Текст книги "Интервенция и Гражданская война"

Автор книги: Василий Галин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 46 страниц)

Адмирал Колчак пришел к выводу о неизбежности диктатуры еще раньше; провозглашая себя Верховным правителем России, он откровенно делал ставку на военную диктатуру. Но у него была та же проблема, что и у Деникина,– Колчак не знал, на кого опереться. О своем сибирском правительстве Верховный писал: «…Дело не в законах, а в людях. Мы строим из недоброкачественного материала. Все гниет. Я поражаюсь, до чего все испоганились. Что можно создать при таких условиях, если кругом либо воры, либо трусы, либо невежи?!. И министры, честности которых я верю, не удовлетворяют меня как деятели. Я вижу в последнее время по их докладам, что они живут канцелярским трудом; в них нет огня, активности. Если бы вы" вместо ваших законов расстреляли бы пять-шесть мерзавцев из милиции или пару-другую спекулянтов, это нам помогло бы больше…» ¹⁴³7 июня 1919 года генерал Будберг зло и раздраженно писал о том же сибирском правительстве: «…С ужасом зрю, что власть дрябла, тягуча, лишена реальности и действенности, фронт трещит, армия разваливается, в тылу восстания, а на Дальнем Востоке неразрешенная атаманщина. Власть потеряла целый год, не сумела приобрести доверия, не сумела сделаться нужной и полезной». «Сейчас нужны гиганты наверху и у главных рулей и плеяда добросовестных и знающих исполнителей им в помощь, чтобы вывести государственное дело из того мрачно-печального положения, куда оно забрело». Но вместо этого повсюду «только кучи надутых лягушек омского болота, пигмеев, хамелеонистых пустобрехов, пустопорожних выскочек разных переворотов, комплотов и политически-коммерческих комбинаций»; «гниль, плесень, лень, недобросовестность, интриги, взяточничество… торжество эгоизма, бесстыдно прикрытые великими и святыми лозунгами» ¹⁴⁴.

Свое понимание демократии Колчак изложил в ответе на условия «союзников» признания Колчака Верховным правителем России. Первым условием «союзники» поставили созыв Учредительного собрания как высшего законодательного органа России. При этом «если же к этому времени «порядок» еще не будет установлен, адмирал должен созвать «старое» Учредительное собрание «на то время, пока не будут возможны новые выборы».Колчак, по воспоминанию генерала для поручений М. Иностранцева, прокомментировал требование союзников следующим образом: «Вы ведь знаете, что западные государства во главе, конечно, с Вильсоном вздумали меня исповедовать на тему, какой я демократ? Ну, я им ответил,– продолжал он и засмеялся.– Во-первых, я им ответил, что Учредительное собрание, или, вернее, Земский собор, я собрать намерен, и намерен безусловно, но лишь тогда, когда вся Россия будет очищена от большевиков и в ней настанет правопорядок, а до этого о всяком словоговорении не может быть и речи. Во-вторых, ответил им, что избранное при Керенском Учредительное собрание за таковое не признаю и собраться ему не позволю, а если оно соберется самочинно, то я его разгоню, а тех, кто не будет повиноваться, то и повешу! Наконец, при выборе в настоящее Учредительное собрание пропущу в него лишь государственно здоровые элементы… Вот какой я демократ!…» ¹⁴⁵Комментарий Колчака тесно переплетается с заявлением Гайды, которое получил военный департамент США: «Колчаковское правительство не может удержаться у власти, и если союзники будут помогать ему, это будет величайшей исторической ошибкой. Правительство делится на две части: одна выпускает прокламации и распространяет сообщения для иностранного потребления о благожелательном отношении правительства к созыву Учредительного собрания и готовности осуществить его созыв, другая часть тайным образом строит планы и заговоры с целью восстановления монархии» ¹⁴⁶.

