Текст книги "Разговоры о самом главном. Переписка."

Автор книги: Варлам Шаламов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 37 страниц)

Н.Я. Мандельштам – В. Т. Шаламову

2 сентября 1965 г.

Дорогой Варлам Тихонович!

Я еще не кричу «сентенция», но период зависти уже прошел. Что может быть общего между моими предполагаемыми Черемушками и Борисовым Переделкином. К тому же я не пишу стихов, и нет рифмы у меня, чтобы обеспечить мне «талон на месте у колонн». А еще Ося хорошо обеспечил меня от внешнего (вдовьего) успеха. Он заранее принял меры, чтобы ни «вечеров памяти», ни знаменательных дат у него не было. Вы напрасно поэтому беспокоились, что мне бросится молоко в голову, и я зашуршу вдовьими ризами. Единственное, что я знаю, это – что стишки хороши. Но когда их хвалят потусторонние хвалители, я заболеваю от их глупости. А. А. не выдержала старости, а не славы, и при этом стишки писала она.

Рассказ[323] по каждой детали, по каждому слову – поразительный. Это точность, в миллион раз более точная, чем любая математическая формула. Точность эта создает неистовой глубины музыку понятий и смыслов, которая звучит во славу жизни. Ваш труд углубляется и уходит с поверхности жизни в самые ее глубины. Передайте Эмме Герштейн, если вы ее увидите, что вы только подошли к теме:[324] оглядев наружные слои, вы пошли вглубь – в сущность жизни, которую нельзя убить.

В этом рассказе присутствует более, чем где-либо, ваш отец, потому что все – сила и правда – должно быть от него, от детства, от дома.

Дураки Оттены что-то пищали, когда мы у них были, что ко мне ходят «поклонники». А я подумала, что и перед вами, и перед Володей Вейсбергом,[325] с которыми я пришла к ним, я всегда буду стоять на задних лапах, потому что вы оба – он в живописи, а вы в слове и мысли – достигли тех глубин, куда я могу проникнуть только вслед за вами, когда вы лучиком освещаете мне путь.

Я горжусь всем, что вы делаете, особенно последними рассказами, особенно тем, который я уже почти знаю наизусть.

Сентенция!

Н. Мандельштам.

1) По-моему, это лучшая проза в России за многие и многие годы. Читая в первый раз, я так следила за фактами, что не в достаточной мере оценила глубочайшую внутреннюю музыку целого. А может, и вообще лучшая проза двадцатого века.

2) «Дело юристов» я как будто читала более детальный вариант, и он был сильнее.[326]

3) Есть два-три рассказа, которые не доведены до полной силы: вышивальщица,[327] например. Есть небрежности.

4) «Целое» книги не готово – надо убрать повторы (стланик, «человек сильнее лошади» и др.), сохранив в обоих рассказах самую тему, но дав ей чуть разное развитие (чтобы сделать не повтором, а двойным, как в сонате, развитием[328]).

5) Среди удивительного блеска отступлений есть одно, нуждающееся в легком развитии: это о современной прозе. Оно бьет в точку. В самую точку.

Конец «Тифозного карантина»?[329]

В.Т. Шаламов – Н.Я. Мандельштам

сентябрь 1965 г.

Дорогая Надежда Яковлевна, я прошу прощения за то, что столь неосторожно коснулся Черемушек. Для меня это чуть ли не главный вопрос жизни, принципиальности неизмеримой.

Когда-то Пастернак просто ошеломил меня, когда вдруг оказалось, что такое хорошее и согласное вдруг обернулось малодушием, трусостью, недостаточностью не только поэта… Вдруг все было передано в руки какой-то с… Ивинской[330] (при ее личном праве и правоте). Это одна из больных моих нравственных травм. Все поставить на место, потому что не мне повезло при встрече с Пастернаком, а Пастернаку при встрече со мной, только он этого не понял, опять-таки по малодушию, по суетности своей.

Этот вопрос до такой степени для меня важен и болезнен. Наше знакомство прервалось при обстоятельствах, не делающих чести Пастернаку. Его звонки на Хорошевское шоссе ничего не могли изменить. Пастернак предлагал мне повидаться у Ивинской. Я отказывался это сделать. Я не разделял и не одобрял его «опрощения», не считал, что проза «Доктора Живаго» – лучшая его проза.

