картину другими глазами, подавленный невеселыми мыслями о предстоящей разлуке с братом Николой и, главное, с отцом.

Сборы закончились. Все попрощались. Отец устроился на корме, Николай и Тимофеич разобрали весла. Шитик плавно и тихо отвалил от берега, его сразу подхватило сильным течением и быстро понесло к Красному камню. Провожающие еще долго махали фуражками, пока шитик не превратился в маленькую точку. Митя почувствовал себя на берегу одиноким и беззащитным.

Спустя несколько дней тронулся в свое второе путешествие в Екатеринбург и Митя. Провожала его только мать. До Тагила Митя доехал с попутчиком – заводским кучером Проньшей, в Тагиле сговорился с огуречниками, привозившими на базар для продажи свой товар, за два рубля доставить его в Екатеринбург.

Почти две недели тащились они грязной дорогой от Тагила до Екатеринбурга. Поездка совпала с началом тяжелого осеннего ненастья, дождь сопровождал их все дни.

Из всего пути особенно памятными оказались четыре дня в селе Аятском, где возчики остановились в своем доме на отдых. В селе свирепствовала дизентерия. Митя видел из окна избы, как мужики и бабы тащили на полотенцах, а иногда и под мышками, маленькие детские гробы.

Потянулись монотонные дни бурсацкой жизни. В классах – ежедневная зубрежка, в общежитии – колотушки от старших бурсаков, изощрявшихся в жестокостях. Митя старался все вытерпеть. Он помнил наставления родителей, что лучше умереть, чем остаться глупым неученым человеком. И все-таки не раз возникали у Мити мысли о том, чтобы сбежать домой или совершить что-нибудь такое, за что могут исключить из бурсы! От этого удерживало только слово, данное отцу и матери, вести себя примерно, и он снова и снова уже не по-детски убеждал себя, что надо учиться, выдержать два года, дальше станет легче. Поэтому и в письмах домой, не желая тревожить родителей, он ни на что не жаловался, не касался подробностей школьной жизни, а сообщал только о своих учебных делах.

Очень быстро, в самые же первые месяцы беспощадной зубрежки, ему стало казаться, что он окончательно сбился с пути и поглупел. Особенно страдал Митя без добрых книг, к которым привык дома. Ни одна хорошая книга не проникала в училище. Невежественные бурсаки их тут презирали. Однажды, когда Митя начал рассказывать товарищам о Гоголе, его дружно подняли на смех.

– Гоголь? – кричали ему. – Писатель? Дурак ты, ведь гоголь – это птица. И птица, притом, глупая… А ты – писатель!

Порой в жизнь училища, нарушая течение будней, врывались городские драматические события. Одними из таких были публичные наказания преступников на Хлебном рынке. Бурсаки любили бегать на эти «представления», испытывая, кажется, наслаждение от зрелища чужого страдания. Одна такая казнь осталась особенно памятной мальчику, и позже он запечатлел ее на бумаге.

«На эшафоте столпилось какое-то начальство, заслоняющее от нас преступника. Все обнажили головы – значит, священник совершает напутствие. Потом начальство раздается, и Афонька с каким-то азартом схватывает свою жертву, ведет ее по ступенькам и привязывает к позорному столбу. На груди у преступника висит черная дощечка с белой надписью: «убийца». Он теперь на виду у всех. Бритая голова как-то бессильно склонилась к левому плечу, побелевшие губы судорожно шевелятся, а серые большие остановившиеся глаза смотрят и ничего не видят. Он бесконечно жалок сейчас, этот душегуб, и толпа впивается в него тысячью жадных глаз, та обезумевшая от этого зрелища толпа, которая всегда и везде одинакова…

…Афонька театральным жестом отвязывает его, на ходу срывает арестантский халат и как-то бросает на черную деревянную доску, приподнятую одним концом – это знаменитая «кобыла». Афонька с артистической ловкостью захлестывает какие-то ремни, и над кобылой виднеется только одна бритая голова.

– Берегись, соловья спущу, – вскрикивает Афонька, замахиваясь плетью.

