Текст книги "Вечернія часы, или Древнія сказки славян древлянских"
Автор книги: Василий Левшин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)
Амаранта, не постигая сего приключенія, не взирая на силу самолюбія своего, принуждена была согласиться, что она не участвовала в оном; легла в постелю, наполнила воображеніе свое прелестными предметами, коими овладеть имеет. Заснула наконец, и забавлялась пріятными сновиденіями до двух часов по половине следующаго дня. —
Избор, находя особливое удовольствіе в слушаніи сей сказки, не перерывал оную целым часом позже обыкновеннаго. Темнота ночная принудила его отложить продолженіе оной до утра. В последующіе четыре вечера не делал он никаких примечаній на оную со стороны своей, и Сказывальщик начинал в обыкновенной час, а переставал всегда позднее.
ВЕЧЕР XXI.
Чем больше Остроил от Амаранты удалялся, кольцо его разширялось и боль уменьшалась; когда же пришел он домой, и совсем оная кончилась. Должно пощадить (говорил Уклон своему государю) слух ваш от подробнаго описанія размышленій, последовавших с Остроилом на постеле; ибо первое его дело по приходе было лечь; довольно сказать лишь то, что впечатленія, учиненныя в нем Амарантою, изчезали по мере охлажденія его чувств: роскошь была возбуждена, оживлена и объяла сердце, и не могла онаго удовольствовать. Он забылся, заблуждал, но ослабленіе чувств привело его в себя; утеха изчезла; пустота заступила ея место, душа от того содрогалась; она одни только чувства имеют право оную укрепить и наполнить. Остроил пробудясь (он спал и очень покойно), не помышлял ни о чем, кроме Доброгневы. Амаранта не входила на мысли, разве только для припоминовенія о том, что надлежит ему возстановить равнодушное в сердце своем чувствованіе к ея снизхожденію. При пробужденіи царицы увидели его во дворце выступающаго с благонадежным видом. Он сам не познавал того, что утратил часть своей застенчивости. Глаза его осмеливались уже глядеть вольно; словом сказать, доброе щастіе его развернулося. Слабости человеческія суть таковы, что и малейшіе успехи возбуждают их дерзость. Болтуны придворные (кои имели особливые чины в Трантараране) говорили уже вслух о перемене поведеній Остроиловых и об ужине его у Амаранты... Доброе имя сей госпожи много потерпело, выводили из того повесть нелепую и весьма обстоятельную, которой вся слава упадала на сторону Остроилову; ни чего не упущено в поведеніи оглашенной Амаранты. Алмаз взял на себя труд пересказать сію забавную повесть царице с надлежащими прикрасами. Он растворил уже рот для окончанія последняго слова, и готов был смеяться, как Остроил вошел. Все глаза на него устремили, и остановленный смех разлился со всевозможным громом в ту минуту, как он поклонился. Сначала то разстроило было его, но он возвел взоры на царицу; оная не смеялась, и закраснелась, он приближился к ней с видом твердым. Я осмеливаюсь, сказал он, поднести Вашему величеству от волшебницы Гориславы сіи цветы, связанные в пучок ея руками. Я возъимею честь (продолжал он наклонясь к ея уху) объяснить Вашему Величеству о силе, сих цветов, когда позволитe мне поговорить с вами без свидетелей. Пойдем теперь, сказала Царица; и удалилась в уединенный чертог, последуемая Остроилом.