В собственной семье Пастернак был в плену, и я когда-нибудь напишу об этом. Для госпожи Ивинской Пастернак был предметом самой циничной торговли, продажи, что, разумеется, Пастернаку было известно. Я не виню Ивинскую. Пастернак был ее ставкой, и она ставку использовала, как могла. В самых низких своих интересах. Выученная в жизни шантажу, обману и подлости, и лжи Ивинская вовлекла в этот обман и подлость и самого Пастернака. Но то, что было естественно для Ивинской, было оскорбительно для Пастернака, если он хотел считаться поэтом, желая все сохранить: и вкусные обеды Зинаиды Николаевны, и расположение Ивинской, не понимая, что этот физиологический феномен давно отнесен Мечниковым в «Этюдах о природе человека» к одной из закономерностей для людей искусства.

Для Ивинской написаны, говорят, хорошие стихи, говорят так люди, не понимающие природы творчества. Стихи все равно были бы написаны, даже если бы Ивинская и Зинаида Николаевна поменялись бы местами. Вот это и есть Переделкино и Борисово, о котором я еще напишу.

Те приступы одиночества, которые правильнее было бы называть не приступами, а просветами, – многократно подтверждены письмами Пастернака 1954–1956 годов. Работа над романом, «опрощение» – все это встречает полное непонимание и в семье, и в квартире Ивинской.

Это очень тонкая механика, очень. Вы – знаете настоящее, подлинное.

Дорогая Надежда Яковлевна, я не имею ни малейшего сомнения в вашей воле, в вашей ясности ума, в вашем сердце, в вашем душевном опыте. Я прошу прощения за то, что столь неосторожно, вслух тронул этот больной для нас обоих вопрос. Я благодарю вас за письмо от всей души, я горжусь вашей сердечностью, вашим вниманием. Вы – высший суд для меня.

Но не только высший суд, но и пример. Не повторяйте, что это – Осип Эмильевич, его уроки. Все это верно, но что бы ни говорилось – не это главное в Вас.

Н.Я. Мандельштам – В. Т. Шаламову

6 сентября 1965 г.

Дорогой Варлам Тихонович!

С глубоким смущением прочла вашу телеграмму – вот вы перехвалите меня, и я в самом деле воображу себя в Переделкине… Разве можно! Но все же – спасибо…

Скоро уж я приеду, и писать поэтому уже не хочется. За мной приедет Ника[331] в воскресенье 12-го, так что днем или вечером в воскресенье я уже буду в Москве. Надеюсь, что Наташа уже приедет – скажите ей… Очень уж хочется ее видеть.

И я рада вернуться в Москву. Когда мы увидимся? Может, в это самое воскресенье вы и Наташа объявитесь? А то понедельник плохое число – тринадцатое…

Н. М.

В.Т. Шаламов – Н.Я. Мандельштам

1965 г.

Дорогая Надежда Яковлевна, я еще не заходил к Василисе Георгиевне,[332] чтобы сказать ей, что в течение всей моей жизни я не был в квартире, где бы мне дышалось так легко и свободно, как в квартире 47 по Лаврушинскому переулку.

Тысяча пустяков отвлекала, но я эти пустяки отброшу, отмету и завтра буду у Василисы Георгиевны.

Дай Бог вам счастья в Черемушках. Для всех, для всех людей вы должны остаться излучающей свет, залогом и знаком непримиримости. Ничего не должно быть забыто, ничего не должно быть пропущено. Какие бы маски на Вас ни надевали, какие бы огни ни зажигали над вашей головой.

Наталья Ивановна рассказала мне, как на Анне Андреевне во время одного из «приемов» лопнуло старое черное платье, расползлось от ветхости, и как Наталья Ивановна зашивала на живую нитку это платье на Анне Андреевне. Наталья Ивановна говорит, что она тогда почувствовала и поняла, что случившееся не только не может быть ущербом гордости, спокойствия, достоинства. Это старое лопнувшее платье Анны Андреевны во много раз дороже оксфордской мантии и важнее людям.

