Текст книги "Бунт невостребованного праха"
Автор книги: Виктор Козько
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)
Погребально-зверино ревели в стужу и поезда, проносящиеся мимо станции, мимо Надиного дома, днем, как правило, без остановок, а на ночь загоняемые в отстойники. Сибирская железная дорога не знала передыху. Столыпинские коричневого колеру товарные вагоны были до отказа забиты сначала военнопленными, тоскующими и робкими немцами. Потом те же вагоны пошли с победителями, красноармейцами, в форме, но без погон и красных звезд на ушанках и пилотках, людей, по всему, не робких, но удивленных и растревоженных. Вагоны, на первый взгляд, оставались одними и теми же, а вот людей, в них все время меняли. Вскоре после красноармейцев их заполнила штатская братия, изможденная и голодная, умоляющая из зарешеченных окошек бросить им кусочек хлебушка или картошинку. Еще некоторое время спустя поток этот поменялся и пошел в обратную сторону, словно где-то на всю просторную страну был запущен гигантский конвейер, и все проходили через него и возвращались, чтобы начать вновь да опять.
Но люди эти не интересовали Надю, что-то в самом спирающем дыхание воздухе было запретно, не дозволяющее интересоваться ими. Похоже, и заразное, потому что она каждый раз слепла и глохла, еще издали завидев стоящий на путях эшелон с проезжим людом. Бежала прочь. Потому что ждала появления и встречи совсем с иными путниками, и не со стороны вокзала, откуда на всех парах обстукивая стальное полотно, неслось, грохотало убожество и нищенство, почти поселковый повседневный стон и плач. Ее ожидальники должны появиться на тракте. Она с нетерпением каждую ночь окутывалась, укрывалась сном и смеженными до боли глазами ждала сновидений. Ждала, когда на тракте появится кибитка с осужденным по второму разряду, страдающим от открывшихся ран Михаилом Сергеевичем Луниным. Ждали окошка, крохотной щелочки во времени, чтобы пролезть, пронырнуть и соединиться с тем, кто был ей дороже жизни.
Отличница и активистка в сибирской поселковой школе, княгиня Мария Николаевна Волконская поправляла историю, ждала своего суженого. Девочка Надя, сначала девочка, а потом уже и девушка, ждала принца, инфанта, изнемогала под бременем эпохи. Она была беременна прошлым и будущим и никого не могла полюбить в настоящем. Настоящего вроде бы и не было, по крайней мере, в сибирском таежном поселке не было. Природе ведь свойственны, ведомы пустоты. Воздушные или, наоборот, лишенные воздуха ямы на пути самолета. И самолет на небесной своей безухабной дороге впадает в тряску. Пузыри воздуха в океанских глубинах. Наконец, гигантские пузыри сжатого газа в земной тверди, того же газа, метана, на угольных шахтах. Природа и время исправно трудились, перерабатывая прах отмершей жизни, преобразуя его в уголь. И вдруг призадумались или схалтурили, обминули гору или горушку, делянку поваленных деревьев, обжали со всех сторон и двинулись дальше. А потом спохватились и вернулись, исправили ошибку. Но не до конца. До конца уже было невозможно, невозможно было вкрапить, впаять малую толику строительного материала в основную массу, мало его. И образовалась пустота, тот же самый пузырь, как раковая опухоль в здоровом едином существе, куда и потек метан, суля неизбежную катастрофу, взрыв, разрушение и смерть каждому, кто потревожит его. Почему бы не быть таким временным пустотам и в истории, и с народами. Может, она, Надя, как раз и попала в такую пустоту, временной пузырь.
Но об этом в ту пору она не думал, не смела и не могла думать. Советская девушка Надя, по паспорту русская, по родителям немка, а по национальности, как она сама себе ее установила, – сибирячка, ждала принца, не нашедшего ее сто лет назад. Ждала, когда и она, как ее мать, услышит среди ночи переборы декабристской гитары, когда и для нее зазвучит фортепиано, волшебная музыка прошлого. Она услышит, она увидит, кто играет. Но время шло, а музыки не было, только радиошная. Но и радио замолкало, давясь Гимном Советского Союза ровно в полночь.