Генерал Алексеев еще на заре Белого движения, в июне 1918 г., писал Шульгину: «Относительно нашего лозунга – Учредительное собрание – необходимо иметь в виду, что выставили мы его лишь в силу необходимости… Наши симпатии должны быть для вас ясны, но проявить их здесь было бы ошибкой, т. к. населением это было бы встречено враждебно…» Большинство офицеров Добровольческой армии было за поднятие монархического флага, но… ¹⁴¹Действительно господствующее настроение контингента офицерства, пишет деникинский генерал Лукомский, было в огромном большинстве случаев монархическое, но «…в 1918 и 1919 гг. провозглашение монархического лозунга не могло встретить сочувствия не только среди интеллигенции, но и среди крестьян и рабочей массы… провозглашение же республиканских лозунгов не дало бы возможности сформировать мало-мальски приличную армию, так как кадровое офицерство, испытавшее на себе все прелести революционного режима, за ними не пошло бы» ¹⁴⁸.

Таким образом, требование созыва Учредительного собрания было для лидеров Белого движения не более чем лозунгом, консолидирующим до разгрома большевиков оппозиционные силы. На деле лозунг прикрывал до поры военную диктатуру, в лучшем случае задрапированную прозрачной «демократической вуалью Пуришкевича» или опирающуюся на «здоровые государственные элементы Колчака» или на возрождение монархии. Главной целью, ведущей идеей этой власти становилось подавление черни, демоса, т. е. почти 90% населения России и установление твердой власти «здорового меньшинства»…

Деникин, так же как и Колчак, не признавал итогов того Учредительного собрания 1917 г., рожденного в стихии бунта и насилия, которое «не выражало воли русского народа». И тут же Деникин признает саму бессмысленность созыва Учредительного собрания, поскольку даже его «предрешение» ничего изменить не в способно: «Перед правительством оставались бы и тогда неразрешимые для него вопросы: невоюющая армия, непроизводительная промышленность, разрушаемый транспорт и… партийные междоусобицы», а кроме этого, было еще и крестьянство занятое" «черным переделом». Здесь Деникин, по сути, сам признает, что провозглашение лозунга «непредрешения Учредительного собрания» как цели гражданской войны, является не чем иным, как обманом. Деникин сам вполне откровенно признается в этом: «Непредрешение» и «уклонение» от декларирования принципов будущего государственного устройства, которые до сих пор вызывают столько споров, были не «теоретическими измышлениями», не «маской», а требованием жизни. Вопрос этот чрезвычайно прост, если подойти к нему без предвзятости: все три политические группировки противобольшевистского фронта – правые, либералы и умеренные социалисты – порознь были слишком слабы, чтобы нести бремя борьбы на своих плечах. «Непредрешение» давало им возможность сохранять плохой мир и идти одной дорогой, хотя и вперебой, подозрительно оглядываясь друг на друга, враждуя и тая в сердце – одни республику, другие – монархию; одни – Учредительное собрание, другие – Земский собор, третьи – «законопреемственность» ¹⁴⁹.

Но что же тогда остается за «душой» у Белого движения, если выбросить пропагандистские лозунги?…

То, о чем говорил Колчак. Т. е. первым делом установление правопорядка, которое неизбежно упиралось в формулу диктатуры Франко: «Свобода в обмен на порядок»… Вторым этапом – созыв Учредительного собрания, выбранного из «здоровых элементов», состав и процент представительства которых легко прогнозируем, – его подсказывает история. Чем бы Учредительное собрание в этом случае отличалось от эгалитарной III Государственной Думы Столыпина, также специально подобранной из «государственно здоровых элементов», кроме еще большей реакционности? Ведь именно эти колчаковские «государственно здоровые элементы» должны были осуществлять «народоправство», а все остальные были «чернью»! Деникинская «чернь», не представленная в столыпинской Думе, составляла более 90% населения России, и именно эту «чернь» необходимо было Колчаку, Деникину… «разогнать и повесить», чтобы «избрать» свое, «настоящее Учредительное собрание» и установить «народоправство». Идеи Колчака, Деникина, несмотря на благие помыслы, тем не менее неизбежно в случае успеха гнали русский народ обратно назад, в прошлое, в аристократический тоталитарный режим, правда уже не царский, а генеральский. Деникин писал: «…Моя, например, реакционность определялась Керенским словами: «Деникина не могут переварить даже самые ярые русские консерваторы…» ¹⁵⁰