Всемилостивейшая Государыня! (сказал он там, упав на колени) я считаю первою силою действія сих цветов сей случай, при котором могу я принести прекраснейшей на свете Царице в жертву чистоту моего сердца. – Выдумка щегольская! (отвечала довольно изумленная царица) за оную прощаю я вам в сем объясненіи; но встаньте, поговорим о цветах. Я повинуюсь (говорил Остроил) ... в последстве вы удостоверитесь о чистосердечных моих чувствованіях к вам. Я ведаю,что мне позволяется законами посвятить вам любовь и жизнь мою, и я ощущаю, что сердце мое имеет смелость предаться вам, не взирая на ваши сопротивленія. – Очень хорошо! но о цветах? сказала Царица. – Они содержат разныя полезныя свойства (отвечал он), и некоторые между оными довольно пріятны; все сіи цветы возрощены и сорваны руками волшебницы; они имеют право никогда не увядать, естьли удостоите оные носить на груди своей, и прелести ваши будут повсегда оживлять их. – Я не требую на пример таковых замечаній (сказала Царица усмехнувшись); что по том? – Я чувствую это, но не могу удержаться, продолжал Остроил. Один листок сих роз, положенный между очаровательных губ ваших, учинит вас невидимою, когда лишь угодно будет вашему величеству то сделать, в пользу вашего государства, или только для забавы. Естьли подлые ласкатели дерзнут заразить душу вашу, запах от этих жасминов, тoтчас изгонит яд из головы вашей. Для прекращенія сего должно прибавить к тому лишь один строгой взгляд. Льстецы разстроившись замолчат, и острота жасминнаго духу пройдет по том. Вот еще фіялочки, не меньше полезныя: оныя тотчас начнут вянуть на груди вашей, естьли начнутся заговоры противу благоденствія вашего. Наконец хоть и померанцевые цветы, но Вашему Величеству без сомненія не будет в оных надобности. Оные служат для забавы, к сделанію опыта по обстоятельствам, над имеющими честь искать любви вашей. Один из сих цветков, разжеванный в роту, изгоняет худой вкус, внушает доброй, и принуждает ненавидеть людей недостойных.
Доброгнева приписала великую похвалу столь чудным цветам, тoтчас приколола оные к груди, и благодарила Остроила образом, которой ей казался только учтивым, но в самом деле был не безпристрастен. Она подала ему руку; он осмелился ее поцаловать; она закраснелась; он стал еще смелее, а она робчее; и все то произошло неприметным для них образом. Царица вышла в собраніе; выслушаніе, позволенное ею Остроилу, произвело разсужденія. Когда он выступил, престарелые придворные упали ему почти в ноги, а соперники его забурчали. Но для него равнодушно было все; он не чувствовал ни ласкательств, ни досады, и шел своею дорогою: был вежлив к мущинам, почтителен к женщинам, и смотрел на царицу, которую находил обоженія достойною, сколько почтеніе позволяло ему то чувствовать.
Выходя из Дворца, услышал он напеваемую песенку, которую весь свет иметь желал; вырывали оную из рук в руки, и ужасно смеялись. Он вслушался, и был отплачен за любопытство. Была то уличная песенка, в которой мнимая любовь его с Амарантою была представлена шутливым и очень колким образом. Он готов был разсердиться; часы его зазвенели, и он удержался. После того слушал он уже с холодностію, и узнал, что для господина Частохвата не трудно было присвоить себе Омирову Героическую Поему, в которой он имел честь быть Ахиллом.
Частохват по нещастію проходил в ту минуту мимо его. Остроил его остановил и начал говорить с вежливостію; сей отвечал ему насмешками, но был отпотчиван тем же. Частохват присовокупил к словам брань. Остроилова кровь закипела; он начал действовать, удерживая себя, но слова были разительны, и отделали онаго без пощады, а однако часы его не звенели.
Весь Двор был свидетелем краноречія и благородной ухватки, коими он загонял совсем Частохвата. Произшествіе сіе наделало шуму, ценили оное вслух. Родня Частохватова принудила его биться (ибо до сей крайности доходили в Трантараране только по принужденію родственников). Частохват вызвал его на поединок. Остроил отвечал на оное, как должно благородному человеку; и ловким ударом оружія, управляемаго справедливостію, освободил Двор от духа весьма опаснаго, а родственников Частохватовых от члена, мало чести оным приносящаго. Прикліюченіе сіе имело следствія довольно естeственныя. Остроил заступил при дворе его место, не почитая то за особливое щастіе, и отправлял званіе свое с уваженіем. Совместники его опасались, не возненавидели больше, но почитали его. Насмешливая песенка, которой столько смеялись, упала, и любопытные заметили, что оная отнеслась к славе осмеяннаго. Все придворныя госпожи желали с храбрым Остроилом познакомиться, и делали для него вечеринки. Амаранту престали ненавидет; но последнее ея снизхожденіе, и множество других явных похожденій, истребили почтеніе, надлежавшее ея чину. Наконец Частохват был почти совсем забыт; говорили только об Остроиле, о его храбрости, пріятностях, и все было спокойно в продолженіи нескольких дней. Одни родственники Частохватовы, быв внутренно обрадованы знаменитым после него наследством, производили небольшое роптаніе; но нашлось таинство к примиренію оных, после чего они замолкли.