Я не буду описывать ужасной экзекуции, продолжавшейся всего с четверть часа, но эти четверть часа были целым годом. В воздухе висела одна дребезжащая нота: а-а-а-а-а!.. Это был не человеческий голос, а вопль – кричало все тело…»

Это кровавое зрелище на Хлебном рынке имело свое продолжение в стенах бурсы.

Воспаленные виденным, бурсаки в ночные часы, когда надзиратели отправлялись на покой, инсценировали свои «казни».

Для этого ловились мыши – «преступники», символически изображавшие особенно ненавидимых бурсаками смотрителей и надзирателей. Животных привязывали на «дыбу», читали приговоры, в которых перечислялись злодейства, совершенные над учениками, учиняли битье мышей кнутами, а порой даже и четвертовали.

Таковы были нравы того времени. Так воспитывались будущие духовные пастыри. Чистых же душой, стремившихся к свету знаний, как Митя, была ничтожная частица в массе учеников.

…Митя зарывался головой в подушку в полном отчаянии, обливая ее слезами. Грудь была готова разорваться от мук. Только под утро он с трудом забывался неспокойным сном.

А тут из Висима пришло горестное письмо о несчастной судьбе брата Николая, о большом горе, которое обрушилось на отца и мать. Брата Николу, уличенного в табакокурении, употреблении спиртных напитков и других неблаговидных проступках, исключили из Пермской духовной семинарии с единицей по поведению. Это означало, что для него закрылись дороги во все учебные заведения. «Волчий билет!..» Бедные родители!.. Бедный Николай!..

Ненависть и отвращение к жизни, которую он вел, отвращение к большинству, кто его окружал, с новой силой вспыхнули в нем. А тоска по всему прошлому поднималась с такой болью, что казалось, не вынести ее. И тогда он падал духом, падал до полного отчаяния.

Много лет спустя, Дмитрий Наркисович, вспоминая свои два года в бурсе, ужасаясь этому далекому прошлому, негодуя на тех, кто стоял над юношами, писал:

«И долго еще не поймут люди, что есть тяжелые преступления, хотя и не пролито тут крови, что есть преступники, которым мало места в каторге, хотя они во всю свою жизнь не пролили, может быть, ни одной капли крови, не отрезали ни одной головы. И доживают эти люди тихо и спокойно свой век, доходят они до больших чинов и почестей, и отдают и будут еще долго отдавать им отцы и матери своих детей, тех детей, для которых они не пожалеют своей жизни, для которых сами живут, в которых все их богатство, счастье, будущность, которые для них все в здешней жизни».

Поездки в Висим стали для Мити редкой отрадой. Подсчитывая дни до каникул, он, по примеру других бурсаков, завел календарик, который назывался «деньки». В нем старательно зачеркивался каждый прожитой день и велся подсчет остающимся до того времени, когда бурсаки разъедутся по домам. Да, бурса для них была тюрьмой, и все они грезили поскорее оставить ее стены. И вот – каникулы.

На краткое время Митя вырывался из-под двойной тирании – учителей и верховодов-бурсаков.

Но эти наезды не приносили полной радости. Митя понимал, что он – «отрезанный ломоть», что Висим только временная пристань, а впереди у него теперь своя дальняя нелегкая дорога.

И все же надо пользоваться каждым днем жизни в родном Висиме.

4

Раздается осторожное постукивание деликатного Кости в окно. А Митя давно не спит. Да и мать, и отец уже на ногах.

– Опять на весь день? – интересуется Анна Семеновна.

– Может, и заночуем, – признается Митя.

Отец молча прислушивается к разговору.

– Я тут приготовила.

Митя видит на скамье холщовую сумку, набитую снедью. Мать не очень верит, что друзья смогут себя прокормить в лесу охотой.

– Много, – нерешительно говорит Митя, испытывая некоторую неловкость, что так часто отлучается из дома. Но ничего не может с собой поделать.

– Останется – принесете или с кем разделите. Иди, иди, – ласково добавляет Анна Семеновна. – Твой Костя, тебя ожидая, поди измаялся.

Свобода! Полная независимость от всех. Что может быть слаще? Жизнь бесконечно прекрасна, когда ничто не гнетет душу, не обременяет ее заботами, когда можно отдаться любому порыву, нет никаких препятствий для исполнения твоих желаний.