Колчак, Деникин, Милюков… вольно или невольно оказались достойными наследниками того царского режима, пример которого давал С. Крыжановский, описывая царский выход (в I «демократическую» Думу) за 10 лет до революции, который был «обставлен всею пышностью придворного этикета и сильно резал непривычный к этому русский глаз». Но глаз верного слуги старого режима резала также на этом фоне царского блеска не подходящая к месту «толпа депутатов в пиджаках и косоворотках, в поддевках, нестриженых и даже немытых». Умный чиновник сразу заключил из этого богатого смыслом сопоставления, что «между старой и новой Россией перебросить мост едва ли удастся». И свои чувства он выразил восклицанием: «Ужас!… Это было собрание дикарей…» ¹⁵¹Наблюдения посла Франции в России в предреволюционные годы, М. Палеолога, приводят его к радикально революционным выводам: «Социальный строй России проявляет симптомы грозного расстройства и распада. Один из самых грозных симптомов – это глубокий ров, та пропасть которая отделяет высшие классы русского общества от масс. Никакой связи между этими двумя группами, их разделяют столетия…» ¹⁵²Н. Бердяев в книге «Философия неравенства» пытался защищать и обосновывать объективность существования этой «пропасти»: «Культура существует в нашей крови. Культура – дело расы и расового подбора… «Просветительное» и «революционное» сознание… затемнило для научного познания значение расы. Но объективная незаинтересованная наука должна признать, что в мире существует дворянство не только как социальный класс с определенными интересами, но как качественный душевный и физический тип, как тысячелетняя культура души и тела. Существование «белой кости» есть не только сословный предрассудок, это есть неопровержимый и неистребимый антропологический факт».

Но, может, это все осталось в монархическом прошлом, непристойном для упоминания в кругах «просвещенной либерально-демократической интеллигенции»? Но вот ее яркий представитель Бунин: «…описывает рядовую рабочую демонстрацию в Москве 25 февраля 1918 года: «Знамена, плакаты, музыка – и, кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток: – Вставай, подымайся, рабочий народ! Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские. Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: «Cave furem». На эти лица ничего не надо ставить – и без всякого клейма все видно… И Азия, Азия – солдаты, мальчишки, торг пряниками, халвой, папиросами. Восточный крик, говор – и какие мерзкие даже и по цвету лица, желтые и мышиные волосы! У солдат и рабочих, то и дело грохочущих на грузовиках, морды торжествующие». И дальше, уже из Одессы: «А сколько лиц бледных, скуластых, с разительно асимметричными чертами среди этих красноармейцев и вообще среди русского простонародья,– сколько их, этих атавистических особей, круто замешанных на монгольском атавизме! Весь, Мурома, Чудь белоглазая…» «Здесь – представление всего «русского простонародья» как биологически иного подвида, как не ближнего,– приходит к выводу С. Кара-Мурза.– Это извечно необходимое внушение и самовнушение, снимающее инстинктивный запрет на убийство ближнего, представителя одного с тобой биологического вида…» ¹⁵³Что-то знакомое сквозит в этих перлах Бунина, деникинской «черни», колчаковских «здоровых элементах»… Не тот ли самый, знакомый нам уже из первого тома, махровый «социальный расизм»?