V
Ожидание принца растягивалось на годы. Озабоченная предстоящей сегодня-завтра встречей, Надя не успела выбрать себе профессию, институт, в котором должна была ее получить. Она даже не задумывалась, что ей нужна профессия, какая профессия была у княгини Марии Николаевны Волконской, мужа ее или того же Михаила Сергеевича Лунина. Мужчины в прошлом веке и всегда, кажется, занимались войной, как все поголовно декабристы, или писали стихи, как Пушкин. Женщины, их жены... Ждали своих мужей с войны, рожали и растили детей, гувернантки и гувернеры их воспитывали. А сами они вальсировали на балах.
Но то был девятнадцатый век. В двадцатом надо было работать всем, даже женщинам. Учиться, обязательно и беспрерывно, и так же работать. Аттестат и золотая медаль пылились на столе в горнице. До последнего дня Надя не знала, куда их пристроить. Учителя, конечно, возлагали на нее большие надежды и советовали педфак или в крайнем уже случае исторический, юридический факультеты, и непременно Московского имени Ломоносова университета. Ведь с золотой медалью ей открыты все двери. Но Надя не вняла ни их советам, ни наказам матери: верный хлеб бухгалтерский, экономиста или финансиста. И это истинно женский хлеб, постоянный и с приварком.
Она выбрала профессию и институт по наитию и предначертанию свыше. Все решила за нее внушительных размеров медная плита, прислоненная к стене краеведческого музея в далеком и большом сибирском городе, который в одно время даже претендовал называться столицей России. Плита была выше ее роста, с зализанными зелеными краями и такого же цвета вмятинами, оспинами по всему ее телу, будто прошла сквозь века, метеоритом из космоса, пала на Землю, легла на Надином пути, подобно памятнику, надгробно впаялась в асфальт. Мраморная мемориальная доска извещала, что это самородная медь. И добыта она где-то в Сибири геологами.
Это было похоже на озарение, на вещий сон Сергея Волконского с рисунка Брюллова, где он, прикорнув в рудничном медном забое, в каторжных видениях держит в объятиях жену. Вопрос с институтом для Нади был решен, хотя сам декан геологического факультета пытался отговорить ее: совсем не женская профессия, она ведь такая хрупкая, маленькая. А геология – дело мужское. У медалисток, тем более золотых, выбор куда более как широк. Напрасно старался. И не разубеждал, а наоборот, убеждал в том, что это именно то, что ей надо. Испытание морозами, горами, тайгой и лишениями, что испытали, сквозь что прошли все они. И княгиня Мария Николаевна Волконская, Михаил Сергеевич. Она, Надя, на их дороге, на пути к ним, на пути к нему, во глубину сибирских руд, где они в ожидании ее до сих пор хранят гордое молчание.
Ее решительности и духа не поколебали и годы учебы в институте. Хотя в институте на геофаке приходилось напрягаться, а порой и зубрить. Запоминать множество скользящих мимо ее сознания громоздких формул, хаотичных, как хаотично была сотворена сама Земля, доказанных и недоказанных теорий, предположений, гипотез – всего того, чем бредил ученый мир, зарабатывая себе хлеб насущный. В общем, сплошные сдвиги и надвиги, сбросы и выбросы не земной, а человеческой лихорадочной мысли, бредово цепляющейся земли, ее прошлого и будущего. Мысли зачастую беспомощной, а потому агрессивной.
Вообще вся наука, как складывалось в ее представлении, была агрессивной, от истории, диалектического материализма, так называемого диамата, сопромата. Самопожирающей себя, своих творцов и студентов. И природа, и венец творения ее рождали прах, изучали его, плясали на нем от радости познания, воевали сами с собой и себе подобными и сами превращались в прах. Такой науке нормальный студент, если он хотел и впредь оставаться нормальным, должен был сопротивляться. И многие, по-своему, конечно, сопротивлялись. Она же к такому, тайному или явному, сопротивлению была неспособна. Видимо, мир ее был устроен чуть-чуть по-иному. Он был правдив и целен, все излагаемые истины воспринимал на веру и за веру, как нечто непреложное. И потому то, что подсознательно, бунтовно отвергалось им, приходилось вколачивать в него, прибегать к принуждению.