Частохват был безмерно дорог волшебнице Циклоиде, придворной Госпоже Обрадиной: любовь была при сем дворе столькож мало известна, как и при Трантараранском; но они и без любви состояли в союзе. За год пред тем жили они тaк, что называeтся вместе. Частохват нашел Циклоиду довольно прекрасною, чтоб предаться пріятнейшим чувствованіям на пути свободных наук. Волшебница сначала думала, что она любит только дарованія разума; но вскоре уверилась, что любит самое себя больше; напоследок до того ослеплена была, что приписывала себе все, что было ей угодно. Двор о сем также разсуждал постепенно. Сначала шутили над заблужденіем Циклоидиным, мало помалу к оному привыкли, и присвоили ей вкус; уверились, что разум ея быстр, и отдавали ей все то, что она приписывала сама себе. С того времяни имела она изключительное право определять цену разумов во всем свете, и становить их по степеням: ея собственной и Частохватов, как ожидаемо, получили первое место; а все прочіе установлены по мере тoго, как нравны они были волшебнице и ея любимцу. Они разлучились добровольно, когда Доброгнева взошла на царство: она согласилась, чтоб Частохват появился при сем случае; но между тем льстилась, что по прошествіи опытнаго году опять с ним соединится. Оба они не имели таковаго добраго мненія о Царице, чтoб опасались, что она почувствует цену, чего Частохват стоил; а для него низко казалось прилепиться к кукле, может быть не имеющей достаточнаго разума, а всего меньше просвещенія.
Нет нужды описывать, каким движеніям предана была волшебница, узнав о нещастной кончине светлейшаго Частохвата. В таковых обстоятельствах любовь обыкновенно раждает скорьбь и печаль; но увы, привязующія ее к ея любимцу, не были довольно нежны, чтoб не вложить в нее инаго кроме сих чувствованій. Она была женщина, волшебница, и притом остроумная: возможноль подумать, чтoб не предалась она гневу? Она нельстилась возвратить свой урон: прибежище лютой волшебницы взято к отмщенію. Она посоветовалась с своею книгою, вооружилась всем могуществом своим, сделалась невидимою, и помчалась подобно молніи ко Двору Трантараранскому.
Остроил из доброй воли заперся у себя в доме и никуда не выходил. Царица была безпрестанным предметом его размышленій. Сердце его подвержено было тысяче несогласных между собою движеній, которыя впрочем произходили от одного начала. Он ясно чувствовал, что обожает Доброгневу; бытіе, лишенное на нее зренія, представлялось ему преданным несносному мученію, но между тем боялся он ее видеть. Приключеніе его с Амарантою изображалось в мыслях его преступленіем, имеющим раздражить Царицу, понудить изгнать его из своей памяти, или не допускать в оную, разве под имянем легкомысленнаго, непостояннаго и вероломнаго. Она поверит (говорил он сам себе) сему нещастному приключенію, которое изображено ей всеми ужасными красками. Доброгнева без сомненія заключает, что я люблю эту дуру . . . Проклятой ужин! сколько бы щастлив был я, естьли бы в тoт самой миг, как я приглашен ею, кольцо мое оторвало совсем палец! . . . какая суетность! (продолжал подумавши) кстaти ли, чтоб Царица обо мне мыслила? На чем бы таковом мог я основать сію надежду? Я не имею других заслуг, кроме любви жесточайшей. Я чувствую, что оная возрастает поминутно . . . Так прекрасная Добрагнева! (вскричал он) страсть моя к тебе окончится вместе с моею жизнію . . . увы! какая в том надежда от стороны царицы, обоженія достойной, которая найдет и во всех сердцах таковыя же чувства!