У Ники Николаевны был вчера и постарался исправить впечатление от понедельника, которое могло получиться.

В Черемушках будет у вас чудесная соседка Наталья Владимировна, человек, которому вы бесконечно важны, по ее словам.

Ваш В. Шаламов.

Н.Я. Мандельштам – В. Т. Шаламову

Вторник 29 июня 1966 г.

Дорогой Варлам Тихонович!

Вчера я приехала. Не предупредила вас, потому что вернулась «вне плана» – за несколько дней до срока, чтобы застать в Москве Анну Андреевну. Это избавило меня от поездки в Ленинград.

Вечером и сегодня, и завтра я, по всей вероятности, буду дома. Сейчас все зависит от Анны… Может, пойдем вместе к ней? Если вы зайдете ко мне в среду к 12-и, думаю, можно будет тут же поехать к Анюте. Как? Или в четверг в то же время, хотя есть риск, что она уедет.

Потом уеду на несколько дней в Тарусу. К 6 июля буду в Москве.

Н.М.

Н.Я. Мандельштам – В. Т. Шаламову

19 августа 1966.

Дорогой Варлам Тихонович!

Я хочу (и мне надо) вернуться в Москву в самом конце августа. Меня беспокоит, как я достану машину. Что-то обещает Вика,[333] но, к сожалению, дружественное, а не за деньги, а это всегда может сорваться. Если б не это, я бы твердо сказала, что буду 28–30 августа уже дома.

Н.М.

В.Т. Шаламов – Н.Я. Мандельштам

Москва. 21 августа 1966 года

Дорогая Надежда Яковлевна,

вот и пришло ваше письмо быстрее городского – чуть больше суток шло. Значит, недолго вас ждать.

Нынешнее лето было у меня в рабочем смысле не очень удачным – много не дописанного, не начатого, не тронутого из того, что и ждать не может. Но зато лето это было для меня очень важным в каком-то особенном личном смысле – сознание этого странным образом не то что примиряет, а сближает меня с жизнью – в возможных пределах, в режимах, в границах примирения, сближения. Впрочем, речь идет не о примирении, а о сближении, пересечении каких-то важных путей и дорог.

Я перечел только что «Хранителя древностей» Домбровского. Это хорошая книжка. Формула жизни состоит из хороших людей и директора, призывающего к расстрелам, – хорошо, и бригадир хорош, и даже люди зла, люди ада не так уж страшны – о расстрелах, о людской крови говорится скороговоркой, что правильно – будто герои знать об этом не хотят, затыкают уши и глаза, так и было, наверное.

В каком-то особенно личном смысле лето принесло мне спокойствие, не примирение, а сближение – пересечение путей и дорог. Сердечный привет Е.М. и Е.Я[334]

Ваш В. Шаламов.

Н.Я. Мандельштам – В. Т. Шаламову

28 августа 1966 г.

Дорогой Варлам Тихонович!

Я приезжаю 29-го или 30-го, еще не знаю точно. Приезжаю совсем.

Н.М.

Н.Я. Мандельштам – В. Т. Шаламову

5 февраля 1967 г.

Дорогой Варлам Тихонович!

Последнее время я в таком мерзком состоянии, что не писала вам, но все время слышала о вас и о ходе вашей болезни. Надеюсь, что вам сейчас лучше; может, вы скоро начнете выходить. Известите о себе.

Сердечный привет от меня Ольге Сергеевне.[335]

Н.М.

Мне ставят телефон: я смогу по нему звонить, а ко мне нет. Это называется однобокая (или что-то в этом роде) связь.

Н.Я. Мандельштам – В. Т. Шаламову

7 февраля 1967 г.

Дорогой Варлам Тихонович!

Вы, наверное, удивляетесь, почему я молчу и растворяюсь где-то в воздухе.

Причин много. Главное – дикое состояние, когда я готова каждую минуту разбить себе голову. Тут ничего не поделаешь. Причин «больше, чем одна» (это буквальный перевод).

Работаю. Зверею. Не знаю, как быть дальше. Надеюсь, что вы скоро задвигаетесь, и мы посидим с вами на кухне.