На улице Митю встречает Костя. Мальчики здороваются и молча шагают по улице, оставляя следы на росистой траве. К заводу тянутся рабочие, в конце поселка слышится мычание: пастух гонит стадо.

Лес встречает их прохладой и птичьими голосами. Они неторопливо идут ельником по сыроватой темной тропинке. В этот утренний час еще сумрачно и прохладно. Возле большого муравейника у опушки сворачивают и скоро выходят к неширокой речушке. Темная вода беззвучно пенится вокруг больших окатанных камней, образуя маленькие водовороты. Откуда-то сверху вдоль течения тянется лентой дымок, вероятнее всего от костра старателей, моющих золото. Доносится даже стук топора по дереву.

Хорошо! Как же хорошо в утренний час летней поры в лесу. Сейчас Митя ни о чем не вспоминает, полностью отдается счастью быть в такой близости к лесному миру.

Как-то под вечер, возвращаясь с двухдневной охоты в горах, Митя и Костя вышли на платиновый прииск. До Висима оставалось еще верст десять, да ноги мальчиков совершенно отказывали. Всеми делами этого прииска ведали два бывших студента Казанского университета, которых знали и в поселке, Николай Федорович и Александр Алексеевич. Они заметили притомившихся юных охотников с крыльца конторы и пригласили в дом. Скучая в глуши, предложили путникам не только отдохнуть, но и разделить с ними стол.

За чаем разговорились. Мите они оба понравились с первого взгляда: открытые лица, добрые глаза, ласковые в обращении. Молодых людей удивила начитанность рослого красивого мальчика-бурсака, сочетавшаяся с поразительным, с их точки зрения, невежеством.

– Боже, чем вам в бурсе голову забивают! – искренно возмущался Александр Алексеевич. – Да вы, кажется, порядочных книг и в руках не держали. Запомните: художественная литература не заменит истинных знаний. Она существует для развлечения праздных умов. Нужно приобретать истинные знания, следить за развитием естественных наук, общественной мысли. Как же можно в наше время не иметь понятия, скажем, об эволюции…

Он подвел Митю к полке, и у того глаза разбежались от книжного богатства. Имена авторов на корешках были ему незнакомы и ничего не говорили, но сами названия манили: «Фогт. Человек и его место в природе», «Лайель. Основы геологии», «Дарвин. Происхождение видов путем естественного отбора», «Шлейден. Ботанические беседы», «Молешот. Круговорот жизни». Стояли книги Циммермана, Бюхнера, Бокля, Прудона, Добролюбова, Писарева… И ни одного романа.

– Хотите? Можете взять домой, но с условием обязательного возврата.

Митя даже не надеялся на такое счастье. Он молчал, только завороженно смотрел на книжную полку.

– Для начала вот вам два томика Фогта о человеке и его месте в природе, – решил за Митю Александр Алексеевич. – И Дарвина возьмите. Все это вам весьма полезно будет прочитать. А то ведь вас только библейскими сказками о происхождении человека пичкают.

Дома Митя погрузился в чтение книжек, целиком его поглотивших. Словно повязка упала с его глаз. Перед ним «раскрывался совершенно новый мир, необъятный и неудержимо манивший к себе светом настоящего знания и настоящей науки», – написал впоследствии Мамин о том сильном потрясении, которое он испытал от знакомства с книгами знаменитых европейских ученых, открывавших новые горизонты в познании материального мира.

Редко теперь Косте удавалось вытащить товарища на охоту. Но коли Митя снаряжался в лес, Анна Семеновна, не ошибаясь, спрашивала:

– Опять к студентам?

Знакомство со студентами, разговоры с ними, были самым сильным впечатлением пятнадцатилетнего бурсака в это лето, оставившее глубокий след в его развитии.

Черным виделся ему день предстоящего отъезда в Екатеринбург.

Тянулся второй год пребывания в духовном училище. Казалось, что веренице однообразных дней, похожих один на другой, как полусгнившие доски забора, которым бурсаков отгородили от улиц, не будет конца.

Раннее утро. Слабый свет скупо проникает сквозь небольшое оконце. В комнате стоит тяжелый спертый воздух. Пробуждение нерадостное, день наступающий будет походить мельчайшими подробностями на вчерашний, позавчерашний, ничего не сулящий. Завтрашний день будет походить на сегодняшний. Опостылело все: стены спальни, классные, лица учителей, товарищей.