Он находился в сих размышленіях, как пришли уведомить его о произведеніи в чине, и что царица позволяет ему притти благодарить за оную милость. При таковом известіи душа его предалась радости; он бежал во дворец: желаніе увидет Доброгневу оживляло его ноги; но вступая на крыльцо, душа его ослабла, и являлась его остaвляющею. В сердце его произошло сраженіе жестокое между робостью, надеждою и любовію; одна только благодарность в силах была то утишить. В душе чувствительной ничто не превозмогает над должностiю: она часто подвергается склонности и любви, но никогда своенравію. – Как худо ведают человеки истинную корысть свою! Естьли бы престали они быть не благодарными, были бы они все щастливы. – Признательный Остроил превозмог свое смущеніе. Одна только Анемона, столькож прекрасная, как и любви достойная, находилась с Царицею. Прежде еще возвышенія Доброгневина истинное дружество соединило их: обе они ведали цену сего чувствованія; их пол, склонность нравиться, онаго между ими не разстроили. Сего довольно сказано, что они могли вдыхать то взаимно, и оное чувствовать. Остроил с большею робостію, нежели в первый день, приближился к царице, и пробормотал несколько слов, которыя угодно ей было почесть за благодарность. Я очень довольна (отвечала она с величеством, соединенным с благосклонностію), что могла доказать вам уваженіе, которое к вам имею. Едва успела она выговорить слова сіи, как влюбленный Остроил находился у ног ея. Она приказала ему встать: он повиновался; она устремила на него свои взоры; он находился в том состояніи нежности, кою только чистосердечная любовь внушать может, и о которой не больше воображают, что есть души, удобныя оную чувствовать. Его взоры, молчаніе, несколько капель слез, исторгнувшихся из очей его, выражали страсть безпритворную. Был то язык самый красноречивый; Доброгнева ощутила всю онаго силу, и впечетления его быстро проникли в ея сердце. Ея румянец, смущеніе, вздох, служили истолкованіем произходящаго в душе ея. – Но ведь ты не любишь Амаранту? сказала она, прервав молчаніе чрез побужденіе, возставшее в ней против ея воли. —Ах, царица! (отвечал Остроил с живостію) я никогда ее не любливал; я обожаю вас, и ни в кого кроме вас не влюблялся. . . Тогда толпа придворных входом своим остaновила речь его; оба любовника, поспешно постарались притти в себя, так что вошедшіе ничего не могли заметить.
Циклоида, находясь невидимою близ царицы, не упустила ни слова из разговору ея с Остроилом, предметом ея мщенія и бешенства. В Трантараране ведали, что весь свет oт младенчества своего подвержен пространной власти волшебниц; но знали также и их странное и нерешимое поведеніе: власть их была подвержена судьбе, весьма оных страшнейшей и не меньше своенравной. Но что и любовь есть сильнее волшебниц и самой судьбы, также знали. Оная, подобно волшебницам, может принимать все виды, какіе ей угодно, и имеет право украшать себя всеми своенравіями судьбы; она собственно владеет преимуществом, производит по своей воле чрезвычайныя произшествія; она бывает неправосудна не стыдяся, неблагодарна без оговорок, и смешна безпоследственно; имеeт в себе все характеры, но ни одного определеннаго; соглашает нравы совсем противусложные; не ведает препятствій; уничтожает упрямство, умерщвляет оное, и превращает в благосклонност; тoржествует над крайнейшею ненавистію, бывает попеременно глупа, весела, печальна, осторожна, безразсудна, расточительна, скупа, но никогда благоразумна.
Посредством толчка одной из сих частей, составляющих странной состав ея, и делающих честь ея владычеству, вздумала она покорить Циклоиду. С перваго взгляду Остроил показался ей любви достойным: она закраснелась с досады. Разговор, слышанной ею, произвел смущеніе в ея сердце; в душе ея произошло чрезмерное волненіе: она сама себя не узнала по сему движенію. При дворе Обрады, равно как и при Трантараранском, едва ли известна была и тень любви; смерть Частохватова уверяла ее, что она пришла ненавидеть; желаніе нравиться составляло первую ея глупость, охота слыть ученою уступала сему заблужденію, гнев зависел от обеих сих страстей, и любовь утвердилась самовластно на остатках всех их троих. Таковым образом волшебница любила уже, когда уповала, что жестоко ненавидит. Правда и то, что любовь и ревность в одно время вскользнули в душу ея, и ревность, подобящаяся ненависти, показалась Циклоиде за оную.