Н. М.

Привет Ольге Сергеевне.

Н.Я. Мандельштам – В. Т. Шаламову

26 июня 1967 г.

Дорогой Варлам Тихонович!

Я вчера попросила вас прийти в четверг, забыв, что в этот день я занята. Переложим, если вам удобно, на пятницу (или субботу). Напишите, когда вы будете.

Н. Мандельштам.

Я вам звонила, но напрасно.

Н.Я. Мандельштам – В. Т. Шаламову

18 июля 1967 г.

Дорогой Варлам Тихонович!

Я проделала всю эту операцию с неслыханным напором и быстротой, но было мерзко и отвратительно до боли. В четверг я выехала в Ленинград. На вокзале меня встретил Бродский, и мы поехали к нему, выпили чаю и в суд. Там уже собрались люди. Пришло человек 20–30, все знакомые. Среди них Жирмунский и Адмони. Прошла Ира Лунина невероятно зеленая и измученная – ей дорого дались 7 или 8 тысяч, которые она украла. Все люди, когда она проходила, отвернулись – никто ее не узнал. А все они знали Иру ребенком, большинство было знакомо с ее родителями. Дело по просьбе Иры было отложено: юрисконсульт Публичной библиотеки в отпуске! (Это туда она продала часть архива.) Допросили только свидетелей, приехавших из Москвы – меня, Харджиева[336] и Герштейн. Я была первая. Как я понимаю, я дала правильные ответы. Ирина сообщали, что Анна Андреевна ее «воспитывала». Я очень удивилась: суд не знал, что у нее были собственная мать, и мне пришлось объяснять эту дикую ситуацию: жена с ребенком в одной комнате, муж с любовницей в другой, хозяйство общее, как случилось, что они вместе в квартире.

Я рассказала…

все это очень противно.

Пришлось говорить и об отношениях с Ирой Анны Андреевны, о том, как ее выгоняли в Москву и обо всем прочем… О составе архива…

Все гнусно беспредельно, во всем виновата Анна Андреевна, и она ни в чем не виновата.

Харджиев еле смотрит на меня – оскорблен. Он облагодетельствовал Мандельштама, а я посмела отобрать у него рукописи… Мерзость. Слава Богу, основные рукописи у меня, хотя многого он не вернул. Саша Морозов[337] устраивает мне сцены – неизвестно, на каком основании. Это наследники при моей жизни начинают скандалить. Что же будет после моей смерти? В моем случае речь идет не о деньгах, а о праве распоряжаться. Я нашла ответ. Я готовлю собрание и зову себе на помощь, кого хочу. Если не нравится – пошли вон. Так?

Целую вас.

Надежда М.

Н.Я. Мандельштам – В. Т. Шаламову

26 июля 1967 г.

Дорогой Варлам Тихонович!

Я скоро (в конце недели) на несколько дней (3–4 дня) приеду в Москву. Чего-то я затрепалась и чересчур задумалась…

Целую вас.

Н. М.

Н.Я. Мандельштам – В. Т. Шаламову

1967 г.

Дорогой Варлам Тихонович!

Вот я снова в Верее. И здесь мне кажется шумно. Сегодня села работать. Приходила ко мне Эмма Герштейн – здесь живет ее сестра, и она на денек к ней приехала. Сейчас новое отношение к Ире Пуниной. Вернее оценка ее поступков. Начинают понимать, что она действовала с чьей-то мощной поддержкой. У нее нет никаких юридических оснований выиграть это дело, но ведь первая инстанция уже была и в иске отказала. Посмотрим, что сделает вторая…

Я читаю «Проблему стихотворного языка» Тынянова. Это в общем малозначительно. Просто начитанный мальчик, узнавший, что такое фонетика. Но я пока только начала читать.

Поездка поезд плюс автобус довольно тяжелая, но легче прямого автобуса из Москвы. Я думаю, что больше в августе не приеду, а вернусь в начале сентября.

Не забывайте

Надежда Мандельштам.

Н.Я. Мандельштам – В. Т. Шаламову

6 августа 1967 г.

Дорогой Варлам Тихонович!