Она вынуждена была насиловать свою память и зубрить, заучивать наизусть попусту и пустое, то, что ей никогда не понадобилось и не могло понадобиться в жизни. Понуждала к зубрежке и привычка быть всюду и всегда первой, отличницей. Не из тщеславия, не ради повышенной стипендии, а потом и Ленинской стипендии, а по внутреннему непониманию того, как это она чего-то может не знать, что знают другие, что ей предписано, велено знать. Сказывалось и самолюбие. Как ни самоуглубленна она была внутренне, Надя видела, что студенческий мир куда более пестр и неровен, чем поселково-школьный.
Неравенство крылось и в статусе родителей, месте рождения студентов, в том, как они одевались и как говорили. Поселковая девочка, сама того не осознавая, мстила им. Их происхождению, рождению, образованности и городской нахватанности. Отвергая их снобизм, она невольно культивировала в себе снобство еще большего пошиба, с головой закапываясь в науку, учебу. Она полюбила сам процесс учебы, что поднимало, возвышало Надю в собственных ее глазах и глазах сокурсников. Но активисткой она не стала, хотя ее и понуждали, втягивали в актив. Карьера Наде была не нужна. Она была выше и гораздо чище, чем о ней думали в институте.
Она с отличием закончила институт. К недоумению своего курса и ректората, отказалась от навязываемой аспирантуры. Наотрез также отказалась от весьма выгодного распределения в управление геологии края. Искланялась, оббила все пороги, чтобы ее отправили в самую глушь, к черту на кулички – в Читинскую область, нерчинскую Тмутаракань, на Акатуй и непременно в какой-нибудь загадочный Урик, о котором многие преподаватели слыхом не слыхивали, не подозревали, что он где-то есть. Девочка заблажила, заучилась – таково было их общее мнение, как и мнение сокурсников: излишнее усердие всегда наказуемо.
Исполнить ее блажь оказалось невозможным. Читинская область и вообще Прибайкалье, Дальний Восток обходились своими выпускниками-геологами. Надя потребовала свободный диплом, а так как он у нее был красным, она имела на это право. Спасая ее, зная, что это ей необходимо, чтобы отправиться на Акатуй, в Урик, ректорат отказал. Ее хотели пристроить где-нибудь у себя под боком, чтобы опять в скором времени, когда выветрится из девичьей головы дурь, призвать к себе в институт, в какую-нибудь заштатную экспедицию и геологоразведочную партию, шарашкину контору, разведываюшую и бурящую городской асфальт. Но положение ее было уже безвыходным. Все мало-мальски перспективные и привлекательные места были распределены. Выбора не было. Оставалась одна-единственная вакансия здесь же, в крае, такая захудалая и в таком захудалом, гиблом месте, что никто из курса не позарился оказаться там и навсегда похоронить себя. Надя согласилась: если уж не Урик, то она будет копать, рыть Родину изнутри, куда ни пошлют. И кто знает, может, и там что раскопает, разведает, откроет для души.
Надя ушла на разведку фосфоритов в так называемую сибирскую Швейцарию. И это поначалу грело ей душу. Лишь гораздо позже она просветилась. Народ падок на все иноземное, никогда не веданное им, считает отменной не землю, на которой живет, а призрачное и несуществующее Беловодье, где хотелось бы жить. И своя Швейцария есть в каждом самом забытом Богом и людьми районе. Это и есть наш патриотизм, поперед которого бежит отрицание и проклятие. Все мы больше склонны не жить, а придумывать себе жизнь.