Остроил не пріобретал ничего от сей перемены, и естьли бы знал, охoтно бы согласился терпеть, когда бы волшебница удовольствовалась приклясть его на всю жизнь. Намереніе ея по прибытіи ко двору состояло в том, чтоб учинить Остроила, естьли можно, ненавистным царице, и вдохнуть в сердце сей смятенной любовницы ревность и отчаяніе. Поколебавшее ее новое движеніе, и коего она не постигала, соглашалось с оным жестoким намереніем: она спешила то исполнить, и вот средства, кои казались ей удобными для успеху в тoм! Она в ту же ночь перенесла прекрасную Анемону под кровлю высокой башни, где приказала караулить оную с крайнею осторожностiю. По тoм она приняла вид ея, находилась с Царицею, и скрыла намеренія свои под притворным дружеством. После того приставила она к Остроилу духа Сафагоя, злейшаго из всех духов втoрой статьи. Благосклонность, кою имела она к сему духу, уподоблялась злобе, составлявшей его ремесло. Он бывал дятькою над пажами и обезьянами у волшебницы Обрады: за несколько лет пред тем Циклоида выходила для него спокойнейшее состояніе, в котором живучи в независимости, имел он волю наслаждаться удовольствіем приключать безпокойство всему свету. Шутки его ежедневно простирались до крайности: но черты злобы его имели вид шалости довольно забавной, так что и самыя честныя люди иногда оным смеялись.
Волшебница, учредив свои намеренія, обрадовала духа случаем, в котором мог он оказать ей услугу, столь согласную с его склонностію; Сафагой в ту минуту невидимо очутился при Остроиле. С самаго вступленія напал он на него, пугал и безпокоил его всевозможными образами. Иногда превратясь в осеннюю муху, бегал по лицу его, улетал, возвращался, кусал и приводил в бешенство. Иногда превратясь в комара, жузжал по целой четверти часа в его уши, жалил до крови, по том исчезая и находясь невидимым близ его, давал ему толчки по бокам чрез целой час. После спустясь на икру ноги его, вонзал в оную двaтцать булавок одна за одною, колол в руки, в лице, и все это производил порядком, не давая ему ни на минуту отдыху. Не удовольствуясь тем проклятой дух сей, не отставал от него и при Дворе, а особливо когда Остроил, находясь с Королевою, и стараясь оной нравиться, напрягал свои силы, чтоб превзойти своих соперников, чтоб казаться любви достойнее их, и тем пріобресть милости прелестной Доброгневы.
Представьте себе, в каковом состояніи находился тoгда мучимой Сафагом жалости достойной Остроил. Безпрестанное движеніе руками, перемена в лице, безпокойство оказываемое ногами, род корченья, в коем находилось все его тело, предстaвляли из него зрелище странное и смешное. Все придворные то заметив, изумлялись; любовники Царицыны смеялись. Она была тем тронута, и самую Циклоиду то огорчало. – Не заметилиль вы, чего нибудь страннаго в положеніи Остроиловом? (сказала Доброгнева ложной Анемоне, оставшись на едине с нею). Он никогда не казался мне в таковом смущеніи. Я не шутя опасаюсь, не приключилось ли с ним чего нибудь чрезвычайнаго: не болен ли он? Вероломная волшебница ответствовала, что он ей всегда казался тaковым; что вид его никогда не представлял в себе отличнаго; и что она с самаго перваго дня заметила в глазах его некоторое сумазбродство, свидетельствующее о слабости его души. Я не понимаю (продолжала она), как Ваше Величество могли дать ему преимущество над его соперниками. Признаюсь, что мне все здесь кажутся лучше его. Какое сравненіе, на пример, можно сделать между им и Тюльпаном? – Никакого (перервала слова ея царица, голосом негодующим); вы очень часто переменяете наречіе; сперва находили вы вид его очень любезным, и характер его разума прелестным. Это правда (сказала волшебница с замешательством); но после похожденія его с Амарантою.—Не говорите об этом (подхватила царица), вы видели, что он совсем оправдался. Я вижу, сударыня (сказала волшебница), что сердце ваше им занято; но естьли позволится моей чистосердечной к вам привязанности представить вашему Величеству – пошлем к нему проведaть (прервала слова ея Царица), как он находится, я безпокоюсь.