Получила ваше письмо со страницами из журнала. Спасибо. Здорово!

Я опять подыхаю от жары.

Работать почти не удается. Но остался еще один месяц – и я опять буду дома…

Как идет жизнь? Одно дошло до меня: обидевшись на второй том, опять откладывают издание сборника стихов.

Саша, кажется, бузит, и мне это надоело. Вообще хочется в Москву, но там я – увы! – не могла дышать.

Вроде все… Не забывайте.

Н. Мандельштам.

В.Т. Шаламов – Н.Я. Мандельштам

7 августа 1967 года

Дорогая Надежда Яковлевна,

телепатическим образом позавчера в пять часов пополудни я взял с книжной полки тыняновскую «Проблему стихотворного языка» и проглядел эту книжку – оказывается, только для того, чтобы получить ваше письмо и смело на него отвечать, смело в смысле быстро. Конечно, молодая работа молодого Тынянова не бог весть что, но в ней есть свежесть, есть чувство новизны – больше там, где Тынянов погружается в «архаику», и меньше, когда встречается с современностью, с Блоком, с Хлебниковым, с Брюсовым. В тыняновском подходе, в опоязовском подходе для анализа все годится, все смешано, все равноправно: и Брюсов, и Блок, и Хлебников. Живая жизнь стиха, его душа не попадет в эти сети, в эти меридианы и параллели, наскоро очертившие и запутавшие глобус, великий шар поэзии. Для опоязовцев Земля – это глобус, не более. Статьи (вторая половина книги) поплоше, похуже «Проблемы». В «Проблеме» радостно открываются на берегах поэтической реки новые выступы, мысы, заливы – это плаванье, но это плаванье по мелководью. Новых горных вершин тут не видать – тыняновская лодка пушена по мелководью, по прибрежью. Это дачное плаванье. Не поток открытий и смутных определений, связанных с быстротой, новизной, неожиданностью, мощью потока. Великое достоинство тыняновских работ, а равно и всех авторов сборников ОПОЯЗа – это приближение читателя к вопросам истинной поэзии. Если хотите понять, что такое стихи, то надо читать работы ОПОЯЗа. Здесь не узнаешь секрета поэзии, чуда поэзии, возникновения, рождения. Но это – наилучшее, чуть не единственное на русском языке описание условий, в которых возникают стихи. И цепляясь за тыняновские фразы, за опоязовские фразы, вдруг находишь путь к настоящему. И хоть это настоящее не похоже на опоязовские рецепты – родилось это благодаря сосредоточению внимания на проблемах, обсуждавшихся в сборниках ОПОЯЗа.

Вот очень кратко о чтении. Я передал вчера Лотману книжку, которую вы мне дали,[338] восхищение и благодарность он пришлет вам и сам, кроме тех, что в этом письме. Сережа и Ольга Сергеевна благодарят вас. Демидову и Лесняку[339] я отослал почтой. Конец августа это недолго, но все же. Пишите.

В. Шаламов.

Н.Я. Мандельштам – В. Т. Шаламову

9 августа 1967 г.

Дорогой Варлам Тихонович!

Сегодня получила от вас письмо с апологией ОПОЯЗа и Тынянова. Это так и не так. Эти люди действительно задумались о поэзии, но все же они всерьез принимали Тихонова. Их методами можно объяснить только искусственно сделанную поэзию или шуточные стихи. Видимо, поэтика может существовать только в ограниченных рамках (ритмы, традиционные формы, исследования стиля эпохи или одного человека). Из всего этого поэзия не выводима. И не понять ее и из истории. Я недавно прочла у Трубецкого: из исторических условий гений не выводим, но его не понять без исторических условий. Во всех попытках подойти к поэзии хуже всего попытка наукообразного построения. Я читала, как Бердяев защищает философию от научных методов. Тем более поэтику… Научное исследование снимает только самый поверхностный слой.

Хорошая вещь – история, биография, описание пути… Общая характеристика… История литературных школ… Анализ ритма, словаря… Но лучше всего самая обыкновенная публицистика. Это утраченная, но необыкновенно важная вещь.