Но край, в котором она очутилась, оказался действительно благодатным. Швейцария без дураков и обмана, хотя и без швейцарцев. С горами, горушками, тайгой и медведями. И в каждой из этих горушек сокровища несметные: самородные железо и медь, золото, уголь, бокситы, фосфориты. В общем, всякого жита по лопате. Как раз в этом и таилась беда. Всего по лопате и ничего сверх нее. А район промышленно не освоенный, до ближайшей железной дороги сотни и сотни верст, в тайге же дорог никаких, только звериные тропы да так называемые улусы в две-три курных избушки, заимки, самые цивилизованные селения – Сиблаги, и те одни частично, другие полностью, наверно, временно пустующие. Надину Швейцарию не так уж давно амнистировали. С жильем проблем не было, как и с работой. Где и что ни прикажи Родина, рыть, разведывать, открывать, – всюду целина, хотя именно в этом она крупно сомневалась. Собственно, разведывать и открывать было нечего. Сибирская Швейцария, оказывается, давно уже была разведана и открыта от гор до согры – сибирского болота, того, что создатель в них упрятал. Промышляющие охотой аборигены, обезличенный, звенящий кандалами каторжный люд, безымянные неуемные первопроходцы, вековые искатели сказочного Беловодья знали назубок, где и что лежит, где можно взять медведя, промыслить белку, набрать горячего камня для обогрева, железа для ножа, намыть золотишка. Все уже было найдено. И часто получалось так, что там, где они проявляли самостоятельность, начинали искать одно, находили совсем другое. И это другое, на поверку оказывалось, давно было найдено, только забыто, никому не нужно, и было лишь достоянием памяти живущих здесь людей, а иногда и геологических архивов прошлого еще века.
Но жизнь кипела, била ключом, и не всегда по голове, рождала множество первооткрывателей, кандидатов, докторов наук, лауреатов различных премий, вплоть до Государственной, орденоносцев, у кого и на что хватало ловкости и энтузиазма, совести. Надя как начинающий геолог ни на что не претендовала. Ей по статусу три-четыре года было положено обслуживать маститых претендентов. Новичкам поиск и творчество были заказаны, перед ними ставили задачу, и ее просто и без выпендрежу и особых выкрутасов требовалось только решить, добросовестно выполнить заказ, не задирая носа.
Задачи были простые и сложные одновременно. Доразведывать, оконтурить рудное тело, уже кем-то открытое. Привязать его конкретно к местности, определить физические запасы. И Надя вместе с подобными себе рядовыми геологами, а также буровиками, горняками безропотно доразведывала, оконтуривала, привязывала все, что ей повелевалось. И с этими их коллективно добросовестными привязками часто возникали огромные, хотя и частного, конечно, порядка, неувязки. Они служили маховиком огромной, хотя и не всегда просматриваемой индустриальной машины, топливом и мотористами сразу. Только приводили ее в действие, запускали механизм, а наверх уже с центростремительной силой шли победные рапорты. И каждый рапортующий стремился быть первым у пирога. И таких алчуще первых набиралось великое множество, а делить было нечего.
Родине всегда что-то надо было немедленно, сию минуту. Наде запомнилось, когда она, Родина, изнывала по железу. Она опять кого-то догоняла или собиралась перегнать, выйти на первое место по выплавке металла. Для этого не хватало чуть-чуть. И сверху было спущено задание кровь из носу изыскать это "чуть-чуть". Ажиотаж и энтузиазм были невообразимыми. Всенародный подъем и подвиг неописуемы. В небывало короткие сроки все открыли, отрыли, оконтурили и привязали. Более того, заложили рудник, всесоюзной ударной комсомольской стройкой воздвигли его. Отрапортовали, получили ордена, медали. Гордости Нади не было предела, она, недавняя выпускница института, совсем еще молоденькая девушка, заработала свою первую медаль "За трудовую доблесть".