Донесли Доброгневе, что Остроил находится в добром здоровье, и что восхищен опытoм ея милости. Выслушав это, она легла почивать, занималась некоторыми размышленіями, и заснула. Циклоида разсуждала много и не спала; бунтующія движенія, колеблющія ея душу, уподоблялись хаосу, коего не могла она раздробить. Она определяла решительно, что имеет истинное отвращеніе к Царице: но чувствуемое ею к Остроилу казалось ей невероятным. Он изображался в ея мыслях очень твердо. Она сжалилась над безпокойством, которое терпел он чрез весь день, и раскаявалась, что предала его тиранству Сафагоеву. После сего чувствованія появилось еще пріятнейшее. Воображеніе ея поражено было образом Остроиловым, чувства ея оживились, нежное впечатленіе наполнило ее сладостным смятеніем. Вскоре по том Остроил, любимый Доброгневою, охладил ея сердце. Безпокойство, страх и ревность объяли ее; чувства ея опять оживились, но оныя не были разгорячены тем пріятным жаром, которой всегда последует утешенію. Это был жестокий огнь, отлучившій ее далеко от самой себя; гнев, ненависть, бешенство заняв душу ея, смущали, раздирали и не являли ей из последствія, опричь отчаянія. Таковыя различныя движенія находoлись в ней до самаго тoго часа, в которой Царица пробудилась, и надлежало ей к ней итти. При входе в спальню ревность и ненависть ея усугубились.
Ах, моя дорогая Анемона! (сказала царица увидев ее) поди, я разскажу тебе непріятное сновиденіе, которое мне представилось . . . показался мне Остроил, стoящій предо мною на коленях; он клялся мне вечною любовію; его глаза и голос уверили мое сердце; я не могши владеть собою, хотела признаться пред ним в моей тайне. Вдруг темное облако скрыло его от глаз моих; я не увидела Остроила, и ты в тож время исчезла. Пришед от того в страх и жалость, я очнулась, вздрогнув; я вспомнив о силе моих цветов, велела подать мне их. Посмотри, любезная Анемона, на сіи фіалочки, они завяли: не могу я семневаться, что есть ужасной умысел противу моего благополучія.
Циклоида еще не приметила оных чудных цветов; она поражена была, увидев оные; узнала из чьих рук они дошли, и о помощи, каковую получаеть от них Царица к опроверженію ея намереній. Познаніе сіе ее смутило; но чтоб скрыть свое смятеніе, а не для уменьшенія ужасу своей совместницы, обратилась она к толкованію сна, и доказывала, что оный не имеeт в себе ничего таинственнаго и опаснаго. Между тем царица оделась, вышла; собраніе было многочисленное. Однако она прервала разговоры, учинившіеся ей в тягость
Доброгнева назначила тoт день для празднества, которое Алмаз делал в честь ея. День разделен был на торжество, позорище и пляску. Алмаз пріобрел похвалу; его не назвали человеком темным, не имеющим никаких достоинств. Представляли комедію, которая всем понравилась. Сочинитель оной был неизвестен, и так приписали оную всем, кои слыли издателями. Некоторый умник из нижней стaтьи приказных, не знающій о придворном обычае, и который господственно судил о сочиненіях в некіих темных домиках Трантараранских, был почтен творцом комедіи от трех, или пяти щегольков пятаго классу; он защищался искусным голосом, почитаемым oт простаков за смиренномудрый и отпирался, чтоб лучше уверились в ложной сей об нем догадке. Между тем настоящій сочинитель, коему не чего уже было бояться следствій, появился. До сей минуты приписывали его сочиненіе всякому, кто только хотел на себя снять; но тогда обстоятельства переменились, и комедію нашли больше прекрасною, чтоб можно было уступить ее самому сочинителю.
Во весь сей день Алмаз, как хозяин празднества, имел право водить Царицу под руку: он брал прибежище ко всему, что казалось ему удобным для ея забавы; разсказал ей больше десяти сказок: из оных всякая была одна другой утешнее. Но Царица в сей день находилась в глубоком уныніи, коего ничто не могло разогнать; она зевала в тех местах, где Алмаз избирал передышку, для начатія смеху, к коему он первый старался побуждать своим примером. Холодность, с которою царица его слушала, разстроила его; он упрекнул, Царица разсердилась, и уныніе Ея Величества разпростерло подражаніе на всех придворных. Он вновь напрягал свои силы, чтoб преодолеть все; но госпожи начали дремать на своих скамеечках, придворные может быть нарочно поснули; и наконец весь свет кричал, что Алмаз во весь день не делал больше, как сказывал басни, чтоб всех усыпить.