Вот другой яркий представитель интеллигенции В. Шульгин пишет: «Бесконечная, неисчерпаемая струя человеческого водопровода бросала в Думу все новые и новые лица… Но сколько их ни было – у всех было одно лицо: гнусно-животно-тупое или гнусно-дьявольски-злобное… Боже, как это было гадко!… Так гадко, что, стиснув зубы, я чувствовал в себе одно тоскующее, бессильное и потому еще более злобное бешенство… Пулеметов – вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толпе и что только он, свинец, может загнать обратно в его берлогу вырвавшегося на свободу страшного зверя… Увы – зверь этот был… его величество русский народ… То, чего мы так боялись, чего во что бы то ни стало хотели избежать, уже было фактом. Революция началась» ¹⁵⁴. Шульгин продолжал: «Умереть. Пусть. Лишь бы не видеть отвратительное лицо этой гнусной толпы, не слышать этих мерзостных речей, не слышать воя этого подлого сброда. Ах, пулеметов сюда, пулеметов!…» ¹⁵⁵«Хоть минутку покоя, пока их нет… Их… Кого? Революционного сброда, то есть, я хотел сказать, народа… Да, его величества народа… О, как я его ненавижу!…» ¹⁵⁶

В. Шульгин снова и снова возвращался к теме «Слава богу, наконец я опять в Таврическом дворце… да, там, в «кабинете Родзянко», есть еще близкие люди. Да, близкие, потому что они жили на одной со мной планете. А эти? Эти – из другого царства, из другого века… Эти – это страшное нашествие неоварваров, столько раз предчувствуемое и наконец сбывшееся… Это – скифы. Правда, они с атрибутами XX века – с пулеметами, с дико рычащими автомобилями… Но это внешне… В их груди косматое, звериное, истинно скифское сердце» ¹⁵⁷. Лидер кадетов Милюков в этой связи заявлял, что «…бывают времена, когда с народом не приходится считаться». И не «считались». Деникин вспоминал: «…Регулярно поступали смертные приговоры, вынесенные каким-нибудь заброшенным в Екатеринодар ярославским, тамбовским крестьянам, которым неизменно я смягчал наказание; но, несмотря на грозные приказы о равенстве классов в несении государственных тягот, несмотря на смену комендантов, ни одно лицо интеллигентно-буржуазной среды под суд не попадало» ¹⁵⁸. Генерал А. Будберг записал в своем «Дневнике»: «…За нас состоятельная буржуазия, спекулянты, купечество, ибо мы защищаем их материальные блага… Все остальные против нас, частью по настроению, частью активно» ¹⁵⁹.

Интересные заметки о социальной пропасти, разделявшей Россию, оставил Витте после своего посещения Америки в 1905 г.: «Меня очень удивляли некоторые своеобразные черты американской жизни. Так, например, большинство служителей в гостиницах и ресторанах, т. е. лица, подающие кушанье и убирающие столы, были не что иное, как студенты высших учебных заведений и университетов… И эти студенты нисколько такой обязанностью не шокировались. Они надевали соответствующий костюм ресторанного кельнера и самым аккуратным образом служили во время обеда и убирали столы… Эта черта американской жизни меня очень удивляла, не говоря уже о том, что, по нашим нравам, ничего подобного в России быть не может; несмотря на то что наши бедные студенты голодают… они, тем не менее, были бы шокированы, если бы им предложили служить за столом в виде лакея даже в самых лучших ресторанах. Впрочем, это не только в России, но, вероятно, так смотрят на это и в других местностях Европы» ¹⁶⁰. Но в отличие от Европы Россия находилась еще только на пути к капитализму, и в ней было еще очень сильно сословно-социальное расслоение, присущее феодальному обществу. При переходе к капитализму (радикально либеральная) часть общества автоматически претендовала на роль новой аристократии, что неизбежно вело к возникновению в ее кругах «социального расизма».

К выводу о «социальном расизме» как качестве, непременно присущем радикальной либеральной интеллигенции, приходит С. Кара-Мурза. По его мнению, идеологи либеральной интеллигенции уже с революции 1905-1907 г. все больше и больше переходили на позиции радикального противопоставления себя народу как иной, враждебной расе. М. Гершензон так формулировал в то время основную мысль известной книги «Вехи»: «Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом – бояться мы его должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной». С. Кара-Мурза весьма точно пишет: «В значительной части буржуазии и привилегированных сословий расизм был не философским, а вполне обыденным. В ответ на этот все более интенсивно демонстрируемый расизм «простонародье», причем уже вооруженное и знающее свою силу, очень долго отвечало множеством разного рода примирительных жестов. Это отражено во многих документах эпохи (например, в очень скрупулезных дневниках М. Пришвина). В целом примирительные жесты «простонародья» были имущими классами явно и четко отвергнуты. Это вызвало ответный социальный расизм, быстро достигший уровня ненависти и даже ярости. По накалу страстей гражданская война в России на стадии столкновения добровольческих армий была сходна с войнами этническими и религиозными…» ¹⁶¹