Висимские свободные дни, походы по горам с Костей, встречи со студентами, разговоры с ними кажутся далекими, почти нереальными. Бывают воспоминания, похожие на давние яркие сны. Таким сном представляется прошедшее лето. Возникают в воображении то одно событие, то другое. Самое главное – встреча со студентами. Они помогли ему прикоснуться к иной жизни, к тайнам истинных знаний. Теперь он испытывает чувство голодного, которому дали откусить от каравая и тотчас отняли его. Голод от этого стал еще нестерпимее…

Митя так и не растворился, не обезличился в этом жестоком мире. Он тратил много душевных сил, чтобы выстоять и против учителей, имеющих над учениками неограниченную власть, и против бурсаков, стремившихся подчинить его своим неписаным законам. Хотя явных врагов у Мити нет, но нет и явных друзей. Он давно перешагнул ту грань, когда был ребенком, умевшим смотреть на мир радостными, восхищенными глазами. Впечатления все более тяжким грузом ложились каждый день на сердце.

Он хорошо изучил характеры учителей и учеников; поступки тех и других теперь не вызывали в нем удивления, не были неожиданными, как случалось в самые первые дни знакомства. Инспектор училища отец Василий – истинный истязатель, и горе тому, кого он уличал в каком-то даже не очень великом проступке. Среди учителей, которые несли свои обязанности как тяжкий камень, Митя не мог назвать хотя бы одного, кто пользовался пусть не любовью, хотя бы уважением.

И ученики… Самым первым силачом считался Благовещенский, по прозвищу Петрович. С первого дня знакомства он показался Мите способным, могущим хорошо заниматься, хватающим многое с ходу. Позже убедился, что бурса задавила в этом парнишке все добрые и светлые задатки. Никто не решался с ним связываться, но все искали его расположения. По любому поводу Благовещенский мог вступить в драку и, обладая незаурядной силой, всегда побеждал, в своем торжестве бывал беспощаден. У Ермилыча, ближайшего его друга, большой силы не было, но он взрывался как-то мгновенно и, ослепленный яростью, заливавшей глаза, становился опасен. Его избегали, как чумного. Внешне же он выглядел довольно миролюбиво, стриженые волосы у него стояли торчком, а отрастая, начинали ложиться тоненькими кудрями, как у купчиков. Еще Ганька Гарин, глупый и тупой, любивший ввязаться в любое столкновение, мешавший заниматься прилежным, державший руку сильных. У него были удивительно белые волосы и какие-то светлые неприятные глаза. Еще отличался Ганька одним качеством: умел поразительно врать без всякой меры. Все они верховодили, задавали тон. И вроде бы считались друзьями. Но эти друзья могли в любую минуту стать и врагами. Самым же отвратительным для Мити было их отношение к младшим ученикам, которых они тиранили без всякой пощады, доводя мальчиков до полного помрачения рассудка. Никто из этих великовозрастных коноводов, конечно же, никаких книг, кроме учебников, не признавал. Умственные запросы начисто отсутствовали.

…Приближались выпускные экзамены, с ними и – свобода!

Во всех углах дома, в саду, огороде бурсаки дни напролет занимались зубрежкой. Отовсюду слышалось монотонное гудение. Забыты все ссоры, развлечения и забавы.

Со страхом и надеждой встречали каждый экзамен, с радостью его провожали. Больше всего боялись «срезаться». Это означало – прощайся с возможной свободой, начинай все сначала, терзайся еще два года.

Наступил страшный день выпускных экзаменов. В девять часов бурсаки собрались в зале. Приехал архиерей. В глазах черным-черно – что-то будет? С трепетом Митя подошел к столу. Экзаменаторы смотрят пристально, словно им ведомы все чувства бурсаков до самого донышка. С дрожью протянул Митя похолодевшую руку за роковым билетом – на карту поставлена вся будущая жизнь. Билет, кажется, не страшный по вопросам… Он не помнил, как отвечал…

– Довольно, – прервал инспектор, медленно выводя в списке балл.

Все! Свобода? Да, свобода!..

Но не в обычае бурсы расставаться так просто с училищем. Это тоже традиция.