Еще смысловой и мировоззренческий анализ, то есть раскрытие мира поэта (или школы, или эпохи). Возможен психологический анализ. Но наивно искать «общие законы». Все попытки взять слово и построить на нем анализ проваливаются. Это, кажется, одна из тайн поэзии, и здесь разобьешь нос. Для языковеда ясна слабость Тынянова (хотя бы жалкий пример со словом «человек»…) Бог с ним. Меня не выпустят до 10–15 сентября. Разве что приедет Оля[340] или Кларенс.[341] Дай-то Бог. Целую вас.

Надежда Мандельштам.

Н.Я. Мандельштам – В. Т. Шаламову

17 августа 1967 г.

Дорогой Варлам Тихонович!

Получила ваше письмецо… Про Тынянова вы правы – лучше никого не было. Это значит – «по вашим грехам и то хорошо»… Так Анна Андреевна цитировала своего отца.

Подумайте, сколько мне еще оставаться здесь! Три недели! Надоело и хочется в Москву.

Меня ужасно беспокоит Илья Григорьевич.[342] Как он? Напишите, что знаете.

Понемногу работаю (текстология). Трудно и невыносимо грустно. Грустно от разного.

Как ваше здоровье? Судя по тону письма, не очень хорошо. Как вы живете? Один ли еще? Или Ольга Сергеевна вернулась? Передайте ей от меня привет.

Не забывайте меня,

Н. Мандельштам.

Лотман, наверное, затаил на меня обиду. Я ему когда-то написала, что Надежда Павлович[343] – это Елизавета Смердящая (она Елизавета?).

Н.Я. Мандельштам – В. Т. Шаламову

27 августа 1967 г.

Дорогой Варлам Тихонович!

Все письма ваши я получила.

За пребывание в Верее я сильно обыдиотилась. Что делать? Сейчас я уже скоро возвращаюсь (от 4-го до 6-го – когда будет машина). Вот наговоримся.

Н. Мандельштам.

Н.Я. Мандельштам – В. Т. Шаламову

1 сентября 1967 г.

Дорогой Варлам Тихонович!

Зря вы жалуетесь, что я не пишу. Я все время пишу, но только не письма, а записочки. Это вас и запутало.

Я скоро возвращаюсь. Честно говоря, жажду скорее. Вероятно, 6 сентября. Сейчас же позвоню вам.

Получила милое письмецо от Ольги Сергеевны и Сережи.[344] Отвечаю ей…

Н.М.

Н.Я. Мандельштам – В. Т. Шаламову

6 сентября 1967 г.

Дорогой Варлам Тихонович!

Дозвониться к вам я не могу.

Приехали мы раньше, чтобы быть на похоронах.[345]

Что если вы придете в субботу?

Н.М.

Н.Я. Мандельштам – В. Т. Шаламову

Июль, 21, 1968 г.

Дорогой Варлам Тихонович!

Ваше письмо получила. Спасибо. Еще написал мне Сучков, что хочет лепить О.Э…Я ответила вежливой отпиской, помня, что вы за что-то его не одобряете. В чем же, собственно, дело?

Я буду в Москве с 31-го по 2-е… Позвоню вам, чтобы вы пришли. Хорошо?

Работать не могу. Привыкла быть одной; не умею работать, когда не одна.

Скучаю. Целую вас.

Н. Мандельштам.

В.Т. Шаламов – Н.Я. Мандельштам

21 июля 1968 года

Дорогая Надежда Яковлевна,

если Сучков действительно хочет лепить Мандельштама, пусть лепит. Талант у Сучкова невелик. Мне он просто когда-то наобещал с три короба и ничего не сделал, морочил голову года три. Так не только Сучков из моих московских знакомых сделал и делает. В такой же породе – я обиды на него не держу.

Сучков не шпион, не доносчик, не бахвал, что немало. Через него я получил Платонова «Котлован». Последний раз видел года два назад. Подробнее – лучше при личной встрече.

Позвоните, и я приду в любой день, час. Если можно, в это время не приглашайте одиноких дам, кроме, разумеется, Натальи Ивановны Столяровой.

Привет. В. Шаламов.

1965 – 1968[346]