По несчастью, а может, и по счастью, через пару лет Надя оказалась в эпицентре своего первого трудового подвига. Большей горечи, стыда она до этой поры в своей жизни не испытывала. Перед этим ее востребовали из тайги в управление, где она получила жесточайший разнос за служебное хулиганство. В порыве трудового энтузиазма Надя написала отчет об открытии нового железорудного месторождения стихами, хотя к стихоплетству никогда не тяготела. Все само собой получилось. Парила и пела душа. Отчет был тот завизирован, принят и всеми инстанциями одобрен. Как оказалось, его попросту никто не читал. Это было нормально: заставлять писать отчеты и тут же отправлять их в архивы. Вся страна была не только самой читающей, но и самой пишущей.
Но обстоятельства с новым месторождением вдруг резко изменились. На бумаге оно было, а вот железной руды в нем не оказалось. Природа ли во главе с самим Господом Богом сыграли злую шутку, люди ли напортачили, геологи, проектировщики, строители. Как бы там ни было, рудник отгрохали среди тайги, как пляж в центре пустыни Сахара. Руды наскребли только на один состав, первый, под алые транспаранты и торжественную медь оркестров. И то полновесного состава не получилось, ночью подгоняли и цепляли вагоны с рудой из других рудников, вкрапляя даже и вагоны с пустой породой.
Начались долгие и нудные препирательства ведомств, внутренние разработки в этих ведомствах. Искали стрелочника, давшего зеленый свет "большой руде" Сибири. Вот так и вышли на стихотворный Надин опус. Но наказывать ее, восторженную девчонку, рядового геолога, было смешно и нелепо, хотя и негоже спускать такое Придумали, изобрели формулировку: "служебное хулиганство".
Молодая хулиганка решила на свой страх и риск побывать на месте совершенного преступления. Благо это было попутно. Совсем небольшой крюк по дороге в геологическую партию. Не будь душевного сверба, путешествие можно было назвать прекрасным. Железнодорожные рельсы словно плугом развалили, рассекли надвое тайгу и горы. Поезд то парил над ними, повисая на сваях мостов через реки, речушки и ручьи, то пропадал, втянутый в длиннющие тоннели. Несся, вплотную прижимаясь к скалам в ущельях, свирепо обдавая дымом и паром вершины гор, с невероятной цепкостью держащиеся на них пихты, лиственницы, а то и кедрач. Дым вместе с угольной крошкой проникал сквозь стекла вагона. Но не раздражал. В этом было что-то от ее пристанционного железнодорожного детства.
Раздражало другое. Нервическое лихорадочное движение. Один за другим следовали лихие невообразимые повороты стального пути. Но это были кульбиты, повороты самой мятущейся эпохи, коей принадлежала эта дорога. Такой, говорят, повелел ей быть сам вождь всех времен и народов, по примеру своего царственного предшественника Николая. В задумке у него, конечно, дорога была прямой, как взлетная полоса в коммунизм. И на бумаге начертал он ее пряменько, но при этом то ли был слегка под мухой, то ли соратники отвлекли. Не приметил, что пальцы вышли за линейку. И карандаш их добросовестно оказал, очертил до заусениц на ногтях. А строители, созидатели дороги, слепо следовали извивам заусениц вождя. Благо, создателей в то время здесь был переизбыток. Дорога, можно сказать, была вымощена их костями. Может, именно потому так нервически двигался сейчас поезд.
Но все переменилось, как только Надин вагон на полустанке отцепили от основного состава и поставили на новый путь, ведущий уже в тупик – к руднику, за строительство которого она получила медаль "За трудовую доблесть" и выговор за служебное хулиганство. Она ожидала, что туда последует по крайней мере поездок из трех-пяти вагонов. Но вагон был один, и Надя в нем – единственный пассажир.
Такая же единственность только ее присутствия и в самом поселке. Поездок вырвался из последнего тоннеля, объятий гор на равнину, весело отстучал по ней колесами и пошел в лобовую на прорастающую перед ним гору, этаким градом Китежем восстающую из воды, со всех сторон охватившей ее. В свое время, увидев впервые эту гору, Надя онемела. Это было действительно душой желанное Беловодье, снег не успевал стаивать на вершине горы и летом. И аборигены называли его то гусем, то девушкой, в зависимости от того, кто и по какую сторону горы жил. У каждой стороны была своя легенда ее происхождения. Одна краше другой.