Любовники Царицыны, которые по обычаю во весь день тот должны были дaть полную свободу Алмазу, старались превзойти друг друга великолепіем своего платья. Они провели день, вытятиваясь пред придворными госпожами, останавливались с удовольствіем противу всех зеръкал, и удивлялись сами себе, оказывали свое проворство, и смеялись; во время комедіи говорили громче самых действующих на театре, бросали на Царицу страстные и доверенность являющіе взоры, коих она не примечала; начинали пляску, прыгали, по том оказывали великую скуку, ценили Алмаза без пощады, и в тож время обнимая с восхищеніем, поздравляли его с великолепіем, добрым вкусом и особливо с веселостію учрежденнаго им празднества.
Что надлежит до Остроила, котораго Сафагой по повеленію волшебницыну оставил в покое; он во весь день проговорил с ложною Анемоною. Царица оказывала к ней дружество: по сей причине почитaл он ее. Он открыл пред нею всю душу свою, и устремляя взоры свои на Доброгневу, говорил об ней с сею вероломною наперстницею все то, что внушала ему жестокая страсть. В продолженіи сего взоры Царицыны, иногда с безпокойством, иногда с задумчивостію, почасту с нежностiю, обращались на Остроила. Циклоида с огорченіем видела союз душ их; но удовольствіе находиться близ возлюбленнаго, расточало некоторым образом ея мученія; глаза ея говорили, Остроил того не понимал. Она старалась разговорами своими возбудить его, иногда шутя, иногда важничая, оказывая нежности, соединяла она все свое искусство, чтоб обратить речи на самую себя: но влюбленной Остроил помышлял только о Доброгневе, не видал кроме ее и говорил только об ней.
Празднество кончилось. Царица ни о чем столько не старалась, как узнать от мнимой Анемоны; о чем говорил с нею Остроил во весь день. Не обо мне ли вы говорили? спросила она с тою живостію, кою одна любовь внушает). Так Ваше Величество (отвечала холодно волшебница). – А что вы говорили? —он хотя много говорил об вас ( сказала вероломная Циклоида), но столькож и обо мне; это все были шутки; ваш Остроил такой волокитa. – Как! (подхватила Царица) объяснитесь, я вас не понимаю. – Вы очень предупреждены в его пользу, так что не льзя вам ничего сказать. Я очень верю, что он вас любит. Вы весьма прекрасны, чтоб другой предмет удобен был отвлечь его; но между тем любовь своевольна, и мущины вероломны. – Ах! скажи безъобиняков, говорила царица с крайнею нетерпеливостію, ты моришь меня на малом огне; что сделал вероломнейшій из мущин, о коем я говорю? – тогда Циклоида сплела басню жестокую, разсказала оную с чистосердечным видом, и придав все краски, удобныя представить ее вероятною. Она оклеветала Остроила, будто бы он говорил ей об любви, и употребил все для уверенія ея, что он только одну ее любит: он мне клялся (продолжала она) больше дватцати раз, что тoлько из повиновенія волшебнице Гориславе кажется он привязанным к Вашему Величеству. Посудите, каково могла я принять подобное объясненіе! я довольно разумею об ваших к нему чувствованіях; и очень много привязана к вам, чтоб склониться на тaковое вероломство. При том же ужин его с Амарантою, и особливо притворное его обхожденіе с вами, довольно объяснили мне, что должна я об нем думать.
От таковаго жестoкаго известія нежная Доброгнева пронзена была живейшею печалію; она ощутила в сію минуту всю силу страсти, вліянной в нее Остроилом. Печаль, досада и ревность заняли ея сердце; она заперлась, приказала оставить себя в уединеніи, и провела целых двенатцать часов, ненавидя Остроила, Амаранту, Анемону, весь свой двор, и самую себя. –
В сей вечер повествованіе остaновилось на вышепоставленном слове, а следующее продолжалось, когда насталъ