В последний день производилась расплата по старым счетам со всеми обидчиками. Безнаказанность даже смирных воодушевляла на жестокие расправы. Завтра их в училище не будет. Избитый сегодня, не сможет позже свести счеты.

После обеда раздались крики:

– Благовещенского буткуют! Айда смотреть…

Нападение организовал Ермилыч. Кто мог подумать, что у него накопилось столько злобы против… Петровича – лучшего, как все думали, товарища. Ермилыч подло, по-своему, напал на сонного. Благовещенский не сразу понял, кто его лупцует по лицу. Тут в драку ринулись второклассники, натерпевшиеся от Петровича немалых обид. Благовещенский пытался защищаться, но нападающих становилось все больше и больше. Самый надежный, казалось, товарищ веселился от всей души, видя, как достается Благовещенскому.

Так «прощались» закадычные друзья, гроза всей бурсы.

Какие у всех зверские лица! Пот заливает глаза, взлохмаченные волосы. У кого-то из носа течет кровь, но он опять рвется в кучу, желая ударить еще раз. По всему дому несутся яростные вопли.

Митя не выдержал, убежал наверх, в мезонин, где было тихо и покойно. Вышел на небольшой балкон с беленькой решеткой.

На Екатеринбург скатилась летняя ночь. Тени окутывали кровли домов, сады и пустыри. Митя долго смотрел, как последние проблески света таяли в небе, как зарождались на нем звезды. Приходили и уходили какие-то неясные мысли, смутные, как эти ночные тени.

Закончились два тяжелых года. Он выдержал испытание на прочность, не сбился, подобно некоторым.

Позже у писателя вырвалось признание:

«Вот перед вами не потерявшийся, не погибший человек, но кто знает, сколько раз придется этому человеку проклясть свое детство, золотую пору своей жизни…»

Митя не мог уехать из Екатеринбурга, не повидавшись с дедушкой и прабабушкой, которые жили в Горном Щите. Неизвестно, когда еще сможет он приехать к ним.

Прабабушка, хотя и двигалась проворно по дому, все больше полнела, становилась совсем старенькой, все чаще присаживалась отдохнуть, успокоить сердце. А дедушка в свои шестьдесят лет был хоть куда: небольшого роста, пузатенький, катался колобком по двору и все приговаривал: «Ну, Митус… Как, Митус?..» Только дедушка мог вот так по-своему ласково называть внука. А серые и вроде всегда строгие глаза его при этом светлели от улыбки.

Каждая мелочь в этом доме знакома по прошлым приездам. Митя помнил тропинку, что вела с улицы к воротам, кухонное окно, в которое надо непременно постучать, и только тогда настежь распахнется калитка. Помнил Митя и небольшую чистенькую и душистую баньку, в которой летом всегда было прохладно и которая служила дедушке любимым местом отдыха. Каждую мелочь помнил, все, вплоть до старинного яйцевидной формы старенького певучего самовара и невьянского подноса, расписанного яркими розами по черному лаку.

Прожитые в Горном Щите три дня Митя вслушивался в добродушную воркотню прабабушки и веселые шутки дедушки, отдыхая душой после страшных экзаменов в училище и всей тамошней жизни.

– Ах, Митус, Митус… – приговаривал дедушка шестнадцатилетнему внуку. – Вон как ты вырос! Меня скоро перерастешь… В Пермь теперь… Учись, братику, учись, набирайся разума… А как же Никола-то, а? Что же с Николой будет? И за что его так изобидели, вороги?

К концу жизни, обращаясь в далекое прошлое, Дмитрий Наркисович вспоминал:

«На меня, например, самое сильное впечатление производят сны, в которых поднимается далекое детство и в неясном тумане встают уже сейчас несуществующие лица, тем более дорогие, как все безвозвратно утраченное. Я долго не могу проснуться от такого сна и долго вижу живыми тех, кто давно уже в могиле. И какие всё милые, дорогие лица. Кажется, чего бы ни дал, чтобы хоть издали взглянуть на них, услышать знакомый голос, пожать их руки и еще раз вернуться к далекому-далекому прошлому. Мне начинает казаться, что эти молчаливые тени чего-то требуют от меня. Ведь я столько обязан этим бесконечно дорогим для меня людям…»