Но сейчас Наде было не до красот, окружающих ее, и местного фольклора, языческого и грустного. Поездок словно решил утопиться или, по крайней мере, искупаться, так стремительно бежал он к воде, к озеру. Но у кромки его перед скособоченным станционным домиком с выбитыми, пустыми глазницами окон, резко затормозил у самого чугунного колокола с болтающимся на ветру перевязанным веревкой языком. Так резко, что Наде почудилось, будто колокол звякнул, заговорил. И этот рожденный в нем звук, не считая попыхивания паровоза, был единственным голосом, приветствующим появление Нади в поселке. Никто из служителей станции не вышел встречать поезд, никто не торопился и на посадку. Ни единого человека не маячило и у разбросанных по равнине домишек, гдето в недрах земли замерла и рудничная клеть, шахтовое колесо было бездвижно.
Похоже, Надя прибыла в страну мертвых, начало и окончание местной легенды, повествующей, как тоскует заключенная в той стране живая девушка, превратившаяся в гуся, но так и не смогшая выбраться из обители покойников. Легенда немо оживала из праха и запустения брошенного, покинутого человеком поселка. И она шла по этому праху и запустению проложенным ушедшим уже отсюда человеком дощатым тротуаром. Оглядываясь назад, видела на том тротуаре, на лиственных и пихтовых досках, занесенных предосенней пылью, свои четко отпечатавшиеся следы.
Но как ни странно, в самом рудоуправлении были люди. В своем кабинете, преисполненный начальственными обязанностями, восседал управляющий рудника. Медведе– и одновременно гориллоподобный мужик с крутыми коваными челюстями и такими же крутыми плечами, Надя была уверена – поросшими шерстью. Приземистый, но длиннорукий, с тяжелыми, будто отлитыми из железа громадными кулачищами. Эталон человека, созданный природой специально для Сибири и ударных комсомольских строек, хотя и еврей. Генрих Долгорукий, а еще Генрих Гусь. Долгорукий и Гусь – его клички. Он был неразрывно бандитом и энтузиастом. В молодости боксер, не гнушался пускать в ход кулаки и на строительной площадке, потому что был влюблен в строящийся рудник, – отсюда и вторая кличка Гусь, един в двух лицах. Одновременно был начальником стройки и главным заказчиком.
Надя хотя и издали, но знала его, была наслышана о мощи его кулаков, о том, что он никогда не подымает их дважды, любому комсомольцу хватало одного удара, и никто из них никогда не жаловался на "железного" – третья, мало известная кличка Генриха. Он здесь был действительно настоящим паханом и по-пахански вездесущ и бесфамилен.
С тремя другими обитателями рудоуправления Наде раньше встречаться не приходилось. Это были парторг, комсорг и профорг. И все – ни единой живой души больше на трехэтажное прогонистое и гулкое здание управления, похоже, и на весь рудник, на весь поселок. Но тут Надя ошибалась. Ни одна ведь контора в мире не может обходиться без уборщицы и сторожа. Но те, ввиду присутствия начальства и самого разгара рабочего дня, отсутствовали. Чистота в начальственных кабинетах была идеальной, даже, можно сказать, стерильной. И тепло было, хотя Генрих сидел почему-то в тяжелой медвежьей шубе.
– Холодно, мерзнете, простыли? – посочувствовала ему Надя после взаимного узнавания и приветствия.
– Эх, Надюха-горюха, – вяло махнул рукой Генрих и поморщился. – Надо было сауну запустить, да электричество вырубили.
– Как, вырубили электричество? – сразу не поняла Надя.
– А просто. Простенько, как у нас всегда. Рубильник от себя, рубильник на себя – и все, сливай воду, спускай пар, собирай металлолом.
– Не только электричество, но и радио отключили, – пожаловалась тройка набежавших на живого человека – парторг, комсорг, профорг.
– И радио? Не понимаю, радио-то тут при чем? – Надя действительно ничего не понимала.