Офицеры, радикализованные буржуазной революцией и войной, обманутые своими вождями, стали заложниками ситуации; они первыми стояли на пути стихии, рвавшейся домой и к миру и одновременно мстящей за копившиеся многие десятилетия обиды. И неважно, что офицеры не представляли уже собой правящего класса, но они олицетворяли его и выполняли его приказы. Офицерству своими жизнями, судьбами пришлось отвечать не только за себя, но и за весь правящий класс, который довел страну до революции и гражданской войны. Кроме этого, жестокость породила ответную жестокость, офицерские части ответили таким же террором в таких же диких формах, как и солдаты и крестьяне. Маховик насилия раскручивался взаимно…

Это взаимное насилие вело к тому, что постепенно простое офицерство заражалось тем же духом социальной ненависти, который проповедовали ревнители и сторонники Белого движения. Деникин писал: «…Офицерство же дралось и гибло с высокиммужеством. Но наряду с доблестью, иногда рыцарством, в большинстве своем в военной и гражданской жизни оно сохраняло кастовую нетерпимость, архаическую классовую отчужденность и глубокий консерватизм – иногда с признаками государственности, чаще же с сильным уклоном в сторону реакции» ¹⁶². С. Есенин отмечал этот факт в стихах:

В тех войсках к мужикам

Родовая месть,

И Врангель тут,

И Деникин здесь.

Эти наблюдения подтверждают многие свидетели и участники тех событий. Так, английский генерал Э. Айронсайд пишет: «…Русские войска более других устали от долгой войны, но здесь не появилось ни одного национального героя, как это произошло после революции во Франции. Я думаю, что подлинной причиной была глубокая пропасть, разделявшая офицеров и солдат» ¹⁶³. Н. Головин вспоминал, что уже после корниловского выступления «произошел окончательный разрыв между двумя лагерями: офицерским и солдатским. При этом разрыв этот доходит до крайности: оба лагеря становятся по отношению друг к другу вражескими. Это уже две вражеские армии, которые еще не носят особых названий, но, по существу, это Белая и Красная армии» ¹⁶⁴.

Офицерами во многом двигало отчаяние: сначала был уничтожен смысл их жизни – «защита Отечества», «война до победного конца». Заставляя крестьянскую армию выполнять свой долг, они встали на пути стихии разгоравшегося «крестьянского бунта», который с невероятной жестокостью смел их. Офицеры чувствовали предательство политиков в 1915 г., пытавшихся свалить царский режим, ограничивших снабжение армии и таким образом обрекавших армию на отступление и смерть, и в 1917 г., когда политики, боясь армии, стремились ее подчинить путем «демократизации». После октября 1917 г. новая большевистская власть попустительствовала толпе, беспощадно расправлявшейся с офицерами. Офицерами двигала и месть за погибших товарищей, и просто инстинкт самосохранения, заставлявший их сопротивляться. Разгоравшаяся разрушительная анархия была вызовом их доведенному до инстинкта чувству защиты отечества, связанному с чувством самопожертвования. Тяжесть моральных мук офицерства описана в «Белой гвардии», «Днях Турбиных», «Беге» М. Булгакова, «Хождении по мукам» А. Толстого, «Тихом Доне» М. Шолохова. Офицерство в результате действительно стало особой социальной группой, кастой, оторванной от остального общества и противопоставившее себя ему. Оно сражалось не столько за какие-то идеи, сколько против анархии и разрушения, которые олицетворяли собой большевики… Судьба офицеров была по-настоящему трагична, большая часть их была обречена изначально с первых дней революции, трудно представить себе ужасающую безысходность того положения в котором оказались многие из них.