– Выживают, как медведя из берлоги, – пояснила женщина-парторг, под стать Генриху, такая же устойчивая на земле и широкогабаритная, но моложе его, и по всему, на эту пору энергичнее. С заботой и тревогой покосилась в сторону мерзнущего в своей медвежьей шубе Генриха. – Не выйдет, не получится. Мы с рогатиной на зверя в тайге привычны ходить. А вот без радио нам просто зарез. Что хоть в мире происходит? Как там пленум партии?
– Пленум? – удивилась Надя, она понятия не имела, что где-то происходят какие-то пленумы. И о них ли сейчас думать этим людям. – На какого вы зверя с рогатиной собрались?
Парторг проигнорировала ее вопрос, будто и не слышала.
– Октябрьский, милочка, знать надо. Мы тут хоть и без радио, а в курсе. Генрих, вопрос надо ставить ребром.
– Ставьте ребром, – вяло махнул головой начальник рудника.
– Уже поставили, – выглянул из-за плеч парторга профорг, – проработали треугольником. Готовим бумаги во все соответствующие инстанции. Я по своей, по профсоюзной линии, Изольда Максимовна – по партийной, Игорь – по комсомольской...
– По комсомольской уже готовы. Хоть сейчас могу принести, Генрих Борисович, вам на подпись, – вскочил со стула улыбчивый и, по всему, довольный жизнью Игорь. – Подпишите, Генрих Борисович?
– С чего это я буду, Игорь, подписывать твои комсомольские бумаги? Ты комсорг – ты и...
– Надо подписать, Генрих, не кисни и не опускай рук. Не дадим...
– Как вы все мне осточертели. Вон... – прорвался все же характер Железного Генриха.
Кто знает, может, они бы и ушли. Но тут подал голос желчного вида мужчина, до этого времени остававшийся в тени, как поняла Надя, профорг:
– Вы не правы, Генрих Борисович. Грешно пренебрегать даже малейшей возможностью. Все написанное, приходящее и исходящее, фиксируется и остается...
– Это у вас там так было: "хранить вечно", Никодим Григорьевич.
– Намек понял, Генрих Борисович, и не обиделся. Поэт сказал: добро должно быть с кулаками, а я добавляю: и с зубами. Мы должны уметь и всегда быть готовы защитить не только себя, но и народ.
– А где народ, где народ-то, Никодим Григорьевич? Не вы ли его?..
– Генрих Борисович, не без вашей помощи и участия построен здесь рудник. И эта контора, вы знаете, чья она, кому раньше принадлежала. Это наше общее дело. Вы меня понимаете?
– Хорошо понимаю, – неожиданно, как и вспыхнул, погас начальник рудника. – Несите бумаги. Будем сражаться.
Профорг с парторгом ушли. Парторг тяжело, чуть переваливаясь на ходу, профорг – легко, вкрадчиво, но с военным разворотом и четкостью. Комсорг остался в кабинете, нерешительно переминаясь с ноги на ногу.
– Что у тебя, Игорь? – спросил начальник рудника.
– Вы же сами знаете, Генрих Борисович...
– Знаю, Игорь, знаю... – и уже Наде: – Делегат съезда комсомола страны. Так что и нам есть чем, Надюха-горюха, гордиться.
– Есть, – довольно разулыбался комсорг. – Впервые мне оказана такая высокая честь. Первый раз в Москву, и на самолете... Но вы не думайте, я тоже там за общее дело...
Комсорг был пареньком не глупым. Знал, на что надо давить, что тушевать, что выпячивать, кому и что говорить.
– Вот за это я и люблю тебя, Игорь, – выслушав его, опустил голову, положил ее почти на стол начальник рудника.
Донимает, видимо, все же радикулит, посочувствовала ему Надя. Но вскоре поняла, что дело вовсе не в болезни. Железный Генрих играл с комсоргом в игру несложную и простую, длящуюся всю его жизнь при молодежи. Умело подыгрывал, как всякий мужик подыгрывает желанной, хотя и не любимой женщине, чужой жене. Но за всем этим таилось что-то еще, не до конца разгаданное Надей, глубоко скрываемое Железным Генрихом под оболочкой пустых слов.
– Люблю нашу молодежь. Комсомол наш люблю. Тебе, Игорь, обязательно там надо быть. И со всесоюзной трибуны...
– Так оно и будет. Со всесоюзной трибуны, и в полный голос, Генрих Борисович,– И очень искренне Наде: – Я, может, и ушел бы отсюда, но общественные интересы для меня выше личных...
– Правильно. Грамотно думаешь, Игорь. Поезжай.
– Да, но, Генрих Борисович...
– Что – "да"? Что – "но"? Игорь?.. У меня тоже денег нет. Ни общественных, ни личных. Сберкнижки так и не завел. А платят нам, сам знаешь. Какие власти мы здесь представляем, те и платят. И дай Бог, чтобы впредь платили, пока мы снова не откроем рудник, не вдохнем в него жизнь. Я хозяйственник, партия, профсоюз, комсомол. Дорогу и командировочные тебе оплатит комсомол. Ступай...
Одна игра Железного Генриха была Надей разгадана. Он был просто нищим и не хотел никому в этом признаться. И как признаваться в этом сегодня, когда только вчера он был всемогущ. Перед ним трепетали начальники главков и министры. Его именем открывались все двери, казна трясла перед ним мошной, осыпала деньгами, валютой и золотом, как иконостас, увешивала орденами и медалями. Он строил, возводил гиганты, давал большую руду, догонял и перегонял Америку. А теперь он ниспущен, низвержен. Не за что даже купить билет в Москву комсоргу на съезд комсомола.
Игорь из его кабинета ушел недовольный. Надя смотрела ему в спину, как он обиженно и едва не запинаясь шел к двери, сдерживая себя, старательно и тихо открывал и закрывал ее. Не дал он себе воли и в коридоре, ушел по нему почти неслышными шагами. А Генрих, похоже, ждал другой реакции, вздохнул, услышав, как где-то в коридоре с визгом отворилась и затворилась дверь.
Потом оба они, Генрих и Надя, долго молчали. В кабинете копился ранний весенний сумрак. Солнце покинуло его окно. И в предзакатном свете было различимо, что не такая уж здесь и стерильная чистота. Изрядно накоплено и пыли, но что странно – не на окнах и полу, а на потолке. Он был желтовато-сер, подобно старому листу бумаги. И в правом его от Нади углу выразительно видна была чья-то стремительная загогулистая подпись, сделанная, по-всему, пальцем. Надя невольно бросила взгляд на руки Генриха, его пальцы. Они были чистыми, но подпись, несомненно, принадлежала ему. Работая здесь геологом, она столько раз вздрагивала, разворачивая то или иное послание.
Железный Генрих остался по-прежнему зорок. Он заметил, как Надя смотрела на потолок, на его руки, смущенно, но не без вызова улыбнулся.
– Мечтал расписаться на Млечном Пути. Оставить там свой автограф, построить гигант-завод или фабрику. И на Марсе будут ведь яблони цвести... А ты не жалей меня. Будь это только твоя вина, посадил бы без всякой жалости. Расстрелял бы лично без суда и следствия, залдушил бы вот этими руками.
Надя содрогнулась, увидев его сжатые, иссиня железнорудные кулаки на столе перед собой. Без сомнений сразу поверила: расстрелял бы и задушил. Но одновременно с этой дрожью и страхом почувствовала, как горячей волной прилили к голове храбрость и безрассудство. Появилось множество вопросов к Железному Генриху. Она задыхалась под их грузом, невозможостью задать все разом и немедленно получить вразумительный ответ.
Но как раз именно этой вразумительности она не могла найти в своих вопросах. Это был только один всхлип, стон, крик. И ей ли принадлежащий. Кричало, стонало и всхлипывало озеро, подступившее к самым окнам рудоуправления, судорожно металась осенняя муха в развешанной по темным углам паутине. И все прорезавшиеся и рвущиеся из Нади вопросы разрешились коротким и мучительным:
